Текст книги "Изыде конь рыжь..."
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
– К нам поступило предложение, – сказал Реформатский. – Воспользовавшись помощью господина Нурназарова, взять особняк на Очаковской штурмом и освободить нашего товарища. Прошу высказываться.
– Провокация!
– Бред какой-то!
– Нет, мы должны...
– Вы сами-то как оцениваете этого...
– Вполне адекватный информатор в состоянии нервного срыва. Это у него Ромашка из окна выпрыгнула. Какая-то недолеченная инфекция, плюс недосып, плюс кризис. Будь он в адекватном состоянии, конечно, сюда бы не пришел. Но не врет. Вот проследить за ним могли. В теории. На практике – вряд ли.
– Штурм управления – это жертвы. Хотя, если получится, мы оттянем на себя основные силы жандармерии. – Виктория Павловна, рассудительная авантюристка...
– Четыре часа до момента "Х", – напомнил Реформатский. – Мы не только оттянем силы, – а они должны по плану быть распылены в городе. Мы еще и спровоцируем сражение между армией и жандармерией.
– Это если мы не управимся быстро. Налететь, вломиться, взять, уйти – и пусть они бегают туда-сюда-обратно, как Нельсон за Наполеоном. – Анатолий.
– Хорошая идея.
– А вот это – дело...
Люди, сидящие за столом, загудели рассветным ульем, готовящимся к вылету. Андрей Ефремович оглядел комнату, споткнулся взглядом на особо воодушевленных лицах, поскреб в бороде.
– Что ж. Вынужден от имени Канонира наложить на эту акцию вето.
– Основания? – Виктория Павловна спрашивает вполне искренне – если есть причины, она готова их рассматривать.
– Прямой приказ. "Все, что может поставить под угрозу согласованный ход операции". Дословно.
***
Отработать две смены подряд – не подвиг, но почти нарушение устава. Явиться на место службы отрабатывать третью – бессмысленное вспышкопускательство даже в дни беспорядков. Прикажут – будешь работать, не прикажут – отдыхай, как положено. Регистратор в 8 утра предстал пред налитыми кровью очами вернувшегося высокого начальства и кладет на стол семнадцать листов протокола. Прибегать к стенографии и потом расшифровывать записи не пришлось: подследственный читал громко и отчетливо, можно было сразу писать набело.
Евгений Илларионович весело удивился, пошутил, мол, не признательные ли то показания, потом пролистал, присвистнул. Волосы влажными после умывания руками пригладил, потом на регистратора прищурился: разглядел окончательно.
– Вы, – говорит, – зачем же это все еще здесь?
– Так ведь сменяющего-то нет...
– Ну, тогда пойдемте, работать будем – и давайте, кстати, сюда этого пиита срочно. Вот вы, наверное, наслушались-то, на всю жизнь рифму возненавидите...
Хороший человек Евгений Илларионович, и начальник хороший, понимает, что и стенографисту тоже любопытно знать, чем это дело закончится – опять же, всю ночь слушал.
– Он и не охрип почти. Но оно не страшное. И красивого много есть.
"Ты не ходи туда, не ходи туда, там впереди февраль, позади вода, летом на лед наслаивается лед, было как дома, было наоборот..."
Только все урывками, так и хочется дописать, закончить. Но этого начальству, даже самому лучшему, знать не следует.
– Да, – кивает его высокопревосходительство, – вот тут хорошо. "Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи на десять шагов не слышны"... Так ведь и есть.
А дальше там: "Что за ерунда? Опять сбился?.." Так и остались две строчки.
Пиит, он же стихотворец, за ночь если только с лица спал, да щетиной оброс, да инеем слегка покрылся – по волосам, по плечам, а так – хоть бы что. Злой, как страус, и такой же наглый; на стакан глянул – словно плюнул: ни спасибо, ни пожалуйста. Впрочем, и когда к стулу прификсировали, не возразил.
– Доброе утро, Владимир Антонович. Как спалось, не спрашиваю – доложили уже.
