Текст книги "Серийные преступления"

Автор книги: Татьяна Ревяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Пекло

Апрель 1990-го стал соединением многих дел в одно – уголовное дело № 18.

Следствие длилось больше года. Его итог – семнадцать пухлых томов. Плюс многочасовые видеозаписи.

Сошлись в этих томах недуги общества, чувствующего себя скверно, да не знающего, от чего и как лечиться, – то ли зуб выдрать, то ли сердце заменить, то ли наголо остричься.

Об этом, впрочем, рассуждать да рассуждать, а вот когда на процессе сошлись люди, не владеющие собой от горя, от страха, от ужаса непоправимости, зал суда показался адом. Рассуждают ли в аду?

Родители убитых. И родители убийц. Чья доля невыносимее? Мать убиенной Китаевой не дожила до процесса – умерла вскоре после похорон дочери.

Отец убивавшего Олешко застрелился за год до суда – после того как побывал у следователей, узнал, в чем обвиняется сын, поговорил с сыном.

Эти двое нашли для себя выход в смерти.

Другие истерзаны горем.

У Елены Исаенко осталась маленькая дочка. И, собираясь во второй класс, она говорит бабушке: «Давай отвезем маме на могилку швейную машинку, она мне платьице сошьет, ее же не до конца убили». Бабушка горстями глотает лекарства, но нет таких, что смирили бы ее со случившимся. Она кидается на клетку с подсудимыми, но железные прутья и конвой берегут их от самочинной расправы. У них есть и защитники, обстоятельство, которое приводит бабушку в неистовство, и она кричит на адвокатов, она обвиняет их в продажности, она возмущена самим правом убийц на защиту, и судья вынужден удалять ее из зала, исполняя закон, перед которым равны все – и те, кто сеял горе, и те, кто его пожинает. Тогда в коридоре она бросается на мать сидящего в клетке сына, и две немолодые женщины, сцепившись воют от свинцовой тоски отпущенной им нерасторжимости.

Мать Ишимова, давая суду показания, твердит еле слышно: «Саша не может убить, Саша не может убить». А Саша к концу процесса объявляет «явку с повинной» – подробно рассказывает, как они убивали и закапывали молодого мужчину, которого ограбили и без трупа которого его, Сашина, «преступная деятельность выражена не в полном объеме».

Глуховатый отец Семко, то и дело переспрашивающий судью, отвечающий невпопад, исполненный суетливой готовности служить правосудию и в то же время уходящий от конкретных вопросов в ворчливые реплики и нелепое резонерство, производил бы, пожалуй, впечатление комического персонажа, когда бы не почерневший от трагедии отец юной Леночки Артюшенко.

Он не кричит, он мало говорит, Геннадий Иосифович Артюшенко, так страшно потерявший единственную, горячо любимую дочь, но исходит от него такое неизлечимое страдание, что любая попытка сострадания кажется фальшивой и неуместной.

На своем стареньком «Запорожце» неутешный отец ездит к месту убийства Лены и оставляет ромашки под сосной, безмолвной свидетельницей предсмертных мучений дочери. Он хорошо знает эту дорогу и лесопарковый массив – сюда возил крохотную Леночку по выходным, помнит солнечную поляну, где ребенок впервые увидел теленка, безошибочно выходит к грибным пятачкам и ягодникам, доставлявшим девочке столько радости.

Именно здесь, именно здесь…

Он приходит на суд один – у жены нет сил слушать подсудимых, видеть их.

Надо бы подойти к нему и пробормотать: «Не ходите сюда, довольно с вас, не выдержит сердце». Но останавливают его глаза – глаза человека, обрекшего себя на медленную, мучительную казнь. За то, что не уберег. Не уберег самое дорогое.

Он скажет суду – глухо и раздельно:

– Когда я нес ее из роддома, все боялся, что уроню… Выронил…

Да поможет небо осиротевшим родителям справляться с обрушившимся на них несчастьем – тщета иных упований очевидна. И самый праведный суд не оживит погибших.

Но на весах правосудия – жизнь подсудимых. И эти родители сражаются за нее как умеют. Три матери, два отца – никто не сказал о себе: «Выронил». А самоосуждение у всех ограничивалось недоумением – неужели?! Откуда?!

Движимые охранным родительским инстинктом, они как бы не слышат предъявленных сыновьям обвинений и несут со свидетельской трибуны нечто чудовищно несовместимое ни с обстановкой судебного расследования, ни с характером расследуемых деяний.

