Текст книги "Мириад островов. Игры с Мечами (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Вы задумались, инья? – проговорил Фрейр.

– Уж очень много всего сразу и неожиданно, – словно извиняясь, ответила она. – В голове толком не умещается.

«Спросить, не рядом ли обретается его папаша. И заодно – младший из стального семейства, – торопливо прикидывала она. – Я думаю, мне ответят и даже направят на путь. Но нет, это будет неразумно – с чем мы явимся сейчас? И что более нужно нам самим – тупо выполнить или вообще не выполнить чужое задание или жить для себя – с пользой и удовольствием?»

– Люди – сущие пасынки разума. Вернее, мышления, – отозвался Юлиан. – Возвели в боги Слово, логос и логику, ограниченные пределами черепной коробки, а что говорит им всё тело в совокупности – понимать разучились. Даже низшие звери умеют слушать натуру, которая от них неотделима.

– Инстинкт? – спросила Галина. – Но это низкое…

– У них – тупой инстинкт, у высших животных – зрячая интуиция. Вертдомцы называют её корнем разумения. Она темна, как плодородная почва, и спутана в клубок наподобие корней, но ветвистое дерево мысли рождается лишь из неё.

– Ты поэт.

– Лишь естественник. Знаешь, когда при мне говорили «ризома», я лишь в последнюю очередь думал о литературных сюжетах. Сначала представлял себе поляну, где растут ведьминские круги боровиков. Непременно с карими глянцевыми шляпками и крепенькой ножкой. Слушай, инья, вот вспомнил – и слюнки потекли. В отличие от местных, я грибную жарёху отравой не считаю. И, кстати, говорить серьёзно на голодный желудок – дурной тон во всех мыслимых ойкуменах. Ваши морских фруктов и капусты не желают?

– Как это?

– Моллюсков и ламинарии. Этого здесь хватает.

Он поднялся, сделав знак партнёру, тот свойски помахал всадникам, сгрудившимся на кромке скалы:

– Только без лихачества. Ведите всех животных в поводу.

– Слышим, ваша высокая ясность! – крикнули оттуда.

Сам Юлиан взялся за повод игреневого коня и продолжал учтивый разговор, обращаясь то к Галине, то к шагающему рядом Фрейру:

– Осторожно, под обычную ковку могут попасть камешки и повредить копыто. Помещения тут обширные – знакомы ведь не понаслышке о разумных кораллах? Хэархи их программировали с самого начала – так, чтобы сначала возникала вершина купола, затем стены, а под самый конец основание. Живые червячки по мере роста стен переходили на нижние уровни, где пока было сыро и солёно, и здание как бы выталкивалось из воды.

– И долго продолжалось такое строительство?

– Всяко меньше, чем Кёльнский собор, – усмехнулся Юлиан.

– Нет, в самом деле, ты удивишься, инья, как быстро, – подхватил Фрейр. – Кто понахальней, может ещё при жизни заказать и получить свой коралловый чертог. Правда, вернее поселиться в уже готовый и чуть подрастить по вкусу…

– Это ведь они, – глуховато сказал позади Мейнхарт. – Не простые известковые скалы.

– Они, – подтвердил Юлиан. – В одной мы живём, в другой можете разместиться вы все. Всем караваном. Лошадям будет покойнее, чем на вольном выпасе: в темноте приходят волкопсы. Людей почти не трогают, а животин гоняют.

«Типично вертдомская идиллия. Почти не. Гоняют. Как тогда давно – хищная рысомаха того мальчика».

– Огня волкопсы боятся? Кто это такие, Юлиан?

– Жара опасаются, но могут лечь рядом с покинутым кострищем и помочиться на угли, если те ещё тлеют. По виду – огромные пегие собаки ростом с бернскую овчарку, но не так ухожены. В стаю сбиваются во время зимней охоты, правда зима тут длится месяца полтора, оголодать и озлиться не успевают. Живут супружескими парами в глиняных норах примерно в морской миле отсюда. В половине фарсаха, по-твоему.

В его словах чувствовалось неподдельное уважение. Как ни хорошо Галина понимала вертдомскую фауну, но удивилась:

– Ты ведь из Рутена. Москвы. С планеты Земля.

