Текст книги "Изыде конь рыжь..."
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Владимир вернулся, уже когда все, кроме Анны, отужинали. Доставая картошку из судка, укутанного в старое пальто, Анна поняла, отчего и в старые времена, и теперь пряности стоили так дорого. Щепотка перца, щепотка базилика – и осточертевшей водянисто-сладкой мороженой картошки кажется мало. Да еще и лук в подвале пророс робкими желтыми стрелками – тоже дело. Марго – тихий гений!..
Косилась робко, не хотела говорить – еще целуя в дверях, поняла, что у него случилось что-то особенно скверное, значит, сначала накормить, напоить. Баньку истопить не выйдет, правда. Расспросить уже потом, сытого и обогретого, как подобает в порядочной русской сказке. И так хотела промолчать, что в ответ на шуточную похвалу "ешь как за двоих, вот и молодец", ляпнула:
– За двоих и есть...
– У нас кто-то подался в постники... – подхватил Владимир, застыл на середине фразы, сморгнул. – Что?!
Уставился, как рентгеновский аппарат, словно надеялся что-то разглядеть, и стал наливаться сизой венозной кровью.
– Я тебя правильно понял?.. – спросил придушенным голосом.
– Думаю, да, – кивнула Анна; что уж теперь идти на попятный? – Я сама была несколько удивлена... – О таблетках, видимо, просроченных, и о том, что грешила на холод и отсутствие витаминов, с ним говорить было невозможно, неловко: не доктор Митрофанов же. – Так получилось. Ты не волнуйся...
Дальнейшее удивительно напоминало сцену из немой черно-белой фильмы столетней давности, где все немножко рвано, ускорено, герои бегают в тесных декорациях, появляются надписи типа "кричит", "вздыхает", "стонет", а музыку выцеживает из разбитого рояля тапер синематографа.
Герой, пробегая кухню по диагонали: "Что значит – не волнуйся? Ты с ума сошла? Ты чем вообще думала? Как можно было допустить? И именно сейчас!.."
Героиня, сидя за столом: "Володя, ну что ты так паникуешь?"
Герой драматически хватается за голову и рвет на себе волосы: "Черт тебя побери! Мало мне всего остального наследства? Нет, я же думал – ты взрослая, ты хоть что-то понимаешь! А ты как кошка! Что сказал бы твой отец?"
Героиня, сидя за столом: "Володя, не кричи. Отец, наверное, был бы рад..."
Герой заламывает руки, крупным планом – искаженное страданием лицо. Табличка: "Разгневанно кричит". "Чему?! Он, дорогуша, просил позаботиться о твоем благополучии, а ты этим воспользовалась... И где была моя голова, когда ты тащила меня в постель?! Но тебе же было надо!"
Героиня, сидя за столом: "Володя, я здоровая женщина, Иван Аркадьевич сказал..."
Герой выбегает вон, хлопнув дверью. Падает горшок. Календарь раскачивается на гвозде и повисает криво.
Табличка, изображающая мысли героини: "Нет, я знала, что мужчины из-за этого переживают, но чтобы так..."
Конец фильмы.
Анна хихикнула и принялась собирать посуду. Дурное дело – есть в кухне, так и совсем опуститься недолго, но столовую ведь не протопишь, а кто же садится за стол в пальто?..
***
Сытые, но мерзлявые ротвейлеры военной части вяло перелаивались через ограду с привычными ко всему, но голодными деревенскими кабыздохами. Концерт этот шел каждую ночь и стал обыденным фоном, как гудение форсунок в котельной, лязг раздвижных складских ворот, журчание воды в батареях, сигналы грузовиков, скрип оторванного ветром кровельного листа, топот марширующей роты, скрежет скалываемого льда, хрип строевой песни и брань прапорщика. Ритмичный шум человечьей жизни был привычен и незаметен, как собственный пульс, но отсутствие его означало наступление смерти. Это понимали даже собаки, перебрасывая через заснеженное поле простую весть «Мы живы, а вы?». «И мы, а вы?».
