Текст книги "Изыде конь рыжь..."
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
– Анна Ильинична... вы понимаете, что он может и не вернуться... оттуда? – указал заледеневшим подбородком в сторону города.
– Тогда и мне не жить, – просто, легко, без всякой позы ответила она, обернувшись на четверть, не отводя взгляда от горизонта.
Ульянов поверил сразу. По себе знал эту звенящую легкость. Сходит с рельс поезд с беженцами с юга, и нет у тебя больше ни жены, ни детей. Ульянов, получив известия, стреляться пытался. Зайцев не дал, – выбил пистолет табуретом, руку сломал. Потом держали на пару с Бергом, поили водкой...
Главное, ведь и мысли отдельной не было – с собой покончить. Просто естественный такой жест, – как документ переложить в нужную папку, приставить стул к столу. Если бы не потянулся по привычке за оружием, то, наверное, как-то бы умер даже и сам. От разрыва сердца, скорей всего. А тут перехватили и откачали.
Ничего он не мог, даже за руку ее взять, только склонил голову, касаясь пышной чернобурки воротника, обмирая от запаха роз, пудры и еще чего-то женского, теплого, потаенного. Дыхание превращало в капли бриллиантовую пыль.
На востоке неслышно грохнуло. Звук не докатился, но воображение его добавило, когда до неба поднялось сразу несколько факелов подряд. Огненные столбы вознеслись и опали.
– Что это? – испуганно отшатнулась назад Анна. Ульянов ее поймал за плечи, сходя с ума от близости и недоступности. Пора было прекращать сцену.
– Вот, Анна Ильинична, все и началось.
***
Слух о том, что рванули главные топливные склады, а потому ни света, ни хлеба, – пекарни же встали! – больше не дадут никогда, был абсурдным, но, возможно, именно благодаря абсурдности пошел очень хорошо. Слух о том, что рванули большие продуктовые склады, и что там, несмотря на взрыв и пожар, еще можно много чем поживиться, пошел еще лучше, а дым оказался хорошим ориентиром. Конечно, полиция и жандармерия к месту пожара никого не пропускали... вернее, пытались. Конечно, им пришлось послать за подкреплениями. Конечно, второй взрыв случился крайне не вовремя. Как и сообщение о том, что рабочие мехмастерских заняли грузовую часть Витебского вокзала... оказавшееся сначала ложным, а уж потом, после явления полиции и некоторой стрельбы, правдивым. Самоисполняющееся пророчество, так сказать. А вот слухи, а верней, не слухи, а совершенно точные сведения о том, что департамент полиции по такому случаю почти не охраняется, а все, кого можно было бы вызвать, размазаны по городу, как сажа по локомотиву, а жандармы на помощь не поторопятся, потому что, во-первых, заняты, а во-вторых, из давнего антагонизма... повлекли за собой последствия еще менее утешительные. Ибо даже среди самых отчаянных налетчиков мало кто любил лезть на стволы, – а вот взять псов тепленькими, без риска, да раз и навсегда похоронить, да всю их бухгалтерию пожечь, да поживиться всем – от стволов до штевки, а, ежели фарт будет, еще и на склады наводку взять, – это дело живое и с огоньком.
Ну, а приказ губернатора о переселении гражданских лиц в районы "наиболее удобные к снабжению" и вовсе был настоящим, только не был подписан еще к исполнению. Но по всему городу, а в рабочих кварталах – особо, очень уж хорошо представляли себе и эти удобства, и это снабжение, а главное – то, что оторвут, выселят, вытолкнут из уже как-то обжитого, обогретого, налаженного, пригонят куда попало, в пустые вымерзшие дома... и сам ломиться воевать против этого не пойдешь, толку-то? Но если в мехмастерских уже стреляют, да и вообще? А рядом – толковые люди, которые как раз вот то немногое, что есть, сами же с вами и обустраивали... У них уже и планы, и связь. Примерно у четверти выживших мужчин – военный опыт.
