Текст книги "НЕЗАБВЕНИЕ"
Автор книги: Татьяна Денисова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Да не всё ли равно? – спрашивал себя он. И с ощущением пустоты отвечал себе: Нет!
Глеб сердито дал газу, мотор заревел, и машина помчалась. На перекрестке с Пархоменко его начало заносить. Он, испугавшись, вцепился за руль и стал слегка притормаживать.
«Вот ведь как время летит», – думал Глеб. Второй год мать с отцом жили неподалеку отсюда. Квартиру им дали в «брежневке»: крохотную, однокомнатную, с низкими потолками. Поначалу родители никак не могли к ней привыкнуть. Лифта в доме не было, и каждый день не по разу приходилось подниматься пешком на четвёртый этаж. Глеб завернул с дороги к их дому: двор был покрыт серым шершавым асфальтом, и лишь рядом с подъездами изморозь облепила чахлый газон. Похоже, поэтому родители так тосковали о прошлой жизни и по-прежнему вспоминали свой сад.
Глеб, выгрузив банку с мешком, направился в сторону центра и вскоре неспешно заехал на площадь. До открытия универмага оставалось еще полчаса, но народ уже толпился у входа. Настроение было плохое. Он посмотрел в окно: порывистый ветер трепал и разбрасывал кучи опавших листьев, вертел в воздухе мусор, подгонял обрывки газет. Колючая серая пыль клубилась над площадью.
Глеб отстегнул ремень, включил печку и, прибавив звук радио, повалился на спинку сиденья. В который раз прикинул в уме: стоит ли продолжать копить деньги на магнитолу, или одолжить-таки у родителей. Идея заманчивая, но она его особенно мучила.
Взрослый мужик, разменял четвертый десяток, а до сих пор занимаю у матери. Ведь знаю, что обратно долг не возьмет, – злился Глеб на себя.
И в бессильном отчаянии следом тут же начал себя успокаивать:
Да ладно, хватит уж ныть. Потом разберусь. Деньги – не главное. Надо блат для начала найти.
А иначе-то как? – после коротких раздумий спросил себя Глеб, и тут же себе ответил. – Иначе, деваться некуда: придётся ехать на Шувакиш, и там покупать за двойную цену.
Он вслушивался в шум ветра на площади. Тот подвывал, а в машине в это время было уютно. Теплый воздух от печки согревал понемногу и приглушал мрачные думы.
«Местное время одиннадцать часов ровно…» – объявил четким голосом диктор. Глеб озабоченно посмотрел на часы, выключил радио и выскочил из машины. На короткий миг показалось солнце. Он, прищурившись, закрыл дверцу и быстрым шагом направился в магазин.
Марина нервно раскладывала на прилавке расчески, заколки, ободки для волос и прочую, как её все в отделе называли между собой, «дребедень». Каждый день приходилось выдумывать, чем заполнять пустые места. Наконец она выпрямилась и с важным видом поправила облитый лаком гребешок начесанной челки. Украдкой взглянула в зеркальце и радостно выдохнула: как раз к празднику успела перекрасить волосы в модный цвет. Так-то гораздо лучше. Подновила на веках радугу сверкающих теней, обвела четким контуром изгиб узких губ и, добавив розовый перламутр, почувствовала себя звездой.
Глеба она увидела издалека и прошипела с ехидством:
– Надоели до смерти.
Глеб, подойдя поближе, наигранным голосом произнес:
– Привет!
Марина скривилась, но ответила всё же небрежным кивком. Тем временем её взгляд будто смотрел в пустоту. Она, помолчав для порядка, натянуто улыбнулась, поманила пальцем и зашептала чуть слышно:
– Не до тебя сегодня. С утра по отделам ходит директор, а с ней – проверяющие из управления.
Глеб постоял в нерешительности и, вздыхая, тихо спросил:
– Можно, я подожду?
На его лице виновато блуждала улыбка.
Марина, равнодушно пожав плечами, метнула резкий, надменный взгляд и бросила коротко:
– Как хочешь.
И отвернулась.
Глеб пожалел, что приехал, однако остался стоять у прилавка.
Чуть погодя Марина опять на него взглянула и показала глазами:
– Вон они, идут сюда.