Устроить "облавную охоту на Джонов Смитов" предложил Берг. Это было с его стороны естественно – за охрану чудом еще чихавших железных дорог отвечал он, и организованные разбойные нападения на поезда и станции были его персональной головной болью. Не менее естественно было то, что предложение Берга с ходу поддержал Ульянов, потому что Ульянов поддерживал любые меры по наведению порядка – и любые меры, которые напоминали северо-западному военному округу, что он, вообще-то, представляет собой единую административную единицу.
Естественно, но все же слегка удивительно было то, что к делу удалось подключить разнообразное городское начальство – от Выборга до Подпорожья и на юг до Луги. Конечно, города и поселки страдали от разбоя не меньше, но за последние два года военные отвыкли от подобного здравомыслия.
Подполковник Ульянов носился по округу как штопальная игла – собирал, организовывал, договаривался, – и всем наблюдавшим и участвовавшим становилось много понятней, как его двоюродный прадед умудрился из ничего соорудить революцию в Германии. Конечно, вслух при монархисте Ульянове никто этих выводов не делал, – себе дороже.
Зайцеву же приходилось сдерживаться куда чаще, ибо никаких сомнений не было, что кровь потомственных инсургентов заговорила в подполковнике громко и отчетливо, а что заговор – в пользу правопорядка, так это мелочи уже.
Охота назначена на пятое, нужная дезинформация скормлена, ушла и, вроде бы, сработала, из питерских о готовящейся операции предупредили только жандармский корпус, в виде любезности. Как-никак, пока последний государь в очередном приступе реорганизаторства не отдал армии железные дороги, это было жандармское дело. Только вытянули разбойнички счастливый билет... временно. Потому что охота назначена на пятое, и под это согнали технику и людей, а вот второго в Петербурге быть событиям. Как раз все службы после Нового Года отходить начнут... и тут их и приложит. Конечно, и праздники нынче не те, и вооруженный народ, и погода выступлениям не способствует, но, с другой стороны, Зайцев ведь сам обстановку в городе разъяснял – и в заводских кварталах тоже, и не только. Там понимают уже, что весна – это не когда солнышко, это когда еда совсем кончается... а они в любом губернаторском списке – последние. Помрут – баба с возу. И понимание это рванет обязательно, так или иначе. Надолго не хватит, но нам много и не нужно.
Прогуляв неделю по городу, покрытому инфарктными пятнами тишины, Зайцев стал на круг получше относиться к господину директору Рыжему – любой серьезный переворот, опирающийся на это население, вышел бы очень неловким и очень уж кровавым, и последствия предсказать он лично не взялся бы. А от статуса кво веяло той же тихой безнадежностью, что от инструкций для гражданского населения на случай атомической войны – вот одно радует в том мексиканском деле: больше эту мерзость никто применить не рискнет, нет таких людей на свете.
Нет, от такого выбора к кому угодно побежишь, право же.
Только про лису подумал, а тут и звонят с КПП – приехал. Ждали с утра, а он с вечера, и чуть ворота грузовиком не снес, когда не поторопились открывать. Ну, впустили, конечно, ворота закрыли и в вилку взяли. Распоряжений ждут. Казалось бы... а если бы у него там взрывчатки полный грузовик? Ее среди чурок топливных спрятать – легче легкого. Конечно, на всем черном рынке сейчас столько взрывчатки не найдешь, – а все-таки? И ведь воевали же все, – а все равно армия мирного времени, что с ней ни делай. Беда.
***
Господин директор ВЦ был не к месту и не вовремя. Просить запчастей он должен был поутру, когда Ульянов вернулся бы из Гатчины. Выехать в три, вернуться к девяти, тут же принять просителя, отказать просителю. Время до двух ночи Илья Николаевич считал своим. Ошибся. Не принимать доктора Рыжего нельзя, его еще неделю надобно терпеть – чем доктор и пользуется, являясь, когда ему удобно, а не когда договорились. В 11 часов ночи. Стрелки на часах напоминали пинцет, готовый ухватить насекомое.
