Текст книги "Изыде конь рыжь..."
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Напряжение, авитаминозы, недостаток света, перенесенная "желтуха" еще не так часто прорываются психозами, чаще становятся почвой, на которой каждая мелочь, сломанная спичка, оказывается последней соломинкой. Из-за чего там застрелился мальчик, по которому доктор Реформатский писал заключение о самоубийстве в состоянии умопомрачения? С утюгом не поладил?
Но вот весной... а впрочем, если все удастся, об и этом можно будет позаботиться..."
– Я понимаю, что сейчас все сдвинуто. Но мне же решения принимать. Так что давай, действительно, – я зайду, ты посмотришь, а потом поговорим, – вывел Андрея Ефремовича из задумчивости гость; нужно было последить за собой – в последнее время сам доктор слишком часто погружался в глубокие размышления в неподходящий момент.
"Света мало, мало света, чувствуешь себя медведем перед спячкой, сосредоточишься на чем-то и проваливаешься, хорошо, если на минуты..."
– Конечно, обязательно заходи. Отрадно видеть, что хоть кто-то так к себе относится.
– Ценное имущество разбазариванию не подлежит. Конец цитаты. – Открыл дверь, обернулся. – Кстати. Мишка у вас опять под диваном заснул. Вы там хоть подметаете?
– Ты Викторию Павловну первый год знаешь? У нее там оперировать можно. – Забавно устроил Господь человеков. Одни, когда им чего-то не хватает, пытаются отнять; другие – раздают окружающим.
– Признаю себя ослом. Извини... – и нырнул наружу.
28 декабря.
"Обязательно плыть и не умереть..."
Нурназаров узнал женщину, которую ждал у подъезда, только когда та поравнялась с ним. Наталья Яковлевна Берлянская (1982 года рождения, Харьков, из мещан, вероисповедания иудейского), которую лучше до поры, чтобы не спугнуть, было называть по новому ее паспорту, Марией Никитичной Блюм (1988 года рождения, Ревель, из мещан, вероисповедания лютеранского), выглядела совсем не так, как он ожидал по многочисленным описаниям и казенным фото анфас и профиль. Роскошно она выглядела. Меховая шапочка с половинчатой вуалью в стиле «золотых сороковых» закрывала изуродованную родимым пятном сторону лица, каракулевая шуба в талию с широким подолом превращала неуклюжую женщину, «тумбочку на тонких ножках», в элегантную даму.
"Вот поэтому ее и не могли арестовать годами, – подумал сыщик, – точнее, теперь уже не сыщик, а штатный служащий Петроградского жандармского дивизиона Нурназаров. – Свидетели запоминали модную дамочку из высшего общества, а не бедную уродину..."
Наталья Яковлевна участвовала во многих громких делах. Лично почти никогда не стреляла, не взрывала, но выполняла многие другие функции – связного, координатора, держала кассу. Хранила оружие и взрывчатку. Лечила раненых. Сиделкой она была настоящей, квалифицированной. Из последних дел – весеннее убийство предшественника Анисимова, где Наталья Яковлевна, против обыкновения, была номером вторым. И каждый раз уходила с места события, словно серая кошка в потемках.
– Марья Никитична... – негромко окликнул он. Женщина остановилась, словно налетев на стену, качнулась на каблуках, оглянулась. – Позвольте представиться, Нурназаров Рустам Умурбекович. Я хотел бы задать вам несколько вопросов от имени... э-э... сил правопорядка. Давайте поднимемся к вам, я знаю, что вы торопитесь.
Нурназаров уже открывал тугую дверь подъезда. Обычнейший дом, выстроенный квадратом. Совсем уж состоятельные люди здесь не живут – присмотра нет. Смазка на доводчике, наверное, закоченела. Приданный следователю унтер находился внутри, стоял на лестнице, на чердачной площадке. Рустам привык ходить по свидетелям один, но на новом месте правила были другие, и нарушать их с первого дня ему не хотелось, да и смысл в них наверняка какой-то имелся: служебные инструкции на пустом месте не растут. Так что условие он выставил одно – свидетелю на глаза не показываться. Не пугать.
