Текст книги "Мириад островов. Игры с Мечами (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Все разговоры вмиг умолкли. Некоторое время пришелец и люди отряда мерялись надменными взорами.

– Ну, говори, коли пожаловал, – сказала, наконец, Галина.

– Если вам необходим краткий путь, я проведу, – ответил юноша. – Он нелёгок, но я сумею и один. Отец не помеха – он может решать за меня, лишь когда это касается моего шедевра.

Сигфрид хмыкнул, засадив локоть под рёбра Торкеля. Торкель наполовину фамильярно пихнул своим стременем бок игренчика.

Галина ответила:

– Ничего не требуется нам более уверенности в другом человеке. Ты, говоришь, не стал истинным мужчиной и мастером?

Юнец еле заметно прихмурился. «А брови-то какие – двойной полумесяц». Глянул не в глаза – куда-то между носом и ключицами.

– Высокая игна Гали – Истребительница Рутен может меня спросить. Никто другой.

– Я и спрашиваю.

– Мне скоро шестнадцать. У господина Хольбурга я – единственный наследник по праву. Мой долг обучиться, чтобы перенять ремесло, и я учусь. Но чтобы вполне заменить отца, мне должно исполнить следующее по счёту отсечение головы, – Мейнхарт выпрямился в седле, закончил с лёгкой грустью:

– Вот я и удрал при первой возможности.

– Так ведь отец с матерью хватятся – тревожиться будут.

– Верна знает. Отец сказал, что пускай, но если когда ворочусь – без промедления шкуру спустит.

Люди вокруг Галины заулыбались.

– А на мейстера Рейни вполне можно положиться в таких вещах, – заметила она. – В отличие от тебя самого. Чтобы такой малёк бастарда удержал, не говоря о большом скимитаре?

«Оскорбишься – будет хуже».

– Гали Убийце отвечаю с радостью, – сказал тот спокойно. – Упражнялся я с копией меча её величества Мари Марион Эстрельи. Он не бастард и был мне легче соколиного пера.

Снова в зелёных глазах мелькнуло непонятное: как когда назвал старшую не матерью, но по имени.

– Но нынче ты безоружен, – констатировала Галина. – Если ты по-прежнему согласен быть проводником, тебе подыщут что-нибудь по руке.

– Разумеется, согласен. Для того и пришёл.

– На что ты при нас рассчитываешь?

Мейнхарт посмотрел странно:

– Как обычно. Общая еда, общий кров на стоянках и единая дорога.

– А как всадник ты хорош? Твой жеребец, чего доброго, будет слишком беречь то, что под животом, одолевая препятствия. И пристально вынюхивать, какая из кобыл пришла в охоту. А что до боевого клинка – думаю, это будет сабля. Прямой меч кавалеристу неудобен.

– Не знаю, каков я в седле, но начаткам фехтования меня учили.

– Торкель, – Галина отпихнула в сторону чужую железку. – Не притирайся ко мне, ладно? На следующем привале подбери мальчику игрушку по руке. Во вьюках, я думаю, отыщется кое-что неплохое.

Тот, кивнув, отъехал немного в сторону, Галина же показала Мейнхарту место рядом с собой и впереди отряда:

– Веди нас, Сусанин – не возвращать же тебя сей же час под отцову горячую руку. Надеюсь, ты нас не прямо у значимой развилки перехватил?

– У меня нет усов, – стыдливо ответил юноша. – Как и бороды. Даже не пробовал скоблить щёки. Из-за этого игна колеблется, доверять мне или нет?

– В точку, – вздохнула Галина. – Но не из-за одного этого. Свалился всем на головы: меня титулуешь старорежимно, как при… не знаю, королеве Мари-Туанет, что ли. Зацепился за мимолётную прихоть, даже и не мою, и повис на ней, что пиявка. Грозишь бедой. Хотя скорее приманиваешь, так? Если нелегко и не для всех – значит, для меня безусловно? Для любого из моих башибузуков?

Юноша чуть улыбнулся, словно понял слово чужого языка:

– Игна… мейсти поняла мой шифр. Чем ещё славен прямой путь – он ведёт не только туда, но и когда. В самое пригодное для намеченных деяний время.