– Цельная личность, ничего не скажешь, – проворчал он в ответ на доклад Зайцева. Тот удивленно дернул головой. – Сплошные закономерности, – пояснил подполковник. – Наглость ожидаемая и... системная.
Ораторское искусство ушло, как в песок, в снега Луги и Кронштадта, Выборга, Тихвина и Волхова. Ульянов хотел поужинать и поспать пару часов. Поужинать можно и в обществе доктора, впрочем. Подполковник вздохнул и велел пригласить.
Закономерная цельная личность сумела поразить сразу же: отказалась не только от ужина, что могло бы быть форсом, – куда уж ему снисходить до армейских харчей. Отказался гость и от чая с коньяком, чего не сделал бы по нынешним временам и по холоду да хоть кто угодно. На удивление Ульянова объяснил – не может, горло перехватило. А говорил вполне обычно, только больше злости с наглостью, меньше вальяжности и манерности.
Зайцев все равно поставил высокий стакан, налил на три четверти.
– Вы, Владимир Антонович, руки на него положите и подождите. Оно и отойдет. Выдумали же – гонять ночью.
– Спасибо большое. Попробую. – А говорит так, будто ему не стакан, а живую и живородящую гадюку предложили. – Значит, так. Остатки заказа я привез, все в кузове. Колонна прибудет сюда вечером первого. Вот, – извлек из кармана блокнот и карандаш и начал писать, не замолкая, – позывные и прочая для тех людей, с которыми вам предстоит координировать действия в городе. У них, как вы понимаете, те же самые системы связи того же происхождения. Нарушать договоренности с этими людьми... категорически не рекомендую.
Человеку, пообещавшему в залог свою любовницу со свитой, персонал лаборатории и несколько грузовиков уникальной техники, так говорить не стоило бы. Впрочем, напоминание об этом Ульянов сам расценил бы как мелочное и недостойное. Оставалось кивать, слушать и запоминать, – благо, говорил гость в основном по делу... и не детей же с ним крестить, право слово, да и что взять с пронырливого, изобретательного, но безнадежно штатского франта? Хотя злость его отчасти облагораживала. И костюм на сей раз строгий – слегка старомодная тройка. От истовой белизны воротника и манжет на Ульянова прямо-таки веяло хлорной известью и кипячением с керосином.
Инструкции заняли пятьдесят минут. Пинцет стрелок уже почти уловил за ножку полуночного паука. Господин Рыжий не успокоился и не притронулся к стакану.
– Нет, мы не сошли с ума. Нет, никто не собирается трогать продуктовые склады. Под нож, вернее, под огонь пойдет несколько жандармских заправок. Да, они рассредоточили часть по городу, а мы кое-что нашли. А вот слух действительно пустят, что горят продуктовые. Да, жалко, но выглядеть все должно серьезно.
– Суток не маловато будет? – спросил Ульянов. Сейчас он больше всего боялся, что город просто не поднимется. Опара подкачает, тесто не взойдет. – Морозы, праздники...
– Достаточно. И хорошо, что морозы и праздники. В городе под миллион не очень вменяемого, а если точнее – почти совсем невменяемого гражданского населения.
– Насчет городских властей я бы согласился, а население-то чем вам не угодило? – хмыкнул Ульянов.
Население как население, даже разгула преступности нет. Спекуляции, грабежи, мародерство, подделка продовольственных талонов – в степени неприятной, но умеренной. В Бологом горожане разграбили продуктовые склады, забив оцепление до смерти голыми руками. Склады в тот же день сгорели. Остатки гарнизона разбежались, спасаясь от погрома: пожар вменяли им в вину. В Твери местный Союз промышленников стакнулся с жандармерией и установил террор. Единение сердец продолжалось, пока не кончилось продовольствие. Арестованные "враги Отечества" и "предатели народа", числом тысяч пять, до ссоры меж головами гидры, увы, не дожили.
– Чем оно мне могло не угодить? Вымирают потихонечку, есть друг дружку начали. Силы какие-то есть, но и край им виден. Самое время для пароксизма.
– Владимир Антонович, где вы средь зимы нашли муху?