– Меня никогда не обижал, парни у него прекрасные, девочки прекрасные, – с уст старой (восьмой десяток) матери Семко слово «прекрасные» не сходит, и мать Елены Исаенко опять срывается на истерический крик: «Сил нет смотреть на вас! Лучше бы вас вообще на свете не было!»

Но они есть – убийцы, и их родители, и для них этот процесс – не возмездие за прошлое, а шанс на будущее. Родители подсудимых не просят у потерпевших прощения за сыновей, не приносят никому соболезнования – они спасают своих детей, безрассудно пытаясь отвести нависшую над ними опасность.

Отец Ишимова: «Сын на убийство не способен, это я вам скажу точно… Когда маленьким был, всегда за хлебом сходит».

Мать Олешко явилась на процесс, длившийся два с половиной месяца, один раз, по вызову, и заметно тяготилась ролью допрашиваемой. И она тоже, как могла, защищала сына: «Мы держали его строго… занимался в спортивной секции… был неплохим солдатом… дома чужих вещей не было». И спросила судью по завершении своих скупых ответов: «Могу быть свободна?» Она не пришла и в день приговора, накануне которого подсудимый Семко тяжело ранил заточенной ложкой подсудимого Олешко.

Конвой на миг соединил их в автозаке. Семко достало и мига для нового преступления…

Как ни грустно, но эти «герои нашего времени» заслуживают персональных справок. Должны же мы хоть что-то знать о тех, кого боимся.

«Михалыч»

Так его звали в том пространстве, где, едва познакомившись, легко пускаются в совместные предприятия.

Не имя даже – репутация человека, понимающего толк в радостях жизни и готового разделить их с каждым, до этих радостей охочим.

Олег Михайлович Семко, 1957 года рождения, четырежды судимый, почти половину жизни «отбывал наказание». В пестром наборе заслуженных им статей – 144-я (кража), 199-я (похищение или повреждение документов), 89-я (хищение государственного или общественного имущества), 212-я (угон автомототранспортных средств), 146-я (разбой). В 1985-м убил в тюрьме человека. Осужден по статье 103 (умышленное убийство).

Из акта судебно-психиатрической экспертизы (январь 1986-го) по делу Семко О. М., обвиняемого в убийстве:

«Родился в семье рабочих. Отец длительное время страдает хроническим заболеванием, лечится в 4-й психбольнице (со слов испытуемого – с диагнозом шизофрения)… Ребенок в развитии от сверстников не отставал. Учился посредственно. Имел хорошие способности к рисованию… Последнюю судимость объясняет тем, что хотел проверить душевные качества жены и удостовериться в том, что она будет ждать его… Правонарушение совершил в состоянии кратковременного болезненного расстройства душевной деятельности, по типу реакции короткого замыкания, которому предшествовало интенсивное аффективное напряжение… Состояние сопровождалось расстройством сознания, аффектом злобы, ярости, агрессией, импульсивными автоматическими действиями, выразившимися в нанесении жертве множества жестоких ножевых ранений».

Словом, его отправили лечиться, а полечив, дали свободу. Амнистия.

Его мать старше отца на одиннадцать лет, и разошлись они давно, когда сыну не было четырнадцати.

Мать об отце: «Что попало делал, злой, боялась – меня, детей зарежет. Больной человек!»

Отец о матери: «Ничего хорошего сказать не могу. Ни одного доброго слова. Правда, она труженица, работала поваром в столовой, там все в порядке, а дома ненадежный человек. Ты дурак, и больше ничего. Они с ее братом постарались меня заткнуть в дурдом».

Отец готов часами говорить о себе, бывшей жене, сыне. Выбираем существенное: «Встретился я с его матерью на Дальнем Востоке. Забеременела от меня, и мы поехали сюда, чтобы плод сохранить. Мне сразу сказали: нужен аборт, я никоим случаем не согласился. Ей тридцать восемь лет, на 38-м году – когда рожать?! Я детей очень любил. Была двойня. Девочка задохнулась при родах. Девочку я похоронил. А сын вышел как фронтовик – с подавленной головой, его клещами тянули. Но вышло ничего, нормально. Очень способный был малыш – во всем. С раннего детства стал хитрить, очень хитрить. В третьем классе, а уже до утра с девчонками просиживает. Художник он стал природно – рисовал буквально все. Он у меня был любимым сыном, симпатичным, умным, способным. Свое детство провел в колонии, там и нахватался. Не в силах я был с этим обществом поставить его на ту дорогу, как я желал бы… Отдаю ему последний долг».