На Рустаме не было подобающего новому месту службы мундира – не успел еще получить. Перевод в дивизион оформили за два дня, Рустаму даже не пришлось возвращаться в полицию. Говорили, что из-за него Парфенов и Анисимов в очередной раз рассорились. Нурназарова это не коснулось. Ему просто выделили кабинет, талоны на продовольствие и отопительные материалы по нормам жандармерии – с начала декабря! – и на время оформления уложили в лазарет на Очаковской: убивать ангину.
После чего Евгений Илларионович распорядился продолжить разработку доктора Рыжего, но без всех фокусов с придуманными поводами и вообще по возможности не приближаясь к объекту. Нурназаров взялся за дело – и в первый же день заинтересовался сначала пенсионеркой Шаталиной, а потом, куда больше, сиделкой Блюм, с которой Рыжий виделся не реже раза в неделю. Сама сиделка примерно половину дня ходила по городу и бывала в самых разных домах. Услуги дипломированной медсестры в Питере ценились очень дорого, но Мария Никитична Блюм не чуралась и благотворительности.
Уже сами по себе объекты ее благотворительности порой были весьма смущающими – лидер рабочего союза, если чем и больной, так, скорее, по венерической части; двое неработающих молодцов совершенно преступного вида и прошлого, якобы раненых бандитами при ограблении; студент распущенного ныне университета, на досуге собиравший взрыватели и часовые механизмы...
Концы сошлись, когда Нурназаров обновил контакт с одним из осведомителей жандармерии и получил неплохое описание сударыни Блюм. Описание тютелька в тютельку сошлось с описанием в личном деле Натальи Берлянской, псевдо – Мария-Антуанетта, она же Клара Газуль, псевдо – Каротин, она же Инга Рубштейн, и так далее. Такая примета, как родимое пятно на пол-лица, ошибиться не даст.
– Просто восхитительно, дорогой мой Рустам Умурбекович! В первые же дни – и такой результат! Дело мастера боится! – аплодировал Парфенов. Нурназарова его детское восхищение слегка смущало. – Побеседуйте обязательно... нам нет никакого проку в том, чтобы лишать общество столь ценных рук, но сведения пригодились бы.
Намек был предельно ясен. Напугать арестом, соблазнить амнистией, добыть сведения о Рыжем. Женщина стояла перед Нурназаровым, прижимая к животу большой обтрепанный саквояж, и казалась уже напуганной больше разумного.
– Давайте поднимемся, – повторил Рустам, делая шаг вперед, как бы оттесняя медсестру внутрь, в подъезд.
Привычный трюк сработал безупречно: Берлянская сдвинулась с места, засеменила вверх по лестнице. Квартира располагалась на пятом, последнем, этаже. Женщина слишком долго возилась с замком, потом наконец одолела его, прошла внутрь и быстро, деловито разделась. Нурназаров заметил маленькую странность: двигаясь, она была хороша, а замирая на месте, превращалась в... тумбочку, не соврал осведомитель. Крепкая, широкобедрая, грудастая, без талии. Лицо же было – прекрасным, иконописным и безнадежно изуродованным.
В квартире стояло душноватое тепло с примесью тяжелых госпитальных запахов. Две комнаты: проходная и спальня, прямо у входа – маленькая кухня. Все аккуратно заклеенные белой бумагой окна смотрят во двор. Убогая мебель, как это часто бывает – в избытке, громоздится друг на друга. Бедные люди нелегко расстаются с нажитым, даже если оно изветшало.
– Садитесь, – кивнула женщина, сама принялась нервно расхаживать по комнатке, теребя концы платка из козьей шерсти.
– Мария Никитична, я хотел бы с вами побеседовать об одном из ваших знакомых. Сразу вам скажу, что я служу в жандармском дивизионе и занимаюсь делом доктора Рыжего. У нас есть подозрение, что он причастен к нападениям на продуктовые конвои. – Хорошая, убедительная легенда.
– Я ничего об этом не знаю, – рванула платок женщина. – Владимир Антонович мне о своих делах не докладывает! Он заботится о Шаталиной... о старушке... расплачивается со мной вполне обычными продуктами.