– Все мы в детстве читали «Книгу Джунглей», некоторые – даже в неадаптированном варианте, – ответил он. – Здесь я убедился, что это не сказка… Ну, вот мы и прибыли. Сходите с седла, вяжите пока лошадей к кольям – сами выберете место для ночёвки.

Грот, что выбрали сами друзья, показался Галине даже более изящным, чем дворцовые и кардинальские покои. Шероховатости стен задрапированы циновками из водорослей и почти полностью скрыты многоярусными стеллажами из морёного дуба, на пол поверх широких досок из просоленного океаном дубового плавника брошены циновки из морской травы и камыша, переплетённые весьма хитроумно, и нарядные валики, число которых приближается к бесконечности. Очаг в виде загородки из дикого камня, сложенной всухую, отягощён бокастым бронзовым котлом, из-под крышки которого тянется духовитый пар.

– Чаудер как раз доспел, – деловито комментировал Юлиан, – вот только приборы отыскать надо. Но вы не тревожьтесь, мы мигом.

Он мельком обозрел полки, приподняв половину крышки, глянул в плоский двуспальный ларь (А ведь это супружеское ложе, догадалась Галина) и, наконец, извлёк из некоего тёмного угла стопку тарелок, искусно выточенных из перламутровых раковин, и связку костяных ложек с вилками.

– Скорее буйабесс, – поправил Фрейр. – Рыбу туда тоже крошат, если попадётся. А если совсем точно – похлёбка бахсшоу, или метафорически – «Последняя в жизни отрава».

– Ложки для супа круглые, а морянские вилки больше на спицы похожи и работают в паре, – пояснил Юлиан. – Немного похоже на японский ресторан. Справитесь?

– Не вопрос, была бы еда, – вежливо ответил за всех Торкель.

Как усесться на подушки или прямо на пол, никого наставлять не понадобилось. Некоторое время слышалось аппетитное хлюпанье и чавканье, перемежающееся досадливыми возгласами, когда кусок срывался со скользкой вилки и жирно плюхался назад в тарелку. На этом фоне Галина работала почти бесшумно. И Мейнхарт тоже, мельком заметила она. Мейнхарт – Моё Сердце. Нет, всего-навсего народная этимология, кажется.

Наконец, кость прозвонила в перламутр, тарелки – о камень. Легли прежней стопкой, пока не сполоснутой – непонятно, как хозяева справляются. Может, в море полощут, может – волки им вылизывают. Эти… волкопсы.

Воины как-то особенно дружно поблагодарили, разошлись по коням – выбирать пещеру, заводить их туда и вообще устраиваться. Мейнхарт помедлил, тоже вышел за порог – не слишком охотно.

– А теперь я спрошу у главы отряда, – проговорил Фрейр совершенно тем же тоном, каким объяснял насчёт похлёбки. – Вряд ли ты путешествуешь ради своего удовольствия. И не похоже, что ищешь одного из нас или обоих – никому нет до нас дела, пока мы сами того не захотим. Кого ты ищешь и от чьего имени?

Нередко признаться в своей глупости труднее, чем в шпионаже.

– Говоря по правде – авантюр на свою неприкаянную голову, что слабовато привинчена к плечам, – чуть помедлив, ответила Галина. – Поэтому когда меня попросили увидеться с королевским побратимом – имею в виду личный живой меч твоего батюшки, – ухватилась за идею. И лично за этого красавца-недоросля: видел мельком? Проводник в неведомые земли. На вас обоих вышла случайно.

– Не думаю, – ответил Фрейр с очень серьёзной миной. – Отец и Бьярни последнее время кочуют вдоль побережья, от одной морянской общины до другой. Последнее увлечение брата Каринтия – содержательные беседы с хэархами. Дня два назад один из их слуг принёс весточку: милая такая инсанка верхом на миэди. Решили укорениться в одном из соседних фьордов.

Галина еле удержалась, чтобы не ответить: «Бинго! Завтра же направляемся туда». Но в ту же секунду поняла, что до крайности невежливо посвящать тех, кого видишь в первый раз, в явно чуждые им тайны. И вообще стоило бы, по крайней мере, разобраться, что за умелец такой Мейнхарт, что с одного удара загоняет шар в лузу.

