Текст книги "Мириад островов. Игры с Мечами (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

«До сих пор удивляюсь, что они здесь знают некий романо-германский диалект и графику, а говорят и пишут в целом по-русски. Первое для священных книг, второе – для жизни», – подумала Галина.

– Здесь почти не перестают раскрываться цветы, – сказал юноша за спиной. – Всякий раз иные. Даже поздней осенью. А зима здесь кратка и не очень сурова.

– Сигги, как по-твоему, могу я взять один ландыш? Какой у них непонятный аромат, очень сильный.

– Говорят, так пахнет сама нетленность, – пояснил он. – Ибо тот, от которого давно остался лишь прах, иногда возвращается назад – речистой тенью или даже в подобии тела. Оттого тебе не сохранить ни цветка, ни запаха, хотя это не запрещено. Они сильны лишь на этом месте.

– Ну что же – тогда пошли, – Галина разогнулась. – Знаешь, как пройти?

Идти было легко – ноги будто сами несли тело по узкой дороге. Иногда краем глаза удавалось поймать тёмный блеск воды, пруда или озерца, где отражалось небо, но потом снова смыкались наверху кроны.

Дуб высился на поляне, почти такой, что она помнила, – извитые трещины в коре, ветви, которые простирались низко над землёй, листья, поначалу бурые, словно перезимовали и теперь начинают оживать под солнцем. Но вот странность: вместо ступени, вросшей в ствол торцом и нижней плоскостью, выросло нечто вроде гнезда или пучка омелы. Оттуда свисала цепь, бронзовая, как листва.

Галина задрала голову, прищурила глаза, пытаясь разглядеть что-либо среди колыхания веток, – или налетел ветер, или встревожился обитатель гнезда.

А потом гибкий чёрный силуэт выпрыгнул из скопления и устроился ниже ярусом, сверкая глазищами цвета травы и смешливо мяукая в три голоса.

То был гигантский гладкошёрстый котяра, в ухватках его было нечто удивительно забавное, несмотря на сходство с адским стражем. Особенно в том, как он подхватил левой задней лапой звенящий шлейф.

– Ты откуда такой? – спросила она тихо, чтобы не оконфузиться, если ей не ответят.

– Глаза извольте протереть, а то вначале у всех троится, – ответил кот с каким-то непонятным акцентом. – Голова у меня, как можете ныне видеть, лишь одна, хоть изрядно любит зубоскалить. Видите же – по цепи хожу. Отчасти для страховки, чтобы не упасть с верхотуры, ибо научен. Изрядное сложение моего тела и почтенный возраст не позволяют изображать из себя белку. Так что вывод из этого следует вполне логический.

– Так ты лишь надо мной подсмеиваешься или в самом деле сказки умеешь говорить?

– Умею – для тех, кто ещё не разучился как следует слушать. Остальные просто убаюкиваются. В гипноз, типа, впадают.

Как ни странно, Галина даже не удивилась, а уж испуга не ощутила и вовсе.

Почувствовала на затылке горячее дыхание Сигфрида:

– Иния, Кот-Говорун далеко не всем показывается и мало с кем из них заговаривает. Просите историю – он всегда подбирает под стать паломнику и его скрытой нужде.

– Можешь рассудить сам, Великий Кот, умею ли я слушать и понимать, – ответила Галина. – И не закрывать при этом глаза: вообще-то слишком похоже, что я уже сплю с глазами, открытыми настежь. Потому что в Рутене, откуда я родом, давно уже не являются человеку ни трёхглавый пёс Кербер, ни кот Баюн родом из Лукоморья, ни Чеширец из Страны Чудес, ни даже многославный Бегемот. А ты, полагаю, числишь их всех в родне?

– Да, но в какой-то мере более духовной, чем телесной, – котяра уселся поплотнее и начал умываться с самой величавой миной, одновременно продолжив начатую тираду. – Кстати, в своём перечислении ты забыла об ирландском огнедышащем коте именем Ирусан, тоже чёрном, как мы все, и донельзя магическом. Говорят, что кошки сопровождают человека с начала времён, в отличие от собак, незаслуженно прославленных…. Э, да я уже, оказывается, тебе рассказываю! В общем, слушай. Вот тебе свежая, с пылу, с жару, сказочка.