Город не взорвался. Город начал медленно подниматься, как тесто в квашне, как каша в волшебном горшочке, потихоньку заполняя улицы. Город сильно отличался от всех прочих мест, где случались такие вещи, тем, что стрельбой здесь нельзя уже было напугать почти никого.
– Керосин! Керосин!..
Хорошая вещь – конспиративная кличка. Бежит по улице человек, кричит себе. На всю улицу. Люди подумают – сгорело еще что-нибудь. Спасибо, если никто не вспомнит, что некий Керосин – в розыске с 2007 года, с убийства председателя Совета министров. Реформатский ненавидел эти собачьи прозвища, старался не пользоваться.
– Что? – спросил он сквозь зубы, когда у подъезда его догнал растрепанный парнишка.
– Мазурики полицию осадили, подожгли! Нам чего?
Андрей Ефремович на пару секунд замялся, решая. Взглянул вперед. Вдоль по улице метелица метет, а за ней погром по Питеру идет. Еще только час дня. Нам бы хоть до рассвета продержаться, город не выпустить из рук.
– Бить, – пожал он плечами. – Но сначала – то что по графику, полиция подождет.
К вечеру доложат: управление разграбили, архивы сожгли, большая часть персонала разбежалась, директор департамента застрелился.
Андрей Ефремович мельком пожалел: те, что остались оборонять здание, наверняка из лучших были. Побочные потери. Господин председатель Совета министров тоже когда-то оказался такой побочной потерей: заговорщик, но не главный в заговоре; главным был император Михаил Третий... Они не знали. В комитете после акта спорили до скрежета зубовного, до драки. Канонир, помнится, криком кричал, что бить нужно было по кукле, по знамени, по государю. И что сейчас он все исправит. Пятилетнего наследника посреди войны самодержцем не назначит даже нынешняя кастрированная Дума – обойдемся малой кровью. Большинство – и сам Реформатский – было против: Царя-мученика только не хватало! И прыжков вокруг регентства...
В этом городе еще будет много мучеников, и незаслуженных в том числе, как и незаслуженно забытых героев. Революция, – а это, происходящее вокруг, было первой настоящей революцией в России, не переворотом, не политической подтасовкой властей, не дележом титула главаря промеж бандитов, – развивается по законам жанра. Господина Анисимова забудут еще до заката. Господина Лихарева похоронили уже трижды за день – в боях на Витебском и Финляндском вокзалах, потом у полицейского склада оружия: подорвал и погиб. Впрочем, он все равно воскреснет и будет жить вечно. В памяти, гхм, народной. А пока что он отдает приказы, десятки приказов – по телефону, через посыльных, лично членам Комитета, в который входит.
Хорошо, что есть несколько легковых машин – на них пока хватает топлива. Нужно быть везде. До завтрашнего утра нужно быть везде, а после завтрашнего утра нужно быть в здравом уме, с боевым настроем, с желанием драться. Помнить наперечет все ресурсы, все возможности, весь потенциал, который можно противопоставить новой власти. Противопоставить – или объединить. Предварительно все разграничено, но завтра в полдень будет настоящее сражение за этот город. А сейчас... как это называют на фронте? Артподготовка?
Три телефона наперебой захлебываются звоном. Пока работают – рукотворное счастье, телефонный узел тихо взяли под утро, еще до взрывов. Виктория Павловна управляет ими, гекатонхейрам подобна, а место вчерашнего хозяина этих апартаментов пустует.
– Его губернатор вызвал.
***
В городе стояли столбы дыма, за окнами порой резко щелкало... если слышно, значит, почти рядом с Таврическим; надо же, едва не половину наличных сил стянули на охрану складов, звонили телефоны, бегали люди – «сорок тысяч одних курьеров», – ругался начальник канцелярии, все срочно в посыльные записались... никто ничего не понимал, а Петру Константиновичу приспичило отыскать не доехавший до места назначения вычислительный центр.
Да что тут искать, – думал секретарь, – принял кто-то колонну за продовольственную, и пиши пропало. Или Владимир Антонович, умный человек, догадался и дернул куда-нибудь из города вовсе, к тем же военным под крыло. Или сидят где-нибудь на окраине, нос высунуть боятся.