Кажется, Фрейр прочёл на её лице всю гамму эмоциональных иероглифов и даже расшифровал – наловчился на разумных дельфинах, что ли. Потому что вдруг спросил:

– Ты догадываешься, инья Гали, что твой парень – ведьмак? Не в рутенском смысле ловца и охотника, а просто как мужская ипостась белой ведьмы?

– С какой ему стати? Рыжий? – ляпнула она с неожиданности.

И только сейчас сообразила, что выдала проводника. Более того – что он занимает в мозгу слишком много места.

– Все мы тут рыжие, – в подтверждение Фрейр подёргал себя за косицу блёклого червонного золота. – Даже мой Юлиан.

Тот усмехнулся, пригладил белокурые, чуть вьющиеся на концах пряди небольшой, почти женской рукой. Будто это он с его неземным изяществом и мягкой речью – пришелец ниоткуда, в отличие от такого земного Фрейра, плоть от плоти вертской земли.

«Путаюсь, – добродушно укорила себя. – Это носатый с другой стороны, чем я. А эльфийский персонаж – мало того что мой соплеменник, так и вообще в одном мегаполисе родились».

– Фрейри немного знает Мейна, – пояснил Юлиан. – В смысле дружим домами. Или дворцами. Раз в году каждый из причастных хельмутовой закваске непременно едет полюбоваться на уникальную флору вокруг и за забором Вольной Обители. И на не менее уникальные характеры.

Кажется, он нарочно слегка повысил голос, потому что Мейнхарт отозвался:

– Вы рискуете, гостя бок о бок с земным правосудием, я – отдаляясь от него. Невелика разница.

– Так ты нарочно сюда привёл высокую инью, братец? – вежливо отозвался Юлиан. – В смысле знал куда?

– Положился на судьбу и мост над пропастью.

– Виртуальный, – Юлиан кивнул. – От старинного слова «Виртдом», нынче-то всё больше «Верт» говорят. Да, такое они умеют. Каждый – важная карта в боговой колоде. Трикстер… то есть джокер. Временами шут, временами туз.

Мейнхарт на удивление мало изменился в лице, слушая эту инвективу. Словно…словно что-то привычное, подумалось Галине.

– Ладно, заговорилась я с вами, а там мои люди ждут, никак уже вечер, – пробормотала она невнятной скороговоркой. – Пойти проверить, как там устроились… в пещере.

И с лёгким содроганием положила руку на плечо своему вожатаю.

– Погоди, высокая инья, – остановил её русский, доставая из жилетного кармашка и протягивая ей пакетик с завязками. – Вряд ли тебе будет легко уснуть сегодня после таких разговоров – это реально поможет. Слово биолога. Привезено с Земли, приручено на месте. Лечит душевные раны, дарит умные сны. Бери, не думай плохого.

– Я и не думаю. «Врёшь, успела подумать, но всё-таки схапала на автомате». Кстати, Юл, а почему тамошние флора с фауной так… извратились, что ли?

– Коротко не объяснишь, – он улыбнулся. – В общем, они там было начали спасать выросшее человечество от голода. Скороспелые виды животных, очень легко заболевающие и нуждающиеся в охране. Интенсивное земледелие на распаханной целине. Культурные злаки с корнеплодами, в том числе на месте пустыни Гоби и вдоль русла Амазонки. Инья Гали, ты знаешь, что в тропических лесах почва не минеральная, в смысле толчёный камень, а сплошь органическая? Трупы растений и животных. Почти мистика, но это передалось через продукты и видоизменило геном.

– Генно-модифицированные… Как там…

– Не думаю. Слишком рано начала и слишком далеко распространилась беда, – он покачал головой. – Вся жизнь на планете за последние пятьдесят лет как бы потускнела, истощилась. Я там бываю наездами, тут не до особенного анализа, лишь бы ассимилироваться на скорую руку. Всё новые и новые запреты и налоги: на строительство новых зданий, ибо старые разрушаются без человека внутри, на однополые браки и безбрачие, отсутствие кровных и утробных детей, даже на «некультивируемые сельскохозяйственные территории». И чем крепче жмут, тем больше оказывается того, на что надо жать. Какой-то бюрократический абсурд по нарастающей.