– Прошу прощения, Илья Николаевич, это у меня с утра день не задался.
Ульянов не без печали осознал, что правила хорошего тона и интересы выгоды требуют от него выразить сочувствие и поинтересоваться сутью неприятностей временного компаньона и единомышленника. Поинтересовался.
– С утра, как вы знаете, у нас, согласно плана, поломался генератор, а я не люблю калечить технику, которая могла бы работать и работать. В то же самое утро люди Парфенова нанесли визит на одну из моих конспиративных квартир, в результате погиб достаточно полезный человек из числа уголовников – и мне еще предстоит выяснять, какая именно подземная фауна его туда пригнала ни свет ни заря, – покончила с собой связная, а хозяйку квартиры, мою давнюю знакомую и бывшую сотрудницу лаборатории, уже мне пришлось отравить за полной нетранспортабельностью и нежизнеспособностью. Потом я сходил на Очаковскую и выяснил, что визит был не случайным, и что, за вычетом дурацкой сентиментальности, эти люди понимают свое дело. Собственно, поэтому я и не стал ждать утра. Не хотел, чтобы при каком-нибудь "случайном" обыске обнаружились ваши коммуникаторы. Зашел домой поесть и узнал, что стал отцом.
Ульянов едва не пропустил финала монотонно-злого перечисления. Придавил вздох. Еще только в это не хватало лезть!.. но его интересовали колебания цен на рынке залогов и заложниц. Жизненно интересовали. А на петербургском красавчике не написано, не удерет ли он в последний момент на сторону своего политического приятеля или не вытворит ли еще какую-нибудь пакость посолиднее. Не похоже, чтоб он хотел быть отцом.
– Это, как я понимаю, стало неприятным сюрпризом? – поинтересовался Ульянов. Легкости, светскости и цинизма не хватило, правда: завидовал.
– Спасибо за точное преуменьшение. И я неправильно выразился сам. Узнал, что стану. Просто предотвратить это уже нет никакой возможности... эта... безответственная женщина не то не разбирается в элементарной биологии, не то просто ни о чем не думала.
В том, что в армии называлось "тесным мужским кругом" Ульянову доводилось слышать и не такое, а многое похлеще. Гость еще держался в рамках приличия. Ему можно было даже посочувствовать. На словах. В глубине души подполковник считал – лет двадцать пять из своих сорока, – что лучшее средство избежать таких сюрпризов совпадает с седьмой заповедью; в крайнем случае, с уточнением: "...а прелюбодействуешь, так с теми, от кого дети тебе будут в радость".
Сам так и жил, и так все и было. До 2009 года.
Нет, никак не получалось посочувствовать, хоть ты тресни. Разве что незнакомой барышне, особенно ввиду всех грядущих дальних дорог и казенных домов. Или он не о Павловской вовсе?..
– Вы свыкнетесь, Владимир Антонович... – усмехнулся Ульянов.
– Я... – кашляет Рыжий и наконец берется за остывший чай, – когда говорил, что все будет хорошо, не представлял себе пределов этого "хорошо". И того, как беззастенчиво этим будут пользоваться.
Гость поймал недоуменный взгляд Зайцева.
– Меня профессор Павловский просил позаботиться о лаборатории и об Анне. И я ему пообещал, что с ними все будет хорошо. Трудно отказывать человеку, которому делаешь инъекцию амидона. Они с Анной очень похожи в этом смысле... были. Им все равно, сколько это будет стоить, и долго ли проживет верблюд, у которого другой печали не было – тащить через пустыню все, что им нужно для счастливой жизни...
Ульянов прикусил ус. Очень хотелось предложить гостю удалиться. Увесистые выражения – "сопляк", "свинья неблагодарная", "трус", – вертелись на языке, а надо было молчать, а молчать было нестерпимо. "Мальчишка, дрянь..." – а тот сидел себе на стуле, крутил в руках полупустой стакан и подлым образом напоминал Ульянову отчима, который каждое неприятное событие в доме встречал бранью, стонами; пробивал кулаками стены... а потом вставал и шел платить по счетам за лечение и образование, за разбитые стекла и машины, за все, что творили дети семейства Ульяновых, – чужие для него дети, – за все, в чем они нуждались.