На звонок, однако, старое здание ответило. Раздражительная дама представилась Викторией Павловной, заведующей управленческой частью. Она же и сообщила, что Владимир Антонович как раз уехал в Таврический, где и должен оказаться в ближайшее время с поправками на погоду и положение в городе. То есть от получаса до Страшного Суда, добавил от себя секретарь. На том конце провода вздохнули и согласились.
Господин директор неизвестно чего, однако, по своему обыкновению, выбрал из двух вариантов третий – он возник в приемной ровно через двадцать минут, и это с поправкой на необходимость пристроить где-то мелкотравчатый лабораторный грузовичок и оставить пальто в гардеробной. И был немедля отправлен в святая святых, ибо секретарь надеялся, что господин генерал-губернатор устроит скандал, получит встречный, успокоится и станет доступен голосу разума в лице жандармского корпуса.
Явление доктора Рыжего и едва слышный из-за дверей начальственный рык и крик как-то успокаивали. Казалось, что вот, разразится начальственная гроза, и станет все по-старому – ну, хотя бы так, как было вчера.
В этот раз щелкнуло совсем громко – не то под самым окном, не то уже в здании... впрочем, бензин нынче скверный – может, у кого-то выхлоп икнул...
А господин директор уже стоял у стола и не по-хорошему внимательно смотрел на секретаря.
– Идите домой, Павел Семенович, – сказал он. – Идите, запритесь и не выходите, по меньшей мере, сутки. Впрочем, если у вас есть надежное место поближе, лучше туда. Улицы сейчас не безопасны. Хотя менее опасны, чем дворец.
Тот хлопок, очень громкий хлопок, он не под окном...
– З-зачем вы его убили? – спросил секретарь, и трижды проклял себя, тут же, сразу, на месте. Ведь можно было притвориться, что он ничего не понял, а теперь точно застрелит: свидетель, тревогу поднять может.
– Долго объяснять, – пожал плечами Рыжий и двинулся к выходу. – Вы идите домой, Павел Семенович, часа через два уж поздно будет.
– Спасибо, – механически отозвался секретарь и отпустил наконец большую кнопку под крышкой стола. Кажется, она была красной и точно электрической, а свет в Таврическом не отключали с Той Зимы.
Он снял со стены список внутренних номеров и обзвонил всех, от бухгалтерии до гаража, аккуратно ставя галочки. И всем говорил одно и то же: Петр Константинович убит, в городе мятеж, директор Рыжий сказал всем идти домой.
Ни шума, ни стрельбы за это время он не слышал. Впрочем, сторож гардеробной потом объяснил ему, что шума и не было, а просто на верхней лестнице столкнулся Владимир Антонович с господином Парфеновым и его людьми – и ушел с ними.
***
Нурназарову очень хотелось вписать в будущий протокол: «Подследственный вел себя дерзко, бился головою о мебель и присутствующих», – но подследственный не бился ни обо что, а просто раскачивался на казенном стуле, и что-то в его манерах заставляло ожидать блатной истерики. С истинным, а не анекдотичным биением головой обо что попало, а особенно именно о мебель.
Не дело, а сказка: взят с поличным на месте преступления. Убил господина генерал-губернатора из вверенного ввиду занимаемой гражданином Рыжим должности оружия. Год назад можно было бы не церемониться, а там же, на заднем дворе, и расстрелять – но Евгений Илларионович беззакония не позволял.
– Итак, гражданин Рыжий... он же Мацюк Игорь Максимович; кстати, а почему вы имя из настоящей вашей метрики не взяли?
– Вам это действительно интересно? – удивился подследственный. – Потому что это не мое имя. Я бы на него даже откликаться не смог, не запоминалось.
Доброжелателен был подследственный несказанно. И проявлял всяческую готовность сотрудничать. Только отчего-то казалось, что сейчас поедет стена, и полезут в казенное помещение какие-нибудь полукартонные, но кровожадные динозавры из третьеразрядного хоррёра серии Б. Или откроет не Игорь не Максимович не Мацюк рот – и провалится сам в себя, оставив на стуле влажный красный комок вывернутой плоти.