Дема был самый первый кот во вселенной, и в распоряжении у него был самый первый на свете круглый аквариум – такой большой, что вся вода держалась не внутри, а вне стенок благодаря сильному притяжению. В глубине она заползала во все складки и впадины каменного шара, а сверху растягивалась аккуратно, без единой складочки. словно туристический тент. К тому же внутренность шара была горячей, по сути дела раскалённой, и как следует прогревала море-океан, отчего тамошняя жизнь плодилась, размножалась и совершенствовалась прямо без удержу.

Ну и забавная была картина – всё это кишение, когда одни твари поглощали других, а потом извергали из себя полчища себе подобных! Впрочем, питались друг другом они умеренно и, можно сказать, не без пристойности. А какая была кругом красота – все эти тёмные провалы с таинственными огнями в самой глубине ущелий и сияющие радугой красок сады на горных склонах! Дема по большей части возлежал на облаке попышнее и поплотнее прочих, и любовался сверху; но запускать лапу в то, что и без того принадлежало ему по праву первородства, не помышлял.

Однако туман, поднимающийся от воды, – дело зыбкое и непостоянное. Поэтому Дема решил соорудить сушу. Он слегка сдавил шар с боков, чтобы мантия и кора немного сморщились и часть их поднялась бы над поверхностью воды.

– Назову это место Кенорленд, – сказал себе Первокот.

Именно здесь он и возлёг: сверху солнышко ласкает, снизу вечная печка бока греет. Благодать!

Несколько мешали Коту две вещи. Во-первых, скала была голая и вдобавок царапалась: из ракушек сделана. А если какие из водорослей – такие мягонькие, шелковистые – и оказывались наверху по причине прилива или там шторма, так сразу же гибли и смывались очередной волной. Не хотела водная жизнь укореняться на суше, что поделать!

Второй же неудобной вещью было именно то, что жизнь не успокаивалась, но именно что раз за разом пыталась выскрестись наверх. Даже без той извинительной причины, какой является волнение на море или там близкий взрыв подводного вулкана с последующим цунами.

Пока это были всякие придонные рачки и червячки – да за ради бога. Подстилка будет гуще от их панцирей. Небольших рыбёх вроде акул или скатов Дема, как и полагалось его натуре, поглощал, пока свежие и трепетные.

Но однажды Кот увидел, что на крутой песок пляжа с усилием карабкается рыба совершенно идиотского сложения: вместо верхнего плавника кривая сабля, вместо нижних – собранные в кисть ножки, по виду довольно мускулистые. Вдобавок саблю облекали ножны из кожи галюша, с такими, знаете ли, белыми костяными пупырышками по тёмному фону, а на каждой из стоп красовался башмачок-пинетка. На протяжении всего пути нелепое существо изо всех сил пыхтело и отдувалось.

– И что это тебя, спрашивается, несёт с такой скоростью? – любезно спросил Дема. Он издалека почуял совершенно мерзкий и несъедобный запах, доказывающий, что ловить ему тут абсолютно нечего. К тому же лопал он исключительно аутсайдеров, конкретно выпадающих из логики естественного отбора.

Пока Кот объяснял свои установки грядущему слушателю, Рыбец достиг небольшого промежуточного уступа и громко задышал.

– Э, да у тебя вроде как лёгкие в придачу к жабрам! – воскликнул Дема. – С какой-такой стати?

– Любопытно стало, что наверху деется, вот и отрастил, – наконец промолвил рыбец. – В воде тускло и без конца одно и то же: жрут и мельтешат, мельтешат и жрут.

– Вот и дурища. Или скорее дурачина, – промолвил Первокот. – Я же вам внизу красоты понаделал – прямо ни в сказке сказать, ни пером описать, и глаза ваши к тому приспособил, чтобы видеть эту красоту. А на суше лысо, как на коленке, и тоже есть кому тебя истребить.

– Ты про себя, что ли? – спросил рыбец с неким презрением. – А как насчёт моей сабли?