– Владимир Антонович, – умиленным голосом сказал тоже что-то сообразивший Зайцев. – А хотите из гранатомета пострелять?
– У вас есть лишние гранаты и что-то ненужное? – оскалился Рыжий.
– У нас есть свежепочиненный гранатомет, нуждающийся в проверке, и сарай, нуждающийся в сносе.
2-3 января.
"Время делить себя..."
– Господа сотрудники, прошу уделить мне пару минут вашего драгоценного внимания.
Странным вещам начинаешь радоваться на сорок втором году жизни. Например, тому, что ты не металлург. Потому что вставшая домна – это катастрофа, а вставшая вычислительная лаборатория – это тоже катастрофа, но она, лаборатория, достаточно легко разбирается на ограниченное количество ящиков и контейнеров, узлов и чемоданов, персонала и родственников, помещается в грузовики и перевозится на новое место, даже не замечая того обстоятельства, что директор соскочил еще на Литейном, естественно, ни с кем не попрощавшись. Вот попробуйте проделать такое с домной.
Более того, разговор в утепленном кузове непременно свернет на работу – и то, что колонна выехала за городскую черту, тоже останется незамеченным. А вот по прибытии, естественно, разразится скандал, потому что ожидали же переезда в новое здание – естественно, удобное, теплое... разбаловал их Владимир Антонович, нечего сказать, – а оказались в незнакомой воинской части, в помещении барачного образца... правда, неведомая армейская сила – чудо из чудес – сообразила барак этот к приезду гостей протопить и выгородки в нем сделать, а в хвостовой части здания даже водопровод действующий обнаружился. Впрочем, удивляться нечему: и по общему виду части понятно было, что человек здесь сидит толковый, и господин бывший директор предполагал, что из личинки этой вылупится вполне терпимый удельный князь...
Но жалобы и возмущенный плач следовало задавить в зародыше, потому что военные, даже лучшие из них, это военные – кому, как не Штолле, бывшему шифровальщику, знать, – и противостоять им следует единым фронтом.
Так что обстановку – вернее, будущую обстановку, – в городе Александр Демидович описывал в выражениях кратких, сильных и почти непарламентских.
– Возможен грабеж. Возможны пожары. Возможно абсолютно что угодно. Вы все знаете, что было в Москве. Но в Москве тогда не голодали. И людей не ели, кстати говоря. Мы с вами еще можем попрятаться по подвалам – но с неизвестным результатом. Техника – не может. Господин директор в предвидении всего этого договорился с военными и обеспечил нашу безопасность. Но вы должны понимать, что она зависит еще и от того, насколько ценным объектом мы покажемся. Господа, вас целый год отгораживали от этой стороны дела, но надо же когда-нибудь взрослеть?
Ограничивало силу выражений даже не присутствие лабораторных дам, а Анна Ильинична с белой до прозрачности свитой. Совершенно незачем было при ней объяснять, как именно господин директор что обеспечивал – на каких условиях и с каким, практически неизбежным, результатом. Ей сейчас хватит своего.
Марик в роли главнокомандующего был, по выражению отца, "типичный хорош гусь". Взялся с места в карьер обеспечивать, опекать и защищать и, разумеется, немедленно оттоптал всем ноги. Довел даже обычно молчащего Сашу до невнятного шипения, от Андрея дождался "П-поди ты к черту!", и это еще по дороге – то сумка плохо закреплена, то у Лельки, видите ли, ноги пледом не прикрыты. Цветочки, посеянные Владимиром во время давешнего разговора в библиотеке, распустились не ко времени.