– Я всё ему говорю: оставайся у нас навсегда, есть кому тебе опытный материал доставлять, – заметил Фрейр. – Чёрную мантию и шапочку о четырёх углах ведь уже имеешь?

– Кажется, он – это я. Материал для опытов и подопытный кролик, – Галина показала обоим зажатую в кулаке ладанку: через двойной слой суровой ткани прощупывалось нечто вроде пыльцы или спор.

– Сомневаетесь – не надо, – Юлиан снова протянул к ней руку, но она отдёрнула свою:

– Нет. Весь интерес моей жизни – в риске.

– Поверь – минимальном, – ответил он. – Только запей хорошенько. И далеко не спиртным.

Расставшись с любовниками, Галина и Мейнхарт зашагали по следам отряда, что отлично рисовались на белом ракушечном песке.

«Какие-то слипшиеся термитники с виду. Гигантские, – думала она, озираясь. – Только отчего-то парадоксально красивы».

А рядом с последней фразой уже начинало вертеться: «Он красив безусловно – и всё-таки почти так же парадоксально. Неестественно белая кожа – но где веснушки, обычные для рыжеволосых? Впрочем, он не то что рыжий, красный. Красная медь. Красная ртуть. Красный стрептоцид. Воплощённая отрава, куда там Юлианову подарочку. Вот навязалось в лучшем духе психоанализа…»

– Это здесь, – заметил Мейнхарт.

Заглянув через дряхлый ковёр из просмолённого парусного шёлка, который вывесили в проёме, Галина убедилась, что народ вокруг неё собрался опытный: кухонный очаг под дальней стенкой постреливал сухим хворостом, дым выходил в потолочное отверстие, сумы и сбруя образовали аккуратную горку, глинобитный пол был выметен и покрыт свежей соломой, особенно густой в том месте, где располагалась коновязь. Ложе для людей было устроено в виде невысокого обширного возвышения, с которого, по всей видимости, и был стащен ковёр. Всё говорило о том, что поселялись в гроте они не первые.

– Иния, – сказал Торкель. – Мы люди ко всяким лягушкам и вустрицам непривычные, вот набрали грибов и орехов – моряне божатся, что не ядовиты.

– Откуда вы их взяли?

– Соседями оказались. В соседней щели – пещера стариков, их тут, кажется, везде понапихано. Молодые на берегу не оседают, у них плоты.

Пока разговаривали, Мейнхарт черпнул варево из общего котла, попробовал с краю ложки:

– Добрая еда.

Наполнил две миски – себе и Галине, поднёс ей более полную.

– Эх, вот к этому бы хлеба, и сольцы, и чего-нибудь остренького, – вздохнула она под конец. Подумала – и высыпала в гущу содержимое ладанки.

Только успела заметить, как расширились глаза Мейнхарта, и без того огромные в полутьме, – и провалилась в сон.

…Вереница молчаливых людей и лошадей снова тянулась по гулкому неогороженному настилу, далеко внизу, где должна была быть вода безвременья, тянулась ухоженная лесостепь. Крошечные озёра в обводе из нарядного камня, купы дубов и ясеней, ручьи, зеркально сияющие посреди замшелых кочек, поросшие разнотравьем извилистые дороги, обсаженные земляничными и тюльпановыми деревьями, – всё вело в перламутровые города, сложенные из раковин, стразов и мыльной пены. Смотреть на это нужно было уголком глаза: стоило глянуть прямо – в надежде закрепить понравившуюся картинку, – как пейзаж мерцал, моргал и менялся, оставаясь, тем не менее, самим собой. Только изредка он сменялся тем, что должно было быть: туманом над замершей в беспамятстве рекой, чьи крутые скалистые берега одела изумрудная поросль – та же, что заполонила Верт. Небо было всё в густых тонких облаках, но в реке отразились иссиня-чёрная глубина, полный месяц и звёзды над острольдистыми вершинами.

Время за такими играми текло незаметно или его вовсе не было.

Настил внезапно ушёл в тёмный базальтовый песок, марево раздвинулось. Галина вздрогнула: перед ними вполоборота глядела тварь. Широкое упитанное тело в клочках рыжевато-серой растительности перетекало в голый хвост со странным треугольным навершием, как у копья, и было увенчано тремя плоскомордыми головами. Зелёные глаза и зубы, ощеренные в акульей улыбке, сверкали посреди такой же рваной шерсти, брови и усы грозно топорщились, на средней шее, самой длинной, сверкал крупными самоцветами ошейник.

