Текст книги "Изыде конь рыжь..."
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)
– Тогда сделайте одолжение, не мешайте.
Ульянов, и правда, занял собою весь дверной проем.
– Завтра, – сказал он, – за углом пойдет трамвай.
Видимо, это составляло резюме отчета о положении в городе.
– Замечательно. Что Парфенов?
– Тоже замечательно. Я вернул ему оружие и запер в вашей камере.
На месте подполковника Штолле бы, пожалуй, испугался. Он и на своем несколько занервничал, когда только что лежавший пластом полутруп рывком сел и снова замер в перекошенной позе, позволяющей следующим движением встать.
– Вы сделали что? – совершенно не по-русски спросил директор. – Кретин.
Ульянов повернул голову по часовой стрелке, и так, по-совиному, вытаращился на воссевшего почти что Лазаря. Постепенно мрачнел.
– Знаете, а я почти поверил, когда вы говорили про верблюда. Не сообразил, что "до смерти" можно и сократить по своей воле.
– Вы – кретин, – устало повторил... Лихарев? – Чего я не ждал от человека с вашей наследственностью. Я пошел первым номером, потому что у меня – и только у меня из всех участников операции – была возможность спокойно пройти и убить генерал-губернатора в самом начале и без штурма. И при малой толике везения – уцелеть. А сделать было нужно – чтобы выбить из-под Парфенова легитимность. Чтобы ему стало некого защищать. Чтобы вы могли договориться. Он – самый толковый человек в этом городе, а вы выбросили его из-за ерунды. Я его пытался дожать... и нажал не на ту кнопку. Как давно вы сделали эту глупость?
– Поздно уже, – подполковник махнул рукой. Штолле впервые в жизни видел сконфуженный танк. – И вообще – не важно, что вы там нажали... – Как и следовало ожидать, смущение быстро сменилось гневом: – Вы меня совсем запутали! Вы мне едва ли не в лоб сказали, что если Лихарев не сломает голову на баррикадах, вы ему поможете... А, что там! Владимир Антонович, ваш Лихарев – это фикция, продукт воображения вашего комитета, а вот лично вас я в моем городе видеть не хочу. Завтра утром вы поедете в полк – и катитесь в свой чертов Саратов. Считайте это административной высылкой, если угодно.
– Вы мне героя сказок напоминаете. Того, что себе записки писал: "Убивать драконов, спасать принцесс. Не перепутать", – директор Рыжий закашлялся. – Но путал все равно.
– То есть, надо было наоборот? Вы все-таки мне напоминаете самоубийцу...
Штолле расслабился, откинулся на спинку кресла. Господин подполковник не имеет никаких враждебных намерений – это Рыжий пытается его вывести из себя. Либо проверяет прочность решений, либо срывается на ком попало.
– Я не стану вас уговаривать. У меня два вагона обязательств и логическая дыра на третьей странице. Но какого черта вы просто не подождали два часа?
"Сейчас, – подумал Штолле, – Ульянов ему добавит сверх уже полученного от Парфенова, и это будет совершенно справедливо, разве что несколько опасно для здоровья".
Подполковник не двинулся с места, только опустил руку на железный борт кровати и в задумчивости сдернул с резьбы несколько стальных шариков. Пожалуй, происходящее было опаснее всего для его здоровья: такой цвет лица обычно сопутствовал апоплексическому удару.
– Жена у тебя красивая, щенок! – выкашлял наконец доблестный представитель российской армии, развернулся и вылетел вон.
– А я думал... – меланхолически заметил Рыжий, – что он в ее вкусе.
– Вполне. В качестве старшего друга, – мстительно откликнулся Штолле.
– Это ошень поэтишно. Ви помниль яблок в цвету?
***
– Вы просили сообщить, когда прибудет господин комендант. Он поднялся в лазарет.
Дорогу Рустам помнил. Ему было тошно от того, что он ее хорошо помнил, от того, что выучил не сегодня, а неделю назад – и он не знал, кому об этом рассказать, кому выговориться, перед кем исповедоваться. Не перед кем. Все, что мог, он предал. Эти стены. Евгения Илларионовича. Доверие, заботу, расположение... "перебежчик" – так его определили в Комитете, и были правы. Но в том, как все вышло, как обернулось, была не только его вина. Он не знал, что выйдет из разговора – если будет разговор, – сложит половину с себя или избавит чужого человека от его доли. В любом случае, заблуждение должно быть развеяно. С тем он взлетел по лестницам и уселся на стул у белой двери с закрашенным стеклом.