– Вы меня, Евгений Илларионович, разочаровали, – напоказ вздохнул Рыжий. – У вас в этом карцере пыли – как на лунной поверхности. Туда нога человека до моей не ступала года два, все слежаться успело. И это с учетом прошлого чрезвычайного положения. Я вас этими сведениями теперь шантажировать могу. Вы изобличены как гуманист. Вердикт окончательный и обжалованию не подлежит.
– Знаете, Владимир Антонович, пришел как-то уважаемый гость в ресторан и спрашивает: "Нет ли у вас в меню дикой утки?", – а ему официант и отвечает... – Генерал-майор не закончил, улыбку свернул, как это он умеет, когда сильно сердится. – А теперь хватит валять дурака. Где Штолле? Где Анна Павловская?
– А что вы с ними собираетесь делать? – рассмеялся Рыжий. – Посадите в соседнюю камеру? На предмет давления? Вас ведь на большее не хватит. Пальцем ведь не тронете.
– Ну что вы, я просто хочу удостовериться, что вы им не оказали никакого милосердия. Значит, не оказали, и на том спасибо. Теперь извольте сообщить, как связаться с Лихаревым, и можете катиться отсюда на все четыре стороны.
– "Свободно в этом мире милосердье"... Впрочем, ладно. Это разговор. Дело. Вчера бы так. Зачем вам Лихарев?
– Мне не нужно, чтобы вы сдавали мне Лихарева. Я хочу знать, что происходит, где он и как с ним связаться.
Стихотворец дернул плечом, голову опустил, вдохнул, выдохнул шумно...
– Евгений Илларионович, я же связью и занимался. А вооруженное восстание – дело такое... Тем более, что вы меня так любезно предупредили, что я под прожекторами. Дважды предупредили. Конечно, мы приняли меры на случай моей смерти или ареста. С учетом того, что я не железный и слабых мест у меня более чем достаточно. А вы меня подмели на втором шаге. Так что я, честно, не имею ни малейшего представления, какой именно план пошел, в каком виде, кто сейчас где, какие идут частоты и позывные – и что теперь будет. А с Лихаревым связаться проще простого, только вам это совершенно не поможет.
– Это уж позвольте мне решать, – а почему?
– А думать вы в этой жизни никогда не пробовали?
Евгений Илларионович воротник поправил, – только пальцы порхнули, – и спросил:
– Что вы с ним сделали?
– Ничего. Похоронил.
– Когда?
– Когда он выпал из окна, решив, что умеет летать. В две тысячи четвертом.
Регистратор от изумления скривил строку, поднял голову. Вот сидит, понимаете ли, этот поэт-полуторастрочник, молодой человек приличной наружности... и получается, что ему, именно ему мы обязаны известными всем событиями. И еще выкаблучивается, выделывается!..
Это Евгений Илларионович – человек порядочный до предела, русский дворянин, офицер... а мы люди простые. Только за войну с желтухой – так и вбил бы в пол! А за нынешнее?!
– Теперь понятно, почему с карцером промашка вышла. Признаю себя дураком, – развел руками генерал-майор.
– Ну, это вы просто рано прервались, – усмехнулся единственный Лихарев, какой вообще был. – Рано или поздно у меня бы стихи кончились. Или голос. Правда, есть хороший шанс, что я бы у вас там спятил, – а с сумасшедшего много не возьмешь, – но мог и потечь, не исключаю. Теперь уже не узнаем, не так ли?
– Ну отчего же... – Евгений Илларионович обычно, когда сам допрос ведет, то и бумаги смотрит, и на звонки отвечает, и приказы подписывает – а все равно все поют соловьями; а тут сидит, смотрит озадаченно. – Хотя и не знаю, чем вас, с таким грузом на совести, можно напугать, если вы до сих пор живы. Не подскажете?
Тут в воздухе что-то хрустнуло, но что это было, регистратор сказать не мог.