– Наталья Яковлевна... – решил не тянуть Рустам, привыкший иметь дело с ворами и бандитами. Тонкости, деликатности ему не хватало, вот прямоты было в избытке. – У нас есть все основания подозревать, что этим ваше с ним знакомство не ограничивается. Я уполномочен сообщить вам, что при условии сотрудничества вы можете быть амнистированы за все былые... поступки.
– Вот даже как. – Прекрасная дочь народа Израилева неожиданно к месту тряхнула кудрявой головой. Все-таки она была хороша, и с нескладностью своей, и даже с уродством. Глаза, руки, длинная шея... – Подождите, я должна проверить старушку.
Нурназаров слегка развернулся в кресле, так, чтобы контролировать ситуацию. Черного хода в квартире не было, он знал заранее, но отчаянная сиделка могла выкинуть все что угодно: выстрелить, метнуть нож...
Дверь скрипнула и подалась, и в тот же момент из нее вылетела объемистая лохматая фигура, куль шерсти, из которой звучало визгливое блатное "Все на пол, суки! На пол! Порешу!". Берлянская вскрикнула, отскочила. Рустам соскользнул на пол, за кресло. Привычно – на колено, выхватывая оружие. Помнил: в спальне старушка Шаталина. Не видел, есть ли у бандита оружие, видел только, что руку тот держит под тулупом. Сдвинулся, чтобы при промахе пули легли в стену, выстрелил раз, другой – начал подниматься, видя, что блатной роняет руку, пустую...
Все было сделано правильно, безупречно, за долю секунды. Бандит убит: выстрел в голову, выстрел в грудь. Вот только обжигающий холод и звон стекла, и кровь на падающих на пол осколках говорили, что Рустам Нурназаров совершил непоправимую ошибку.
Он даже посмотрел вниз, просунув голову в кровавую пробоину в стекле. Никаких шансов.
***
– Хорошо, – говорит директор, – что это случилось утром. Все на месте, сразу заметили...
Он уже успел переодеться и руки как-то оттер. Всех потерь – видимо, оставшееся незамеченным небольшое масляное пятно на скуле и запах гари, от которого, увы, так быстро не избавишься.
Это если не считать генератора и всего к нему прилагавшегося. Верхнеклапанную установку купил – за бешеные совершенно деньги – еще Павловский, почти шесть лет назад. Как в воду глядел, хотя, возможно, глядел не он. Потом дизельные генераторы изъяли из гражданской продажи, потом их стало не купить даже по разрешениям, потом... а у лаборатории была хорошая экономичная машина, сначала компенсировавшая перебои в городской сети – и все вокруг жаловались, что дорого, и не проще ли было купить бензинный? Жаловаться перестали быстро. Хотя, конечно, никакой генератор бы не спас, если бы власти могли обойтись без вычислительного центра – топлива в нужном количестве тоже было не купить, не найти и не украсть, хотя Владимир Антонович делал все от него зависевшее.
Штолле целое утро провел, занимаясь очередной полузаконной сделкой, и к концерту опоздал. Вышло все проще некуда, что ему и объяснили в десяток голосов: заводской брак, заснувший сторож, видимо, искра, пожар в генераторной, занявшийся было дровяной склад, который кинулись тушить первым – в общем, к его приходу склад уже благополучно завалили снегом, – благо, снега было в изобилии, – осмотрели повреждения, подключили времянку, и директор уже успел доложить о несчастье – и вытребовать из генерал-губернатора новый генератор и помещение. Но власти есть власти, и улиту придется подстегивать.
– Вы, конечно, сами понимаете, Александр Демидович, генератор можно бы и починить, и мы его непременно починим, будет запасным – но сколько из него теперь возьмешь часов нормальной плотной работы? И здесь можно остаться, такой переезд равен двум пожарам, а один у нас уже был. – Рыжий трет виски, видно, дымом надышался. – И в университете тоже свободных площадей достаточно. Но я хочу другое помещение. Чтобы можно было утеплить, чтобы хватало места – и чтобы перевести туда большую часть сотрудников с семьями. Это нужно делать сейчас. Вернее, это нужно было сделать еще в ноябре, если по-хорошему, но сейчас – просто необходимо. Мы не сохраним людей. Я еще с военными поговорю, с теми самыми. Может быть, удастся убедить их пожертвовать что-нибудь на науку.
