Текст книги "НЕЗАБВЕНИЕ"
Автор книги: Татьяна Денисова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Он же сказал им:
не ваше дело знать времена или сроки,
которые Отец положил в Своей власти.
Деяния святых апостолов. Гл.1, ст.7
Глава 1.Белое-черное
Мрак неизвестности
Ближе к полуночи в четверг выпал первый снег. Дикий северный ветер принес его издалека. Слетев с пологих склонов Пай-Хой, седая позёмка порхнула над разрушенным кряжем, по темным извилинам ринулась к ледникам, качнулась над черною бездной, шумно вздохнула и понеслась по долине нефритов, покрывая мхи и лишайники снежною пеленой. Рваный шипящий поток, запылив белой крапиной водопады, устремился к верховью, где россыпи золота рассекали рыжим хвостом Хальмеръю, летя по каньону, запорошил скалистые берега, через увалы и гребни Уральских гор выскользнул к речным перекатам и загудел. Тотчас же ненасытная снежная мгла поглотила крутые угоры. Ветер тревожно завыл и, петляя среди шершавых стволов, слепо цеплялся за сосны.
Метель облепила замшелые валуны, заревела, с жалобным стоном промчалась мимо Сорочьих скал, здесь покружила над старым Кудельным болотом и, замедляя полёт, затянула белым саваном город.
Снег мигом опутал плоские нити сумрачных улиц, крадучись, вполз в тесные переулки, засыпал немые провалы дворов. Безжалостный, казалось, он выпал навеки и, словно взывая о милости, каменными обелисками к небу тянулись уличные фонари. Их тугие тени скорбно падали темными полосами, ломались о бордюрные камни, трепетали от ветра, то растворялись в белесой мути, то вновь появлялись. Лишь жалкий беспомощный свет вырывался из темноты, желтый туман парил над стелющимся гладкой выскобленной доской пустынным проспектом. Там сквозь снежный покров кое-где ещё проступали рваные трещины, но мертвенная белизна жадно рванулась к ним, запахнула обнажённые выемки, тотчас плоской волной подкралась к сиротливым обочинам и, лизнув комья замерзшей земли, разлилась по чахлой траве, по опавшим сморщенным листьям.
Нещадная ледяная заверть опять закружила волчком. Воющий ветер теребил жухлый шиповник на колких корявых ветвях, дёргал и с яростью рвал сухие стебли увядших цветов. Они склонялись друг к другу, перепутывались, дрожали и горестно жались, будто искали защиту. Однако ж, деваться им было некуда. Лишь погребальная пелена их сравняла с землёй, закрутилась в колючей седой пыли, загудела, раскидала печальные венки по кустам, тут же взметнулась испуганным ульем, забелила скелеты почернелых деревьев, ринулась кверху и, сливаясь с ночною мглой, неудержимо хлынула дальше, подобралась к городским окраинам и затянула каменную кудель на крутых уступах карьера. К тому времени небо исчезло в чернилах густых облаков, даже верхушки фабричных труб пропали из виду.
Там, на отшибе, в объятиях глухого белесого полога скрылась чудовищная воронка. Вокруг этого мрачного места в жёлтом свете прожекторов медленно передвигались люди. Против воли их вырвали из пределов обычного дня и бросили в продуваемое стылым ветром выжженное пространство. Измученные, с посиневшими лицами, работая без передышки, вручную, они утратили ощущение времени. Ветер подхватывал и уносил их надежду выбраться поскорее отсюда. Ледяные колючие хлопья, вываливаясь из темноты, больно хлестали щеки. При каждом вдохе и выдохе душил едкий химический запах, от которого невозможно было укрыться. Лишь стоило повернуться к прожектору, свет резал глаза. Под ногами дыбились то ли комья стылого пепла, то ли земля, перемешанная с вязким, липким, каким-то непонятным, и потому пугающим веществом. Ужас застыл на лицах людей. Зажатые среди растекавшихся в воздухе двоящихся ликов, они, не имея сил, покорно выполняли свой долг. А ветер, этот нещадный ветер бил в спину, как будто толкал обречённых к пропасти, чтобы затем швырнуть в её глухой непроглядный мрак. Вокруг этой рваной, глубокой ямы, похожей на чёрную пасть, точно призраки из загробного мира, замерли вывороченные наизнанку каркасы обгорелых машин. Даже их тени внушали безумный страх. Никто не знал, что здесь случилось, не понимал происшедшего, и поэтому одуревшим от мучительной неизвестности людям всё виделось так, словно прошла целая вечность, и за пределами светового луча нет ничего – конец мироздания.