Изрядно скверное вышло дело на Урале в 1988 году: внук горнопромышленника, единственный наследник хозяина края, нашел себе бедную мещаночку-сиротку, прижил с нею сына, с дедом рассорился, из дому ушел, она от неудачной операции в больнице для бедных померла, а он вскоре под машину попал. Зачин бульварного романа, да и только. Вот только дед "ублюдка" не в приют, не в монастырь определил, а просто на улицу, в декабре месяце. В феврале мальчишка неведомыми судьбами всплыл в Питере на вокзале, розыск не удался. Потом уже, когда и Акинфиев отдал концы, и начальник полиции Екатеринбурга в отставку ушел, дело получило ход. Десять лет спустя. Еще один роман. Герой романов, Оливер Твист Уральский, на этом скверном деле в Демидовский приют попал, а потом получил губернаторскую стипендию в университете.
Теперь такими сиротами, без всякого Диккенса, пруд прудить не получится, потому что мрут они слишком быстро. А тогда была история. Дорожка, впрочем, оказалась не по Диккенсу кривой и свилась в петлю.
– Что вы можете заявить по существу дела?
– Ничего. Разве что... вы рабочий стол покойного проверили?
– Какое это имеет отношение к обвинению?
– К обвинению – ни малейшего, к процедуре – прямое.
И вот так вот – четыре часа кряду, все отпущенное на непрерывный допрос время. Светская беседа, намеки и шуточки. Подследственный морщился, когда Нурназаров курил, зато с удовольствием пил со следователем несладкий чай, говорил о чем угодно, и все вопросы обо всем, кроме убийства губернатора, соскальзывали с него, как вода с гуся. Пришел, увидел, застрелил.
Далее по процедуре полагалось сделать перерыв на час. Рустама ждал обед, Рыжего, что забавно, тоже – по той же процедуре. Кухня в особняке на Очаковской была одна, арестантов, кроме сегодняшнего, не содержалось – все задержанные на улицах поступали не в главное здание, а в фильтрационный центр при казармах, где и надежнее, и медики под рукой. Вряд ли бы кто-то стал бы готовить для Рыжего отдельную баланду. Так вместе и обедали; Нурназаров, впрочем, заставил подписать, что подследственный против нарушения процедуры возражений не имеет. Адвокаты в Петербурге до сих пор не вымерли; хорошему юристу даже нынешний мятеж не помешает.
Подследственный ел с аппетитом, возражений не имел и даже извинился перед Нурназаровым за давешнюю сцену, пояснив, что очень уж был тогда расстроен, а потому далек от мысли о том, что следователю тоже пришлось несладко.
Рустам не переспрашивал; просто догадался: Рыжий знал о том, что следователь слышит учиняемый скандал. Стервец...
После обеда – на диво хорошего, где уж там кухня разжилась курятиной, черт ее ведает, но сюрприз вышел приятный, – продолжили допрос. Точнее, чаепитие со взаимными измывательствами. Никакого Канонира подследственный никогда не встречал: тот его на семь лет старше, какие тут друзья по приюту, а откуда кличку слышал – так, слава Богу, вся страна знает, кто это есть таков, а у господина директора ВЦ память на цифры профессиональная. Что там покойная Блюм, она же – Берлянская, в свободное время делала – ее заботы. В РСП отродясь не состоял. В университете состоял в социал-демократической партии, вышел, когда партия была распущена после запрета. Убеждения? Логистик.
– Вы правда в приюте кого-то убили?
– На этого несчастного упала сосулька.
– Сама упала?
– Под воздействием силы тяготения. Я только подобрал славу.
Преступный мир Петербурга? Кто же по нынешним временам не имеет к нему касательства? Заказывал запчасти, лекарства – было дело, но имен и кличек не помню, да и лица у них у всех такие одинаковые... и какая ж разница; что, сначала – расстрел за убийство губернатора, а потом – повешение за спекуляцию?
