Текст книги "Серийные преступления"

Автор книги: Татьяна Ревяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

Серийные преступления

Предисловие

После выхода в свет работ Ч. Ломброзо, явившихся, по существу, началом изучения личности преступника, в ряде стран стали проводиться исследования психологических свойств правонарушителя, в которых ученые пытались найти стержневую причину преступного поведения. Независимо от направлений и школ они стремились понять, почему человек совершает преступления, несмотря на тяжесть установленного наказания; почему не останавливается, испытав его; почему совершает корыстные преступления, не имея порой материальной нужды.

Ответы на эти вопросы требовали диалектического подхода к познанию самого явления – преступности.

Несмотря на увлечение биологическими теориями, ученые не могли не обнаружить, что противоправная деятельность виновных по своему характеру и мотивам существенно различались. Например, один их сторонников антропологической школы Л. М. Моро-Кристоф, не найдя аргументов, чтобы возразить Виктору Гюго относительно социальных причин преступности, длительное время изучал уголовный мир Парижа, после чего в своем сочинении «Мир мошенников», отстаивая теорию Ч. Ломброзо, отметил, что в преступной среде есть люди случайные и лица, живущие только на средства, добываемые совершением преступлений, есть выходцы из бедных слоев населения, но немало и лиц «благородного» происхождения.

Имелись и более серьезные обобщенные данные, свидетельствующие о стойкости противоправного занятия, преступном опыте, традициях и жаргоне преступников.

Накопленные эмпирические данные обусловили необходимость классификации представителей уголовного мира, выделения в нем наиболее опасного и злостного ядра преступников. Поэтому в 1897 году на Гейдельбергском съезде Международного союза криминалистов была принята классификация преступников. Среди наиболее опасных назывались «преступники, обнаружившие серьезную неустойчивость в поведении или несколько раз совершившие преступления, а также преступники упорные». К этой категории можно с полным правом отнести серийных преступников.

Среди многочисленных преступлений, какими богата криминальная хроника, есть такие, от которых леденеет кровь. Совершенные с особой жестокостью, они не вписываются даже в рамки преступной морали, делают изгоями преступной среды тех, кто преступил черту. За ней – безумие маньяка, жестокость, которую и звериной-то не назовешь, поскольку хищник действует, повинуясь инстинкту. Человек же до мельчайших подробностей продумывает свои шаги.

Сейчас, когда в обществе поднимают вопрос об отмене смертной казни, необходимо задуматься. А не рано ли? Может быть изверг должен знать, что пощады не будет!

Первых известных нам убийц-садистов – цезарей Нерона, Калигулу, Тиберия – описали еще древнеримские историки. С тех пор убийцы и маньяки прочно заняли свое место в человеческой памяти. Маршал Жиль де Рец известен не за военные заслуги, а за то, что в течение 14 лет убил 140 (по другим данным – до 800) детей. «Чудовищем XX века» считается Педро Алонсо Лопес, сознавшийся в убийстве 300 малолетних девочек. 85 жертв на счету сексуального маньяка Бруно. Сошедший с ума южнокорейский полисмен Boy Бом Кон за два дня убил 57 человек. Давно стало нарицательным имя Чикатило, ни одна из жертв которого не осталась в живых… А вот и «герой» недавних трагических событий – Анатолий Ануприенко, известный как «братковичский убийца». Точно установлены 52 его жертвы, но цифра эта может увеличиться. Каждый из них имел свой «почерк», по которому их позднее и вычислили.

Что же такое «почерк» серийного преступника? Яркий пример – из дела «убийцы века» Андрея Чикатило.

…Начиная с 1982 года в Ростовской области то и дело находили убитых. Но это были не просто убийства. Даже повидавшие виды работники милиции содрогались, попадая на место преступления. Находили трупы людей, над которыми кто-то жестоко издевался: поколотые, разрезанные.

Практически все без исключения убийства отличал именно один «почерк» – садизм, особая жестокость.