– Да пока ты поднимешься на дыбки и её вытащишь, я вмиг тебя перекушу вместе с нею, ассасин ты недоношенный, – ответил Дема. – Сабля же, наверно, хрупкая, кремниевая? А зубы у меня – закалённая кальций-фтор-эмаль.

– Не-а, не перекусишь, – возразил рыбец. – Тогда мои камрады сюда не придут, и тебе станет совсем неинтересно.

Первокот опешил от такой наглости, но в самом деле был заинтригован.

– А какой-такой ты видишь у меня интерес? – спросил он. – И в чём именно?

– Ты же муркнул нечто в смысле «Плодитесь, размножайтесь и заселяйте море и сушу, как сумеете», – пояснил рыбец. – Когда окончательно махнул на нас лапой. Кстати, тебя не затруднит обращаться ко мне с прописной буквы? Скажем, как к первопроходцу. Латимер Первый.

– Первопроходимцу, ага, – пробурчал Кот. – И что, Латимер, скажешь: в тебе взаправду икра имеется? Или ты молоки собрался на здешнюю гальку излить?

– Да нет, похоже, малыши уже вылупились, – с этими словами Рыбец широко раскрыл пасть и выпустил в небольшую ямку, которую отыскал на уступе, озерцо воды, в котором посреди водорослей и планктона весело барахталась целая стайка нарядных мальков. Судя по всему, контрабанда приехала в защёчных мешках, и когда Латимер освободился от груза, дикция его заметно улучшилась.

– Вот это да! – восхищённо сказал Дема. – Дети твоей жёнушки, похоже, теплокровные, в отличие от тебя самого. Живым жаром от их лужицы прямо так и веет.

– Так принимаешь их в качестве творческой разработки? – спросил Рыбец.

– В смысле чтобы не поглощать, как они сами разную мелочь? Пожалуй, что и можно, – Кот лихо крутанул ус передней лапой и нагнулся к луже. Латимерова малышня тотчас же притянулась к ближнему краю и вытянулась стрункой перед его взором.

– Эй, рыбята, хорошо ли вы слышите меня, своего Дему?

– Да! Да! Очень хорошо!

– Так вот. Предвещаю вам, что три реальных земных рода начнутся с вас: афалины, белухи и косатки, – и один виртуальный: вертдомские Морские Кони, или ба-фархи. С нынешнего момента вы будете умнее всех во тьме и на свете обоих миров. Я подарю вам самый большой на земле мозг и два вида речи, для близи и для дали: слышимую, похожую на букет из звуков, и внутреннюю, состоящую из чистых мыслей. Словно живые молнии, будете вы резвиться на поверхности океана и сплетать хороводы, и не страшны вам будут самые большие из хищников, какие появятся рядом. Вы будете дышать лёгкими, чтобы знать небо, но сможете долго находиться под водой и уходить на глубину, чтоб и там царствовать. В разных слоях, начиная с прозрачных и просквожённых солнцем и кончая теми, где царит многотонный мрак, дива морские будут служить вам посыльными. Каждый будет ограничен своей стратой, но благодаря им ваши слова дойдут до дна глубочайших впадин, где обитает крошечная бессмертная медуза-нутрикула. А ныне отпускаю вас на вольную воду.

Кот взмахнул лапой, коей прежде того помадил вибриссы, дети Рыбца взлетели ввысь серебряным фейерверком – и без следа пали в воду.

– Уф, мы так не договаривались, коллега! – воскликнул Латимер. – Придётся мне, так и быть, ещё потрудиться на благо мироздания. К счастью, на противоположной стороне рта имеется у меня клоака.

С этими словами он присел, натужно кряхтя, и изверг из заднего прохода кучу соответствующей материи. Там оказалось много оплодотворённой икры, и в навозном тепле из дерьма начали бойко выползать червяки. Шустрей шустрого они становились сначала на четыре, потом на две задние ножки и разбегались по окрестностям.

– Вот незадача, – вздохнул Дема. – Им же пить-есть нужно, нескладёхам, а то передохнут или займутся каннибализмом. Придётся сотворить для них ручьи и реки, растительный и животный мир. На пресную-то воду многие из солёной потянутся.

– Так-то лучше, – с важностью проговорил Латимер. – В конце концов вышло по-моему – теперь и удалиться можно с чистой совестью.