Тем временем обезумевший ветер метался, швырял снежные иглы, то подвывал, то свистел, мотал разорванные провода. Они извивались и дёргались, точно гигантские змеи бились в предсмертных судорогах. Где-то рядом во тьме истошно визжала собака, и ничто не могло заставить её умолкнуть. В тот же миг из каменных недр, что скрывались за карьерным отвалом, доносились отрывистые гудки и тяжёлые протяжные вздохи электровозов. Они рассекали гнетущий мрак и подолгу висели в гулком воздухе осенней ночи.
О боже, пусть скорее это закончится!
Глебу казалось, что в бездушном, обрамленном чёрными сумерками круге света ход времени навсегда остановлен. Здесь искали пропавших людей. Невзирая на снег и глухую ночь, их искали повсюду: в тягучей, вязкой земле, между глыбами расплавленного бетона, среди развороченных блоков и обломков обугленных кирпичей, в грудах покорёженного металла, среди изуродованных конструкций, торчавших, как вырванные клешни. И никаких следов. Ничего! Никого!.. Словно тот жуткий разверстый зев поглотил уязвимую плоть человеческих тел…
– Нет. О господи, нет!
Глеб услышал свой голос как будто издалека. В горле першило. Он задержал дыхание, сжался. Иззябшие руки дрожали.
– Ну не могли же эти семь исчезнуть бесследно, – шепнул он одними губами, – или восемь…
Ветер гулко гремел в голове. Снежный буран тушил веру в возможность кого-то найти. Нависла тягостная тревога и почти осязаемая неизвестность.
У Глеба утробно урчал живот. Стучало в висках, внутри что-то оборвалось. Осознание бренности не давало покоя. Невозможно было представить, что минувшим днем в этом месте стояло здание цеха, в котором привычно работали люди.
Глеб обернулся и замер в тревожном оцепенении. В окружении неясных предметов, едва прикрытых лохмотьями снега, поглощало мутное чувство животного страха и желание вырваться. Он поглядел на часы – время стояло, и жизнь как будто раскололась на две половины: до этого дня и после.
Послышалось какое-то шевеление. Глеб выждал секунду-другую и, озираясь, прислушался, затем встал недвижно и с опаской вскинул глаза. Над его головой хищно корчился растерзанный кабель. Свисая с опоры, он хрипло постанывал и шипел. Снова раздался дикий собачий вой, похожий на плач. Он пролетел в непроглядной тьме и угас. Глеб съёжился и, словно желая разглядеть судьбу, оглянулся по сторонам. Тени сливались, и жизнь ускользала. Это было похоже на нескончаемый жуткий сон. Или может уже двинулась с места Земля? Чувствуя себя запертым в темноте, он просунул руки глубже в карманы и закрыл глаза. Больше всего хотелось стереть из памяти ту зловещую яму, развеять приторный, жуткий запах и заглушить те гнетущие звуки, от которых мучило чувство беспомощности перед смертью. Она, точно призрак, застыла над выжженной чёрной дырой.
За время, проведенное в этой адской зоне, Глеб начал ценить радость привычной жизни. Всё как будто бы встало на свои места. Увиденное так поразило, что вытряхнуло из него тяжелые думы, примирило с тоской, семейными дрязгами и тягостным грузом утомительных мелких забот. Как и все, он оказался здесь неожиданно. В четверг у сержанта милиции Сюткина был выходной, и вызов на службу застал врасплох. Глупая суета, рутина и скука в последнее время раздражали так, что накануне снова и снова он выдумывал способы, как улизнуть из дома. К ноябрю сильно похолодало, у щуки начинался предзимний жор, и в тайне Глеб мечтал о рыбалке. Наконец оторвусь по полной, думал он, однако же, вечером, в среду, вернувшись со службы, сразу жене ничего не сказал. Как обычно, недоставало уверенности в себе. Бунтарская мысль совсем погасла, когда Лариска, уперев руки в бока, взглянула на мужа. Губы её скривились:
– Значит так, Сюткин!