Объяснять подследственному, что, если он не солгал, командир дивизиона теперь имеет право не только карать, но и миловать за сотрудничество, было пока бессмысленно. Рано. Не осознал еще. Рустам все равно попробовал – и, конечно же, не получил ничего, кроме вежливого недоумения: в чем сотрудничать? Вы хотите, чтобы я выдумывал? И так далее, далее, далее. До семи часов вплоть. Секретарь уж и авторучку колпачком закрыл, чтоб не сохла: зачем, ничего нового.
И когда – как в тошнотворной пригородной песне – в таверне распахнулись двери, и в помещение вкатился, подпрыгивая, Евгений Илларионович, Рустам обрадовался. Поражение там, не поражение, а вот сейчас эту обузу снимут с его шеи – и что-нибудь с Рыжим решат. И если губернатор перед смертью и правда подписал указ о введении чрезвычайного положения, и эта сволочь его не порвала, то, возможно, больше и сталкиваться не придется.
Самое неприятное тут – Нурназаров, кажется, знал, нащупал способ расколоть Рыжего, как мелкий орех. Три дня ареста он работал по двадцать часов, хотел знать все. Оказалось, не сообразил главного: как иметь дело со скользкой тварью мирно. Если бы разрешили немирно! Но распоряжений не было. И ведь никаких особых мер и недозволенного на Очаковской рукоприкладства не нужно, не поможет. Вот меры вполне разрешенные, процедурой допускаемые – при несговорчивости подследственного одиночное заключение в условиях пониженного удобства, – сработали бы; Рустам с утра докладывал Евгению Илларионовичу, что по душу Рыжего и карцера хватит... и ответа не получил.
А Евгений Илларионович прошелся кругом, заглянул в протокол искоса, оценил диспозицию...
– Значит, убили вы, голубчик, своего благодетеля и кормильца, уготовили себе место в Коците, а рассказывать об этом черном деле не хотите. От стыда, конечно же. Понимаю... Что ж. Переночуйте у нас, а потом мы как-нибудь поговорим.
– Вообще-то, – и голос у Рыжего стал другим, очень спокойным, – Ваше Высокопревосходительство, мы можем поговорить и сейчас. О сути ваших сегодняшних... треволнений.
– Нет, Владимир Антонович, не стану я сейчас с вами разговаривать. Я не сомневаюсь, что вы – человек здравый и понимали, что из здания можете и не выйти. Так что у вас для меня наверняка не менее трех "легенд" слоями заготовлено, одна интересней другой. А у меня, уж простите, по сегодняшнему концерту разбираться с ними сил нет и времени. И убеждать вас говорить правду я не буду. Вы себя лучше моего убедите.
Сам на кнопку вызова конвоя нажал, дождался, распорядился:
– В сто первую.
– Евгений Илларионович, – чавкнул челюстью амбал-унтер, – там... непорядок и света нет.
– Вот и замечательно, – Парфенов покивал.
Нурназарову стало как-то не по себе. То ли шесть стаканов жидкого чая вдруг запросились наружу, то ли недолеченная простуда заскребла в горле.
– Евгений Илларионович, – смелый какой унтер, – а если он что сделает?
– А вы ему руки зафиксируйте, – улыбается Парфенов. – Только уж прошу вас, аккуратно, чтобы не натирало и все такое прочее.
– У вас ведь в кабинете обычно стенографист сидит, – сказал, вставая, Рыжий.
– Да, Владимир Антонович, а что?
– А нельзя ли его в коридоре на ночь разместить?
– Господи, зачем?
– Узнает много нового.
***
Человек, стоявший у края дорожки, был одет тепло и удобно. Самодельная маска, впрочем, сшитая очень аккуратно, была сдвинута под воротник. Один из математиков, старший там. Штолле, он же посредник Рыжего, Зайцев его за счетовода принял...
– Доброе утро. Если это возможно, господин подполковник, я бы хотел поехать с вами в город. Я неплохой связист и шифровальщик, и я делал ваши коммуникационные системы.
– Зачем?