«При исследовании трупа М-ва обнаружены следующие телесные повреждения: множественные колото-резаные и резаные повреждения лица, живота и наружных половых органов: девять колото-резаных проникающих слепых ран живота с повреждением тонкого и толстого отделов кишечника, нижней половой вены с полным отсечением части кишечника и частичным удалением его из брюшной полости с грубыми разрывами брыжеек тонкого и толстого кишечника. Два из этих повреждений образовались в результате многократных (не менее 18 – 20) погружений клинка с его вращениями вокруг оси под разными углами. В процессе нанесения этих ран образовались многочисленные повреждения кишечника, частичное его отсечение. Последующие грубые разрывы брыжеек кишечника, частичное извлечение его петель и отсечение фрагмента из брюшной полости произведено руками (рукой) человека.

Одна колото-резаная рана правой глазницы, две колото-резаные раны правой ушной раковины. Резаная рана языка с полным отсечением его кончика. Отсечение произведено несколькими пиляще-режущими движениями в поперечном языку направлении. Резаная рана в области наружных половых органов с полным отсечением мошонки и полового члена. 23 колото-резаных раны на передней поверхности груди и живота. Множественные телесные повреждения, причиненные тупыми предметами. Поперечно-циркулярные замкнутые странгуляционные полосовидные кровоподтеки в области обоих лучезапястных суставов, которые образовались в результате связывания рук прижизненно предметом типа шнура, тесьмы, тонкой веревки или иных подобных средств. Кровоподтеки на обеих щеках, в области нижней челюсти справа, кровоподтек на нижней губе слева и соответственно ему перелом третьего зуба на нижней челюсти могли образоваться при давлении на эту область тупого предмета, в частности, рук человека при насильственном закрытии рта потерпевшему…» Таков «почерк» Чикатило.

Другой знаменитый серийный преступник Сударушкин был не из разряда простых убийц, он был доктором медицинских наук, блестящим детским врачом. Очередь на прием к нему растягивалась на год, родители больных детей на него просто молились. И Сударушкин этого заслуживал – он ставил на ноги совсем безнадежных. Но был у него свой «бзик» – раз в полгода врач превращался в насильника-убийцу. Лечил детей и насиловал тоже детей. А потом убивал, наслаждаясь смертью ребенка.

Суд приговорил Сударушкина к высшей мере наказания. Незадолго до исполнения приговора журналисту удалось записать на магнитофон исповедь убийцы. Вот выдержки из этой исповеди в пересказе В. Логинова:

«После института поехал работать в Магадан… Там я сделал свою первую кандидатскую диссертацию. Вскрыл пятьсот детских трупиков и нашел закономерность. Теперь дети в Магадане не умирают от этой болезни. Но что я за это получил? Червонец прибавки к зарплате? Внутреннее удовлетворение? Нет его, как нет и благодарности людей. Им глубоко плевать на того, кто нашел метод.

Когда я вскрывал мертвых детей, слышал голоса: жалобные и плачущие. Сначала думал – слуховые галлюцинации. Потом разговорился с рабочими крематория. Они признавались, что слышали крики душ, когда сжигали трупы. И у меня, стало быть, души младенцев плакали, им больно было. Я решил, что близок час, когда я загремлю в дурдом. Но скоро все прошло. К голосам привык и даже подстроился под них. Вводил трупу наркоз, и голосов не было. Тогда душам не было больно…

Неподалеку от Сусумана есть Долина смерти. Несколько тысяч политзаключенных лежат подо льдом, как живые. Иногда их даже с самолета видно. Но, знаете, какая там аура… тончайшая… трепетная… Я ездил туда заряжаться. Души заключенных свили там себе гнездо и дежурят, как на посту. Меня они не любили, но все-таки подпитывали…

Я имел много денег, потому что в сезон ездил с артелью старателей как врач. Когда мы возвращались в Магадан, то на три дня закупали кабак и гудели. Я брал червонцы, как колоду карт, и поджигал этот веер. Официантки давились от злобы. Потом я швырял под стол пачку денег, и толстые бабы лазили на карачках, как собаки, рыча и вырывая друг у друга купюры…

Есть такая штука на стыке наук – филологии и физики – качество времени. Это мера траты жизненных сил в определенный промежуток: когда за день человек проживает год, а может, и три. Так вот – качество времени моего магаданского периода можно охарактеризовать небывало концентрированной растратой жизненных сил. Семь моих колымских лет – это около тридцати материковых. Там я стал личностью, но там впервые и надорвался, хотя поначалу и не заметил, что надрыв-то был смертельный. Он повел меня в пропасть, хотя внешне я рос и прогрессировал. И патологией этого страшного сдвига управляла душа, вырастившая из него то, что ей очень хотелось: педофилию…

Я жаждал добраться до истоков живого. И чем ближе к этой тайне стремился, тем похотливее и сладостнее становилась ревность моя ко всему молодому, молоденькому, младенческому… Порою мне хотелось вообще влезть в утробу женщины и, уменьшаясь до яйцеклетки, превратиться в то эйронейтрино, что и есть само тело души. А потом проделать обратный путь: родиться со знанием тайны жизни и самому создавать живое, так необходимое для моей страсти.