Она нахмурилась и затараторила:
– Завтра съезди в универмаг. Маринка обещала отоварить талоны на мыло и порошок. Приезжай к открытию. Ты понял, что я сказала?
Глеб вздрогнул от неожиданности и с досадой поморщился:
– Ну вот, началось – ни одно, так другое. Эх! Так и знал.
Говоря откровенно, он был зол и расстроен, но пытался сохранять спокойствие и спорить не стал. Да ну её! Жена была властной особой и любила выпускать пар. С ней лучше не связываться.
Лариска, помолчав минуту-другую, вытерла руки о свой халат, потом покосилась на Глеба:
– И загляни в гастроном, вдруг что-то выкинут.
Она злобно кивнула в сторону шкафа, где лежали все документы:
– Вон там возьми книжку с талонами.
Глеб заметил, как брызнула у неё изо рта слюна.
В ту же секунду, не дождавшись ответа, Лариска продолжила:
– Сахара осталось две ложки, и макарон – последняя пачка.
Она облизнула губы и крикнула:
– Ты слышишь меня?
Глеб изобразил слабую улыбку, что-то невнятное промычал в ответ. Ясно. Все планы рухнули.
– Расслабился, называется. Никакой личной жизни!
Бормоча себе под нос, Глеб украдкой поглядел на жену и угрюмо насупился. Потом успокоил себя: лучше выждать, а там посмотрим.
Он вытер о трико вспотевшие ладони и плюхнулся на диван. Послышался скрип. Глеб сидел неподвижно минуту-другую, потом включил телевизор. Тут он шумно вздохнул и, втянув голову в плечи, с тоской уставился в мерцающий экран.
Запутанные сообщения о конфликте Горбачева и Ельцина, про рыночную экономику и программу «500 дней» тревожили неопределенностью.
– Приватизация, демонополизация, либерализация; право граждан на лучшую, более достойную жизнь … – диктор монотонно бубнил и бубнил.
Голова начала разбухать от смутных предчувствий беды. Кто-то вокруг перекраивал жизнь, и страх перед будущим вспарывал мозг.
Глеб убавил звук, и голос диктора стал почти неслышен. Какое-то время он тупо таращился в телевизор, а потом принялся лихорадочно нажимать кнопки пульта, однако по-прежнему выбрал первый канал. Ему стало гадко и тошно. Глеб, поджав губы, прищурился и начал подергивать край рубашки.
Тут раздался громкий треск и шипение. Из кухни потянуло пережаренным луком, и вся комната разом наполнилась удушливым дымом. От него не было никакого спасения. Во рту пересохло, спазмы сводили горло. С детства от этого ненавистного запаха у Глеба пропадал аппетит и начиналась изжога. Он, багровея, закашлял, перестал теребить рубашку и, скрипя зубами, скорчился на диване. В горле жгло, горело где-то под ложечкой, или выше. Глеб, проглотив слюну, забурчал:
– Вечно одно и то же!
Хотелось хотя бы на время забыть, что жена где-то рядом, однако тут до него донеслось знакомое глухое брюзжание:
– Да пропади оно пропадом!
Глеб, подняв голову, резко выпрямился, и даже чуть-чуть испугался – в узком проёме кухни беспрестанно мелькал рыжий затёртый халат жены. Жилистая, худая, Лариска с суровым лицом сновала туда-сюда, судорожно выдвигала и задвигала ящики, стучала отчаянно створками шкафа, гремела посудой, что-то бухтела себе под нос, вздыхала, яростно тёрла щетинистым ёршиком бутылки из-под молока. Он с тревогой следил за хватким движением рук. В это время шлёпали тапки, пустой холодильник заунывно гудел, шкварчала на сковороде картошка, бесконечно шумела текущая из крана вода.
Чтобы заглушить назойливую какофонию, Глеб прибавил звук в телевизоре. Раздался громкий бесстрастный голос с чёткой артикуляцией:
– Верховный Совет РСФСР принял Закон "Об обеспечении экономической основы суверенитета РСФСР".
В голове загудело. Вдруг захотелось взвыть, заорать благим матом и расколотить проклятый ящик. Испугавшись собственных мыслей, Глеб рывком поднялся с дивана.