Новый командующий округом, военный комендант Петрограда и временный глава городской администрации, а по существу – удельный князь города на Неве и всего сопредельного, выглядел не лучше, чем несколько часов назад. Хуже. И не потому, что устал.
– Что у вас? – и ясно, что не слышал бы и не видел бы вовеки.
– Господин комендант, я установил, что генерал-майор Парфенов не отдавал приказа помещать задержанного обратно в 101. Он получил сведения о том, что ваши машины в городе, и спешно покинул здание...
– Знаю.
– Вы понимаете, что... – попытался продолжить Нурназаров.
Подполковник Ульянов сфокусировал на нем зрение, и сыщик ощутил разницу между случайным касанием и прицельным взглядом в упор.
– Господин директор полицейского департамента...
– Он... погиб. – Слово "застрелился" проходило по разряду веревки.
– Господин директор полицейского департамента, – раскатисто выговорил князь. – Пойдите-ка вы... собирать свой департамент! Послезавтра доложите.
Отстранил без грубости, без усилия, словно табурет, и ушел по полутемному коридору.
***
Поутру врачи нехотя, но без испуга согласились на перевозку пациента. Штабс-капитан Зайцев отыскал где-то грузовик с теплым салоном и прицепом для перевозки лошадей, сказал: «Вот заодно и доставите в полк ценное имущество», – выделил сопровождение. В салоне было более чем уютно, он вполне годился, чтобы возить побитых, промороженных, но вполне живых заговорщиков, не опасаясь за их участь; заговорщика, впрочем, надежно упаковали в свитер и накрыли парой пледов, не слушая жалобных стонов – мол, ему бы куда полезнее сейчас пройтись до области пешком в бодром темпе.
Выехали уже засветло. День выдался ясный, через бесцветное тонкое небо просвечивал близкий космос. Светило серебрило притихший город, серая от голода и холода физиономия которого была изгваздана пеплом, гарью, копотью, а кое-где и кровью, так что прежняя столица, гордый Санкт-Петербург, походила на драчуна, вышвырнутого вон из кабака и заснувшего тут же, в сугробе.
Штолле пристроился на откидном мягком сиденье с термосом в руках и наслаждался издевательствами над бедным беспомощным больным.
– Кто ввел вас в заблуждение, сказав, что у вас есть голова на плечах? Вы – не ученый, вы даже не студент, вы – реалист-троечник. Вы, если губернатора нашего не считать, хоть раз попали в кого надо, а не... в фигуру, чья смерть вызовет максимальные отрицательные последствия? И вообще – сколько вам лет? Тактика третьеклассника: бросить камень в окно и сбежать. Этот... комитет, конечно, производит впечатление людей более взрослых, но не вашими же заслугами.
Как только троечник порывался ответить, Штолле наливал в крышку термоса очередную порцию чая – настоящего и с душистой сладкой травой, названия которой Александр Демидович все не мог припомнить, столько ни принюхивался, – и совал Рыжему под нос. Практичность побеждала: от чая тот отказаться не мог. Предыдущая поэтическая ночь обошлась в пять килограмм живой массы, так что теперь петербургский пленник походил на оголодавшую после весеннего перелета птицу и ел и пил все, что предлагали.
– Я тут взял у жандармов почитать ваше творчество, – заметил Штолле, – поскольку, во-первых, мне некому было запретить, а во-вторых, вы, как известно из высочайших источников, являетесь фикцией и миражом, а за миражами протоколов не ведут. Там есть кое-что интересное. И, в общем, достаточно хорошо видно, чего вам не хватает. Вы, дорогой мой, – человек слабый и ленивый. В математике это замечательно – вы все время ищете легкие пути и находите их. А во всех прочих сферах – зрелище грустное, потому что без упоения в бою и не у бездны мрачной на краю жить у вас не получается. Вот каждый день жить, работать, доводить дела до конца, а не выходить из игры с треском... Я же вам еще тогда сказал: не нужно считать, что вокруг вас одни дураки. Вы даже рабочее напряжение не можете сбросить сами, без посторонней помощи.