Я никогда не считал это патологией, не считаю и сейчас. У науки нет этики, потому что нет ее и в жизни. Ведь все мы рано или поздно сдохнем, и тогда смерть неэтична, неэтична и жизнь…

Конечно, я мог бы убить себя. Вернее, свое тело. Но душу-то убить нельзя. Завтра же у нее будет новое тело, и с ним она будет вести себя так, как с моим. Это неразрешимая проблема. А потом, она очень и очень тонкая. Божественная, я бы сказал. У нее такие прозрения, что ум мой частенько содрогался от восторга.

В эти минуты я ее страстно любил и благодаря ей делал чудеса. Как Христос: возьми постелию свою и ходи! Но все нее достиг я такого искусства врачевания прямо-таки нечеловеческим трудом…

Я же десять лет с крысами жил. Клетки дома завел, кормил, мыл, выхаживал. Потом перебивал хребет, пересаживал спинной и головной мозг, экспериментировал и экспериментировал… И никто мне не помогал, ни одна собака. А завидовали, сволочи, по-черному. Я открыл несколько тайн. Кандидатских три штуки написал, докторских две. На пятерых хватило бы…

Ну, а потом? Нервы, нервы, нервы… Я себя страшно тратил, а восстанавливаться не мог. Первое время пьянка помогала, потом наркотики. Но и это скоро надоело и стало неэффективным. Душа требовала сильнейшего стресса, с кровопусканием. Короче, жертвоприношения. Это качели, понимаете? Да нет, этого никому не понять. Надо быть в такой шкуре…

Я тщательнейшим образом продумывал каждый акт. И после этого такое освобождение, такая легкость!.. Да, мои преступления сверхужасны. Я все понимаю и жду самого ужасного наказания. Я приму его заслуженно и спокойно. Правда, может, психика не выдержит, но это уже ее проблемы. Душа моя выше моей психики и выше моего разума. Только высота эта опрокинута вниз…

Какова была цель моей жизни? Стать чудо-профессором и садистом-убийцей? А теперь я уйду, и будет другой профессор-убийца. И все сначала… Что за заколдованный круг? Уже ясно, что тот набор душ, что разведен на Земле, неизменен. Может, всю мерзость Вселенной рассадили здесь, и любая душа, готовая вырваться из этого Сада, уже и не знает, куда ей податься, – забыла дорогу назад, а может, и не знала ее вовсе… Стало быть, опять Экклезиаст, опять суета сует и томление духа…»

Страшный монолог. Возможно, это бред. Возможно, это традиционные для образованных убийц попытки оправдать содеянное «красивой» философией, возбудить к себе если не уважение, то хотя бы сочувствие. Но, возможно, в своих рассуждениях Сударушкин совершенно искренен. Быть может, он даже прав. Ибо, если истинно учение Будды, то душа преступника и впрямь обречена на вечные странствия. В таком случае в интересах общества не убивать таких людей, а содержать их под стражей в идеальных для их здоровья условиях, – отдаляя момент, когда душа убийцы после его смерти поселится в новой телесной оболочке и вновь проявит себя страшным образом.

Вокруг осужденных в Америке массовых убийц образовываются клубы поклонников.

– Я видел книжечку комиксов, уже третью, живописующую подвиги Джеффри Даммера, – рассказывает Майкл Ньютон, изучающий феномен нездорового интереса к массовым убийцам. – Эта книжечка комиксов называется «Джеффри Даммер против Иисуса Христа». Тощий голый Христос на ринге с Джеффри Даммером буквально разрывают друг друга на куски. Омерзительные картинки, но спрос на них есть.

И действительно, в Нью-Йорке, сразу за чертой фешенебельных районов, можно прямо на улице купить какие угодно атрибуты мрачных культов убийц.