Он собирался что-то сказать, но тем временем у него за спиной раздались голоса. Глеб обернулся и среди всех прочих увидел тоненькую, хрупкую женщину в голубом костюме, ту самую, что встретил в школе минувшей зимой.
Это случилось в один из тех противных вечеров, когда небо нависает над хмурой землей и жизнь кажется беспросветной. У Лариски была ночная смена, и Глебу пришлось идти на родительское собрание. Когда он поднялся на второй этаж, непривычную тишину школьного вестибюля нарушил лишь топот его шагов. Таких же, как он, кто пришел раньше, было трое, и все – незнакомые. Поначалу Глеб не заметил невысокую молодую женщину, ту, что стояла к нему спиной, вдалеке, и читала книгу. Он прошел мимо и почувствовал нежный, слегка уловимый запах духов. Легкий свежий аромат привел его в некоторое смятение. Женщина распахнула воротник у пальто, вскинула голову и отрешённо посмотрела в окно. В тусклых стёклах отражались покатые плечи и чёткий овал лица. На безымянном пальце её правой руки Глеб заметил обручальное кольцо. Его алмазные грани, отражая лучи, вспыхивали, словно звёзды. Почему-то он не решился встать рядом, остановился чуть дальше и постарался сделать безразличный вид, но через некоторое время понял, что неотрывно, даже, пожалуй, слишком пристально смотрит на незнакомку. По бокам её коротких изящных сапожек небрежно свисали кожаные шнурочки с крохотными металлическими шариками на концах. Подбитый бархатистым мехом каштановый мягкий шеврет облегал стройные лодыжки. Плавные линии бежевого пальто не давали возможности сразу увидеть, как она сложена. Глеб прикинул: сколько ей может быть лет. На вид он бы дал не более двадцати.
Тем временем женщина подняла руку, пробежала глазами по циферблату часов, положила книгу на подоконник, и пока она открывала сумку, Глеб успел разглядеть рисунок распахнутого окна на мягкой обложке, и прочитал «Татьяна Толстая «На золотом крыльце сидели…». Потом она убрала книгу в сумку, всё так же неторопливо развернулась; как ребёнок, беспечно скрестила маленькие ножки, обхватила руками лёгкий кокон пальто из пушистой матовой ткани, и сразу стала заметна её хрупкая фигура.
Было в той незнакомке какое-то небрежное совершенство. Слегка сдвинутый на бок берет открывал её спокойное лицо. В свете люминесцентных ламп блестел шелковистый мех норки палевого оттенка, серо-голубые глаза, глядя задумчиво, нежно сияли, и вся она казалась окутанной неким мягким, тёплым свечением.
Глеб, оглядываясь через плечо, размышлял: «Мне кажется, будто я её знаю». Вытянув губы и растерянно сморщив лоб, он на минуту задумался. К этому времени у него в голове всё запуталось и перемешалось.
Нельзя было понять, замечала ли она его присутствие, но в голове у Глеба понеслись сумбурные мысли, пробудились мечты и фантазии, навеянные воображением. Он удивлялся себе: «Да ты поэт! Или пошляк. Слушай, надо выкинуть это из головы».
Зашумели вокруг голоса. Глеб оглянулся: народу прибавилось. Вместе со всеми они вошли в класс. Женщина села в первом ряду. Глеб, закусив губы, искоса продолжал за ней наблюдать. В ушах у неё покачивались маленькие серёжки. Золотистый витой браслет часов блестел на левой руке. Сквозь гладкую кожу просвечивала сеть голубых прожилок. Его изумил вид её тонких запястий. Так и подмывало дотронуться до них.
Так. Спокойно! – сказал себе Глеб, подавляя шальные мысли. – Ну куда тебя опять понесло?
Он опустил глаза: Дурак! Дыши ровнее и глубже.
Сквозь поток похотливых раздумий до него доносился голос классной руководительницы.
Собрание затянулось. Глеб ёрзал, нет-нет да поглядывал краем глаза на незнакомку. Он успел уловить, что в этом классе учится её дочь Аля Алексина. Фамилия была ему незнакома.