«Хитёр, однако. „Ибо есть начертания, прорезанные в бытии словно штихелем гравёра: пренебрежёшь – втянут в себя, и будешь в ущербе. Угадаешь – окажешься в прибытке. И есть люди для них и на них…“ Говорил мне некто типа Рауди или сама выдумала?»

Вслух же сказала:

– Молодой человек, ты попал на людей, прямо-таки жаждущих приключений на свою голову и её телесную противоположность. Поэтому я решила тебя слушать – по крайней мере что касается обещанного тобой. Действуй.

Тогда Мейнхарт с непререкаемой вежливостью попросил, чтобы разбили стоянку не погодя, а прямо здесь, на берегу дальнего из цепи смежных водоёмов. Нет, готовить пищу и саблю ему искать вовсе не требуется. Разве что расстелить холсты на траве – роса в тени не просохла.

Когда стреножили коней и уселись в круг, он, чуть помявшись, спросил, уставив ей в лицо глазищи:

– Незачем говорить про моего мейстера и меня – подручника и соучастника. Про тебя, мейсти Галина, я знаю. Ты, как и я, отчасти с той стороны света. Не однажды стояла на грани и была близка к тому, чтобы самой её перейти. А твои люди часто касались смерти? Много убивали в своей жизни?

Галина слегка опешила. Все эти исповедальности… Юнец что, нарочно повторил свою «мейсти»?

– Откровений не требую. Решайте на свой счёт сами. Те, кто сроден, войдут и выйдут, пожалуй что вытянут и остальных. Не мне за вас решать. Парни без особого пыла переглядывались, словно договариваясь в уме. Наконец, Торкель ответил:

– Что уж чиниться. Все мы воины бывалые, иных к королю не возьмут. Иния Гали сподобилась принять не худших. Разве вот лошади у нас – животины мирные. В отличие от твоего старого чёрта.

Остальные стражи заулыбались.

– Сдался вам Равшани. Немолод он на самом деле – на кобыл запрыгивать, – проворчал Мейнхарт.

Сам жеребец, будто желая опровергнуть хозяйские слова, придвинулся к Торкелевой кобыле: бок к боку, морда к морде, – и нежно дышал ей в ноздри.

– Есть пословица, что лошадей на переправе не меняют, – с непонятным для себя упрямством сказала Галина. – И ты не дашь, полагаю.

Он кивнул:

– Не дам. Тем более через переправу я вас и хочу провести. Если тревожитесь о заводных лошадях, можете поесть и попить – мне без надобности – и сложить в сумы лучшее из их вьюков. Можете соединить их в караван – вреда от такого не бывает, пользы тоже. Сходить с сёдел не потребуется.

– Куда двигаться-то? – спросил один из ариев, на вид помоложе.

Проводник неопределённо махнул рукой. Тут они увидели.

Под ноги стелился туман. Низкий, до пояса человеку, и такой густой, какого не бывает ни ночью, ни в расцвет утра. Весь он состоял из мельчайших брызг и нитей молочно-радужного цвета и больше всего походил на хлопчатую бумагу, что рачительные вестфольдские хозяйки кладут между окнами.

Только вот вместо окон были картины священной рощи, застывшие по обеим сторонам прозрачными щитами. Вовсе не призрачными: без сомнения, о них при случае можно было насмерть разбить костяшки пальцев, сжатых в кулак. А дальний конец вяло клубящейся полосы упирался в мост.

Тот самый, что они видели: узкий, об одном пролёте.

Мейнхарт взял старого жеребца под уздцы, кивнул остальным:

– Живее поднимайтесь в стремя – не знаю, сколько пройдёт, пока светлая мгла не растает. Все ваши кони потянутся за моим: Равшан опытен, но и они своих хозяев не глупее. И пока не пройдём весь настил до конца – руками-ногами особо не двигать и тем паче в сторону не отлучаться, сколько бы нам ни потребовалось времени.

Галина с удивлением заметила две вещи: первое, никто ему не прекословил, будто заключили договор с вышестоящим. Второе – никому, даже ей самой, не пришло в голову естественное: на кой всё это послушание нам надо и что мы с этого будем иметь. Кроме довольно туманных (вот удачное слово!) преимуществ.