Положить руки на стол, подождать, пока начнешь ощущать деревянную поверхность. Вздохнуть.
– Владимир Антонович, вы когда-нибудь перестанете врать? Вы ведете себя как ребенок. Вы втянули меня в вашу коммерцию, чтобы, в случае чего, в лаборатории был второй человек, который знает курс сала на черном рынке и сможет заниматься делами снабжения, пусть и не так хорошо, как вы. Это было сразу понятно. А еще вы беззастенчиво пользовались этим поводом, чтобы выдворять меня отсюда, когда вам было нужно... Рассказывайте, чем вас обидел верой и правдой служивший нам генератор. Зачем вы его поломали?
Господин директор достал носовой платок и стер со щеки пятно, – почуял, видимо.
– Я же говорил вам, Александр Демидович – военные готовят путч. Вот как вы думаете, что будет в это время происходить в городе и вокруг? Нам нужно выбираться отсюда. А как прикажете начинать сборы? Вызвать людей, сказать им? Правильно? И властям городским объяснить: мол, сами же понимаете, какая тут будет стрельба, а у нас техника хрупкая и люди. Конечно, они войдут в наше положение... А вот под такое происшествие и переезд мы прекрасно соберемся, погрузимся, выберемся в расположение одной из частей – вернее, все это будете делать вы, потому что я останусь блюсти наши интересы здесь, – а потом поглядим. Будут события развиваться благоприятно – вернемся. Нет – проследуем далее, нам есть куда и есть на чем, я вам все распишу. У военных имеются свои вычислители, на нас свет клином не сошелся – это и плохо, потому что совсем открыто диктовать свои условия мы не сможем, и одновременно хорошо, потому что они не вцепятся в нас мертвой хваткой... Я вижу, вы не удивлены.
Стол под руками опять куда-то исчез, а запах гари – нет. Причуды организма.
– Нет, Владимир Антонович, я ничуть не удивлен. Профессор Павловский во многих областях был слеп – и вообще, предпочитал всеми фибрами души верить в хорошее. А я слишком поздно с вами познакомился, чтобы вмешиваться, но вот глаза мне ничто не застило. Я восхищаюсь вами как коллегой, математиком, и был горд работать с вами. Я уважаю вас как администратора и был лоялен к вам. Но во всех остальных отношениях...
– Не нужно подыскивать цензурные выражения, Александр Демидович, я вас понял.
– Да, так вот, меня совершенно не удивляют ни ваши нынешние намерения, ни то, что вы бросаете лабораторию на произвол судьбы.
– Даже так...
А ты что думал, мальчик, что вокруг никого нет, кроме кротов и землероек?
Телефонный звонок ударил в уши исключительно вовремя.
– Рыжий слушает. Евгений Илларионович? Добрый день, да, потушили, нет, не менее трех недель, да, если вы хотите, чтобы мы работали. Что? Что с Екатериной Алексеевной? Какой следователь? Какие уголовники? Какая Берлянская? Вы и ваши люди изволили с ума сбежать, никого не предупредив? Нет, уж извините, это вы все границы... Нет, не нужно Екатерину Алексеевну ни в какую больницу, я сейчас вызову доктора и сам туда доберусь. Хватит с меня вашего доброхотства. Лучше генератор нам выделите. Подождите... если она в окно, так окно разбито, получается? Вот скажите своим подчиненным, чтобы тотчас же заделали. Чем хотят. Собой. Счастливо оставаться.
Грохнул трубку на аппарат, сел...
– Вот так и живем. Шаталину Екатерину Алексеевну помните?
– Помню. Что стряслось? – уже понятно, что, но спросить нужно, вежливость требует.