Владелец одного из магазинов Митч Катлер с гордостью заявляет, что у него на прилавке выставлены самые отвратительные «прибамбасы» криминального мира. «Я продаю карты, настольные игры, книги – все, связанное с массовыми убийцами», – говорит он. У него в магазине много разного товара, и все продается очень быстро. Митч Катлер утверждает, что большинство его покупателей – женщины.

То, что именно женщины проявляют нездоровый интерес к массовым убийцам, подтверждает и Майкл Ньютон:

– Ричарда Рамиреса – ночного головореза из Калифорнии хотели посетить в тюрьме так много женщин, что начальнику тюрьмы пришлось прекратить визиты. Женщины буквально затевали кулачные бои за право первой прорваться к заключенному. Другой массовый убийца Тед Банди, ожидавший в тюрьме смертной казни, получал мешки писем от почитательниц.

Почему эти женщины испытывали такое магнетическое влечение к Теду Банди, для Майкла Ньютона загадка. Одно из объяснений состоит в том, что женщины, ведущие часто самый заурядный образ жизни, хотят испытать что-то необыкновенное, волнующее. При этом убийцы, находящиеся за решеткой, представляются им вполне безопасными. То есть женщины таким образом заигрывают со смертью, на самом деле ничем не рискуя.

«Когда приходишь в тюрьму повидать смертников, тебя запирают с ними в камере. Ты с ними один на один часами», – рассказывает рок-певец Дон Маклауд, выступающий под псевдонимом Кровавое месиво. Сам Кровавое месиво подружился с убийцей по имени Джон. Не то чтобы Кровавое месиво одобрял его поступки, просто рок-певцу понравилось, что Джон, сидя в камере смертников, ни на кого не держит зла, да и вообще люди зэка мало занимали.

Джон Гейси – приятель Кровавого месива – был приговорен к смертной казни после того, как под полом его кухни было обнаружено 29 изуродованных трупов. Рок-певец именно Джона Гейси попросил оформить обложку для его первого компакт-диска. Общение с массовыми убийцами приносит Кровавому месиву музыкальное вдохновение. По мнению музыканта, они, как посланцы дьявола на земле, – одновременно омерзительны и притягательны.

Вдохновение вдохновением, но Кровавое месиво за смертную казнь. «Если бы мне дали возможность, я бы их всех одним махом отправил к праотцам», – говорит он.

Гай Калигула. «Бей, чтобы он чувствовал, что умирает…»

О садисте-убийце Гае Калигуле повествует в своей книге «Жизнь двенадцати цезарей» античный историк Гай Светоний Транквилл. Здесь описаны некоторые из преступлений этого цезаря.

«Свирепость своего нрава обнаружил он яснее всего вот какими поступками. Когда вздорожал скот, которым откармливали диких зверей для зрелищ, он велел бросить им на растерзание преступников; и, обходя для этого тюрьмы, он не смотрел, кто в чем виноват, а прямо приказывал, стоя в дверях, забирать всех, „от лысого до лысого“. От человека, который обещал биться гладиатором за его выздоровление, он потребовал исполнение обета, сам смотрел, как он сражался, и отпустил его лишь победителем, да и то после долгих просьб. Того, кто поклялся отдать жизнь за него, но медлил, он отдал своим рабам – прогнать его по улицам в венках и жертвенных повязках, а потом во исполнение обета сбросить с раската. Многих граждан из первых сословий он, заклеймив раскаленным железом, сослал на рудничные или дорожные работы, или бросил диким зверям, или самих, как зверей, посадил на четвереньки в клетках, или перепилил пополам пилой, – и не за тяжкие провинности, а часто лишь за то, что они плохо отозвались о его зрелищах или никогда не клялись его гением. Отцов он заставлял присутствовать при казни сыновей; за одним из них он послал носилки, когда тот попробовал уклониться по нездоровью; другого он тотчас после зрелища казни пригласил к столу и всяческими любезностями принуждал шутить и веселиться. Надсмотрщика над гладиаторскими битвами и травлями он велел несколько дней подряд бить цепями у себя на глазах и умертвил не раньше, чем почувствовал вонь гниющего мозга. Сочинителя ателлан за стишок с двусмысленной шуткой он сжег на костре посреди амфитеатра. Один римский всадник, брошенный диким зверям, не переставал кричать, что он невинен; он вернул его, отсек ему язык и снова прогнал на арену. Изгнанника, возвращенного из давней ссылки, он спрашивал, чем он там занимался; тот льстиво ответил: „Неустанно молил богов, чтобы Тиберий умер и ты стал императором, как и сбылось“. Тогда он подумал, что и ему его ссыльные молят смерти, и послал по островам солдат, чтобы их всех перебить. Замыслив разорвать на части одного сенатора, он подкупил несколько человек напасть на него при входе в курию с криками „враг отечества!“, пронзить его грифелями и бросить на растерзание остальным сенаторам; и он насытился только тогда, когда увидел, как члены и внутренности убитого проволокли по улицам и свалили грудою перед ним.