«Мальчик не из простых, однако. Надо же последние полчаса даже я не размышляю по поводу его редкостных телесных статей. Может быть, оттого, что не вижу ни волос, ни глаз, ни очертаний фигуры?»

Трава под копытами слегка чавкала, заглушая мысли. Чем ближе к берегу, тем легче расступались деревья, тем гуще сплетался подлесок – кусты с перистой листвой и гроздьями рыже-красных ягод. Лошади раздвигали ветки широкой грудью, сбивали с них корзинки плодов и давили копытом.

– Рябина, – сказала женщина. – Роуэн.

– Да, – отозвался проводник, не оборачиваясь. – Удивительно, что на московитском и ангельском наречиях слова сходны. Рябина. Ровена. Имя, защищающее от ведьм. Венора.

– Штамм какой-то, – ответила она. – Порода анималькулей. Не знаю, из какой книжки всплыло.

– Венора – женское имя, – возразил юнец по-прежнему всей спиной. – Или Верона. Хотя мы не выговаривали ни это, ни полностью «Веронильд». Ма Вена.

«Бред по аналогии. Автоматическое словоизлияние».

– Ты вслух говори, мейст Гали, – равнодушным тоном сказал он. – Так легче сделаться одним. Ты глава и я глава.

– У меня мамина могила в Рутении осталась. Зачем ты про свою матушку вспомнил?

– Не про неё. Верону отец прямо от столба взял. Ты имеешь право не думать, но я вожатый, я должен бросить свою тяжкую повесть лошадям под ноги, чтобы нам перейти по ней к цели, минуя ту сторону.

Это было сказано так же туманно, как сам туман, который внезапно истёк и прекратился. Головные кони вступили на дощатый помост.

– Как же так? – спросил кто-то за спиной Галины. – Это ведь, по легенде, дорога в Рутен или на Дальние Поля, а не та, что надо.

– Вы все думаете, что и из Рутена, и в Рутен, и в саму смерть вступают без спроса и призыва? – сказал Мейнхарт. – Просьбы от вас и зова оттуда?

– Ну конечно, кому не знать это лучше стоящего меж смертью и жизнью, – отозвался тот же голос без видимой издёвки. – Доверимся уникальному опыту сего молодого человека.

– Эй, там, не шутите над правдой, – ответила женщина. – Всё сказанное – так и есть, и в этом мы должны быть едины.

Они двинулись. Здесь – от перил до перил, что казались обоюдным отражением – мог свободно проехать один всадник, не более. «Куда деваться, если появится встречный?» – подумала женщина и тут же оборвала себя. Ибо встречных быть отчего-то здесь не могло, да и мост просматривался во всей бесконечности. И так же, как на тропе, его невидимые зеркальные стены отгораживали путников от внешнего мира, лишь его представляя: внизу сияла речная гладь, полная цветов и звёзд, по сторонам плыли отражения астр и асфоделей в серебристом небе.

– Теперь, напротив, все молчите, – предупредил Мейнхарт, – достаточно размышлять в унисон.

– Девушкой Венора была некрасива, как все, кто поистине ведает, – начал он через малое время. – Лицо я запомнил плохо, хотя отец рассказывал, что она меня выхаживала ещё во младенчестве. Др замужества. И благодарен ей вовсе не был.

В городке она промышляла «бабичством», то есть заботилась о беременных и их потомстве. Слыла весьма знающей, несмотря на молодые лета. И чем дальше промышляла этим искусством, тем больше копились у простого люда нарекания на неё. Что применяет слишком хитроумные средства против зачатия и излияния кровей и родильной горячки. Что вынимает из неладно затяжелевших плод, прикасаясь губами к тем губам, что снизу. Высасывает и поглощает. Наконец, что вкладывает, как бы вдувает зародыш в тех, кому пророк Езу заградил чадородие.

Во времена короля Кьяртана всё это числилось в писанных на бумаге прегрешениях, но мало интересовало закон. Довольно было не попадаться и даже попавшись – не признаваться. А поскольку форменные допросы обвиняемых были к тому времени воспрещены, речь могла идти лишь о малой хитрости и опрометчивости самой повитухи.