Последний долг в виде кульков с колбасой и помидорами. Когда сын освободился в последний раз, родители дали ему деньги на машину. Мать – две тысячи: «За то, чтобы жил прекрасно». Отец – шесть тысяч: «Как договорились, – будешь человеком, больше не будешь садиться».

Деньги эти «машинные» в деле об убийствах жили своей мелкой, но назойливой жизнью. Выяснялось и выяснялось, кому же все-таки принадлежит машина, которую журналисты прозвали «ночной ловушкой».

Освободившись, «Михалыч» быстро женился – первый брак расторгла жена, которую он «испытывал» длительным тюремным заключением.

Вторая жена – Лариса Никоненко – называет его то мужем, то сожителем: брак зарегистрирован не был, но в апреле 1989-го, почти за год до последнего ареста, у них родилась дочь.

Мать Ларисы, В. С. Причина, работала в райкоме партии в одной из туркменских провинций.

К 50-летию ей в качестве подарка сослуживцы преподнесли право на внеочередное приобретение «Жигулей».

Так в конце лета 1988-го сваливается на «Михалыча» личный автомобиль. То, о чем честные мечтают или даже мечтать не могут, уголовнику-ветерану дается как бы само собой.

А теперь вот тяжба: чья же это машина? По этому поводу отец Семко высказывается изумительно кратко: «Машину брала ее мать, деньги давал я, а они хотят ее присвоить».

Что ж… Суд судом, а машина – вещь ценная, металл и все прочее, дорожает, кормилец выбыл из строя…

Кормилец?

Лариса: «Сколько зарабатывал Олег, не знаю, но деньги у него всегда были, без денег он меня не оставлял. Когда я спрашивала у Олега, где он бывает, то он всегда говорил, что какая мне разница, он же работает, зарабатывает деньги». Как? Близких это не очень занимало.

Поддельная запись в трудовой книжке, поддельные водительские права, уклонения от явки в кожно-венерологический диспансер… Это все он, «Михалыч», но это лишь «штрихи» к портрету «художника», чья ищущая натура отмечена печатью незаурядной криминальности. …Будь они прокляты, родовспомогательные щипцы?!

«Ишим»

Его тоже никто, кроме родителей, не называл Сашей. Александр Валентинович Ишимов, 1965 года рождения, образование среднее, судим в 1988 году по статьям 148 (вымогательство) и 117 (изнасилование). Три с половиной года лишения свободы.

Но тюремной администрации «Ишим» понравился – как «вставший на путь исправления», и она ходатайствовала о его условном освобождении с направлением на «стройки народного хозяйства». Освобожден в августе 1989-го. Работал на ТЭЦ-5 плотником, бетонщиком или в спецкомендатуре октябрьского района г. Новосибирска.

«Химия», одним словом.

Спецкомендатура – учреждение, оказывается, не такое строгое, как ему надлежит быть. Можно оформить увольнительную – «прошу разрешить находиться у родителей», для этого всегда найдутся основания: то свадьба (женитьба «химика» способна, видимо, растрогать и самые огрубевшие сердца), то день рождения, то тоска по молодой жене. А можно и без оформления после вечерней проверки отправиться в ночную самоволку. Через окно общежития, зарешеченное не настолько, чтобы быть непроходимым. А под окном «всегда его ожидала машина „Жигули“. Ишимов пролазил между решетками, пока их не заварили».

Поздно их заварили, прямо скажем. «Ишим» успел насладиться ночной свободой. А днем вроде как был на глазах у государства, но ненавязчиво. Прораб участка, где работал Ишимов, пишет о нем: «Особого рвения к работе не проявлял, но старался работать так, чтобы к нему не было замечаний, был малозаметен». Но и днем государство смотрело за ним сквозь пальцы. «Несколько раз не являлся на работу, т. е. отсутствовал весь день, после чего говорил мне, что отработает этот день. Если была возможность, он отрабатывал…»

Не «химия», а льготный контракт. Прогул-другой не побуждал «воспитателей» хотя бы поинтересоваться, а где же все-таки отбывает наказание условно освобожденный Ишимов. Лишь на одном из его прошений об отпуске домой есть виза начальства: «Отказать». Но не по причине прогулов, а потому, что «приходит в спецкомендатуру в нетрезвом состоянии».

Отношения в спецкомендатуре способны прямо-таки умилить неформальностью. Из показаний дежурного: «Когда я менялся, то Ишимов собрался уходить, но я ему сказал, чтобы он ждал сменщика. Но Ишимова ждала автомашина, и он стал нервничать, кричать на меня. И дежурный, сменивший меня, отпустил Ишимова, так как у него не было ограничений».