Ягодки обнаружились в гарнизоне. Казарма была неуютной, со следами запустения – должно быть, пустовала с весны. Пахло внутри, как на съемной даче в первые дни: пылью и безлюдьем, но – две большие изразцовые печи протоплены, жаровни накалены, окна проконопачены. Не уют, но гостеприимство налицо – а оболтусу, шпане этакой взбрело в ушастую голову скандалить, – мол, полы не метены, дорожки не расчищены, сквозняк, и вообще, – совершенно не годится для жизни дам. Вот и ванные у вас тут, страшно сказать, общие, и далеко от комнат. Довел бедного капитана, провожавшего к казарме, до свекольно-помидорного цвета, одышки и рыка: "А ты тряпку, тряпку возьми... студент!" – и кабы одумался, извинился, – так нет же. Как это – ужин подают в офицерской столовой, вон там вот, внизу под горкой. Капитан вылетел вон, дверью хлопнул. Жаловаться побежал.
Из-за чего вышел шум на гражданской стороне гриба, Штолле так и не узнал – пригнали солдат разгружать технику, отойти от них он не мог, контейнеры, конечно, рассчитаны были, в том числе, и на аварии разной тяжести, но что не под силу Господу Богу, то под силу рядовому Иванову – и мышка, разбившая золотое яичко, наверняка служила в императорской армии... даже не важно, в какой.
Зато он первым увидел, что на дорожке возник, сложился из воздуха человек в зимней повседневной форме... и если сейчас это личинка, то вылупится из нее, следует ожидать, самолет. Тяжелый бомбардировщик, не менее. Князь-горыныч. А что? В кои-то веки кто-то будет соответствовать занимаемой должности.
А потом на порог ступила Анна Ильинична... и окружающее произведение бесшумно сменило жанр.
Пришлось выйти из облюбованной маленькой комнатки, обойти всех, включая украденных Владимиром сердитых математиков, всем сказать несколько слов и попросить проявлять терпение и понимание, а заодно и предоставить Анне самой договариваться с армейскими. Марика – особо, сугубо и трегубо. До повинного: "Анна Ильинична, я же как лучше хотел!" Как раз успела вовремя: пожаловал, в сопровождении пары офицеров и багрового капитана, сам хозяин здешних мест. Подполковник Ульянов Илья Николаевич – Анна о нем знала со слов Владимира. Очень большой мужчина, очень сердитый, очень усталый – и нужно было кровь из носу установить с ним дипломатические отношения.
Первым делом – извиниться за дурака Марка. Вторым – поблагодарить за гостеприимство и заботу. Представить дам. Представить остальных. Потом спросить, к кому обращаться за необходимым для обустройства быта и у кого узнать правила внутреннего распорядка, чтобы ненароком их не нарушить... вот инцидент и исчерпан.
И девица привела дракона в город на своем пояске, и немедля приставила его вращать колеса водяной мельницы, дабы заполнились городские водоемы. А казалось – ребенок ребенком. Ну – эй, осторожней, уф... – все к лучшему в этом странном мире. Станет Анна Ильинична пасти наше маленькое стадо, а потом, будем надеяться, заметит, какими глазами смотрит на нее дракон.
В офицерской столовой оказалось – нет света. Щит постигла некая неприятность, судя по начищенным лампам наготове – не первая, не последняя. От живого огня уют, домашнее милое изящество, основательность некочевого быта – и к месту были платье, уложенные уже не по-дорожному волосы. По пути Анна заметила: полк вскипает, словно котел с похлебкой, бурлит и плещется. Осмысленное, целесообразное муравьиное кишение успокаивало, забавляло, тревожило, как предпраздничная суета на улицах в прежние зимы. После отключенного уличного освещения в Петербурге полк сиял, сверкал, блистал рождественской ярмаркой.
– Я чем-то обидел ваших дам? – спросил владетельный князь после ужина обильного, горячего, но небогатого: каша с маслом да чай с хлебом и патокой. – Простите, если что, – мы тут... одичали изрядно.
– Не вы, Илья Николаевич... – Анна покусала губу, рассказала и о Лельке, и больше – о Марго, невесте брата-офицера. – Им трудно, понимаете?
Как тут объяснишь, что это, когда на каждый силуэт, на каждого краем глаза замеченного человека в форме сердце екает...