Говорят, что в Сконде перед детьми форменным образом благоговеют. Тамошним легко даётся такое – у них земли много. На западе Вертдома в то время различали между законными и незаконными чадами, но не ставили в упрёк ни им самим, ни согрешившим матерям. Лишь бы не было лжи. По личной воле знатного родителя могли наследовать и бастарды.

Однако могла ли идти речь об отце, если дитя переходило, как гласила молва, от женщины к женщине?

И в довесок к этому обвинению возникло ещё более абсурдное и противоречащее первому: о людоедстве.

Ведь если Веронгильд забирала нежеланных отпрысков в себя – как они могли родиться у неплодных жён? Ходили сплетни, что грудной младенец, якобы подкинутый монаху-отшельнику и его личному конверсу…

Вы думаете, что их подозревали в мужеложстве? Тогда причём дитя – оба они морянами-перевёртышами не были. Ни в капле. Светлая кожа, серые глаза, волос русый, к тому же с проседью.

Нет, об этом не время. Мы уклоняемся. Черни свойственно отсутствие истинной мысли, а тому, что у неё называется мыслью, – логики. Но до зрелищ она охоча, и суд невольно сему потакает. Покладистость в отношении детей имела оборотную сторону. Ради мужеложцев и посейчас разжигают костры, хотя казнь эта постигает лишь нарочитых, а если постигает – страшна более по виду. Мы их опаиваем или… Ладно.

Юную повитуху обвинили в злом ведовстве и гибели нескольких младенцев. Ведовство в самом деле происходило, хотя и «белое», а поскольку дети все равно гибли, Венора не могла противиться своей вине. У каждого лекаря есть своё личное кладбище, и большая часть с этим живёт. Приходится.

Дело было громкое: не существовало в городе семьи, куда искусница не наведывалась хотя бы однажды, и человека, который не имел бы о ней своего мнения – хорошего ли, дурного, своего собственного или внушённого другими.

Оттого собрался вокруг сцены едва ли не весь город. Вы, я думаю, знаете, что слово эшафот в древние времена означало именно сцену для актёров и площадных зрелищ? Может быть, и иным церемониям полагается оттого быть по мере возможности картинными.

Отцу было предписано сжечь ведьму посреди главной площади, но так, чтобы не оскорблять толпу картиной её мучений. До этого он видел её на допросе первой ступени – всего-навсего обряд нагнетания страха, когда показывают пыточные орудия, Дальше этого обычно не идут, но отцу показалось, что девушка не против, чтобы ради неё измерили влажный холст или раскрутили зубчатые валы. Иначе говоря, перешли к ступени второй. Это его насторожило: ведь опытный обвинитель, стараясь вынудить признание, нередко взывает к сердцевине души того, кто перед ним. Истина перед обоими в самом деле предстаёт, однако самого разрушительного свойства и выходя наружу губит породившее лоно.

Словом, когда отец, весь в буро-красном, уже возвёл девицу, всю в ярко-жёлтом, на эшафот, поставил у сложенной вокруг столба пирамиды из хвороста, который надлежало сжечь вместе с помостом и девушкой, и уже готовился влить в неё обморочное зелье, некая искра мелькнула в глазах обоих. Ведьма отстранила от себя чашу – закована она ещё не была, ибо зелье действовало не вмиг и надо было потянуть время, – а палач выплеснул отраву, повернулся к членам магистрата и произнёс:

– По наизаконнейшему праву казнителя желаю взять эту Веронгильд в супруги. Как знают почтенные судьи, я холост и до сих пор никого не сводил с помоста живым: ни подручного в допросную камеру, ни женщины в Вольный Дом.

– В этом доме уже есть малолетний сын, которого дала тебе знатная дама, находящаяся, скажем так, в состоянии небольшой размолвки с мужем, – ответил глава магистрата.

– И хоть неуместно говорить это перед всем народом, однако дама эта – могущественная благая чаровница и оборотень из иной земли, – вторил ему Защитник Первой Череды, некий граф, что держал Хольбург для короля Кьяртана. – Ты принимаешь на себя тяжесть своего решения?

– Да, – ответил отец. – Потому что нельзя мне иначе.

Согласием самой Веноры заручиться позабыли – да и не след явной преступнице идти против решения суда, тем более перед лицом высокой знати. Это мой батюшка тоже учёл.