Что за бред! Надо покурить.
В полутьме, шаркая тапками по ковру, он стремительно пересёк комнату, щёлкнул выключателем и холодной потной рукой распахнул двери ванной – оттуда пахнуло плесенью и закисшим бельём. На верёвках, вперемешку с линялыми майками и сатиновыми трусами, черным атласным лифчиком, заношенными носками и разноцветными наволочками, сплошной неприступной стеной висели пододеяльники и простыня. Он отшатнулся, рванул назад и, всполошив нахальных тараканов, скрылся за скрипучей дверью туалета.
Будни
Надо признаться, с самого начала у Глеба не было никакого желания таскаться по магазинам. Его ли это дело? Разумеется, нет! И всё-таки утром в четверг он проснулся ещё до рассвета. Прислушался: ни звука, полная тишина. Значит, Лариска ушла на работу, а сын, стало быть, спит.
С вечера начал поднывать зуб. Глеб потрогал его языком, дернул щекой и опять почувствовал боль. Взглянул на часы: они показывали половину седьмого, и выходит, не было никакой надежды попасть в этот день к врачу.
Он встал с кровати и, пошарив рукой по стене, нажал выключатель. Тот щелкнул, и бледные тени от бра вмиг расползлись по цветастым обоям. Глеб прошел быстрым шагом по комнате, нервно сдвинул портьеру и глянул в окно: в мутно-серых коробках домов, что стояли напротив, кое-где молчаливо светились желтые окна. Глеб, сонно моргая, протёр ладонью глаза и прижался к стеклу: оно показалось холодным, как лёд. Он недовольно прищурился и, смотря в беспросветную хмарь, вздохнул тяжело: вот и ноябрь. Самое ненавистное время – ещё не зима, но уже и не осень.
Глеб пригляделся: набухшие мятые тучи мрачно висели над городом. Вдоль улицы тянулась цепь фонарей. И без того тусклый свет кое-где обрывался и в затенённых провалах виднелись погасшие лампы. Под фонарями, у сирых темных обочин, изрезанными рядами теснились кусты. Внизу по дороге медленно ехал мусоровоз, за ним, переваливаясь неуклюже, тащился большой пузатый автобус. Крохотные фигурки людей чернели на остановке. Из-за поворота высунулся грузовик, остановился у светофора. Зажегся зелёный свет, и через пару минут дорога была пуста.
Глеб опёрся руками о подоконник, слегка отпрянул назад, и тут в мутном от пыли стекле взгляд выхватил отражение заспанного лица. Бледный, он молчаливо стоял и, не мигая, смотрел на белесые волосы и такого же цвета жидкие брови, впалые щёки, сухие узкие губы. Сутулясь и выпятив подбородок, потрогал пальцем торчавший на шее кадык и, будто впервые, в тот миг увидел свои глаза: усталые, потухшие, они настороженно смотрели из сумрачного пространства. Он передернулся и уцепился за подоконник. Какие-то дурацкие мысли запрыгали в голове и начали мучить его. Почему-то вспомнилось, как вернувшись из армии, просто хотел проветриться, погулять. И хотя Лариска показалось ему такой душкой, Глеб совсем не собирался жениться. Пришлось. Да, выбора не оставалось, это правда. Пришлось отвечать за свои ошибки. В том опрометчивом возрасте, когда нахлынет внезапная страсть, их все совершают. Мать тогда пожалела его: мол, понятное дело, какой мужик откажется, если баба сама подставит. А батя взорвался: «Чем ты думал?» Дескать, сам виноват: заварил кашу, вот и расхлёбывай. Глеба передернуло от этих слов. Если честно, он сначала запутался, а потом испугался. Тут Лариска ещё вся в слезах, так сказать, опороченная. А Глеб и представить себе не мог, что станет отцом. Он ночами не спал, даже в какое-то время по-настоящему запил. Но от этого стало только хуже. Спасибо родителям: вовремя остановили.