Закончилось то родительское собрание, прошла невыносимая зима, пролетели весна и лето, вот и осень почти на исходе, но он сразу узнал эту женщину. Лишь встретившись взглядом, Глеб испытал лёгкий трепет и растерянно улыбнулся. Он не мог удержаться и хотел поздороваться. Однако женщина, похоже, не заметила Глеба. Прозрачные серо-голубые глаза с некоторой отрешенностью скользнули по его лицу, и показалось, что в её непроницаемом взгляде мелькнуло что-то высокомерное.
Глеб напрягся, ему стало как-то неловко. Он выждал немного и спросил у Марины:
– Это кто такая?
Та обернулась неспешно:
– Ты о ком?
Глеб поглядел на неё исподлобья:
– Та женщина, рядом с вашим директором.
На его плоском бесцветном лице розовой тенью мелькнул румянец.
Марина взметнула тонкие брови и буркнула:
– Кто-кто? Кира Борисовна. Я же сказала: у нас проверяющие.
– Кира Борисовна, – повторил медленно Глеб и растерянно посмотрел под ноги.
Едва он услышал имя той женщины, этого было достаточно, чтобы ожили картины прошлого. Так звали лишь одну среди множества его знакомых.
Глеб вздохнул и, почесывая за ухом, глухо пробормотал:
– Кира? Хмм. Ну понятно. Вот она кто теперь: особа с высшей ступени цивилизации советского общества.
Вершинины
В этих местах, между Конжаком и Юрмой, так часто бывает: с началом последнего месяца осени земля сдается на милость зимы. Дни наступают короткие, стылые. Того и гляди ударят морозы, да закружат белые мухи.
Когда в такой студёный день Илья возвратился с работы раньше обычного, ветер трепал тополя перед домом, сдирая с высоких крон последние листья. Он заглушил машину и глянул на окна: в комнате, где стоял ткацкий станок, горел яркий свет. Илья посигналил раз, потом ещё, долго, долго, и ещё длиннее. Натянул на голову кепку, постучал пальцами по рулю и вздохнул глубоко:
– Не слышат.
Прошла минута-другая и он, наконец, решившись, распахнул дверцу машины, после взял с пола тележку, спустил её на асфальт и положил сверху самодельный короткий костыль.
Двухэтажный восьмиквартирный дом от дороги отделяла канава и тротуар. Илья ещё раз взглянул на окно и увидел, как отец машет ему рукой. Тотчас же на душе стало легче.
Он, опёршись на сиденье руками, выбрался из машины, пересел на тележку и не спеша двинулся по обочине вправо. В эту минуту из подъезда вышел отец. Статный, высокий, он легко перепрыгнул сухую канаву и направился бодрым шагом к Илье.
– Ну, вы где там пропали? – улыбаясь глазами, но с нарочитой суровостью бросил Илья.
Он протянул отцу свой костыль.
– Держись!
Отец ухватился за деревянную ручку и потянул Илью за собой. Время от времени, он оглядывался. Тележка тихо поскрипывала, но везти её было гораздо легче, чем носить на руках потяжелевшего сына.
Илья ещё в школе учился, когда по случаю, через дальних знакомых, отец купил в обувной мастерской лоскут мягкой коричневой кожи. А потом среди маминых учеников нашёлся умелец, который выпилил лист фанеры, прикрепил к нему четыре поворотных колеса, обил фанеру войлоком, сшил кожаную подушку и начинил её ватой. Получилась тележка, маневренная, да такая удобная, что сидя на ней, Илья стал перемещаться без помощи, и даже почувствовал некоторую свободу.
Они дошли до подъезда и отец, взявшись за ручку, открыл дверь пошире. Илья переехал порог и, упираясь левой рукой на костыль, а правой держась за поручень, принялся подниматься по лестнице. Всё это время отец шел за ним следом. Когда они поднялись на второй этаж, он помог сыну снова сесть на тележку. Илья чуть отдышался и, поёрзав на месте, устроился поудобней. Отец взглянул на него:
– Ну, ты как?
Илья бодро ответил:
– Нормально!
Он приподнял костыль и чуть подтолкнул им дверь. Незапертая, та легко распахнулась, и сразу же им навстречу выбежали две собаки. Они кинулись с радостным лаем сначала к Илье, следом – к отцу, так и норовя лизнуть их в лицо.
– Ну, ладно, ладно, – засмеялся счастливо Илья, заезжая в квартиру.
Но не знающая предела собачья радость выражалась так громко, что тут уж нужна была строгость.