Чёрный народ восхитился таким оборотом дела, но ни для него, ни тем паче больших людей зрелище свадьбы не заменяло иной картины.

– Твоя просьба законна, исполнение её непреложно, – ответил судья. – Однако перед нами не воровка и не прелюбодейка. Прегрешение девицы Веронгильд куда тяжелее иных, даже из числа караемых смертью. Ты не можешь взять сию особу просто так.

– Платить я готов, – ответил батюшка. – Но смею заметить, что моя собственная гибель сведёт мои желания на нет.

Он умышленно допустил игру слов – под желаниями обычно имеются в виду плотские, а не те, что предусмотрены законом, – чтобы потешить высоких персон и сделать их уступчивей.

Что вполне и получилось. Было решено сыграть свадьбу здесь и сейчас – в виду столба, лишь прикрыв бедную одежду богато расшитыми накидками, а сухие мёртвые прутья – живыми цветами в росе. Собственно, в этом не усматривалось ровным счётом никакого символа – так обычно и делали, когда виноватую вручали неподсудному. Однако после одной церемонии должна была тотчас последовать другая. Отцу, как давнему и нескрываемому прелюбодею, должны были дать сорок ударов гибкой тростью, приковав к столбу, а потом, освободив, – вытереть гуморы с тела ранее снятой рубахой, состричь волосы на голове, бороду и ногти на руках и ногах, выцедить из вены чашу крови и сжечь всё это на костре. Смысл этих действий был, впрочем, – не так покарать и возместить ущерб несостоявшейся казни, сколько отвести грядущую порчу с тела и души.

Всё время, пока длилась процедура, Венора должна была находиться подле – ведь многое предназначалось ей самой: телесная мука, полная чаша скорби, лишение того, в чём могли прятаться ведьминские талисманы.

Исполнял же лучший отцов подручный, некто Диерет. Сам я по малолетству в тот день оставался дома, и парню пришлось кое-как объяснить мне, что порка задумывалась неопасной для здоровья, хоть и болезненной – до набрякших рубцов. Сам он к тому же прилагал усилия, чтобы отец сошёл вниз своими ногами; это потом им всем карету подали, чтобы до места на мягких рессорах добраться. Мужчина, по правде говоря, мой батюшка был – да и есть – могучий, такому и кровопускание иной раз в одну лишь пользу. Волосы? Волосы – не зубы, отрастут.

Венора же…

Вначале она отнеслась к делу куда как серьёзно и приложила все усилия, чтобы выходить отца и утешить меня самого. А позже стало не до угрызений совести: у самой ма Вены иметь ребятишек и раньше не получалось, теперь же было запрещено судом как детоубийце. Но приёмышей всегда хватало, и никто не ставил это нам в укор.

«Вот, получается, как. Сын придворной дамы, весьма романтично, – подумала Галина. – Прежний текст повторяется… снова как текст. Живые люди удивительным образом иллюстрируют писаное слово – мы все точно по странице движемся. Сначала повторяются на иной лад истории Вольного Дома, где Хельмут и Марджан, Хельм и Селета, Две женщины. Кто была та, первая? Потом – книги странствий. В самом конце первого и третьего томов – побережье Готии. Надо мне сказать это вслух или ещё не время?»

Но пока она так размышляла, декорации покрылись рябью, пролились словно дождь, и в лицо отряду ударил ветер с привкусом соли и хвои. Крошечные, по плечо коню, сосны топорщились из песка, цветущая колючка скрепляла собой дюны, а по бокам небольшого залива росли крепостные валы и башни, похожие цветом на раннее утро. Ласточки носились над кручей, какие-то ширококрылые птицы, непохожие на чаек, – над неспокойным морем, а ближе к горизонту, там где арками вставали радуги, играли, вздымаясь над волной, существа, похожие на изогнутый живой клинок.

– Морские скакуны, – громко прошептала Галина. – Какие огромные и прекрасные!

– Вы все ладно размышляли, – сказал Мейнхарт, отбросив капюшон на плечи и воссияв безупречной рыжиной. – Смотри, мейст Гали, – впрямь доставил я вас на место или нет?