Горячая рука с тонкими пальцами схватила женщину за кисть руки и удержала на месте. Чуть напряжённый голос проговорил:

– Десять тысяч лет жизни тебе, Триглавец.

– Того же и тебе, сын стальной матери и глиняного отца. Что тебе нужно?

– Того же, что и всегда. Я и люди, которых я веду, прошли по-над Иными Полями, которое ты сторожишь, и теперь хотим выйти в тот мир, откуда появились.

– По матери, Стальной Звезде, ты плоть от плоти здешних мест, по отцу – Вирта. Тебе самому не нужно моё разрешение: тем паче муж твоей матери подарил мне ошейник моего земного братца, Кота-Дубовика. Но караван я пропущу наверх лишь за выкуп. Как на этот счёт?

– Ты ведь пропускал моего отца, Триглавый.

– Он служитель Смерти, блюститель равновесия. Ему не нужно от меня никакой благодати, кроме той, что в нём самом.

– Эти люди тоже во всём таковы. Умеют ставить других на грань и сами танцуют на ней.

– Так ли? Полно, Сын Звезды, ты сам не веришь тому, что сказал. Наёмные катафрактарии.

– Да?

– Латные всадники на языке наших ахеян.

– Так оно и есть. Но их предводительница – куда большее, чем наёмник битвы.

– Ради неё я пропущу всех остальных. Но помни: выкуп лишь отсрочен на время. И берегись стоять близко от твоей нынешней госпожи: лишнее спросится.

Тут радужный и туманный шар оплотнился вокруг них всех, закружил их на невидимой оси…

…и выбросил из себя в коралловую пещеру.

Она оглянулась – и с первого взгляда не увидела никого вокруг себя. Только полутьму, утреннюю или вечернюю, что лилась через отверстие в куполе.

Со второго – заметила, что бок о бок с ней человек ткнулся лицом в циновку, стискивая её запястье. Волосы в свете масляной лампы отсвечивали тёмным багрянцем.

– Мейнхарт, ты зачем? Где остальные?

Он встрепенулся, убрал руку и поднял голову:

– Они разошлись по делам, когда увидели, что их водительница лишь отдыхает. Ибо моя мейсти упала в забытьё и не проснулась. Но сердца не потеряла, как я боялся. Никому из нас не пришло в голову, что ей вздумается мешать споры вещего гриба с ним самим.

Ловко перекатился на корточки, протянул ей толстостенную чашку:

– Выпей. Это тебя поддержит.

Какой-то прохладный ягодный морс, подумала Галина. Земляника слаще всего по утрам, но твои губы… Красное на белом – так красиво, какая чудесная глина, чуть шероховатая, словно в ней отпечатались пальцы гончара. Ну вот, снова пошла неуправляемая цепочка аналогий.

– Мейнхарт, что такое «глиняный человек»?

– Просто человек, мейсти, – он посмотрел на неё с недоумением. – Смертный сын Адама. У рутен разве нет такой легенды?

Она промолчала.

– Инья Гали, что тебе снилось после того, как ты проглотила колдовское питьё?

– Чепуха всякая. Не бери в голову.

Юноша нахмурился:

– Ты имеешь право не отвечать – кто ты и кто я? Прости, что говорю слишком резко. Только видение твоё – истинно, хоть ты и должна была такое знать. И ты его запомнила, иначе быть не может. Прости.

Поднялся с места, крутнулся волчком – и выскочил сквозь занавесь.

Когда Галина последовала за ним, оказалось, что вокруг стоит позднее, хмурое, но утро. Из живых только и нашлось, что часовой и проводник, и то последний куда-то прятался.

«Нежен больно».

– Вульфрин, – приказала часовому, – о каком сигнале сбора договорились? Через костровой дым? Давай. Добавь кстати, что я в порядке, но очень сердита.

Когда её мужчины прибыли все, включая Мейнхарта, приказала:

– Сыты? Кони пресной водой напоены? Отдыхать здесь нам больше незачем. Судя по всему, цель довольно близка и можно пройти по взморью. Кто знает лучше меня?