И потопал вниз по склону задом наперёд, помавая мясистым хвостом.

«Ну и нахал, – подумал Дема, по правде, без особой досады. – Будет теперь хвастаться, что предок всей наземной фауны. От слова „предать“, похоже. Догадался – жопой высокий разум творить! Ну, я постараюсь, чтобы об этом не узнали годиков этак миллиончик-другой, а узнав – быстренько отвергли сию гипотезу по факту полной её непечатности».

– Эй, я ведь не представился по всей форме, чтоб тебе меня век помнить, – внезапно крикнул Рыбец с уреза воды. – Я Латимерий Целакант, урождённый Кистепёр. А ты кто такой будешь?

– Было весьма приятно познакомиться, – довольно мурлыкнул Кот. – Се Деметриос Демиург, и с этого момента не кто иной, как я, будет заправлять всем человечеством.

Так провещал трехглавый Кот – и растворился во мраке дубовой кроны. Лишь белоснежные зубы некое время ещё мерцали в воздухе.

– Сигфрид, – спросила Галина, едва проморгавшись. – Он в самом деле был тут – ну, Котоцербер?

– Я ничего не видел и слышал, – ответил её гвардеец. – Но, говорят, что иным из смотрящих на Дерево подаётся весть. Остальные просто сей же час забывают.

Потом они вернулись к своим на поляну. Народ приходил и уходил, оставшиеся негромко переговаривались друг с другом и с приходящими. Кони паслись и дремали, всадники ели всухомятку, растянувшись на траве.

– Иния, – сказал, наконец, Торкель, – уже вечер близко, а многие из наших ещё не ходили к Деревьям. Надо бы на ночлег проситься.

– Куда? – спросила Галина. – В городок возвращаться неохота. А почему нельзя прямо здесь лагерь разбить? Священные места?

– Было бы так просто, – откликнулся Сигфрид. – Паломники ведь и для того сюда наведываются, чтобы земли коснуться, сон вещий получить. Нет, причина в Граничной Реке. Да на пальцах ведь игнии трудно объяснить. Вы же на берегу сегодня не были.

– А это далеко?

– Если они захотят – близко. И чисто. А не соизволят… Да что рассусоливать – поедемте. На месте вам объясним.

Река делила пополам рощу – за ней еле виднелись густая трава, переплетенная прядями, и на ней деревья, гораздо более мощные, чем на ближнем берегу. Или, возможно, туман создавал такое впечатление, золотистый потусторонний туман, на фоне которого бродили тени и смутные ореолы? Вдали через спокойную воду пролегал однопролётный мост, более или менее угадываемый.

– Сигфрид, куда можно пройти по мосту?

– Вы не слышали толков? Иногда в снежные горы или крошечное селение, упрятанное во влажную низину, редко – туда же, откуда пришёл. Мейстеры из рода Хельмута – сам он, его отец Готлиб, Аксель – утверждали, что там лежит Рутен, но только их собственный Рутен. Ну, вы понимаете, – для дела.

– Кажется, понимаю. О любви Хельмута к обречённой невесте Марджан уже рассказывают сказки по ту и эту стороны мира.

– Вот как раз на этом месте Торригаль-старший их и соединил, – добавил Торкель без особой торжественности. – Самим собой, только в виде клинка. Он же, но в человеческом облике, и похоронил потом Великого палача.

– И теперь все стали бояться угодить в туман, когда он прихлынет. Хотя в этом нет большой логики, – подхватил Сигфрид. – Ну, междумирье. Ходить в Рутен и обратно через книжные страницы или солёную воду – ходят, а сквозь мерцание Дальних Полей – жила не тянет.

«Потому что рутенцы ни в какое бессмертие не верят, – думала Галина. – То есть на словах и в уме верят, религии постарались, а сердцем нет, оттого смерть и повергает наш род в такой ужас. Её неизбежность могла бы свести с ума, если б мы не отодвигали от себя такую мысль или хоть не рационализировали её. На худой конец смерть мыслится избавлением от бед жизни. А вертдомцы, которые видят в жизни – только жизнь, ценную саму по себе? Они-то как и почему не боятся никаких антитез? Духи и привидения существуют и на Большой Земле, личными переживаниями рая и ада заполнены все библии, талмуды и кораны – однако скептицизм землян ничем не пробить. А я – я-то на какой стороне реки?»