III

«Интересно мне, кто и как определит, верно ли мы попали, – подумала начальница отряда. – Кто-нибудь из моих хотя бы знает в подробностях готийское побережье? И даже если мы наудачу выйдем против нынешней королевской резиденции – можно ли вот так, с ходу, поклясться, что именно это даровала нам капризная вертская судьба?»

И ещё одно беспокоило Галину до чрезвычайности: какого мнения будут свидетели того, как всадники появились буквально на голом месте, среди куцых сосенок и редкой травы, похожей на выцветшие волосы.

А вот ни Мейнхарт, ни «братья-близнецы» отчего-то не проявляли никаких эмоций – помимо сдержанного восхищения.

– Что, будем спускаться с кручи? – спросил Сигфрид. – Вроде как живы и с Верта никуда не делись. Коралловых шхер, наверное, и в самой Земле Саг не водится.

Тут женщина обнаружила, что морской берег в этом месте обрывист и скрывает для них ближнюю перспективу, а для тех, кто мог бы смотреть с литорали, путешественники в любом случае появятся ниоткуда.

– Вроде как я узнаю окрестности, – присвистнул Торкель. – Милях в пяти здесь Мархсили, порт, куда в своё время любили захаживать рутенцы. По крайней мере те, кто являлся на крылатых машинах: тогда здешняя галька сходила за посадочно-взлётную полосу.

– Филипп Родаков? – спросила Галина. – Так это же при самом Хельмуте было.

– Ну, сам я не видал, но похоже. Только вот песку из моря натащило и рифы близ обрывов выросли, – ответил он под сдержанный смех.

Народ тем временем машинально проверял оружие: все, кроме проводника, который, пожалуй, счёл неудобным в такую кризисную минуту показывать свой кинжал – если он вообще был в наличии – или искать в чужих торбах обещанную ему саблю. Сигфрид переглянулся с компаньоном, спрыгнул с седла и подтянул лошадь в поводу ближе к отвесному спуску. Пригляделся и поманил Галину:

– Иния, смотрите. А нас, пожалуй, того…давно.

У самого края воды на камнях сидели двое, наряженные и туго подпоясанные на готийский простонародный манер: «крылатые» накидки самурайских очертаний поверх туник, просторные шаровары с напуском поверх низких сапожек – всё серовато-синее или сине-серое, как вода впереди. То, что Галине вообще пришло в голову определиться со стилем, показывало некую чужеродность: парочка явно была не из местных. И не из малоимущих.

Потому что один из них имел на шее громоздкий бинокль нездешнего вида, нацеленный на играющих вдали ба-фархов. Другой, увидев обоих незнакомцев, жестом попросил дать ему половинку, и теперь оба взирали на Галину сверху вниз, соединённые перемычкой армейской оптики.

Ненадолго. Первый почти сразу отнял бинокль у второго, уронил на грудь и крикнул:

– Спускайтесь, други, там обочь недурная тропка проложена.

– Эй, а вы кто будете? – ответил Сигфрид. – Мы отвечаем за нашего главу.

– А мы – сами за себя и за тех, кого приручили. Экологи.

– О. Рутенские?

– Наполовину. Моя зовётся Фрейр, его – Юлиан Сигизмундович.

– Принцы. Неужели в самом деле, – Сигфрид радостно ухмыльнулся. – Иния, езжай за мной – вроде они сами и есть, иных никого не видать, а наши все с арбалетами наготове.

– Брось, – ответила Галина. – Уж ради одной меня не изображай простачка. Открытой ладони кулак нипочём не протягивают.

И направила мерина прямо вниз, устроив небольшой обвал щебёнки.

Мужчины смотрели на них обоих снизу вверх, но с таким важным видом, что казались вровень. Бледно-рыжий, светлокожий Фрейр чуть притянул к себе белобрысого, легковейного, исчерна-смуглого Юлиана, оба тихо посмеивались одними глазами навстречу.

– Я – Галина, дочь Алексея, из давних русских, а он Сигфрид, – сказала женщина, сходя с седла. – Наверху ещё всадники.

– Ну, а с нами всё ясно, – отозвался Юлиан-Вертдомец. – Изучаем все виды морянского разума в естественной среде. Ради того мне легко даётся переход через Туман и Дальние Радуги.