– Охотно подскажу, любезнейший Евгений Илларионович! – откликнулась сколопендра. Если бы ему руки за спиной не зафиксировали, скрестил бы на груди, как Бонапарт. – Вы интересовались, где там Анна? У подполковника Ульянова. Вы ее у него заберите и начните обрабатывать. Для начала – побои, осторожнее только, с беременными надо осторожнее. Я еще как-нибудь стерплю, а Аня, тем более, будет упираться – ничего не говори, не поддавайся. Подруга декабриста... Потом можно взять паяльник. Вы умеете использовать паяльник – по второму назначению? Я вас научу, не беспокойтесь. Но вы вот что... вы заранее озаботьтесь крысами. Мешком крыс. Раньше бы сказал, голодных – теперь сойдут любые. Она крыс боится – смешно, а? – и зашелся настолько мерзким смехом, что регистратора чуть не стошнило на протокол. – Нурназарова вашего можете привлечь как консультанта. Он вам про урочьи методы много может рассказать – они весьма изобретательны. Кстати, тот же паяльник вовсе не обязательно сразу засовывать туда, куда вы подумали... вернее, можно, но это перевод продукта. Сначала, как минимум, нужно подержать его перед глазами... один, потом другой. Слепые чувствуют себя куда беспомощней зрячих... больше боятся.
Тут Евгению Илларионовичу решительно и бесповоротно надоело все это непотребство терпеть. Наконец-то. Регистратор пососал кончик ручки, полюбовался, как замечательно мир переворачивается с головы на ноги, обретает устойчивость и порядок – короче, как это у поэта, сустав вправляется, – и вывел: "Допрашиваемому сделано замечание о недопустимости подобного поведения".
Очень хорошо у его высокопревосходительства получалось замечания делать: он в управлении лет десять подряд состязания по боксу и вольной борьбе выигрывал. Просто праздник души какой-то. Разве что звука не хватало, только выдохи короткие. Только тут зазвонил телефон – Евгений Илларионович трубку поднял, послушал, рявкнул: "Какие танки? Армия? Ульянов?" – и трубку на стол выронил. Бросил:
– Закончите тут! – и наружу выбежал, даже дверью хлопнул, против обыкновения.
Регистратор вызвал конвой, показал им на недобитую грушу, велел забрать. Спросили – куда, он подумал и ответил: да откуда взяли. Не возразил никто.
***
Города едят время. Большие города едят его, плотно набивая серые щербатые рты, растягивая губы, покрытые трещинами улиц. Жадно чавкают. Петербург оставался очень большим городом даже после войны, желтухи, тифа, исхода, голода. Штабс-капитану Зайцеву казалось, что северная столица просто засосала их войска и теперь, урча, переваривает со всем отпущенным Господом временем. Без четверти три. Как сказал бы подполковник – стрелки сели на шпагат.
С округом вышло даже лучше, чем думалось. О чем уж там Ульянов говорил с начальством, Зайцев не знал, только после доклада сделался подполковник заместителем командующего Северо-Западным военным округом и старшим по операции, с базы выехал уже не замом, а временно исполняющим обязанности, а городскую черту пересек – командующим. Положенное время между приказами выдержали до минуты. Вот вам и казус. Московское правительство из военных мало кто признал, но до сих пор даже в Сибири командующие округами наследников себе не назначали. Передача власти по прямой. Прецедент.
Коммуникаторы работали безупречно, Комитет был сговорчив и толков, люд разбойный при виде тяжелой техники разбегался, а люд рабочий встречал радостно, жандармерия сопротивлялась неохотно, недолго, как бы для порядка. Ульянов взял этот город, взрезал ножом, словно пирог, – а город взял его людей и технику и сделал начинкой. В без четверти три Зайцев вышел из бронемашины навстречу людям, знакомым по голосам.
Он редко пытался угадать внешность по голосу или профессию по внешности. Слишком большой простор для ошибок. Человек, которого Зайцев некогда принял за воровского бухгалтера, оказался математиком, очень хорошим связистом, и, как выяснилось, тоже фронтовиком. Просто протез ступни ему делали в университетской мастерской – и подогнали так, что, не зная, не догадаешься. Но люди на перекрестке были похожи на свои голоса: огромный бородатый человек лет сорока, и действительно явно медицинского вида, и женщина, напоминавшая всех птиц сразу, – между прочим, будущий министр труда в будущем правительстве, помилуй нас всех, Боже, потому что эта дама не помилует никого...