Во время процесса на Ишимове появился крестик. На вопрос: «Вы верующий?» Ответил: «В общем-то, да». На вопрос «Давно ли верует?» отвечает опять: «В общем-то, да». Но может ли верующий делать то, что делал он? Размышляет вслух: «В последнее время совершил, например, разбой… Но я же не делал человеку физическое насилие». «Вы же слышали – потерпевшая С. говорит, что вы били свирепее других». Искренне изумляется: «Она же сопротивлялась!»

Что тут скажешь… Его седая миловидная мама даже под потоком саморазоблачений сына пытается убедить всех, что «Саша добрый и уравновешенный, занимался водным поло…» А сын объясняет суду, что занимался разбоем, чтобы добывать средства к существованию.

Учился в радиомеханическом СПТУ. Работал грузчиком в магазине. Искал себя. Обрел.

«Макс»

Под этим, то ли очень заграничным именем прописан был в исследуемом пространстве Олешко Максим Юрьевич, 1966 года рождения. Образование среднее, судим в 1989-м году по ст. 206 (хулиганство), осужден на два года лишения свободы с отсрочкой исполнения приговора.

Его отец только и успел сказать следствию о сыне: «По характеру доверчивый, легко поддается влиянию». И добровольно ушел из жизни, в которой его сын Максим должен был отвечать за преступления какого-то монстра «Макса».

Подсудимый Олешко, выше и мощнее своих довольно хилых подельников. Природа, кажется, затевала его не для мелкой суеты – ив кости широк, и ростом не обижен (1.87), и в слове неспешен. Но природа, видимо, не учла наперсточных соблазнов, и ее крупное творение пустилось в мелкое мошенничество. Олешко бросил мединститут, проучившись недолго, пошел в грузчики, реализуя физические данные, а мозги нашли себе применение в туалете аэропорта, где правили бал азарт и обман.

Мать считает, что сын сломался, вернувшись из армии. Как, на чем – «не знает», в семье для слома «предпосылок не было».

Хотя сама семья, внешне куда как благополучная (родители – большие люди в речном пароходстве), сломалась так внезапно и жестоко…

В акте амбулаторной экспертизы подследственный Олешко описывается так:

«Вял, монотонен. Беседует в порядке ответов на вопросы. Односложен. Безучастен. Перебирает самодельные четки. На собеседника не смотрит, на вопрос об обстоятельствах дела повторяет: ну, убил женщину. На вопрос, за что убил, повторяет: ну, убил женщину и убил. Заявил, что ему все равно, как идет, так и идет».

Похоже на то, что можно было видеть на суде. Только без четок. Точно он пережил нечто такое, в сравнении с чем суд, владеющий его жизнью, всего-навсего скучное принудительное собрание. И можно было бы поверить в неподдельность этого безразличия и к происходящему, и к собственной судьбе, когда бы хоть раз «безразличие» выказало себя неосторожной обмолвкой или безропотным принятием всего, что бы ни говорилось. Нет, включения Олешко в процесс вопреки форме были по содержанию актами осознанной борьбы за себя. У него хватило ума на тактику полупризнаний, хватило воли демонстрировать безучастность…

«Я убил отца, – говорил буднично „Макс“ и пояснял: „Я виновен в его смерти“.» Точно можно подумать, что он удушил отца шарфиком, как тех, кого злой рок столкнул со светлыми «Жигулями». По его логике, самоубийство отца должно было убедить, что ему, «Максу», теперь действительно все равно, что будет с ним самим, – он и так жестоко наказан.

И не вправе, разумеется, отказывать ему в глубоких сильных переживаниях. Но на сопереживание тут он не вправе надеяться. Как и на то, чтобы поверить в его «все равно». Его спросили про лекарство, которое они добавляли своим жертвам в спиртное. Зачем? И он ответил, оживившись на миг: «Мне было интересно, что будет с девушками, и так далее…»

Итак, «Максу» было интересно. «Ишим» добывал средства к существованию.

Определения условны – безусловны общие поступки, совместная деятельность, в которую трое пустились, едва сойдясь на житейской «тусовке».

«Свою преступную деятельность я начал со знакомства с Семко О. М., которое произошло в августе 1989-го в международном молодежном центре „Сибиряк“, где я работал летом грузчиком» – сообщил следствию Олешко («грузчик широкого профиля», по выражению одного из свидетелей).

Отец Ишимова. «С августа 1989-го у сына появился знакомый Олешко, с которым сын учился в школе».