Слово за слово – и разговорились, о себе, о прошлом и настоящем. За беседой никакой мороз оказался не страшен, и Анна пошла посмотреть, как разгружают продовольствие, как грузят снаряды, как разворачивается и заново сворачивается хитроумный стрелковый комплекс, похожий на приляпанные поверх тягача соты, как устроен изнутри вагончик походного госпиталя – а все это жило, отдавало честь господину подполковнику, рапортовало, получало приказы, задавало вопросы. Муравейник противу всех законов биологии вертелся вокруг главного усатого муравья – большого, деловитого, внимательного к мелочам и людям.
Так едва не до полуночи гуляла – и гуляла бы и дальше, интересно ведь, и с новым человеком поговорить после питерского зимнего заточения в радость, и надо же с ним подружиться; господин подполковник поглядел на часы, опешил, проводил к казарме. Раскланялся, руку на прощание поцеловал. Краса и гордость русской армии, право слово.
***
Марк полагал, что дразнить платонически влюбленного в недостижимый предмет чувств молодого человека юным Вертером пошло и неоригинально; его все равно дразнили – и поскольку уж полночь близилась, а Аня так и не пожаловала, der junge Werther пребывал в легком раздражении, которое принимали за ревность. Сидели у него в комнате, завернувшись в принесенные с собой одеяла, при свечах.
– Как при Николае... – вздохнула Лелька.
– При первом, втором или третьем?
– С-с-т-очки зрения с-состояния властных с-структур разницы нет, – пожал плечами Андрей.
– Да вообще одно и то же. Царь Николай Среднестатистический! – Марк с трудом удержался, чтоб не передразнить "с-средне-с-статис-ст-ический". Он не знал, что труднее, идти рядом с Андреем или слушать его. Спотыкаешься и неловко в обоих случаях.
– Соборный!..
– Точно. Он. Держим форму со всеми финтифлюшками до посинения, вгоняем страну в... гангрену, а потом пытаемся лечить ее силой духа и благодати. А потом картинно помираем, оставляя живых разбираться со всем этим.
– М-михаил не годится...
– Он не среднестатистический. Он нерепрезентативно хреновый царь. В кривую не влезает, – пояснил Марк.
– Вот его кривая и не вывезла... – задумчиво сказала Марго. Компания слегка запнулась, словно не сразу узнавая голос: девушка говорила крайне редко, и при том настолько естественно справлялась со всеми житейскими надобностями без единого слова, что становилось ясно: не она много молчит, остальные слишком болтают.
– Тут бы кривая никого не вывезла! – решительно заявила Лёлька. – Тут хоть ангелы с небес явись, как Жанне, не помогло бы. Нельзя было нам воевать. Все и так едва стояло, а тряхнули – так посыпалось. Ведь это мы сейчас как рай вспоминаем, а я помню отец по вечерам новости смотреть не мог – Викжель всеобщую забастовку объявляет, гортранспорт поддерживает, кризис финансовый, области целые... вставал, уходил, и потом за чаем ругался, что все идет коту под хвост.
– Ну его, этого Михаила, – поморщился Саша. – Все равно он умер.
– Откуда ты знаешь? – Лелька возвышалась над Марго как валькирия над феей.
– Он же в Москве застрелился?
– На самом деле его расстреляли, – уточнил Марк. – Анархисты. Взяли в заложники, а их послали подальше вместе с ним...
– Ты там был? – из вредности спросила Лелька.
– Владимир Антонович был. – молодой человек воззвал к высшему авторитету и показал спорщице язык. а потом высказал то, что было на уме у всех с самого прибытия к военным: – Зачем он, кстати, сейчас в Петербурге остался?
Андрей выразительно хмыкнул.
– Ты не охай, ты объясни.
– В Мос-скве каши не с-сварить было. Дураки. Болото. С-самоубийцы. И ст-трелять смыс-сла нет. Террор – это рычаг. Точки опоры нет, рычаг бес-сполезен. У нас не так.
Подумал и добавил:
– Ане не говорите.