– Ладно, камрады, я поняла. Туман лучше не хлебать, покуда жизнь дорога. Только искать в Хольбурге неведомо чего на ночь глядя все равно не хочется, а вам?

– Нас легко примут в Вольном Доме, – отозвался тот. – Близостью к королевскому семейству и свойством с живой сталью там гордятся и стараются её поновлять. Ты, иния Гали, причастна к первому и намереваешься привлечь к себе вторую. В том смысле, что имеешь поручение от нового короля к старому и его мечу-побратиму.

– Об этом я даже не думала. Вообще неловко напрашиваться.

– Почему? Они существуют просто и без затей, – добавил Сигфрид. – Нисколько не чванятся, хоть с недавних пор обретаются в сословии Стоящих-в середине-Защитников.

«Ох. Неужели придётся открывать перед ними всеми заматерелые рутенские предрассудки и перебирать их один за другим? Что палачей боялись и брезговали. Что они были изгоями, оттого что отнимали у людей священное достояние, данное Богом, или причиняли им боль. Брали на себя дурную ауру покойника. И хотя такое было лишь на белом Западе – я-то сама кто? Арапка родом из Азиопы?»

– Ладно, друзья, садимся в седло и поехали договариваться, – сказала вслух и очень громко. – Остальная братва пускай догоняет.

Вольный Дом раскинулся в дальнем конце рощи и своим кирпичным забралом, поверху утыканным остриями, напоминал крепость. Впрочем, как часто бывает в Верте, на стены забрался плющ, уже одетый крепким листом, похожим на малахит, так что еле виднелись узкие смотровые окошки, проделанные на уровне человеческих глаз, а через моховую дорожку, которая обходила забор по периметру, тянулись побеги дрока и чабреца.

Когда трое всадников добрались до калитки искусного чугунного литья, предосторожности стали им понятны. Во дворе, среди удивительно красивых кустов, покрытых свежей зеленью, и цветочных куртин, играли дети всех возрастов, почти такие же нарядные, как здешняя растительность.

Услышав стук копыт, все они остановились и подняли головы: создавалось впечатление, что они ждали гостей ещё когда те трусили вдоль ограды и теперь еле сдерживаются, чтобы не заполонить собой весь проём. Но подошла лишь одна женщина средних лет, невеликого роста, худощавая, в домашнем платье без опояски и плотном чепце. Галина догадывалась, что под ним местные уроженки приноровились скрывать седину.

– Говорить буду я, – вполголоса предупредил Сигфрид. – Высокой инии не положено вступать в беседу первой, а я ко всему здешнему привычен.

– Слава и почёт этому крову, – громко сказал он затем.

– Удачи следующим по пути, – ответила женщина. – Я Веронильд, старшая женщина дома, но если вы пришли говорить с моим мужем и набольшим сыном, то они прибудут лишь завтра.

– Нет, – ответил Сигфрид. – Мы люди благородной Гали Алексдоттир Рутенки, принятой при дворе нового короля, и всего лишь просим ночлега ради господина нашего Езу Ха-Нохри.

– Могли бы не тратить столько слов, – ответила Веронильд, отмыкая задвижку. – Гость – благословение небес. Достойный гость – благословение вдвойне. Приветствую тебя, игна Гали, со всеми твоими спутниками!

– Нас чуть больше, чем трое, – пояснила Галина, уже входя внутрь. – Вернее – восемь человек, пятнадцать лошадей.

– Кони найдут себе выпас на заднем дворе, – деловито решила дама Верона (Галина решила именовать её так хотя бы про себя). – Охране прилично расположиться в саду – погода тёплая, внутри из-за ребятни шумно и тесно, оттого и мои мужики стараются убраться отсюда подальше. Даже без законного дела.