– Джудай, сидеть! – скомандовал отрывистым тоном Илья, потом добродушно добавил. – И ты, Жуля, сиди.
В гостиной закудахтали куры. Собаки было ринулись к ним, но развернулись перед закрытой дверью и бросились снова к Илье.
Петуха и трёх куриц отец купил ещё по весне.
А что? – с нарочитой серьезностью вопрошала мама. – Надо помочь государству.
Под курятник в квартире отвели самую просторную комнату, отгородили эркер невысокой перегородкой, а поверху натянули рыболовную сеть.
Илью забавлял вид гордого петуха. Тот важно вышагивал в окружении кур и потряхивал ярким гребнем. Однако пернатых обитателей тоже надо было чем-то кормить, и тут матушке посчастливилось договориться с одной из своих учениц забирать из детского сада пищевые отходы. А потому как куры очень любили зелень, тетушка посадила побольше капустной рассады. Для кур собирали яичную скорлупу, варили свеклу, морковь и картофельные очистки. Летом на даче несколько грядок засадили салатом и рвали крапиву, что росла за забором. Отец сколотил деревянный ящик, и набросал туда солому с опилками. Несушки устроили гнезда и яйца несли исправно. Всё лето куры жили на даче, а по осени их снова вернули в квартиру.
Отец повернул на кухню, а Илья со счастливым видом, окруженный собаками, направился в ближнюю комнату. Оттуда тотчас послышался тётушкин голос:
– Ты что-то рано сегодня.
– Заказов нет, вот я и уехал, – ответил Илья.
Он подкатил поближе, подтянулся руками и пересел в кресло-коляску.
Тётушка заглянула ему в глаза и спросила:
– Хочешь чайку?
Илья улыбнулся:
– Может попозже?
В это время собаки, услыхав стук тарелок на кухне, побежали туда.
Илья устроился поудобнее и, подъехав к столу, на котором стоял телефон, набрал мамин номер. Та ответила сразу, но разговор получился короткий.
– Ну что там? – спросила тётушка. – Во сколько вернётся?
– Да она и сама не знает, – ответил Илья.
Мама его не делала различий между семьей и работой, и, будучи директором, приходила в школу рабочей молодежи не потому, что так было надо, а по зову души. Её любили и уважали все. Мама же, несмотря на возраст учеников, опекала их, как детей, и даже после школы они оставались друзьями. Она не боялась споров и не старалась никому угодить, и потому учителя тоже чувствовали в ней опору. А та для каждого находила доброе слово, улыбку, заботилась о здоровье. Маминого оптимизма и бодрости хватало на всех. В общем, с мамой Илье повезло. В тот год, когда ему исполнилось семь, она победила в войне с ГОРОНО, и это благодаря маме, он окончил обычную школу.
Илья, подвинув телефон на середину стола, обернулся к тетушке:
– Торопится на какое-то совещание. Сказала: ужинайте без меня.
Лишь тяжёлое жёлтое солнце пробилось сквозь тучи, лучи побежали по стенам и тотчас сверкнули в хрустальных подвесках люстры, рассыпавшись радугой по ковровой канве. В комнате сразу стало светлей.
Тетушка села к станку и, выдохнув глубоко, потянула пальцами прядь из подвешенного на нити клубка. Она проворно орудовала крючком, вытягивала шерстяную нить, ловко вывязывала узел и уверенно отделяла его от пряжи ножом. Потом поднимала голову, сверяла узор с росписью на бумаге, считывала следующий и тянула новую прядь. Илья подъехал к ней в кресле-коляске. Тетушка посмотрела на него ласково и улыбнулась. Сидела она всегда прямо. Возраст её приближался к семидесяти, но она по-прежнему оставалась красавицей. Тетушкин вид мог сбить с толку кого угодно: выглядела она лет на пятнадцать моложе, как и все в их родне.
Порода у нас такая, – говорила она.
Многие отмечали, что Илья Вершинин тоже был очень красив. Густые, как смоль, черные кудри обрамляли высокий лоб. Чёткий античный профиль сочетался с чувственным очертанием губ и с ясными глубокими глазами, в которых мелькали шаловливые огоньки. Илья никогда не бывал раздражителен. У него был очень приятный голос, светло-карие глаза глядели всегда приветливо, и девчонки не сводили с него взгляда, когда от улыбки на его щеках играли две упругие ямочки.