Тут же вспомнилась привычная пьяная дурь на свадьбе. Другой жизни Глеб ожидал, однако после женитьбы уже не было никакой надежды. Тоска разъедала его изнутри, и всё казалось безразличным. Ладно, когда любовь выгорает, и жизнь делается бесцветной, а тут и любви-то не было вовсе. К тому же Лариска, только стала женой, сразу принялась командовать, сделалась раздражительной. Всё как-то враз изменилось, и Глеб никак не мог найти объяснений этой странной метаморфозе. Словно бы устав от долгих запутанных ухищрений, Лариска сняла с себя маску и обратилась в сварливую тетку. В говоре её слышалось постоянное понукание. Уж он-то знал, на что та способна. Криком и визгом она действовала ему на нервы. Почему-то всякий раз истерика у неё начиналось с утра, и обычно заканчивалось после обеда. И так каждый день! Глеб сперва возмутился, как будто его обвели вокруг пальца. Даже хотел уйти. Оказалась, кишка тонка. Потому-то он перестал бороться с реальностью и зажил обычно, как все. Через четыре месяца после свадьбы родился сын, и годы полетели один за другим. Обидно. Не успел оглянуться, как жизнь затянула тусклая пелена обыденности. Впрочем, он никого не винил. Зачем? Если на то пошло, мог бы и сам для начала узнать Лариску получше. Сейчас, разумеется, ничего не поделаешь. Поздно оглядываться назад. Прошлое не вернуть и ничего в нём нельзя изменить.
Глеб шумно вздохнул и прислушался. В доме с утра было тихо, только тяжелые капли стучали набатом по раковине. Он, тряхнув головой, повернулся и направился в кухню. В утренней тишине звуки падавших капель звучали тревожно. Глеб включил свет, подкрутил вентиль на кране, но вода так и продолжила капать. «Ещё в понедельник вызвал сантехника. Не дождаться видно, – подумал Глеб. – Надо снова идти в КЖУ». Он взял чайник и, налив воды, осторожно поставил его на плиту, тут же снял с гвоздя зажигалку и нажал пальцем кнопку. Та щёлкнула раз, и ещё раз. Долго-долго зубцы стального колесика, клацая в тишине, пытались высечь искру, но безуспешно.
– Да, в конце-то концов! – проворчал с нетерпением Глеб.
А тем временем газ тихо шипел, постепенно расползался вокруг, и как будто бы тухлой капустой пахнуло. Пришлось распахнуть настежь форточку. С улицы потянуло холодом. Он повесил зажигалку обратно на гвоздь, достал из тумбочки коробок, чиркнул спичкой, зажег наконец горелку и пошел умываться.
В спёртом, удушливом воздухе ванной Глеб раздвинул висевшее на верёвках белье, приблизился к умывальнику и повернул чёрный пластмассовый вентиль. Труба загудела, и следом раздался гулкий хлопок. Глеб не успел ещё даже подумать, а в то время вода, как обычно, вырвалась с шумом из крана, ударилась о дно умывальника и, разлетевшись на мелкие брызги, окатила его с головы до ног. После ещё немного пофыркала, наконец успокоилась и продолжила течь равнодушной тонкой струей.
Глеб сплёвывал воду и, ругаясь вполголоса, снимал промокшую майку. Потом вытер облитые волосы, мокрые плечи и руки. Уж, казалось, давно мог бы привыкнуть, так нет! Каждый раз раздражало это странное свойство городского водопровода.
Он с яростью швырнул майку в ванну и принялся чистить зубы. Поплескал напоследок в лицо холодной водой, промокнул полотенцем, закрыл поплотнее дверь и вынул из стенного шкафчика бритву. Это был подарок родителей, лишь только Глеб возвратился из армии. Основательная, тяжелая, электрическая бритва рычала, больно выщипывала редкие волоски и раздражала кожу. Глеб старательно поводил по щекам. По правде сказать, в этом не было необходимости, но он всё надеялся, что так борода начнёт лучше расти.
В то время, когда Глеб вернулся на кухню, в чайнике бурлила вода. Крышка приподнималась, по облупившимся стенкам стекали кипящие струи, и пар со свистом вырывался из носика. Глеб выключил газ, достал из шкафа любимую синюю чашку, насыпал в неё сухого кипрея, добавил немного душицы, бросил щепотку мяты и залил кипятком. Заклубился легкий парок, и аромат безмятежности понемногу начал успокаивать душу. Глеб вынул из тумбочки сахарницу, но та оказалось пустой. Пока ставил её обратно, вспомнил, что вечером накануне к ним заходила мать – принесла горячие пирожки с капустой, которые он так любил. Всякий раз их запах вызывал у него ощущение тепла и уюта. Глеб снял цветастое полотенце с пузатой глиняной миски. Пышные пирожки с румяными корочками напоминали ему о детстве. И хотя они за ночь успели остыть, он их разом умял.