Оказалось, без неё и расспросили, и разведали: как же иначе? Если тронуться с места прямо сейчас, после отлива, к вечернему приливу окажемся совсем рядом. Литораль там везде неширокая, берег уходит в глубину резко, хэархи легко могут подобраться так, чтобы говорить с монахами-землянцами.

– Там есть монахи, Сигфрид? Натурально, кроме брата Каринтия.

– Небольшая обитель, шалашей с десяток. Такие наполовину землянки, знаешь. Скапливаться помногу не любят. От берега сильно не отдаляются – их ба-инхсаны любят навещать.

Галина кивнула. Безусловно, на таких молодцов, как её, незачем давить – и так справятся. Вон и Мейну подобрали сабельку не из последних – с воронёным лезвием. Интересно, подучить его не понадобится? Фехтовать – дело далеко не такое серьёзное, как просто владеть острой сталью. Хотя зачем – экспедиция вроде как мирная.

Копыта тупо ударяли в песок – пляж тут был узкий и постоянно влажный. Слева нависала вертикаль, испещрённая порами, норами и ямами, – как бы рыхлая и вовсе не такая нарядная, как подводные сады, иллюстрациями которых был заполнен с десяток альбомов, за невообразимую цену выписанных с «Большой Земли». Не однажды приходилось сходить с седел и аккуратно переводить коней через валуны – и верховых, и вьючных, отчего движение сильно замедлялось. А ещё пришлось улучить время поесть всухомятку. То, что берег был изрезан зубцами, как подол нищенки, тоже съедало уйму времени, так что хотя путники и не заблудились, но к месту прибыли в самом деле под вечер.

Вдоль берега узкого залива одна на другой лепились лачуги с тростниковой кровлей, что концами ушла глубоко в землю: какие-то выглядели посвежее, какие-то – совсем заброшенными и почти неотличимыми от куч мусора, которые приносит море. Мелкая вода была здесь нежно-голубоватой, словно дно было выстлано бирюзой. Но там, где залив переходил в широкое море, плескалась грозовая темнота, раскачивая на мелких бурунчиках громоздкие кубические глыбы – Галине захотелось протереть глаза, ибо то были плавучие дома. Из толстых просолённых брёвен, пробитых круглыми окошками, под крышей из морской травы, они опирались на ещё более мощный фундамент. Тёмные стены были усажены раковинами и костями, сливающимися в прихотливый орнамент, плоская крыша проткнута столбом, укутанным грубой тканью. На краях, свободных от постройки, помещалось нечто вроде палисадников или мастерских на открытом воздухе: куски торфа, перенесенные сюда с суши, большие керамические горшки и вазоны, куски плавника, железный хлам.

И сверкающий белой нитроэмалью силуэт сайкела с высокой спинкой заднего сиденья.

– Белуша, – проговорила Галина.

– Что такое, иния?

– Я ведь думала, этот курьёзный экипаж давно не на ходу. Это короля Кьяра. Мы на месте.

От её слов пейзаж, снулый, как выброшенная на берег рыба, вмиг ожил. Из домов стали выглядывать смуглые физиономии, волны вокруг них заплескались ещё сильнее, и оказалось, что создают их тела крупных рыб с бледно-серой кожей. А землянец, который сидел на пороге своей хижины так тихо, что казался некоей разновидностью камня, распрямился и подошёл к прибывшим людям со словами:

– Моя красавица ведь живая, вот и крутит до сих пор колёсами. Для этих мест не самое лучшее – мне обещали к ней водные лыжи приделать, чтобы по воде как по сухому месту бегала. Здравствуй, инья Гали, ты прости: еле вспомнил за давностью свою деву в беде, а пока соображал – вот ты и рядом.

– Здравствуй… отец Каринтий, – ответила она, еле сумев улыбнуться.

Если она в конце концов постарела от силы лет на десять, то Кьяру, в те времена почти ровеснику Барбе, никак нельзя было теперь дать меньше пятидесяти – пятидесяти пяти. Крепкий, осанистый мужчина, бородатый, с тремя рыжевато-седыми косами, растрёпанными ветром. Из коротких рукавов холщовой рясы торчат смуглые, в шрамах, руки, с кручёного пояса свисает подобие ножа для чистки рыбы. Даже конопушки исчезли под густым загаром. Даже серо-зелёные глаза смотрят из морщин не по-прежнему: с иронией и зрелой печалью.