– И ради любви, верно? – вполголоса добавил Фрейр. – Во всём Верте требуется хоть мало, да остерегаться, но здесь, по крайней мере, морянская автономия. Транссексуальные по своей природе люди.

– И их гиппокампы. Морские лошади. Ба-фархи, – кивнул Юлиан. – Так же выпадающие изо всех физических и моральных критериев, как остальное.

– Вы меня знаете? – ответила Галина.

– В том плане, что доверились? – ответил Юлиан. – Разумеется: кто как не наши большие киты, опекал вас на Острове Эльфов.

– Эльфов?

– В честь не эпидемии, но Барбе Дарвильи, хотя и он сам – чума ещё та, – улыбнулся Фрейр.

Теперь, спустя немного времени, Галина увидела, что оба вооружены, причём почти так же, как любил сам езуит: через плечо висели некие трости в чехлах, непростой гибрид зонта, сиденья и рапиры.

– Дед Бран сотворил, – ответил Фрейр на её немой вопрос. – Муж бабули Эсте. Сам клинок, не ножны с полезными придатками. Сидеть на откидной гарде, однако, вовсе неудобно.

– Так что давайте я под вами лучше плащ-палатку расстелю, – предложил Юлиан. – Времён, когда на Руси водилась дорожная милиция. А ваш почётный конвой пускай наверху побудет. Вы знаете, что те красавцы вдали не так уж и разумны по сравнению с более мелкими видами?

Отчего-то Галину нисколько не удивило то, что нарвалась на лекцию.

– Я ведь не так близко видела и самих ба-нэсхин, – пояснила она, располагаясь на заскорузлом от времени брезенте рядом с Сигфридом. – В массе, так сказать.

«Ну естественно, отрицать тесное знакомство с Орри попросту нелепо».

– И каталась на морском скакуне лишь единожды, а так они в отдалении от нашего атолла кружили, – продолжила вслух.

– Да-да, – кивнул её соплеменник. – Большинство не знает. Это как на земле косатки, белухи и афалины. Хотя там это, собственно, один вид и три рода. Или три вида высших приматов – горилла, орангутан и человек.

– Как-то непривычно, что вы характеризуете нас чисто биологически и со стороны.

На самом деле Галина если чьему виду и удивилась, то его собственному. «Волосы словно пряденое серебро, глаза чисто ямы без дна, а уж масть прямо как у моего Игреня. Сам-то какой расы?»

– Можешь называть каждого поодиночке на «ты», милая инья Гали, – ответил Фрейр. – А то оба сразу откликаемся. Да и не столь важные мы персоны.

– А суть дела с ба-фархами в том, что вон те, на горизонте, имеют до десяти метров в длину и, может быть, изредка более. Смышлёны, добродушны, отважны в бою, любят скоростные гонки с человеком в особом седле или паланкине или «на серьге», такой подвеске. Это они угрожали флоту Короля-Медведя Ортоса Первого. Окраска у них сплошь тёмно-серая, реже с неявно очерченным чепраком. Косатки или гориллы, – пояснил Юлиан.

– Люди-моряне зовут их Гхфро. Тебе не выговорить, и не пытайся – засмеют, – добавил Фрейр.

– На южном побережье ба-фархи длиной метров шесть от силы, половой диморфизм отсутствует, в отличие от гро. Orcinus orca gro. Прости, друг, я должен был как-то на учёную латынь перетолмачить. Раскраска чепрака истемна-серая, в воде глянцево-чёрная, брюхо и низ плавников и хвоста белоснежны. Однако это существо сопоставимо с белухой – или орангутаном. Положительно умны, боевиты, немного капризны, – схоже с домашним псом-любимцем, который всё понимает, только что не говорит. Хотя эти-то как раз ведут беседу. Мсфиэдхи. Delphinapterus leucas mhiedi.

– Я с первого раза не запомню, – вздохнула Галина.

– И не надо, это он выхваляется, – улыбнулся Фрейр. – Перед новыми слушателями.

– Но мне интересно. Как это землянцы так мало о них знают?