Галина осмотрелась. Сад, разумеется, был великолепен и открывался далеко не с первого взгляда. От него наносило смешанными ароматами тучной земли, первоцветов и удобрений, а почти неизбежная сушилка для белья вкупе с горкой и качелями, подвешенными к ветви дуба, почти такого же большого, как лесной патриарх, нисколько не портили пейзажа. Но вот дом…

Ей мало верилось, что в этой громаде из вековых брёвен могло не хватать места. Фундамент был каменный, стены – похоже, из морёного дуба или чего-то не уступающего ему в цвете и прочности. Никаких веранд, внешних галерей и беседок: то, что называется «топорная работа».

«И воплей испытуемых отсюда не слышно, – подумалось ей. – Уходят в дерево и камень».

– Ты, госпожа, могла бы разместиться в уюте, коли одна, – задумчиво рассуждала тем временем Верона, полуукрадкой наблюдая за гостьей. – Только не в светлых комнатах, там одна всего и порожня: мужская.

– Внизу, в полуэтаже? – спросила та, припоминая особенности вертдомской архитектуры.

– Подвал это, – объяснила хозяйка. – Оконцев нет, продухи одни зарешётчатые. Но сухо и свежим из сада потягивает.

Туда вели ступени, обточенные старостью и напоминающие кость. Плиточные полы сверкали недавним мытьём, у одной из каменных стен располагались широкие лавки, в другой, облицованной светлым деревом, были прорезаны низкие сводчатые двери.

Одну из таких и распахнула Веронильд.

– Вот. Как раз сегодня утром обиходили с пола до потолка.

Потолок оказался коробчатый, словно крышка ларца, «продухи» шириной в детское запястье затянуты сеткой с крупными ячеями. Из мебели наблюдалось только самое необходимое: узкая кровать с лоскутным покрывалом поверх матраса, тростниковая ширма, стол, рундук и табурет. Всё тяжёлое, с грубой резьбой и прикреплено к полу, будто на корабле.

– Мыться и прочее можешь за плетёнкой, – сказала женщина, – но за дверью направо у нас баня с кадкой, кадку мы всякий раз щёлоком драим и травяными вениками опахиваем. Вода идёт из озерца по трубам прямо в печной котёл, если охота – ребята вмиг нагреют. Зажжённый светец тоже принесут вечером или прямо сейчас, а посумерничать можешь и здесь, и вместе со всем нашим народом. Старшая моя дева на руку легка и кухарить ловка.

– Дочка твоя? – спросила Галина.

– Все они мои, кто кровный, кто приёмный, – ответила Верона, поджав губы. – Так кормить тебя? Человек твой не считая за постой заплатил.

«Кажется, либо я не так спросила, либо Сигфрид не так сделал, хоть и похвалялся, что знает обычай».

И ответила:

– С большой радостью отведаю угощения из рук твоих или твоей милой дочери. Но за общий стол не пойду – смутить народ поопасаюсь.

Кажется, именно таких слов домашние и дожидались, потому что и стол, и рундук сей же час нагрузили красивой оловянной и стеклянной посудой, в которой под крышками обнаружилось столько еды и напитков, что хватило бы на всех нынче прибывших. Галина не сомневалась, что и те, кто наверху, получили не менее щедрую долю. К еде тут подходили очень серьёзно: если мясо – то целый бараний бок с гороховой кашей, если овощи – тазик с крупно порубленным салатом, плавающим в густых сливках, если хлеб – краюха на полкаравая. Сидр и пиво обретались в расписных жбанах из белой глины.

Девочка же, светловолосая и сероглазая, была по виду лет двенадцати, и в движениях уже чувствовалась та же неувядаемая свежесть и гибкость, что у старшей в роду.

– Как имя тебе? – спросила Галина, прежде чем отослать и самой усесться за еду.

– Мирджам. Это на старом дойче – возлюбленная девушка, – ответила та одновременно с книксеном.

– Красиво.

Мирджам. Марджан. Светлый жемчуг, Маргарита…

«Они же меня мало того в камеру поместили, так ещё в ту легендарную, где сидела перед казнью та жертвенная лань».

Скорее всего, девочка догадалась, потому что ответила:

– Нашу прародительницу разместили в другой комнате, с той стороны ванного помещения, а эту позже сделали из двух малых. Нет ни зла, ни беды и нет причины духам тревожить ваш сон. Все двери отперты, кроме двух, что заложены на щеколду ради памяти.