Разумеется, он понимал, что был не тем, кем мог бы стать, что в жизни его существуют ограничения, но жил с ощущением, что нет ничего невозможного. В общем, нормальный человек. Его одноклассники, друзья и коллеги никогда не говорили с ним о телесном недуге, и ни разу ему не случалось чувствовать себя отверженным, или забытым. Да что тут говорить, квартира, в которой Илья жил с тетушкой и родителями, давно стала для всех чем-то вроде прибежища.
И всё-таки иногда он задумывался о своей судьбе, однако тетушка всегда могла его успокоить. Ему только достаточно было взглянуть на неё и послушать её разговор. С ней он мог говорить откровенно, и тетушка всегда интересовалась его делами.
Илья, подъехав поближе к станку, следил за её руками. Та, искоса, мельком взглянув на него, сказала:
– Прабабушка-то твоя родом из Канашей. А там испокон веку ткали ковры.
В комнату в это время вошел отец, и следом за ним прибежали собаки. Тётушка, помолчав немного, снова заговорила:
– Мамин брат в своё время тоже сделал немудрящий станок, а жена его, как в 17 лет пришла на работу в ковровую артель, так и ушла оттуда на пенсию. Еще до войны её посылали учиться в Армению. Она была такой мастерицей, что ей доверяли ткать ковры на экспорт. Цвета у них были мягкие, теплые, легкие: терракотовый, золотистый, нежно коралловый, серо-голубой.
Она повернулась к брату.
– Лёша, ты не помнишь, в каком году артель стала фабрикой?
Тот лишь пожал плечами.
– То-то и оно, что никто не помнит, – продолжила тётушка. – Жизнь коротка и время стирает воспоминания. Узелок завязывают на память, а в ковре этих узелков знаешь сколько? Миллионы. Вот мы умрем, а память о нас останется.
Отец, тыча пальцем в ковер, рассуждал:
– Ну будет он висеть на стене. Какая от него польза?
– Какой же ты бесчувственный, Лёша, – насмешливо отвечала ему сестра. – Испокон веку человеческий род тянется к красоте, а тебе бы всё только потребности удовлетворять.
Может быть от того, что отец недослышивал, он с иронией покосился на неё и вышел из комнаты.
Купить ковер в магазине было непросто, однако, как только обе дочери вышли замуж, мама решила, во что бы то ни стало, каждой сделать подарок. И кто мог подумать, что ей придет идея ткать дома ковры. Не прошло и недели, как один из маминых учеников вызвался сделать ткацкий станок. Когда станок собрали, тот занял как раз четверть комнаты. Чуть ли не самым сложным оказалось выбрать ковровый узор. Хотя тут каждый видел что-то своё, сошлись, однако, на том, что по чёрному фону выткут алые маки с зелеными листьями. Лишь матушка принесла из школы лист ватмана, отец набросал эскиз, а затем сделал расчёт и разложил рисунок по клеточкам миллиметровой бумаги. Бумажная сетка запестрела россыпью маков. Под акварельными красками проступали квадратики, в которых каждому узелку полагалось занять своё место и составить узор. А потом родители пошли в магазин и накупили шерстяных тканей разных цветов. Ткани распускали долгое время, к тому же ещё приходилось связывать каждую нитку. Мотки разноцветной шерсти висели в квартире повсюду. В старом эмалированном баке пряжу окрашивали в те цвета, которых для узора недоставало. А потом все принялись учиться ткачеству: и матушка, и отец, и даже Илья. Даже сестры, наведываясь домой, делали пару-тройку рядов. Муторная работа, но тут приехала тетя Маруся. К этому времени муж её умер, а детей у них не было, и она поселилась у брата. Если б не тетушка, идею с коврами родители бы забросили.
Илья, прищурившись, огляделся с улыбкой: сумерки за окном быстро сгущались, но подвешенная к потолку хрустальная люстра ярко высвечивала растянутое по станку цветастое полотно. И вдруг дом тряхнуло.
– Ох! – испуганно вздрогнув, вздохнула тетушка.