– Ты мне раньше сказать не мог? – возмутился Марк и немедленно обнаружил, что его разглядывают как особо редкий экземпляр ископаемой окаменелости, причем Марго опять не нужны слова, чтобы изобразить губами, глазами и даже обернутой вокруг головы косой "а ты не знал?". – Я только про черный рынок...
– Ты... ты что, не видел, какой он из Москвы тогда приехал? – изумленно спросила Лёлька. – Ранить-то кого угодно могло, но руки-то? Ты на руки смотрел?
Стыдно было сознаваться – нет, не видел, не понимал, не замечал, словно в жару или бреду. Тогда мир влепил расстрельным залпом, страхом смерти и чувством беспомощности: болел Илья Андреевич, нельзя было помочь ни ему, ни Ане, а потом вернулся Рыжий и все встало на свои места. Марк не думал, какой приехал, думал, что Владимир Антонович сможет сделать.
Сейчас словно стакан кипятка залпом проглотил: почему я не знал? Марк не сидел бы здесь как барышня, как эти унылые упадочники. Квелые, как будто у них еще "желтуха" не кончилась.
– Я бы... я...
– Ты – вылитый Миша Болотов. И тебя так же тупо застрелили бы на первой баррикаде!
– Я кто?
– Персонаж один. Молодой, лопоухий и романтический, прямо как ты.
– Не читал я ваших персонажей. Но ведь в прошлом веке же сработало! Заставили! Семенов, Спиридонова, Савинков наконец...
– Которого ты не читал?
– Но делать что-то надо?!
– Тебе не надо. – твердо сказал Андрей. – Я думаю, так с-совсем никому не надо. Владимир – взрослый, с-старше всех. Он за с-себя реш-шил, как реш-шил. А других, видиш-шь, не з-зовет.
– Вз-вз-взрослый! – передразнил Марк. – А ты для сандружины был не маленький? А Саня Павловский для фронта? – перехватил укоризненный взгляд Лельки, положившей руку подруге на плечо, и решил не злоупотреблять конкретикой. – Для террора мы слишком молоды, да? Пусть другие... чистят, так?
Саша, молча колупавший заусенцы на ногтях, повернулся и Марку показалось, что сейчас его будут бить в очередной раз, и, может, даже не в шутку.
– Давайте ложиться спать, – нервно попросила Лелька. – Поздно ведь уже?
– Давайте... – согласилась Марго. – А то Аня подумает, что это она нас тут без сна продержала.
– Не подумаю, – ответила Аня от двери. – Вы и без повода за разговорами всю ночь просидите.
И не спросишь теперь, когда вошла и что слышала.
– Нагулялась со своим генералом? – спросил Марк.
– Саша, подай-ка мне подушку...
От дамы сердца веяло ледяным уличным морозом и беспощадностью. Все-таки будут бить, с удовольствием подумал бывший студент. Не ошибся.
***
Еще было совершенно темно. Ветер стих к полуночи, с тех пор холодало. Последняя влага вымораживалась легкой бриллиантовой взвесью. Она парила в воздухе, красота в свете фонарей была невероятная. Вдоль казармы на пригорке, в которой поселили гостей, неспешно плыла осыпанная сияющей пылью темная фигурка. Женщина то и дело привставала на цыпочки, глядела на восток, в еще не взломанную темноту.
– Вы – как Ярославна. Анна Ярославна. Ждете своего князя?
– Евфросиния она была, Илья Николаевич. Дались же вам всем княжеские доспехи... Володя вот пошутил давеча – из вас, мол, к весне отличный князь получится, – теперь вы... А я – Анна Ильинична.
– Ну, будем надеяться, и Владимир Антонович у нас не Игорь... – смутился Ульянов, слова "и надолго не пропадет" на вольный воздух не пошли.
– На самом деле, он как раз Игорь. Да, вы же не знаете. – На морозе ее голос звучал особенно звонко и чисто. – Он – уральского горного магната Акинфиева внук незаконный, Владимир – это уже из приюта имя. Дед его зимой на улицу выкинул, как щенка, когда родители умерли...
Ульянов передернулся под теплым зимним бушлатом. Подавился морозным воздухом. Приоткрыл рот.