Говоря, мигом сползла с коня, утвердилась на ногах: и так, наверное, прослыла невежей.

– Ну, я счастлив тебя видеть. Можно сказать, привет от доченьки Фрейи, от милого дома по ту сторону.

– Что ты имеешь в виду, святой отче? Разве монаху не положено отречься от мира и иже с ним? – Галина улыбнулась кончиком рта.

– Отрекайся не отрекайся, а деваться некуда – сам достаёт, – он кивнул на море. – Вон там живут записные всевертские бродяги и торговцы, и уйти от них некуда – разве что в солёной воде утопиться. Да что мы с тобой едва с дороги разговариваем: пусть твои тоже с сёдел спускаются на грешную землю. Угощение у меня небогатое – как говорится, краюшка хлеба, морской солью присыпанная. И кровом не пещера служит, как некоторым неженкам, а солома в снопах. Только и радости, что дождём не пробивает.

Всё-таки в тоне его было не так много смирения – так радушная хозяйка напоказ причитает, что ей нечем угостить, а гордый китайский папаша обзывает сыновей никчёмными поросятами.

– Мы народ бывалый, уже ночевали тут неподалёку, – ответила Галина, – и в тюках есть что поверх голов натянуть и в рот засунуть. И от ушицы, сваренной твоими сыновьями, мы и по сю пору не отошли.

А сама не торопясь и не желая показать заинтересованности, искала королевского побратима: не глазами – особого рода нюхом. «Кьяр в самом деле выглядит самодостаточным – без жены и детей, без привычного окружения, без стальных советников и даже без верного Бьярни. Любопытно: может быть, ба-инхсаны и его тоже обещали реставрировать? Скажем для великих свершений, о коих помянул Барбе. Гарду там пошире, эфес подлиннее или ножны по последней рутенской моде для наградного оружия? У них, кажется, чехол для клинка может превращаться в человеческую одежду».

Спросить прямо? Галина давно уяснила себе, что прямой путь – далеко не самый короткий, но в условиях Вертдома – почти всегда самый наглый. Здесь принято выжидать, пока удобный случай сам на тебя набредёт. Не доискивайся, просто живи. С этой мыслью Галина забралась под туго растянутый брезент, улеглась на почётное место близ очага и заснула, даже не поев как следует.

Когда утром она выглянула из-за полога, то сразу поняла, отчего так крепко спалось: под шум ветра и волн. За ночь распогодилось, мелкие волны превратились в валы с белым гребнем, которые ритмически били в крутой берег, растекаясь по песчаной отмели шипучей пеной. Бледное солнце играло на небе уже высоко над окоёмом, раздвигая тихим теплом серо-синие облака. Не так далеко от облаков тяжело колыхались морянские плоты – остереглись находиться в прежней близи от берега, решила Галина, снялись ночью с якоря, чтобы ковчеги не разбило.

Женщина в одной полотняной сорочке и босиком прошла по округлым камням и песку до места, где берег уходил вглубь, потопталась по песку, тонко чувствуя влажные узы вокруг щиколоток, тянущие то вперёд, то назад, оплеснула лицо и шею солёной водицей – хорошо!

И вдруг обнаружила рядом самого Кьярта, который стал на корточки и занимался примерно тем же, что она.

– Здравствуй, милая иния. Утирки не надо? – сказал, улыбаясь. – Я ей, можно сказать, не пользовался. Впрочем, любая ба-инхсани вам скажет, что морская вода куда как полезна для кожи.

– Ладно, сама высохну, – улыбнулась Галина. – Тем более… Куда они все отчалили?

– Мои старшие коллеги? Думаю, на Елисейские Поля.

– Нет, вон те плавучие хоромы.

«То ли мои парни не приглядывались к хижинам, списали на скромность анахоретов, то ли все, кроме Каринтия, носа не показывают».