– Наша неустанно доблестная жандармерия заподозрила ее сиделку в чем-то противуправительственном. Подкараулили на улице, зашли с нею в дом и давай допрашивать. А в квартиру в ее отсутствие домушник залез. Вот он решил, что все по его душу, запаниковал и кинулся. Те по нему стрелять, а сиделка тем временем в окно и на мостовую. Так уж, они, видно, с ней разговаривали. И все это, конечно же, при старушке. Вы говорите – бросить. Тут ни от кого на шаг отойти нельзя.
Безнадежен.
– Владимир Антонович, это все, конечно, очень романтично, но ваши соображения по снаркам я хотел бы видеть до переезда.
Смотрит, понимает, кивает. Встает и начинает одеваться, несколько механически. Посочувствовал бы, все же утро выдалось непростое, да как-то не хочется.
– Александр Демидович, вы что-то еще хотели спросить?
– Это, конечно, личный вопрос, но вы мне не объясните, что ваши товарищи с московским временным правительством тогда не поделили?
– Власть.
– Только власть? – Похоже на правду.
Те, свергнутые и убитые, при всей бредовости их политики еще как-то оглядывались на реальное положение вещей – и страна держалась, пережила и Ту Зиму, и все прочее. Конечно, так не могло продолжаться долго, люди просто слишком устали. Но все-таки пока еще стояли, не падали. Майские освободители обещали отрясти с ног прах гибельных амбиций, и, отрясая, разодрали страну на клочья, как изветшавшую тряпку. Теперь их ненавидели вровень с покойным императором Михаилом Третьим. Но, правда, вровень, а не больше.
– Только. К тому времени ни о чем ином речь не шла. Когда в небе погаснет рыжая старинная медь, можно зайти к Помпею и объяснить: обязательно – это плыть и не умереть, потому что через неделю опять плыть.
***
Телефоны в большей части домов и квартир перестали работать еще в начале ноября. В учреждениях еще иногда работали. Город проглотил и это, покорно перешел на сообщение посредством записок и личных визитов – известные действующие номера превратились в импровизированные узлы связи. Хозяева аппаратов брали деньгами и едой за доставку сообщений. Полторы сотни лет словно корова языком слизнула, а потеря эта никого не встревожила. Реформатского отвлек от записей стук в дверь. Соседский мальчишка: господина доктора просят пожаловать в дом купца Константинова.
"Вне графика... что там у него могло случиться, у купца нашего? В дом – значит, дело срочное, но безопасное. Встреча в городе. В эту-то проклятую холодину..." – ворчал про себя Андрей Ефремович, прячась во второй свитер, платок и шубу.
До бывшего трактира у Поцелуева моста он дошел быстро, к ходьбе был привычен, но за эти полчаса успел промерзнуть. По городу хлестала снежная метель, и -23 градуса превращались в адский холод. Трактир был закрыт – значит, теперь там даже кипяток не греют. Старый знакомый, верный соратник подпирал дверь спиной.
– Почему здесь?
– Тут идти недалеко. Я тебя на место звать не хотел, опасался, что ты его слишком легко и быстро найдешь, привычку выкажешь. А за квартирой смотрят. Мария Никитична наша... из окна выбросилась, когда к ней поговорить пришли.
Что насмерть, пояснять не стал. С такой высоты не насмерть только чудом можно, а все чудеса в шестом году закончились.
– Просто восхитительно... – пробурчал в воротник Реформатский. До Почтамтского моста отсюда еще идти, да полквартала дворами. – А я там теперь зачем?
Ромашка ему никогда не нравилась, а уж группа ее – тем более. Истерики, романтики, приверженцы политики устрашения. Половина акций – провальная, а успешная половина бессмысленна. Хлопнули опытного сыскаря, получили на его место чиновника, да о том и не думали даже, а почему хлопнули? До губернатора и командира жандармского дивизиона не дотянулись.
– Мария Никитична по легенде, да и по факту, за пенсионеркой смотрела за нашей. Альцхаймер. И вся стрельба и прочее – у нее на глазах. Мне нужна оценка ее состояния.