Люди за их спинами, носилки... Парфенова, по словам комитетчиков, крепко контузило, когда полтора часа назад его "Лягушка" подорвалась на радиоуправляемой мине-ловушке. Снег – отличное маскировочное средство, а тактика уличных боев сильно изменилась с 1905, благословенного, года. Это генеральный штаб ничему не учился, а радикалы наши вовсю осваивали немецкий и южноамериканский опыт, невооруженным глазом видно... Зайцев сильно подозревал, что часть плана кампании была рассчитана как раз на то, чтобы показать армейским: им не стоит ссориться с нынешними союзниками. Не по карману выйдет. Что ж, если они продолжат, как начали, никто и не подумает о разводе.
А определяться начнем сейчас.
Подполковник всегда посылал Зайцева туда, куда потом должен был пойти сам. Как зонд, как передовую машину. Если ее накроет огнем, это тоже многое скажет. Зайцев не обижался – он любил свою работу.
– Прежде чем я приму у вас пленных, – сказал он, обращаясь к обоим, – если вы намерены наводить порядок в городе, вам сразу же станет тесно. Начинайте думать – что для вас занять.
***
– Занимаете, простите, вы, а мы... – начала Виктория Павловна. Из-за краснолицего военного с расплывчатыми чертами – ожог, старый, степень небольшая, но на все лицо, – выдвинулся кто-то в полушубке с высоким воротом.
– Для начала вы все так или иначе занимаете здание лаборатории. – Реформатский узнал его по голосу: заместитель директора, из немцев.
– Здание вам зачем? Тоже вывезете на юг? В кармане? – спросил военный.
Виктория Павловна спросила: "Куда?", заместитель: "Кто?", а сам Реформатский: "Вы о чем?" Все смешалось во дворе Петроградского университета, а потом размазалось по машинам и стенам, вместе с грязным снегом, пролитой соляркой и обрывками горелой бумаги.
– Я о том, что здание принадлежит лаборатории. И заведует им – как и лабораторией – доктор Рыжий. И вопросы эти следует решать ему. Так что мне хотелось бы его видеть.
Слов "если он, конечно, жив" немец не произнес. Возможно, из деликатности. Игру в загадки безо всякой деликатности прервали басовитый рев и рвущий нервы треск льда, раздираемого армированными покрышками, а секунд через пять – и залп снега из-под оных. Дверь распахнулась, с пассажирского сиденья спрыгнул любитель рискованной езды. Медведь в зимней маскировочной форме. Полярный медведь: бело-серо-голубой, в разводах. Обменялся какими-то масонскими жестами с краснолицым, сдул иней с роскошных усов.
– Что обсуждаете, господа... и уважаемая дама?
– Судьбу человека, уполномоченного распоряжаться этой площадью. – Дословно точный правильный ответ. – По нашим данным, полученным от перебежчика, он был арестован вчера днем.
Военный скривился, но не так, как морщатся привыкшие к власти люди, когда их занимают мелочами не их уровня. Не как подполковник, а лично.
– Кем арестован? Откуда перебежчик? Где сейчас? Какие меры приняты?
– Жандармерией. Оттуда же – и как раз из-за этого. Следователю, который вел дело, не понравились методы допроса. Сейчас там же. Меры военного характера приняты не были. Основания – приказ Лихарева: ни по каким причинам не ставить согласованную операцию под угрозу. Частным образом мы пытались прихватить какого-нибудь чина для обмена. Поскольку первым к нам попал Парфенов лично, мы просто потребовали включить в приказ о прекращении огня пункт об обращении со всеми задержанными. – Виктория Павловна не похожа на пулемет. У пулеметов функциональность много ниже.
– Парфенова сюда, – скомандовал медведь прямо через головы. – А он все-таки жив, ваш Лихарев?! Могу я его видеть?
– Нет, он... – начал говорить Реформатский, собираясь сочинить на ходу что-нибудь вроде "погиб, но позже", "ранен, без сознания", и тут с носилок донеслось бодрое кряканье:
– Пока что помещен под надлежащий присмотр.