Со смутной тревогой глаза метнулись поверх очков. Стул качнулся под ней, и тотчас следом задребезжали оконные стекла. Тут же собаки, рыкнув одна за другой, встревожено вскинулись. Стало слышно, как за стеной всполошились куры. Илья снова глянул в окно: черным облаком над тополями промчалась с жалостным криком стая ворон.
Обрезая нещадно улицы и отщипывая дома, будто нехотя, но упорно на город наступали карьеры. И потому облик города бесконечно менялся. Оттуда же, из каменной чаши, каждый день после звуков сирены доносились взрывы, оттого-то к ним привыкали с детства. Но этот… Нет, нет, всё не то. Этот был слишком громким. И не вовремя.
Отец посмотрел на часы.
– Что-то рано сегодня.
Тетушка, вскинув голову, беспокойно зашевелилась на стуле: люстра качалась, и тревожные блики от ламп разбегались по стенам. Они какое-то время метались зигзагами по натянутой паутине ковра, на цветочных кашпо, на переплётах книг, потом задрожали, ещё трепетали минуту-другую и стихли. Луч света снова спокойно скользил по книжным обложкам, высвечивая морскую звезду, лист бумаги с красным пятном, ножницы, зажигалку и контуры черных деревьев на бежевом фоне.
– Ах, да! Посмотри там, – тетушка повернулась к племяннику и махнула рукой в сторону пианино, – мама вчера принесла кое-что почитать.
Она снова уткнулась в ковёр. Илья в этот миг оглянулся: на верхней крышке, поверх старых нот, вперемешку с невзрачными книгами стопкой лежали несколько толстых журналов, а справа отдельно – «Разбиватель сердец» и двухтомник «Доктор Живаго». Эти три книги ему привезли издалёка, из Вильнюса, и он собирался их подарить в день рождения Кире Алексиной.
– Но ты, Илюшенька, подряд-то всё не читай, – не поднимая глаз от ковра, продолжила тётушка. – Поэтам и писателям дали волю, вот они и думают, что всё можно. Совсем распоясались, что видят, о том и пишут.
– Ну, ну…, – с ироничной улыбкой Илья придвинулся ближе. – И писателей у нас развелось так много; всякий лезет на Парнас, без наук и слога.
– Вот именно! – откликнулась тётушка. – Только они-то думают, что пишут шедевры, плещут свежие струи, льют источники чистоты. А сами создают потоки дерьма, прости господи, и даже не замечают, как сами в них текут. И книги их не имеют ничего общего с жизнью. Слишком много самодовольства. Вот потому-то нет у меня понимания с ними, а стало быть, нет у нас общего кода.
– Понятно. Чтоб тебе никаких там верлибров, – Илья скептически улыбнулся. – Чтоб все точечки и запятые были на своем месте.
Тетушка покосилась с иронией.
Он взглянул вопросительно:
– Разве правила созданы не людьми?
Тетушка с молчаливой улыбкой вязала узлы.
– Однако время идет, всё меняется, – продолжил Илья, – и новые люди создают новые правила. А может быть новым писателям да поэтам надоело писать так, как раньше, вот и ищут они новые литературные формы.
– Вот значит как? – хитро взглянув на Илью, тетушка заморгала. – Красиво звучит! Только что же это такое – новая литературная форма? Это что?
Она повернулась к нему и, глядя поверх очков, спросила с насмешкой:
– Это способ такой, облекая мысли в знаки, жизнь копировать через кальку и запечатывать в книгу?
Илья, улыбаясь, молчал, и тетушка поспешила добавить:
– Бить читателя в лоб напрямую – ну это совсем уже пошлость. Тебе так не кажется? И потом, разве это искусство?
– А может они тем самым двигают жизнь вперёд, – ответил он словами статьи, прочитанной им недавно в «Литературной газете».
– Послушай, – она опять усмехнулась, – я девочкой ещё была, а значит себя нынешней была на полвека глупее, однако запомнила на всю жизнь. Дед твой тогда служил в Свердловске. А в гости к родителям заходила Лиля Юрьевна с мужем…
Илья прервал её:
– Ты о ком говоришь?
– О Лиле Юрьевне, – тётушка мельком взглянула поверх очков, – о Лиле Юрьевне Брик.
– Не понял… – Илья придвинулся ближе. – Это кто? Та самая? Муза Маяковского?