Нахохленная птица удивилась, поперхнулась, булькнула, фыркнула, севшим голосом возрыдала:
– Я? Александр Демидович... я же пью, а вы?.. Я – лентяй? Нет, ну...
– Да, вы. Вы вульгарно, по-школярски, филоните. Отлыниваете от науки, от семьи, от жизни вообще. В общем, я решил, что я дурно выполняю свои обязанности. Я твердо намерен заняться вашим воспитанием.
И тут ему пришлось забрать крышку, чтобы чай все же не пролился.
– Вы сговорились... Это всемирный заговор какой-то. Мне заместитель мой – по другой линии, – давеча объяснял, что я людей пугаю от лени. Парфенов говорил, что я еще могу стать этим... полезным членом общества. Вы, конечно, правы. Чистой воды троечник. Хотел вытащить – и убил. Черт бы побрал всех военных с их гонором.
– Владимир Антонович, вы бы его не вытащили. Господин подполковник – не такой уж романтик, чтобы ради вашей драгоценной персоны жертвовать нужным человеком, и дело тут не в гоноре. У них с восьмого года были отношения ни к черту, еще с выяснения, кто должен мародеров расстреливать. Вы что, не заметили в своем трогательном самоотречении, что Ульянова вы не удивили? – завелся Штолле.
– Я же не знал, сколько прошло времени. А он не знал, что Парфенов собирался договариваться... Он стал бы безвреден, если бы уступил сам. Я просто очень плохо соображал тогда: я действительно боюсь темноты.
– Если бы да кабы, Владимир Антонович, во рту бы росли грибы, и продовольственной проблемы не стояло бы. Вы сделали слишком много допущений, и когда все поехало, стали совать голову под падающий шкаф. Это нелогично, неразумно и ненаучно.
– Это, Александр Демидович, я с перепугу...
– Напомните мне не пугать вас. Возвращаться не собираетесь?
– Нет, – решительно отозвались из-под одеяла. – Если я не ошибся – нет. Несломанное не чинят. Будем, как сказано, считать это административной высылкой, а Ульянова, соответственно, – администрацией. Полномочной. – С каждым словом директор все больше становился похож на себя и все меньше – на того, другого... – У военных есть свой ВЦ... а весна и следующая зима будут очень тяжелыми. Я не знаю, продержится ли лаборатория без меня, и мне не хотелось бы рисковать. До Саратова мы доедем, а там надежно. Кстати. Я же вам свежий стишок не показывал. Вчерашний.
Время бронзы и сланца, рыжей слоистой глины,
Время делить себя и хоронить частями.
Паника по всей акватории торгует адреналином.
Свежим адреналином и новостями.
Ход ладони по глине груб, неумел, небрежен -
Ради чего стараться, учиться, растить уменье?
Города и поселки отступают от побережий
По всей ойкумене.
Боги ищут укрытий потише, позаповедней,
Люди пишут стихи о чужой родне и знакомых.
Как возвращались домой, с войны, ставшей последней.
Как просыпались дома.
От бронзы – одни крошки, век хрустнул и весь вышел,
Кривые горшки, плошки, неуклюжие птицы,
Горные деревушки, плоские крыши,
Плач о пропавшем муже, о схлопнувшейся границе.
Ставь слова на слова и стены на стены,
Вращай шапито небес, раскрашивай по сезону,
Держи над водой и сушей, над сизой морской пеной
Время огня, стали и железобетона.
Штолле удивился – услышанному и самому себе, потому что стихи были хороши, осмысленны и связны, в отличие от обычного пустопорожнего бреда, и потому что они, едва отзвенев, сразу принялись стучать и перекатываться на языке, как вкусная фраза, как звучное имя.
– Я же говорил – лентяй. Можете ведь, когда хотите.
– Ну, Александр Демидович, если уж вам понравилось, то конец света... – протянул Рыжий, – отменяется!
Грузовик остановился – и на мгновение стало странно тихо, а потом машина с ревом нырнула в раззявленные ворота военной базы.