Чудовищность поступков он усугублял жестокостью слов. Лучшей и похвальнейшей чертой его нрава считал он, по собственному выражению, невозмутимость, то есть бесстыдство. Увещаний своей бабки Антонии он не только не слушал, но даже сказал ей: „Не забывай, что я могу сделать что угодно и с кем угодно!“ Собираясь казнить брата, который будто бы принимал лекарства из страха отравы, он воскликнул: „Как? Противоядия – против Цезаря?“ Сосланным сестрам он грозил, что у него есть не только острова, но и мечи. Сенатор преторского звания, уехавший лечиться в Антикиру, несколько раз просил отсрочить ему возвращение; Гай приказал его убить, заявив, что если не помогает чемерица, то необходимо кровопускание. Каждый десятый день, подписывая перечень заключенных, посылаемых на казнь, он говорил, что сводит свои счеты. Казнив одновременно нескольких галлов и греков, он хвастался, что покорил Галлогрецию. Казнить человека он всегда требовал мелкими частыми ударами, повторяя свой знаменитый приказ: „Бей, чтобы он чувствовал, что умирает!“ Когда по ошибке был казнен вместо нужного человека другой с тем же именем, он воскликнул: „И этот того стоил“. Он постоянно повторял известные слова трагедии:

Пусть ненавидят, лишь бы боялись!

Не раз он обрушивался на всех сенаторов вместе, обзывал их прихвостнями Сеяна, обзывал предателями матери и братьев, показывал доносы, которые будто бы сжег, оправдывал Тиберия, который, по его словам, поневоле свирепствовал, как как не мог не верить стольким клеветникам. Всадническое сословие поносил он всегда за страсть к театру и цирку. Когда чернь в обиду ему рукоплескала другим возницам, он воскликнул: „О, если бы у римского народа была только одна шея!“; а когда у него требовали пощады для разбойника Тетриния, он сказал о требующих: „Сами они Тетринии!“ Пять гладиаторов-ретиариев в туниках бились против пяти секуторов, поддались без борьбы и уже ждали смерти, как вдруг один из побежденных схватил свой трезубец и перебил всех победителей; Гай в эдикте объявил, что скорбит об этом кровавом побоище и проклинает всех, кто способен был на него смотреть. Он даже не скрывал, как жалеет о том, что его время не отмечено никакими всенародными бедствиями: правление Августа запомнилось поражением Вара, правление Тиберия – обвалом амфитеатра в Фиденах, а его правление будет забыто из-за общего благополучия; и снова и снова он мечтал о разгроме войск, о голоде, чуме, пожарах или хотя бы о землетрясении.

Даже в часы отдохновения, среди пиров и забав, свирепость его не покидала ни в речах, ни в поступках. Во время закусок и попоек часто у него на глазах велись допросы и пытки по важным делам, и стоял солдат, мастер обезглавливать, чтобы рубить головы любым заключенным. В Путеолах при освящении моста… он созвал к себе много народу с берегов и неожиданно сбросил их в море, а тех, кто пытался схватиться за кормила судов, баграми и веслами отталкивал вглубь. В Риме за всенародным угощением, когда какой-то раб стащил серебряную накладку с ложа, он тут же отдал его палачу, приказав отрубить ему руки, повесить их спереди за шею и с надписью, в чем его вина, провести мимо всех пирующих. Мирмиллон из гладиаторской школы бился с ним на деревянных мечах и нарочно упал перед ним, а он прикончил врага железным кинжалом и с пальмой в руках обежал победный круг. При жертвоприношении он оделся помощником резника, а когда животное подвели к алтарю, размахнулся и ударом молота убил самого резника. Средь пышного пира он вдруг расхохотался; консулы, лежавшие рядом, льстиво стали спрашивать, чему он смеется, и он ответил: „А тому, что стоит мне кивнуть, и вам обоим перережут глотки!“ Забавляясь такими шутками, он однажды встал возле статуи Юпитера и спросил трагического актера Апеллеса, в ком больше величия? А когда тот замедлил с ответом, он велел хлестать его бичом, и в ответ на его жалобы приговаривал, что голос у него и сквозь стоны отличный. Целуя в шею жену или любовницу, он всякий раз говорил: „Такая хорошая шея, а прикажи я – и она слетит с плеч!“ И не раз он грозился, что ужо дознается от своей милой Цезонии хотя бы под пыткой, почему он так ее любит.