– Похоже, хэархи ещё на закате почуяли в воде некое беспокойство. Не из-за усилившейся волны. Дома их ведь не на якорных крючьях – на камне, который может волочиться следом по дну. А море тянет вглубь немного сильнее, чем на берег, – такое здесь течение прихотливое.

– То есть дело не только в том, чтобы не выбросило на сушу?

– Конечно. Вот если бы паруса на мачтах были подняты прямо, а не приведены к боковому ветру… Но такой ошибки ба-нэсхин ввек не делали.

«Так эти столбы – мачты, ткань – паруса для лавирования близ берега. Надо же до сих пор так мало соображать».

– Их старейшина, Пфатрикхи, то есть Патрик, приглашал высокую инию в гости. Говорит, расстояние притягивает сильнее близости.

– Мне должно быть лестно?

Кьяртан поднялся, отряхнул крупные кисти рук от воды:

– Для чего-то вы всем скопом нас посетили. Вряд ли желая лишь заняться виртуальным туризмом. От слова «Вирт». Так ведь говорят в Рутене? На паломницу, взыскующую святости, вы и вовсе не похожи.

– О, прости, это из-за моей ночнушки?

– Не сказала бы – не догадался. Ах, ну разумеется – ожерелий и браслетов маловато. Собственно, и вообще нет.

– Побрякушки – дело наживное, тряпки тоже. Отец Каринтий, лодку не отыщешь? Вплавь добираться как-то неохота.

Он кивнул:

– Времени зря терять иния не любит – сие похвально. От нас смоляное корыто, от вас гребец. Паж вчера выдал, что научился ворочать веслом на ближней реке. Там, говорит, крутоверть похожая.

«Все страньше и страньше, чудесатей и чудесатей, как говорила Алиса».

– На реке же течение тянет прямо, на море – взад-вперёд. А кто мой паж?

Кьяртан усмехнулся:

– Ведьмёныш. Не обижайся – Мейнхарт сам так представился. Мальчик не без чувства юмора. И на твой вопрос тогда же ответил: что там, что здесь туманные радуги. Так пригнать транспорт?

– Эх, гоните, отец! Надеюсь, мы в нём до смерти не потопнем?

После такого разговора остриём встал вопрос – как же, в самом деле, нарядиться для предстоящего дипломатического визита. Галину прямо-таки одолевал соблазн – прямо поверх сорочки, что всё-таки была казистей здешних парадных платьев, нацепить все украсы, приготовленные для обмена с автохтонами. Низали их её девчонки во главе с Орри, и хотя тамошние раковины и необработанные куски самоцветов были явно беднее тутошних, происхождение с Атолла Изгнания давало им немалую цену.

Ещё поразмыслив, она решила сменить ночной наряд не на платье с пелериной, как предполагала вначале, а на обычный костюм типа морянский унисекс: портки и длинная, до колен, рубаха. Уснастить его от плеча до горла кинтаром всевозможных ожерелий, нитей и нашейников, замкнуть на руках пару широких браслетов со стилетом за левым и носовой утиркой за правым, переобуться из остроносых ботиночек, довольно-таки внутри протухших от пота, в сандалии типа античных – и готово. Ну и ещё волосы расчесать и на двунадесять прядей заплести.

Тут подоспела и лодка – подвели в краю глубокой воды. Одного взгляда на неё было достаточно, чтобы понять, как Галина была права насчёт одежды: с виду то была почти байдарка, узкая, вёрткая и с кожаным фартуком, в котором прорезано два круглых очка. Любая юбка задралась бы при посадке до подмышек – подол рубахи тоже было попытался, но его удалось осадить. Кажется, «ведьмёныш» и в самом деле грёб мастерски: только благодаря усилиям его двулопастного весла скорлупка не завертелась волчком, но героически устояла. Галина тоже – удержалась за борт.

Квач со смолой или дёгтем явно погулял по корпусу изделия: ладонь мигом стала чёрной и липкой.

– Иния может прополоскать в воде – легко отъедает, – посоветовал Мейнхарт. – И обтереть ветошкой.

Сам он выглядел куда нарядней дамы: поверх кремовой шёлковой блузы недлинный смарагдовый сюркот в цвет глаз, поверх сюркота – широкий наборный пояс, у пояса кривая сабля в обкладке чернёного серебра – тот же стиль, что у кушака и браслетов.