– Вы его тоже арестовали? – весело удивился медведь такой каверзе. Шутка хороша – первые лица у воюющих сторон, каждый – у противника под замком.
Но черт бы побрал этого пижона. Этого вспышкопускателя. Этого хирурга беспробудного. Жизни ему нет без попыток сэкономить, особенно, если дело с риском сопряжено. "Он же не раскололся, – думает Реформатский. – Если бы раскололся, нас бы тут раздавили. Он Парфенову просто сказал. Сам сказал. Утром, наверное. Пытался договориться..."
– На том же месте, в тот же час, – торжествующе уточнил жандарм, и Реформатский пожалел, что не придушил его, пока осматривал. Много ли там при контузии надо... – И при помощи одной пары наручников.
***
– Я должен был догадаться. – Александр Демидович услышал собственный голос и сильно этому удивился. Самим словам, впрочем, тоже. – Просто обязан был, – и пояснил уже для всех: – Стихи совершенно чудовищные все-таки. Такое от хорошей жизни не пишут.
И подумал, что манерой шутить он, кажется, все же заразился от младшего коллеги. Тот, впрочем, сам заразился ею от Павловского, так что трудно сказать, как на самом деле шло опыление. Но помогать – помогало. Маловыносимая ситуация, сделавшись смешной, сразу теряла вес и объем, ее можно было разбить на цепочку простых действий и начать решать пошагово.
Но Владимир Антонович, черт его побери!.. "В момент убийства председателя Совета министров я находился на месте убийства. Как и еще тысяч пятьдесят москвичей и гостей столицы. И прямо в разгаре гуляния..."
– Господин подполковник, мне нужна бумага от вас и транспортное средство. И сопровождающий. Лучше – два. Я поеду на Очаковскую и сам разберусь.
– Да что уж там, – рявкнул господин подполковник, и хорошо было понятно, что только присутствие женщины, похожей на галку, мешает ему высказываться от души. Галантность, доведенная до рефлекса. – Сейчас вызовем броневик, – кивок Зайцеву, – и вместе поедем. Все равно здание принимать.
– А мне показалось – хорошие стихи, – сообщил городу и миру господин жандарм. И когда успел-то...
– Куда, – поинтересовался Штолле, – катится этот мир...
***
Ульянов вспомнил – вернулся мыслями ко вчерашнему дню, когда ввечеру, за час до выхода колонны, не выдержал и, честя себя мальчишкой, сопляком и дураком, все же поднялся на холмик, кинул снежком в уже не чужое, не случайное второе слева окно. Она вышла через пару минут, в наброшенной на плечи шубке, теплая и бледная, с припухшими губами. Ульянов взглянул ей в лицо, и захотелось ему сказать, что будет у нее мальчик. Давно еще подслушал, как теща говорила жене: мол, если у женщины лицо сильно меняется, значит, беременна мальчиком – у матери, как в зеркале, все будущие сердечные привязанности сына отражаются; а Анна была сейчас совсем не такая, как утром, как накануне вечером.
Нельзя было об этом всем думать. Она – любая – была чужая. Нельзя было думать, чья. Нельзя было мечтать – сумею утешить, удержу, отогрею.
– Мы выдвигаемся, Анна Ильинична. Благословите, – просто сказал Ульянов, и она молча приподнялась на цыпочках, поцеловала его в лоб...
Константина Лихарева подполковник Ульянов обязан был расстрелять на месте. Владимира Рыжего Ульянов расстрелять не мог: не террориста, предателя, убийцу убивал бы – соперника. Две эти мысли сталкивались за лобной костью, как гигантские глыбы льда. Подполковник оглядел попутчиков, без удобства разместившихся в железной коробке. Привычки – никакой, на каждом ухабе головами и локтями углы считают. Генерал-майора Парфенова транспортировали второй машиной, зайцевской, а здесь ехали чужие друг другу и Ульянову люди: математик-посредник, часто чихающий уроженец Востока и похожий на попа доктор с окладистой бородой.
– Так что там с условиями? И при чем тут вы, вы же не жандарм? – спросил Ульянов, привычно перекрикивая рев и лязг. Восточный красавец залился примечательного оранжевого оттенка румянцем.