А. Ишимов: «Семко я увидел в первый раз в середине октября 1989-го…»

Осмысленность контактов имела значение ничтожное, сближение шло стремительно, по принципу обнюхивания, по опознанию «своего» неким шестым чувством, не нуждающимся в объяснениях. Их магнитом тянуло друг к другу, трех бездельников, три предприимчивые натуры, алчущие удовольствий.

В июле ли, в августе познакомились Семко и Олешко, но августовским убийством открывается черный список событий, сошедшихся в уголовном деле № 18.

Семко: «Олешко предложил мне – давай проедемся по городу, может, „телок“ снимем. Олешко перешел на заднее сиденье, чтобы „телок“ было удобнее ловить, пусть садятся на переднее».

Олешко: «Зарядили три бутылки „Пепси-колы“ клофелином. У Семко был план осуществить грабеж с использованием клофелина. В тот день этот план не осуществился».

Городская охота на «телок в золоте», возбуждая легкостью добычи, требовала все-таки иногда от охотников некоторых ухищрений.

Ишимов: «Голосовала женщина… посмотрев на нас, отказалась ехать. Я обратил внимание, что на ней было золото. Когда мы отъехали, Семко предложил мне пересесть на заднее сиденье, сказал, что заедет второй раз… Я, сидя, на заднем сиденье, спрятался за водителя… Женщина села…»

Дальше – «разбойное нападение». Поиздевались, «напустили жути», сняли украшения, отобрали деньги, духи, помаду… Где охота, там и убийство…

В преступлении 1 марта участвовали все трое. Каждый вспоминает этот день по-своему.

Олешко: «Весь день с Ишимовым употребляли спиртное. Я был пьян. Ишимов тоже был сильно пьян, агрессивно настроен. Посадили в машину двух девчонок около 20 часов… Ишим в грубой форме предложил им совершить половой акт, и, по-моему, одну из них ударил по лицу. Они наотрез отказались, поэтому у меня было мнение довезти их до дому, потому что пойти на предложение Ишимова они могли только через силу, а я всегда был противником этих мер… Приехали в район Нижнее Ельцово, где дача Семко… После всего Семко предложил Ишимову и мне убивать… Я шарфиком придушил – у меня не было никаких дурных намерений… Я взял руками шарф, который был на шее первой девушки и которую уже пугал Ишимов, и сдавил ей горло шарфом, одновременно, смотрел на часы, которые имелись в передней панели автомашины. Я думал сдавить горло девушке на 25 – 30 секунд, поэтому смотрел на часы, при этом говорил ей, все ли она поняла, будет ли молчать. Так как у меня тряслись руки, шарф из моих рук перехватил Ишимов. Кто-то из парней в это время говорил – давай-давай! Затем Семко спросил Ишимова, все, что ли? Наверное, в это время та девушка, которую душил Семко, была уже мертва. Семко стал говорить, что знает какой-то колодец на Затулинке, куда можно спрятать трупы. Но затем мы решили, что везти трупы через город опасно… Семко сказал Ишимову положить их вниз, а самому сесть сверху на них. Шел разговор, куда их спрятать. Ишимов сказал, что никогда раньше не делал. Мне самому было страшно, и я сказал Ишимову – что, в первый раз, что ли? Ишимов сказал – конечно, а Семко странно улыбнулся… Мы перенесли их в лес, я нес свой труп, они свой. Семко сказал, что трупы лучше вообще гасить без следа, нет трупа – нет дела… Труп черненькой был в кофте и плавках. Когда сели в машину, на заднем сиденье лежали кожаное пальто и дубленка девушек. В пути Семко говорил, что мы теперь связаны… Золото Семко положил в карман. С полки под бардачком он достал спортивное трико и показал нам. Мы сказали, что не очень. Это трико Семко положил назад. Фонариком посветил на вещи, лежавшие на сиденье. Ишимов сказал, что из кожаного пальто он будет шить себе куртку кожаную… Семко отвез меня домой, а сам поехал к любовнице».

Суд определил Семко и Ишимову исключительную меру наказания.

Олешко приговорен к 15 годам лишения свободы (пять в тюрьме, десять в лагере строгого режима). В день приговора Олешко лежал под капельницей – Семко серьезно изувечил подельника.

Приговор читался около трех часов. Все стояли. Кроме Семко, которому будто бы было плохо. Прервались. Вызвали «скорую». Поставили подсудимому успокоительный укол, а он воткнул в себя острый осколок ампулы. Но ранил себя не так сильно, как подельника. Ему безумно хочется жить, человеку, который сказал о себе: «Я не считал себя падшим. Я считал себя средним».

(З. Ибрагимова. Обыкновенные убийства. Огонек. № 45 – 46, 1991)