«Однако на косвенный вопрос – не было ли до меня здесь особенного постояльца – девочка не ответила, – подумала Галина. – Да мне, строго говоря, не особо такое интересно».

И сказала вслух:

– Я сыта. Тебе не трудно будет отнести всё назад? Это не пропадёт?

– Игне беспокоиться об этом не надо, – ответила девочка. – Вся еда приехала на тележке и так же уедет, а в здешнем хозяйстве идёт в дело любая крошка или капля.

– По слухам, Вольный Дом богат?

– Отчасти и поэтому. Знаете, сколько нас вокруг него кормится и одевается?

После этого Мирджам внесла в комнату два на самом деле древних светца, вроде бронзовых штативов, в каждый из которых было воткнуто по зажжённой тростинке с ясным пламенем и приятным запахом, исходящими из сердцевины. Широкое мягкое полотенце, которое прибыло вместе со свечами, служило деликатным намёком, что в этом месте моются по крайней мере каждую неделю. Но, скорей всего, чаще.

Из соседней комнаты травами пахнуло ещё зазывней. По стенам горели факелы, в высокой кадке с приставленной к боку лесенкой плескалась вода той самой температуры, которую Галина любила, на скамье расположились куски мыльного корня и губки самого разного формата, с крючка свисали купальная простыня и мягкий хлопчатый халат скондской работы. Всё незаметно указывало на то, что до почётной гостьи никто в воду не окунался и утирок не использовал.

Гостья не преминула сделать и то, и другое. Хотя память о крепком дворцовом помыве ещё была жива в плоти и крови, но здесь ей показалось даже лучше – по крайней мере, забавнее.

Вымылась, на всякий случай задрапировавшись в простыню (внутренней задвижки и здесь не оказалось), укуталась в халат, вернулась к себе и заснула в чужом и странноватом месте так крепко, будто в воду или питьё подмешали какого-то зелья.

«Затейливую историю мне рассказал этот виртуальный котяра, – подумала, засыпая. – С такой только в полудрёме и разбираться. В России тоже язык дельфинов изучали как-то по-особому, ещё Робер Мерль подсмеивался. Только по поводу братства по разуму были крепкие сомнения. А косатки с белухами при дельфинах и вообще как австралопитеки при нас, наверное. Или йети».

С тем Галина и заснула. А едва проснулась, справила нужду и брызнула себе в лицо водой из умывальника с мраморной панелью – с улицы раздались приветливые голоса.

Галина поспешно нарядилась и отворила дверь. Оба её близнеца были тут как тут – беседовали с двумя всадниками, что держали в поводу темно-карих лошадей. Старший, по всей видимости, муж Вероны, был коренаст, бородат и покрывался по седым кудрям шляпой. Волосы младшего, раскиданные поверх плаща с отброшенным капюшоном, горели в утреннем свете червонной медью, профиль был тонок, как вылепленный из фарфора. Когда он повернулся, оказалось, что глаза у него иссиня-зелёные и каждый величиной едва не с блюдце. Только смотрели они не на людей, а сквозь стены.

– Мой брат Мейнхарт – единственный из нашей семьи, кому приходится надевать маску, идучи на высокий помост, – горячо шепнула за ухом Мирджам. – Слишком большая награда и великий соблазн.

II

– Я его спросил – своих высокопоставленных кровных родичей вы тоже отправляете попастись на травке? – говорил ей Сигфрид, покачиваясь в седле.

«Смазливая физиономия и тело – антитеза прекрасной душе. Хотя это уже трюизм, свежим будет возвращение к старой идее о гармонии и взаимном влиянии. Красив да умён – два угодья в нём, или нет, это о выпивке. В человеке должно быть всё прекрасно… Хотя это ведь мальчишка, разве не ясно. Юнец – ещё не вполне человек. В Рутене долгое время считалось, что дети – вовсе не люди».

– А папа Рейни отвечает: «Выше помоста не запрыгнешь, а кровь – уж поверьте моему опыту, парни – во всех одинаковая, что цветом, что гущиной».

– И чем тебе не угодило гостеприимство? Кормили ведь сытно, о заклад можно биться, и воздух свежий.