– Я следователь по уголовным делам... перевелся недавно. Мне приказали сфабриковать дело – я ушел. – Тут он запнулся и дернул головой, на этот раз – не от тряски или грохота. Видно, обнаружил какое-то неприятное для себя совпадение. Ульянов даже догадался, какое. Сначала дать всему вокруг дойти до края, а потом отряхнуть прах ног – и прочь из места сего... – Я занимался Рыжим по полицейской линии! – Собрался и продолжил. Не безнадежен. – И меня поставили на него же по политической. Там долго объяснять, но в два года его на улицу вышвырнули, зимой. Вы танкист – клаустрофобию знаете? Ну, вот у него. И еще холод и темнота. Я сказал – можно в карцер ненадолго, просто нервы потрепать. На грани – но в рамках. А его на всю ночь в морозильник без света, в пенал. Он там стихи читал. Хорошее попадалось.
В машине произошли ожесточенные прения между гражданскими лицами. Ульянов не вслушивался. С девяти часов, со входа в город, в голове начался ледоход. Глыбы, бревна и камни налетали друг на друга. Аспирин не помог. Советчик устал огрызаться на воспитателей, обиженно спрятал нос в воротник. Подполковник сложил руки на коленях, прикрыл глаза – веки казались горячими, – еще раз пережевал услышанное. Скорость движения машины стала вдруг раздражать.
Мысль о том, что подвернуться каким-нибудь уголовникам или чьим-то недобиткам будет еще глупее, не помогала. Подполковник Ульянов не стал бы договариваться с Лихаревым; не из патриотических чувств и не из брезгливости. Просто бесполезно. Как выразился господин директор Рыжий – "у него ничего не получится". А вот мальчишка, штатский, мелкий жулик, который продал Канонира за свой интерес, за свою версию домика с садиком и пообещал поддержку умеренной части комитета, завоевал доверие без усилий.
Въезжать в родные пенаты на носилках генерал-майор отказался. Ульянов его понимал. Удивляло другое – на незадачливого ренегата Нурназарова Парфенов смотрел, как на любимого сына-отличника, от предложенной руки не отказался. Сложности жандармских отношений, впрочем, подполковника не очень волновали. Выпустить господина... господина Рыжего – нету никакого Лихарева и не было никогда, – отдать его господину Штолле, Зайцев распорядится о машине в полк, – и все. Забыть. Забыть.
В здании, на диво, царил порядок. Никакого переполоха. Хотя нет, вот – лампочка над дверью в подвал перегорела. Ульянов первым спускался вниз, во тьму, за ним – Штолле. Жандармы отстали еще снаружи. Получить пулю от кого-то не по разуму ретивого он отчего-то не боялся – и не ошибся. Никакой охраны там и не было, зато горел свет и сидел одинокий унтер-офицер при газетке с головоломками и стакане кипятка. Электрический чайник торчал из-под стола.
Увидел старшего по званию, хоть и армейского, вытянулся во фрунт.
– Где у вас тут Рыжий Владимир Антонович?
– В сто первой, как положено, Ваше...
– Открывайте. – Замешкался все же. – Открывайте. Я – командующий военным округом и военный комендант города.
Унтер-офицер, этакие "два рациона", двигался размеренно, но без вызывающей медлительности. Отпер ящик стола, вынул ключи, поглядел на часы, сделал пометку в журнале. Ульянов одобрил: порядок; Ульянов вскипел внутри себя. Шаги, щелчок замка: математик Штолле.
Тяжеленная крашенная серым стальная дверь плавно открылась. Холодом изнутри не повеяло – лицо еще помнило мороз улицы. Потянуло сквозняком, пылью, безжизненностью. Темнотой. Темнота пахла инеем. Хотелось еще аспирину.
Унтер-офицер вытащил наружу что-то, очертаниями мало похожее на человека, а когда оно было аккуратно опущено на пол, то показалось особо крупным рыже-коричневым сусликом в спячке. Твердое, безжизненное, округлое. Через мгновение Ульянов все-таки различил в суслике контуры человека, свернувшегося в позу зародыша, да так и закоченевшего. Рыжее – это была кровь.