– Ну да, муза и жена Маяковского. Только к тому времени Маяковский застрелился, и Брик уже была замужем за военным. Почти два года её новый муж служил с дедом твоим, в Уральском военном округе. Фамилия у него ещё была такая же, как у нынешнего депутата – Примаков. А звали… – она задумалась.
– Виталий Макарович. Точно, Виталий Макарович Примаков, – решительно подтвердила тётушка. – Благодаря Лиле Юрьевне родители мои, ну и я вместе с ними, сходили на выставку Маяковского. Зимой это было, кажется. Как сейчас помню, народу тогда была тьма.
– И что, – Илья встрепенулся, – она вот так жила в Свердловске? Ты почему раньше мне об этом никогда не рассказывала?
– Ох, Илюша, много чего я повидала в жизни, обо всём сразу не вспомнишь. Вот сейчас как-то к слову пришлось. Неужели тебе интересно? О ней вроде бы как давно все забыли. Лиля Юрьевна иногда уезжала в Москву на несколько месяцев, потом опять возвращалась. Я несколько раз встречала её на почте. Ещё вот что запомнила: твой дед вместе с её мужем был прикреплен к одному распределителю. Распределитель, это, так сказать, магазин, где покупали продукты. Лиля Юрьевна и Примаков жили в Свердловске как раз в то время, когда строили Уралмашзавод, а потом вроде бы уехали в Германию. Уже после того, как появились слухи, что якобы Примакова арестовали, не помню, чтобы наши родители вспоминали об этом соседстве.
Илья чуть поёрзал:
– Ну, расскажи, как выглядела эта Лиля Брик?
Он снова заёрзал, увидев иронию в тётушкиных глазах. Она рассмеялась:
– Послушай, ребёнку все взрослые кажутся стариками. И опять же, если мне тогда было семь или восемь, сколько же лет было Лиле Юрьевне?
Размышляя, тетушка вскинула голову:
– Думаю, около сорока. Может, чуть больше. А как выглядела? Я запомнила, что у неё были стройные ноги и всегда очень изящные туфельки или сапожки. И всякий раз, когда она проходила рядом, от неё пахло какими-то удивительными духами. Вот не помню, какая была прическа, только когда солнце светило, её коричнево-золотистые волосы начинали сиять.
Она повела плечами и пожурила шутливо:
– Да ты совсем сбил меня с мысли, дружок. Ведь я почему вспомнила Лилю Юрьевну? Однажды она рассказывала, как Маяковский писал стихи. Он только потому заменял в них некоторые слова, что слишком уж приземленными они оказывались. Исчезала словесная магия.
Илья возразил:
– Я понимаю, это поэт – существо крылатое, и творит он лишь тогда, когда делается безрассудным, но позволь уж хотя бы писателям быть ближе к реальности.
Тетушка насмешливо отозвалась:
– А как же без этого. Подружка моя, Ира Бессонова, царство ей небесное, – она вздохнула и перекрестилась, – как школу закончила, решила ехать в Москву, поступать в Литературный институт.
– Тетя Ира? – удивился Илья. – Вот уж о ком не подумал бы.
– Она не всегда была той, какой ты её знал.
Тётушка, тихо вздыхая, замолкла и, встряхнув головой, продолжила:
– Так уж сложилось: только Ирка отложила мечту на потом, тут-то судьба и затянула в свой водоворот. Как оно часто бывает: сделал шаг, и вот уже хода обратно нет. Такое обрушится, даже кажется, что не с тобой это происходит. А пока в школе учились, Иришка всегда что-то писала. Как это у неё получалось – ставить слова на свои места, не знаю. Мы заслушивались, когда наша учительница по литературе зачитывала перед классом её сочинения. Ирка среди нас была самой умной, знала всех классиков и мечтала лишь об одном: стать писателем. Она и экзамены все сдала на «отлично», однако без рабочего стажа её в институт не приняли. Так и сказали: сначала жизнь надо понюхать.
Она усмехнулась и тут же воскликнула:
– Ах, Илюшенька, вот только искусство – это не сама жизнь.
Илья несколько растерялся:
– А что же тогда?
– Возвышение над жизнью, вот что такое искусство. Я согласна с тем, что красота заключается в материальных вещах. Так дайте же, наконец, увидеть ту самую красоту, отсеките всё лишнее, чтобы она заиграла, и свечением своим очистила мою душу.