Чашка, из которой он пил, так и осталась стоять на столе. Глеб встал и отправился в комнату. Он быстро оделся и, выйдя в прихожую, в полутьме вдруг запнулся. Сумку с аккумулятором он уложил ещё с вечера и поставил в кладовку, да видно, Лариска её оттуда зачем-то достала. Глеб включил свет и, потирая ногу, выругался про себя. Он, закусив губу, придвинулся к зеркалу, суетливо пригладил ладонью жидкие волосы, потом надел сшитый матерью меховой жилет, аккуратно, боясь, как бы ни порвать, влез в заношенную куртку, поверх шерстяных носок обул стоптанные ботинки и, переминаясь ногами, недовольно поморщился:
– Жмут. Надо забрать сапоги из ремонта.
Глеб подошел к трюмо, выдвинул ящик и долго-долго копался в нём, пока среди старых записок не отыскал квитанцию. Сунул её в карман и, посмотрев на часы, увидел, что стрелки подходят к восьми. Он ухватился за сумку, повесил её на плечо и, щёлкнув чуть слышно замком, вышел не спеша из квартиры.
Лишь Глеб ступил на площадку, тотчас ударил в нос едкий смешанный запах пролитого пива, мочи, загнившего мусора и табачного дыма.
– Вот что с этим поделаешь? – он усмехнулся с досадой. – Следы коллективной жизни.
Глеб, задержав дыхание, двинулся к лифту, но тот опять-таки не работал. Он раз за разом жал кнопку, потом с шумом выдохнул воздух и, крепко выругавшись, стал спускаться пешком в полутьме. Оказалось, этажом ниже снова кто-то выкрутил лампочку.
– Ну, берегитесь! – процедил Глеб. – Я до вас доберусь.
Прикинул: может сходить к участковому? В это самое время у него под ногами противно заскрежетали осколки разбитой бутылки. Он поскользнулся и, потеряв равновесие, ухватился в последний момент за перила. На грязных ступенях валялись картофельные очистки, к ним примешивались обгорелые спички и окурки от сигарет. Впрочем, всё было бы хорошо, но для каждого, кто жил в этом доме, он был свой и ничей. Как говорится, заурядная девятиэтажка – территория хаоса. Жизнь здесь поначалу Глебу казалась временной. Всякий раз снова и снова он мысленно возвращался в родительский дом. Снесли его позапрошлой весной, но память не утихала и всё также хранила запах сосновых стен, пышные бутоны фиолетовых георгинов и золотые шары под окном, кудрявую грядку гороха у бани. Как он любил дух распаренных берёзовых веников! Глеб зябко поёжился. Ему вдруг особенно ясно припомнилось, как по субботам, ближе к полудню, они с отцом шли топить печь, как подолгу сидели на обжигающих лавках и, вдыхая густой ароматный пар, отмокали в душистой пене.
Да, всё на свете кончается. От прошлого остались лишь пожелтевшие фотографии, что лежали в старом семейном альбоме. Они о многом могли рассказать. На одной – мать с отцом корчуют старые пни, на другой – пилят доски, а ещё есть та, которую Глеб больше всего любил: черно-белая карточка, где родители сидели, обнявшись, на венце бревенчатого сруба. И хотя снимок немного потрескался, всё ж было видно, как солнце высвечивает их молодые красивые лица, обещая счастливую жизнь.
Теперь обрывки воспоминаний, как увядшие листья, разложены по затертым страницам альбома, и надежно прихлопнуты обложкой из синего бархата. Вот уж и в Заводском переулке ничего не осталось, что напоминало бы о родительском доме. Ну что тут поделаешь, перемены хлынули разом: дискотеки и джинсы «варёнка», очереди в магазинах, пустые прилавки, талоны и карточки, съезд депутатов, выборы президента, Кашпировский, Чумак. Они без разбору затягивали в сумасшедшую круговерть поменявшейся жизни, и к тому же пугали. А вы думали – как? Тут ещё дом снесли. То место, где он стоял, сровняли с землей, и дорогу построили. И будто так было всегда. Единственное, что родителей утешало: Глебу с семьёй тоже дали квартиру, двухкомнатную, рядом со школой.