Он просто никогда раньше не видел пыльной засохшей крови. Грязную – видел, а пыльной – да еще на таком фоне – не доводилось. Вот и ошибся. Из-за холода, видимо, лицо арестованного не очень опухло, хотя форму слегка потеряло – будто кто-то со злости несколько раз стукнул куклу молотком. А еще это было совершенно чужое лицо. Незнакомое. И вообще лежавший перед ним некрупный, астенического сложения человек мало походил на директора Рыжего.
Вот так, – рассеянно подумал Ульянов, – ему и удалось убедить всех, что Рыжий и Лихарев – разные люди. Они, и правда, совершенно разные.
– Он жив? – спросил Штолле.
– Дышит, – ответил унтер-офицер, прищурился на математика и с обращением не определился. – Застыл только.
– Здесь есть врач?
– Есть, ваше высокоблагородие, как не быть. И врач, и лазарет.
– Быс-стр-ро! – рявкнул Ульянов. – Бегом! Носилки и пр-рочее!..
Господа жандармы выбрали ровно сей недобрый час, чтобы войти в подвальное помещение.
– Приличные стихи, да? – поинтересовался Ульянов. – Штабс-капитан, отдайте господину генерал-майору его оружие. Или ваше. Не суть важно.
Парфенов смотрел не на него, а на дверь камеры, будто впервые увидел.
Сыщик оглядывал подвал, тело на полу, присутствующих, растерянно хлопал глазами и менял все цвета побежалости. В его хамелеоновом ошалении Ульянова что-то смутило, но в голове вертелись слова "надлежащий присмотр... надлежащий", и он мог бы спросить у Парфенова, это ли пример надлежащего присмотра, так ли он выглядит, таков ли обычай хваленой питерской жандармерии, которая столь гордилась чистотой рук, так невыносимо надменно взирала на армию, но не стал. Время замедлилось, как в синематографе, и сам он себя чувствовал героем фильмы – рассчитанным, сыгранным движением развернул Парфенова за плечо, толкнул внутрь, сказал: "Я бы на вашем месте..." – и захлопнул дверь.
***
– Синие тяговые подстанции привела в чувство еще старая администрация, – говорит Анатолий. – Зеленые – мы, в рамках всяких местных инициатив... это средство сдерживания было, привлекать людей к какой-то работе за хлебный паек. В общем, там, где не пострадали пути, можно пускать трамваи. Провода много где повреждены – лед, но их можно заменить в течение недели. Так что хотя бы пока будем сселять людей, городской транспорт продержится. Потом придется сокращаться, но несколько веток мы сможем сохранить, пока не восстановим ГЭС или не переделаем тепловые под торф.
– Когда можете запустить первую? – спрашивает краснолицый штабс-капитан.
– Сказал бы – сегодня, но мы устали, ваши люди устали, половина специалистов неизвестно где – у нас есть адреса и списки, но мало ли кого где застали вчерашние события. Так что завтра. Торф, кстати говоря, будет узким местом. Мы можем переделывать машины под газогенераторы – в тех же мехмастерских, но лучше под торфяные брикеты, чем под дерево, а это значит – торфоразработки и мобилизация...
Реформатский слушал вполуха – это все он уже знал. Транспорт, подселение, канализация, канализация обязательно до весны, потому что дизентерия и тиф, ослабленное население... пайки и трудовая мобилизация. Но это – когда сселим и проведем нормальный обсчет. А пока что хлеб должен хотя бы поступать бесперебойно, и кто-то должен этим заниматься.
Хлеб – сейчас. Все, что угодно – подсчет потерь, даже уборка трупов с улиц – завтра, а хлеб – сейчас. Завтра раздаточные машины должны выйти в срок. Иначе смена власти может обернуться партизанской войной, городской войной: пришли и все испортили. Люди забудут, что армия вошла для усмирения уже разгулявшегося мятежа – и вот эти издержки памяти народной в кои-то веки падут по назначению, сугубо справедливо. Армия и Комитет взяли власть – и появился хлеб, которого не было сегодня, пошел трамвай, стало чуть больше света, тепла и порядка. Чуть больше доверия; веры у нас, заботящихся о дне завтрашнем, маловато. Зато мы не взваливаем свое бремя на Господа – авось, зачтется вместо того.