Илья посмотрел на тетушку и ухмыльнулся:
– Но как же понять, что отсекли всё то самое лишнее?
– Ну-у, – протянула тетушка, – об этом еще Аристотель писал: красота заключается в величине и порядке. И уж если это искусство, ты его сразу узнаешь. Оно, как цветок, источает нежный и тонкий аромат недосказанности. От этого запаха веет свежестью, и ты будто погружаешься в глубокий целительный сон. Искусство вызывает радость. Когда тебя топят, или, когда жизнь давит так, что нечем дышать, тут-то искусство становится тем спасательным кругом, который держит тебя на плаву и не дает утонуть.
Она хотела что-то ещё добавить, но тут, прищурив глаза, Илья насмешливо проговорил:
– От кого-то я уже это слышал. Кира Алексина тоже любит окружать жизнь ореолом романтики.
Кивая головой в сторону книжной полки, тетушка с улыбкой сказала:
– Я вижу, ты тоже почитываешь те книжки, что приготовил Кире в подарок.
Илья улыбнулся смущенно в ответ:
– Не мог удержаться. Я аккуратно.
– Ладно, ладно. Самое время читать. Я тоже прочла. На одном дыхании. И я аккуратно, – засмеялась она, заговорщически взглянув на Илью.
– Хорошее начало в твои-то годы, – воскликнул он с пониманием. – Да ты, оказывается, та ещё озорница.
– И в кого ты такой бестактный, милый мой друг, – шутливо пожурила тётя Маруся. – Начало, в самом деле, хорошее. Ах, Илюша, как они точно и кратко пишут, и как пленят их простые слова.
Она подняла голову, глаза её заблестели.
– И почему раньше мы не могли их прочесть? Я только буду жалеть, если жить немного осталось. Столько всего надо узнать из того, чего нас лишили, и сколько нового ждет впереди.
Тетушка снова бросила взгляд на рисунок. Ловко управляя крючком, протянула в трепещущую основу новую прядь, и тут же, не поднимая глаз, спросила:
– Где вы празднуете день рождения Киры?
– У Алексиных дома, конечно, – ответил Илья. – Я встретил вчера Кирилла. Ты знаешь, что он собирается подарить жене?
– Учитывая, что Кире исполнится тридцать лет, должно быть что-то особенное, – мечтательно отозвалась тетушка.
– Картину, – с восторгом сказал Илья.
– Какую картину? Он что, ещё и рисует? – изумленно спросила тетушка.
Илья расхохотался.
– То, что его папа рисует, это я знаю точно. А вот Кирилл, кажется, в этом не был замечен. Хотя, стоит ему только заняться…
– Тут ты прав, – поддержала тетушка, – он такой, ваш Кирилл: за что бы ни взялся, всё у него получается. Уж кому-кому, но ему-то стоит только захотеть.
Она провела рукой по лбу и спросила:
– Скажи, картина откуда?
– Помнишь, ты недавно ходила на выставку? Так вот: вчера Кирилл был у того художника.
Тетя Маруся вопросительно улыбнулась:
– У Виктора, что ли? Интересно, что же выбрал Кирилл.
Тетушка закончила ряд и прибила его тяжелым зубатым бруском. Потом маленькой ловкой ладонью взяла ножницы с табуретки и состригла выступающий ворс.
Илья оглянулся: в комнату вернулся отец. Он постоял, разглядывая рисунок ковра, потом громко спросил сестру:
– Может, отдохнешь немного?
Она бросила взгляд в окно, затем ласково посмотрела на брата:
– Лёша, принеси лампу из спальни. Как-то враз потемнело. Видимо, зима совсем близко – вот уж и рассвет с сумерками среди дня встречается.
Тревожная новость
– Ну, девчонки, до Казанской ещё три дня, а холод пробирает аж до самых костей.
Выйдя на улицу, все расслабились, с облегчением вдохнули свежего воздуха и тут же разом заговорили.
– А помните, как однажды на седьмое ноября мороз ударил под тридцать? Саша рассказывал, как тогда накануне праздника в горкоме решали: проводить демонстрацию, или же отменить. Ну кто ж бы взял на себя такую ответственность!