Мысли о прошлом всегда пробуждали тоску. Между тем шаг за шагом Глеб продвигался, цепко держась за перила. Идти по заплёванным и замызганным шелухой ступеням приходилось с большой осторожностью. В длинном ущелье лестницы он временами поворачивал голову, и тогда останавливался, приглядываясь к размазанным отпечаткам ботинок. Вперемешку со всякими надписями они чернели на обшарпанных стенах.
Глеб, вспыхивая от бессилия, со злостью ворчал сквозь зубы:
– Вот балбесы! Ноги бы вырвать.
Дойдя до одной из площадок, он почувствовал отвратительный утренний холод. Оконный проём зиял пустотой, и с улицы, из темноты, со свистом врывался пронзительный ветер. Глеб зябко вздрогнул, поёжился, вынул из кармана перчатки, да так неловко, что одна провалилась в темный проем. Он тут же ускорил шаг, и когда оставшиеся этажи были пройдены, нашел её на полу. Встал у порога и натянул на ладони перчатки. Мать их связала пару недель назад, как раз к его дню рождения. Глеб порадовался, что они пришлись очень кстати.
Он толкнул деревянную дверь, та распахнулась со скрипом, и Глеб шагнул на крыльцо. После всех отвратительных запахов уличный воздух ему показался свежим. Он поправил на шее шарф, и, покачиваясь под тяжестью сумки, двинулся вдоль монотонных панельных домов, по угрюмым улицам, в сизой тьме, мимо соснового перелеска, туда, где на пустынных задворках завода тянулись ряды гаражей.
Глеб шёл почти час, потом долго не мог отпереть окрашенные серебрянкой ворота. Пришлось повозиться с тремя хитрыми замками. Выточенные руками отца сложные стальные цилиндры замёрзли на холоде и никак не поддавались. Глеб их насилу открыл, вошёл, огляделся: продавленный старый топчан в углу и откидной столик на кирпичной стене придавали гаражу домашний вид.
Он часто не знал, куда себя деть, и тогда любил укрыться в этой маленькой крепости. Запах бензина, машинного масла и сырости успокаивал. Торопиться в этот раз было некуда. Глеб поставил сумку на верстак и, вынув из неё аккумулятор, заметил белый налет на клеммах. Он выдвинул верхний ящик, пошарил рукой и вытащил рваный лист наждачной бумаги; аккуратно почистил клеммы, потом откинул капот, поставил аккумулятор на место и бережно закрепил скобой; первой поставил плюсовую клемму, потом – отрицательную, сел в кабину и попробовал завести двигатель. Тот загудел с призывным раскатом. Глеб выключил зажигание и, выйдя из машины, долил в бачок тормозную жидкость, после проверил тосол: голубой раствор, как положено, плескался между двумя делениями. Он проверил давление и подкачал колёса, затянул покрепче болты, почистил основательно фары и, включив их, выдохнул облегчённо: работают. Глеб хотел уже было садиться в машину, и тут спохватился: мать же просила привезти картошки и маринованных огурцов.
Пришлось брать фонарь и спускаться в ямку. Лишь окинул взглядом отсеки, тотчас припомнился добротный просторный подвал в родительском доме. Воспоминания эти всегда наводили уныние. Хотя этой осенью, в конце сентября, картошку, капусту, морковь опять покупали у батиных родственников, Глебу казалось, будто свои были всё же вкуснее.
Он набросал в мешок картофельных клубней: один к одному – крупные, чистые, ровные. Ему невольно подумалось: «Деревенские. Это не та гниль, что валяется в магазине».
Глеб приподнял мешок, подержал его на весу и решил: «Хватит, тяжёлый». После взял с полки банку маринованных огурцов, сунул в сетку и начал медленно подниматься по ступеням металлической лестницы. Тут он шарахнулся ненароком в сторону и больно ударился головой. Потирая затылок, Глеб выбрался-таки из ямки, поставил банку в багажник, придавил её аккуратно мешком, потом сел в машину и, поднимая зеркало заднего вида, заметил, как из гаража, что стоял напротив, выходит сосед. Чтоб не задеть ворота, Глеб не спеша поворачивал руль и, выехав, остановился.