По дороге спутник поддал ногой ком снега, спаянного ледяной коркой, мрачно буркнул:
– Белый... – и, не дожидаясь вопросов, пояснил: – Ты подумай, какой он был пять лет назад? Серый. Кстати, помнишь плакаты двадцатых-тридцатых, все эти "Крепи индустриальную мощь России!", эти коптящие трубы, черные сугробы? Не поверишь – это же был символ прогресса. А теперь опять...
В маленькой спальне сохранилось тепло. Окно в проходной комнате заткнули подушкой, снятой с кресла.
Судя по всему, в уходе за хроническими больными покойная Ромашка разбиралась много лучше, чем в политике. Пенсионерка мирно дремала в своем кресле, надежно укрытая и укутанная. Причина такого спокойствия проявилась быстро – полупустой флакон транквилизатора лежал здесь же. Вполне ухоженная старушка, на зависть просто. Не без труда проснулась, невнятно заблажила при виде чужих: испугалась. Потом заулыбалась.
– Как часто бывают периоды просветления? – спросил Реформатский, снимая фонендоскоп.
– Раз-два в месяц, на пару дней. С начала зимы еще реже.
Совершенно безнадежная больная. Руины разумного существа. Бороться с болезнью Альцхаймера так и не научились, хотя были в Швейцарии интересные исследования, но теперь, если до них дойдут руки, так через поколение, а то и два.
– Тут только уход. Легкие у нее пока чистые, а все остальное лучше, чем можно бы ожидать, но сам понимаешь...
– Транспортировка?
– Разовая, может быть, – прикинул Реформатский. – Если переезжать. И то по этой погоде нужна осторожность.
– Грузовик, – пожал плечами опекун. – Утепленный. Хорошо утепленный. Мы же лабораторию вывозим. Может быть, на время, может быть, совсем.
– Тогда нет. Это просто убийство. Ну, сам посуди, в этом состоянии – не уследишь, так застудится, и тут уже никакой препарат не вытащит, если его еще добудешь. А за два-три часа в дороге не уследить никак.
– Понятно, – спутник кивнул. – Андрей, сделай одолжение, поищи в буфете документы Марии Никитичны. Там где-то должны быть...
В буфете – пыль, сладко припахивающая деревом, пудрой, сандалом резных безделушек, довоенная пыль. Шкатулки, коробочки, папки с благодарственными грамотами, перевязанные ленточками письма, плотно исписанные тетради.
За спиной – тихий стеклянный треск ампул, резиновое скольжение поршня по цилиндру шприца. Привычный такой, успокаивающий звук. Вопрос "зачем?!" догоняет не сразу.
– Ты ей что вколол?
За спиной пустота, шприц лежит на столе на блюдечке, дверь качается, в кухоньке льется вода, гремит чайник.
– Морфий, – отзывается, – поверх успокаивающего должно хватить. Подождем и пойдем. Тут сахар есть, тебе сколько в чай?
Его, гадину этакую, нельзя было убивать – слишком многое пошло бы прахом, и Андрей Ефремович об этом помнил, но уж больно подперло. Свернуть голову, как куренку, или об выложенную кафелем стену разбить. Реформатский наполовину удержал себя в руках. Взял сукина сына за горло, прижал к стене.
– Ты что же, сволочь, делаешь?!
Ответа, конечно, не получил, слишком крепко прижал. Но отпускать не хотелось, и, рассудив, Реформатский нашел это желание правильным и здоровым. Так что разжимать руки он не стал, подержал, подождал, пока признаки цианоза проявятся. Потом все же отпустил. Урод съехал по стене, сел на пол и начал дышать и кашлять.
– Тебе же предлагали – в госпиталь, – сказал Андрей Ефремович.
– Гос... госпиталя, – кашель как-то очень похож на лай, весело будет, если он тоже себе что-нибудь застудил, – через неделю завалит ранеными. По нашей милости, между прочим. В госпиталях... там в палатах – не то +7, не то +10, кто как надышал. И на санобработку сил ни у кого. И на пролежни. И в лучшем случае, в идеале, так сказать, она там умрет от воспаления легких не через эту самую неделю, как, скорее всего, и будет, а через две. Раньше, чем до нее доберется тиф.