– О третьем виде не знают практически ничего, – вздохнул Юлиан. – Ибо нет пророка в своём отечестве. И люди-моряне их обыкновенно прячут – одному мне такое доверие оказали. Ибо собрал все легенды о прародителях, сделал сравнительный анализ крови и тканей на ДНК, без шуток подтвердил, что ба-инхсаны – коренное население Вертдома, тогда как землянцы появились в связи с замыслом сьёра Филиппа.

– Но как это? Замысел замыслом, но даже если так – из его точки мы продвинулись в незапамятное прошлое! – удивился Сигфрид.

– Это для вас незапамятное, – кивнул Юлиан. – На самом деле вы существуете примерно с Рождества Христова и в уже сложившемся образе. Начиная с внешности и кончая речью. Причём отчего-то как одна большая раса. Европеоидная. Причём – непонятно, парадоксально совместимая с автохтонной. В смысле что дети получаются. И даже вполне нормальные внуки.

– Соплеменник, мы ведь это на собственной шкуре проходили, – вмешалась Галина. – Одна из моих девчонок такова. Хотя со внуками ещё разобраться надо, для чего пригодны. А как зовут этих – твой брат… вернее сестра… в общем, твой бывший муж и король их супердельфинами звал.

– Хэархи. Tursiops sapientissimus khearchi, – Галина обнаружила, что во время беседы он машинально вычертил все три названия на песке острым концом ножен. – Вот они белые: не чисто, а наподобие снега в солнечный день. Или перемешанной радуги. Дамы практически неотличимы от кавалеров, по виду те и другие – подростки, их за детей и принимали те, кто не в курсе. Метра в два-два с половиной длины. Лоб крутой, но не как у рутенских афалин. Различие с большими и средними видами скорее качественное, чем количественное – если принять во внимание пропорции.

– И говорящие.

– Конечно, – он кивнул, потом ещё раз, куда глубже. – Внутри семьи – как бы звуковыми картинками со сложной семантикой. Иероглифами. С нами – так называемым «дальним языком», куда более примитивными одиночными свистами, в сопровождении сонанта или разрыва гортанной смычки. Каждый свист равен всего лишь фонеме. Так перекликаются стая со стаей – большие семьи, родоплеменные образования. Овладеть этим легче лёгкого – если ты ба-инхсан. Практически один и тот же мотив на разных инструментах.

– А ты умеешь?

– Чуть-чуть. До недавнего времени сквозил меж двумя мирами, достигнув в сем немалой виртуозности. К тому же хэархи имитируют здешний русский патуа.

– Как это?

– Говор. Окраинный диалект с лёгким налётом французского. Готия ведь.

«Ну, слава тебе, Господи. Я-то боялась, нас прямо в Елисейские Поля занесло».

– А теперь ты стал меньше путешествовать?

Вопрос Юлиану был задан из одной вежливости. Но он доложил обстоятельно – как обо всём:

– Ты, инья Гали, тоже будешь в России чужеземкой. Всё меняется куда как быстро – Москва и Питер слились окраинами, вместо шоссе и рельсов – сверхзвуковые коридоры и магистрали, леса изо всей Европы остались только в Финляндии – и никаких тебе биологических исследований. Кроме эпидемиологических широкого профиля. Главная жизнь переселилась на острова, умалилась или вообще утонула в море.

– Так печально?

– Да не скажу чтоб очень. Средневековый врач определил бы у каждого из них заразительную меланхолию, а в придачу бледную немочь, то есть неспособность к плодотворному соитию. В таком недуге есть известная доля благородства – смотри известную гравюру Дюрера.

На протяжении беседы, такой рассудительной, плодотворной и неспешной, Галине едва ли приходило на ум, что всё идёт не так, как предполагалось, напротив. Таков Вертдом: сеешь, где не собираешься пожинать, собираешь не свой урожай, а в целом выходит баш на баш.

Почему-то имя великого мастера породило в голове ряд иных экстравагантностей и выстроило из них хрупкую цепочку аналогий.

«В книге об Алисе тоже были гравюры, мрачные такие. И зубастая ухмылка Чеширского Кота. Сказочный Древесный Кот говорил о созданиях моря почти в тех же выражениях, что Юлиан. Только с упором на богоизбранность. Получается, мы прибыли к накрытому столу с готовой ложкой? Самое то, что прописал доктор… вернее, предсказал медноволосый ведьмин отпрыск?»