Увидев Глеба, сосед оживился. По тому, как в правой руке он с легкостью нёс алюминиевую канистру, было понятно, что снова ищет, у кого бы занять бензин.
Глеб вышел из машины, поздоровался и бросил дежурное:
– Как дела?
– Как видишь, хреново, – сопя носом, мрачно ответил сосед.
С некоторой тревогой он кинул сигарету на землю и, придавив её сапогом, покосился на Глеба:
– Да так даже лучше, а то, когда всё хорошо, вот тут и ждёшь всякой гадости.
Тут он кашлянул глухо и, помолчав секунду, добавил:
– А так и ждать не надо.
Глаза его глянули хмуро из-под набухших век. Он дрожащей рукой потер подбородок, устало провёл по щекам, покрытым седой щетиной. От соседа несло перегаром вина.
Глеб спросил осторожно:
– Ну что, с похмелюги, или выпил уже?
Тот, сдвинув на бок помятую кепку, с раздражением дернул бровями:
– Каждый так и норовит поддеть.
Лицо его обиженно вытянулось:
– Скажи, вот почему так? Чуть что, все сразу допытываются «ты пил?», и никто не спросил «ты ел?».
Глеб с жалостью взглянул на него:
– Может тебе закодироваться?
– Какой, закодироваться! – вспыхнул сосед. – Нельзя после пятидесяти. Сердце садится.
Глеб с горечью усмехнулся:
– Тогда тебе надо жениться.
– Не-ет уж! – с надутым видом мотнул головой сосед. – В третий раз точно не буду.
Он помолчал и коротко бросил:
– Опостылело всё!
«Я тут ещё со своими советами, – ругнул себя Глеб. – «Всё равно от себя самого не спасешь человека».
Он участливо улыбнулся соседу:
– А сколько ты пьешь?
Тот глянул с усмешкой:
– Ну, коли повезет, так водки бутылку, да пива ещё.
– Да где ты их только берёшь? – удивился Глеб.
– Места надо знать, – мрачно бросил сосед.
Всем было известно, что тот работает грузчиком в общепите.
Глеб с насмешкой спросил:
– Что, потихоньку воруешь?
Сосед, чуть обидевшись, с укором взглянул:
– Да ладно. Там украдено всё до меня.
После паузы, пряча глаза, спросил виновато:
– Не подкинешь бензина?
Глеб помотал головой и, часто моргая, ответил:
– Извини, у самого бак неполный. Так, бултыхается что-то.
Сосед почесал подбородок и протянул недовольно:
– Поня-ятно.
На отечном лице мелькнула улыбка. Он скривил рот и хмыкнул:
– Ну да ладно, извини за компанию.
После этих слов пауза затянулась.
Глеб смотрел на соседа с сочувствием. Тот неожиданно коротко бросил:
– Пойду я.
Тут он, нахмурившись, отошёл, постоял ещё пару секунд, потом развернулся и косолапой походкой поплелся вдоль гаражей. Дерзкий ветер, лихо кружа, сорвал кепку с его головы. Сосед обреченно склонился, неловким движением подхватил её, натянул по самые уши и, заплетаясь ногами, отправился дальше.
Глеб покачал головой и запер ворота, затем сел в машину, включил зажигание, подправил сиденье и, проверив в кармане ключи от квартиры родителей, выдохнул облегчённо:
– Взял!
На дороге вдоль гаражей машину покачивало. Он выехал на асфальт и притормозил. От заправочной станции, прижавшись к обочине, тянулась длинная вереница машин. Бензоколонки снова были замотаны шлангами.
– Да уж! – нахмурился Глеб. – У нас всё не скучно. Ещё пишут, будто бы нефть добывают миллионами тонн. И куда всё уходит?
Вдруг стало ясно: вот потому-то никогда и никто нас не победит.
Он повернул, глянул ещё раз в окно, но так и не смог разглядеть, где кончается очередь.
Хотя теперь трудно было сказать, в каком именно месте стоял родительский дом, щемящие чувства охватывали Глеба всякий раз, как только он проезжал Заводской переулок.