Только тут до доктора Реформатского дошло, что непотребным рукоприкладством он занялся, даже не посмотрев, что там с пациенткой. Прошел в спальню, проверил. Ничего неожиданного не нашел: пульса уже, считай, нет, одно трепетание сосудов под пальцами; дыхания – тоже. Спокойное, даже счастливое лицо. Морфий.
"Да, госпиталя у нас – Шарите восемнадцатого века. Кто ее там кормить с ложечки стал бы? Не говоря уже обо всем остальном. Но вот это вот хладнокровное убийство... – Реформатский никак не мог продолжить мысль. – Не по-человечески? Да полно, и людоедство – по-человечески... Отчего же так тошно?"
Нужно было вернуться в кухню и надавать поганцу по морде, но тот уже встал и грозно взъерошил перья.
– Хватит махать руками, а то я кастет достану, и будет у нас дуэт-гиньоль.
И вопреки собственным словам оперся руками на кухонный стол, головой помотал – бей его в этом положении, не хочу.
– Знал бы ты, Андрей, как я вас всех ненавижу. Вас вот всех, с вашим культом естественной смерти. Что угодно, лишь бы не отвечать. Ты пробовал когда-нибудь... естественной смертью?! – заорал, туда, вниз, в стол. – Ты знаешь, что это такое? Нет? Так какого ж черта?
Диспут об этичности эвтаназии на фоне только что совершенного убийства казался Реформатскому предельно неуместным. Оставлять последнее слово за доброхотом с морфием тоже не хотелось.
– Ты меня зачем позвал? Ты же все загодя решил!
– Как зачем... проверить состояние и засвидетельствовать естественную смерть, если понадобится, – устало ответил тот.
– Ты еще хоть помнишь, что люди – это не собаки на Большой Охте?
– Стараюсь не помнить. Мне, понимаешь ли, трудно убить собаку. Даже бешеную. Идиосинкразия. Ладно, это все глупости. Составь документ, пожалуйста. Я им завтра в жандармов ткну. Сегодня не успею уже. У Парфенова там кто-то новый и относительно разумный завелся, ну, пусть нервы полечит хоть с недельку, нам больше и не нужно.
– Делай свой чай, – рявкнул Реформатский. – Сахару три куска.
Сел за стол, вздохнул. Толкнул в плечо доброхота-убийцу – садись, мол, не торчи над головой. Не человек, конечно, а сплошной вывих, но бросать его не хотелось. Убить хотелось, а оставлять одного – нет.
***
И стоит теперь этот бедняга-туркмен, как баба-яга из сказки – нос в потолок врос, задница жилена... а дальше не надо; свидетельство о смерти обеими руками держит. Евгений Илларионович на него набежали, бумажку вынули, на стол положили. Позвонили, приказали чаю принести.
Конечно, господин Нурназаров на вроде бы секретаря смотрит – отчего бы тому не заняться? Это от незнания наших порядков смотрит. Не положено регистратору кабинет покидать. А положено в нем сидеть и все происходящее фиксировать. Раньше – на пленку, а по нынешним временам – от руки. Во, так сказать, избежание.
Тут такой спектакль, что без прямого приказа и уходить неохота – театры-то закрыты, а радио только днем, и на службе его не очень-то и послушаешь. А тут – красота. Сначала доктор Рыжий Евгению Илларионовичу хамил, а туркмен-новичок из-за стенки слушал. Теперь его самого позвали к начальству.
– Так вот, Рустам Умурбекович, все, что вам нужно было выслушать в связи с вопиющей вашей неосторожностью, вы уже услышали, и выводы, полагаю, сделали. И меры воспоследуют, как же иначе? Но не те, что вы думаете, потому что я тоже – хорош гусь. Знал же я, что у вас опыт другой, и вы с нашим контингентом сказочным дела не имели... У ваших мазуриков такие вещи разве что от великой любви происходят, и то в песнях, а не в жизни.
Тут и чай принесли и поставили. В высоких подстаканниках, серебряных: Евгений Илларионович небрежности не понимают.
– Я, признаться, подумал, что так оно и...