Зависти и злобы в нем было не меньше, чем гордыни и свирепости. Он враждовал едва ли не со всеми поколениями рода человеческого. Статуи прославленных мужей, перенесенные Августом с тесного Капитолия на Марсово поле, он ниспроверг и разбил так, что их уже невозможно было восстановить с прежними надписями; а потом он и впредь запретил воздвигать живым людям статуи или скульптурные портреты, кроме как с его согласия и предложения. Он помышлял даже уничтожить поэмы Гомера – почему, говорил он, Платон мог изгнать Гомера из устроенного им государства, а он не может? Немного недоставало ему, чтобы и Вергилия и Тита Ливия с их сочинениями и изваяниями изъять из всех библиотек: первого он всегда бранил за отсутствие таланта и недостаток учености, а второго – как историка многословного и недостоверного. Науку правоведов он тоже как будто хотел отменить, то и дело повторяя, что уж он-то, видит Бог, позаботится, чтобы никакое толкование законов не перечило его воле.

У всех знатнейших мужей он отнял древние знаки родового достоинства – у Торквата ожерелье, у Цинцинната – золотую прядь, у Гнея Помпея из старинного рода – прозвище Великого. Птолемея, о котором я уже говорил, он и пригласил из его царства, и принял в Риме с большим почетом, а умертвил только потому, что тот, явившись однажды к нему на бой гладиаторов, привлек к себе все взгляды блеском своего пурпурного плаща. Встречая людей красивых и кудрявых, он брил им затылок, чтобы их обезобразить. Был некий Эзий Прокул, сын старшего центуриона; за огромный рост и пригожий вид прозванный Колоссэротом; его он во время зрелищ вдруг приказал согнать с места, вывести на арену, стравить с гладиатором легко вооруженным, потом с тяжело вооруженным, а когда тот оба раза вышел победителем, – связать, одеть в лохмотья, провести по улицам на потеху бабам и, наконец, прирезать.

Поистине не было человека такого безродного и такого убогого, которого он ни постарался бы обездолить. К царю озера Неми, который был жрецом уже много лет, он подослал более сильного соперника. А когда Порий, колесничный гладиатор, отпускал на волю своего раба-победителя и народ неистово рукоплескал, Гай бросился вон из амфитеатра с такой стремительностью, что наступил на край своей тоги и покатился по ступеням, негодуя и восклицая, что народ, владыка мира, из-за какого-то пустяка оказывает гладиатору больше чести, чем обожествленным правителям и даже ему самому!

Стыдливости он не щадил ни в себе, ни в других. С Марком Лепидом, с пантомимой Мнестером, с какими-то заложниками он, говорят, находился в постыдной связи. Валерий Катулл, юноша из консульского рода, заявлял во всеуслышанье, что от забав с императором у него болит поясница. Не говоря уже о его кровосмешении с сестрами и о его страсти к блуднице Пираллиде, ни одной именитой женщины он не оставлял в покое. Обычно он приглашал их с мужьями к обеду, и когда они проходили мимо его ложа, осматривал их пристально и не спеша, как работорговец, а если иная от стыда опускала глаза, он приподнимал ей лицо своей рукою. Потом он при первом желании выходил из обеденной комнаты и вызывал к себе ту, которая больше всего ему понравилась; а вернувшись, еще со следами наслаждений на лице, громко хвалил или бранил ее, перечисляя в подробностях, что хорошего и плохого нашел он в ее теле и какова она была в постели. Некоторым в отсутствие мужей он послал от их имени развод и велел записать это в ведомости».

(Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М., 1990)