***
Когда Штолле пустили в медблок, его начальник по лабораторной и подчиненный по научной части уже был похож на человека, а не на неизвестное науке мертвое животное. На обложенного грелками, сильно побитого, очень злого, но человека. Хотя и не вполне на себя.
– Добрый вечер, Александр Демидович, – сказал он. – Чем обязан?
На это можно было отвечать следующие полчаса. Или даже час. А можно было сэкономить.
– Тем, что у вас на третьей странице – логическая дыра.
– Принято, – после честной паузы на обдумывание сказал... неизвестно кто.
Отсутствие мимики и жестов, а также вазелиновая мазь на губах и какая-то другая – на носу, по скулам, похожая на белый грим. Чтобы узнать, нужно сильно постараться. Лицо без возраста, то ли пятнадцать, то ли сто пятнадцать. Вот вполне читаемое под этим белым гримом, под разноцветным отеком "спасибо за отсутствие сентиментального бреда" – все то же, знакомое. "Детеныш неведомого гуманоида, – подумал Штолле. – Родители его не положенным путем на свет произвели, а из яйца динозавра высидели. Velociraptor Rex – не бывает, но вылупился".
А Владимир Антонович, – не Константином же его называть, – как-то выволок из-под грелок левую руку, пошевелил кистью, поморщился, но, видимо, оказался недоволен результатом и морщиться перестал. Восстановление кровообращения – всюду сразу – наверняка очень болезненная вещь. А вдруг отучит лезть куда попало?
"Теплый физраствор внутривенно, у нас нет мониторов и прочей техники, мы дефибриллятор в Николаевский госпиталь отдали, а там его сломали, может быть рискованно... – вспомнил Штолле недавнее. – Требуется разрешение... родственника, конечно, или опекуна, или представителя... власти. Вы его... – оглобля-фельдшер замялся с определением родства, – дядя?" Да, сказал Александр Демидович, где расписаться, делайте...
– Давайте, я посмотрю, пока есть время.
Штолле хотел бы ему сказать, что времени у него будет еще предостаточно, но не мог. Господин удельный князь, который вылупился нынче днем, таких гарантий не дал. По дороге, еще до признаний идиота-сыщика, Штолле сунулся под каток, приступил к Ульянову с просьбами, и на "...он сволочь, мальчишка, но он гений, поверьте", получил грозную бессодержательную отповедь: "Вы меня за кого принимаете?" Это могло обозначать что угодно – от отпущения восвояси до судебного процесса со всеми должными формальностями и, опять же, предсказуемым результатом.
Бумагу Рыжий держал так, как будто она была втрое толще, чем на самом деле. Перелистывал в три приема – пальцы не слушались. Дочитал. Начал сначала. Потом опустил руку и какое-то время лежал, глядя в потолок.
– Вы правы. Дыра. Как я ее тогда не заметил?
– Наверное, – со всем накопившимся за последние дни сарказмом спросил Штолле, – вы слишком часто отвлекались от вашей основной деятельности?
За пару дверей и тонких внутренних стен от койки с нерадивым исследователем зашуршали, завозились на два-три басовитых голоса: здешние медики подозрительно напоминали морских пехотинцев.
– Александр Демидович, я прикину и потом запишу, – сказал пациент.
– Я все равно не могу выйти, Владимир Антонович. Проход занят.
Штолле представлял, что там сейчас вбивают в уши удельного князя: риски немедленные, как то: сердечная недостаточность, отек легких и прочее, риски отсроченные – пневмония, еще десяток всем нынче знакомых устрашающих диагнозов. Ждал, когда коменданта закончат пугать, и грел под ладонью вороненое холодное железо. В голове крутилось смешное соображение о том, что уже пора бы и честь знать, а не пользоваться гостеприимством жандармского лазарета; зато у них есть замечательный морг; проверено, морозит там на совесть.