– Я, признаться, тоже, но я ставлю свой выговор против вашего, что ничего между ними не было, даже... рукавами не соприкасались. Но тут я вам все сказал уже, а вы меня поняли. А эта бумажка, – опять взял со стола и трясет, как фокстерьер крысу, – это нас Владимир Антонович обидеть хотел за сегодняшнее утро.
Туркмен пожелтел хуже слабенького здешнего чая.
– Простите, Ваше Высо... Евгений Илларионович, – поправился, молодец, – вы хотите сказать, что он Шаталину... убил?
– Да вы, Рустам Умурбекович, совсем расклеились. Чтобы наш директор лабораторную пенсионерку убивать стал... это дело немыслимое. А вот жить бедной оставалось с гулькин хвост, и по медицинским рапортам той же Берлянской дыхание у нее уже разок останавливалось, едва откачала. В вами же собранном деле документ имеется. Ну и много ли в этом состоянии нужно? А вот Владимир Антонович сильно огорчились, что вы ему квартиру спалили конспиративную, нужных людей погубили. Вот он, полагаю, медику подробности происшествия в больших красках описал, примерно как мне только что, слышали же. А тому и легче – причину смерти искать не надо. Так что про заключение вы забудьте. Берлянская – ваша, а это – не ваше. И решим мы с вами так. За проявленную беспечность помещаетесь вы на три дня под арест. И за это время извольте составить мне справку на нашего директора. Не полицейскую, а человеческую. Если в том, что у вас было и у нас есть, дыры обнаружатся, потом заполните. А через пять дней, второго числа, жду вас с докладом. Понимаю, что тороплю, но у меня чувство нехорошее. А домушником этим есть кому заняться. Найдем и установим.
– Да знаю я его. Вспомнил. Семен Чорновил, взломщик-рецидивист, главарь банды. Слушаюсь, Евгений Илларионович. Разрешите направляться под арест?..
"Вот не умеет ни слова по Уставу сказать, а туда же. Но повезло человеку. Мне бы сейчас под арест, – размечтался регистратор. – Здесь, конечно, тоже и тепло, и светло. Да и в казарме неплохо. Но тут работа, а в казарме люди... а в камере только ты, койка и стол, и все, что нужно, тебе сами принесут. Счастье!"
***
Владимир ушел спозаранку, в потемках. Как всегда, не разбудил, не попрощался, не сказал, когда ждать. Обычное дело. Значит, просто ждать. Наружу выходить страшно, за хлебом на всех можно послать мальчиков, раздатчики район знают, просто по документам выдадут, а готовить сегодня взялась Марго. Не день, а тихий ужас – тихий, потому что елку ставили вчера, тогда и нашумелись вволю. Остается греться под пледами, топить жаровню, вязать, чинить белье, штопать носки, пришивать пуговицы. Нынче каждый носок, сохранивший связь между мыском и пяткой – сокровище, потому что штопка еще есть, а носков в лавках нет уже с весны. Странное дело: в Москве переворот, а в Петербурге пропадают носки. Хотя в прошлый раз, когда в Москве левый террорист застрелил председателя Совета министров, а оказалось, что монархический переворот готовил лично Государь, пропало больше. Пропала целая держава.
Владимир, который тогда поехал в Москву после окончания университета, говорил, что даже в день убийства половина столицы была уверена, что все это подстроено самой царствующей особой, которая немедля возопила, мол, пора покончить с террором и упадком, и никакая Конституция не запрещает гражданину Романову быть председателем Совета министров. Конституция не запрещала. Дума и Сенат не собрали большинства голосов для внесения поправок в Конституцию. В столице шутили, что гражданин Романов должен поставить памятник гражданину Лихареву.
Мужчины, что с них взять. Перевороты, стрельба и взрывы – а потом подвальная кошка считается лучшим подарком молодой хозяйке: мех – на варежки, тушку – на четыре блюда к праздничному столу...
Перечинила кучу носков, кучу нательного белья – шутка ли, в доме живут семеро, – так и день прошел. Руки тосковали по тесту в старой кадушке и мерному стакану с мукой. Бабушка учила всех женщин семьи Павловских печь хлеб с изюмом и маком.