«Если не вышел возрастом для мейстера, так уж явно мейстеров подручный, это у них с младых ногтей. Нашла на кого заглядываться!»

– Вам-то хорошо, иния, вас в тепле рядом с пытошной ночевать устроили. Той самой, где помывка тела и души. Коллекция всяких древних орудий.

«На которой молодое поколение факт воспитывается. Даже без ведома старших – детки ведь народ шибко въедливый и дотошный».

– Сигфри, ты напрасно папашу уел, тем более распоряжалась мама семейства. Как думаешь, они ради королевского визита детишек на холод выгоняли? Всем скопом?

– Навряд ли. Чад в Вольном Доме уважают. Без разницы – родного или приёмышей.

«И ведь они все там, похоже, сироты. Те, кого на эшафоте родичей лишили? Или жертвы казнённых? Воспитанники, в общем. Родной – один, этот… Зеленоглазый. Мейнхарт. Разве не так?»

– О чём вы с мейстом Рейнгардом – он Рейнгард, верно? О чём толковали столь долго и с такой приязнью?

– Кое-кто из детишек обмолвился, что отсюда есть тропа помимо возвратной, много короче. Отец с сыном не однажды ею пользовались ради готийских нужд. Не вчера, конечно: вчера у них в самом Хольбурге частное дело образовалось.

«А я-то как думала? По бабам ходили?»

Галина слегка натянула повод – мерин встал, за ним весь отряд.

– Так что если бы нам в обнимку с городскими блохами ночевать, и на казнь бы полюбовались. Верно?

Сигфрид жутко удивился:

– Да ты что, иния. Смертный ритуал – дело весьма парадное, к нему готовятся по крайней мере за декаду, реже – седмицу. А то кума папы Рейни дочкины крестины вином запивала и мясом заедала. Мейстер по местному обычаю её таверну досматривал, ну, где за столами и по всем лавкам доступные красотки. И супруга подыскал хорошего. И наследничка своего, похоже, отдавал ей же приобщить: если не вчера, то раньше.

«Напоролась на откровения, как говорится. Уж лучше бы…»

– Сигги. Так я чуть не забыла – отказали нам в тайной дорожке или как?

Тряхнула поводом. Все снова зарысили, иногда пригибаясь, чтобы не врезаться лбом или макушкой в ветви.

– Ну…Старший мейстер говорит – утомились оба, ночь без продыху гуляли. Погодить нам день-другой – услали бы на иную дорогу, а чего ждать, если за то время мы уже далеко ускачем?

– Логично, – пробормотала Галина себе под нос. – Не схлестнулись бы языками – был бы нам нынче проводник.

– Нам надо торопиться? – удивился Сигфрид. – Так прикажи, иния.

– Уже поторопился, – ответила она. – Люди в усадьбе не в пример иным деликатные. Как мне самой ума хватило ту мину не взорвать – хотя пустяки, думаю.

– А? – Про детей. Что-то даму Веронильд задело, когда я ими поинтересовалась. Этак рикошетом на излёте. Поручиться не могу, однако. Тем временем отряд вышел к воде, которая отчего-то засветилась на той же стороне, что и раньше – круглое озеро, на котором распростерлись в точности такие же листья кувшинок.

– Ненюфар. Это ведь они? Здесь они тоже так называются?

«На траурно-чёрных волнах ненюфары,

Как думы мои, молчаливы,

И будят забытые, грустные чары

Серебряно-белые ивы».

– Поэта звали Гумми-Лев, – отозвался Торкель. – Я читал. Непонятные стихи: белое на чёрном по всему Вертдому – знак высшего благородства. Но эти кувшинки куда чаще селетами зовут, в честь одной гордой дамы. А о самих дамах говорят – «лилия на водной глади», когда хотят выразить безмятежность, нарисованную на лице, подобно цветку.

– Удивительно: своих у вас стихов нет, так гумилевские… – начала Галина.

В это мгновение склонённые ветки рядом с озером расступились, и на дорогу выехал карий жеребец. Капюшон всадника спереди открывал белую, как ивовый ствол, шею, глаза ночного зверя с овальным зрачком, фосфоресцировали в полутьме, вперяясь в предводительницу.

То был Мейнхарт.