– Видите ли, господин директор, наш директор, перед отъездом оставил мне свои наброски по одной научной проблеме, весьма интересные. Но, как всегда с ним бывает, с пробелами в самых важных местах. Если я не найду его сейчас, мы вряд ли в обозримое время обсудим этот вопрос.
– Почему?
– Я слышал о людях, успешно вызывавших дух Наполеона... но, по-моему, мало-мальски приличные математики не являлись ни к кому.
"Что за бред, Господи!" – мысленно застонал Ульянов. Он уже был не здесь – на темной ночной дороге к городу, в командирской машине, на своем месте, а тут – духи математиков, научные проблемы!.. и правда ведь: самые толковые из штатских – это все равно черт знает что. Вспомнилось из детства, из Куприна: "Терпеть я штатских не могу, и называю их шпаками, и даже бабушка моя их бьет по морде башмаками!"
Дошло – секундами позже, слава Богу, он молчал эти секунды, таращась на ученого, как бульдог на левиафана. Этот Штолле делал систему связи. Уже хорошо, потому что проверка проверкой... и что там эта сволочь Рыжий себе позволяет выдумывать? Договорились же!
– При чем тут Наполеон? – спросил он, уже отчасти понимая, при чем.
– При том, что он мертв, – спокойно ответил математик. – И в этом нет никаких сомнений.
На случай гибели доктора Рыжего до входа в город частей регулярной армии у подполковника Ульянова было достаточно других контактов – целый чертов Комитет, с которым еще предстояло познакомиться лично, найти общий язык, разделить сферы влияния. Рабочие, левые и прочие народные лидеры – а, впрочем, не военному, затеявшему захват города, воротить нос от всего-то экстремистов, террористов, бомбистов, социалистов, пропагандистов, пацифистов... и прочих артистов-баянистов.
Так что можно было бы и порадоваться. Ульянов посмотрел через плечо – направо и вверх, на длинный одноэтажный дом с горящими окнами. Белый дым подпирал столбами черное небо.
– Идите к штабс-капитану Зайцеву. Скажите – я приказал.
***
Рустам работал до двух ночи: все равно выходить из здания Парфенов запретил. Ждали бронированную машину до казарм, но она все задерживалась. Снаружи стреляли, взрывали, кричали – вакханалия как началась на заре, так и не унялась после заката. Напротив, кажется, набирала обороты. Нурназарову было все равно, хотя городские беспорядки – забота жандармерии. Он еще не вжился в свою новую роль, не считал, что мятеж и его касается. Вот расколоть все-таки Рыжего, предъявить ему убедительные доказательства, надежные улики, добиться признания, выйти на Лихарева с настоящим составом – другое дело. Вопрос чести, в конце концов.
Наверное, он немножко спятил. Тут мятеж, восстание, переворот, погром, поджоги, взрывы, – а Нурназаров ищет подходы и способы. Один на всем этаже, набросив на плечи пальто, то выписывал, то закапывался в папки; а на душе скребли кошки. С утра он примчался к Парфенову с идеей, такой простой и очевидной: Рыжий не любит темноты и пуще того – одиночества. Чем ломать об него казенную мебель, проще засадить в карцер. О том, что такое сто первая камера, он узнал уже после – узкий бетонный пенал без отопления, можно сидеть, можно даже лечь, если жить надоело, учитывая наружные ночные -34. Летом тоже не сахар. Туда за последние годы никого и не сажали, вот и лампу перегоревшую не сменили.
Холод, одиночество и темнота, значит?..
Обнаружили это в приюте, сразу. Оставшись один без света, найденыш сначала кричал, потом начал задыхаться – и едва не умер. Так же боялся мороза. Несколько лет спустя его удалось расспросить, и выяснилось, что воспитанник ничего не помнит, только знает – не помнит, а знает, что сначала была собака, а потом они ее убили – а что уж там такого страшного случилось с ним в холодной темноте, Бог разберет. Может, ничего страшней самих холода и темноты, много ли двухлетке надо? К подростковому возрасту страх пропал – так говорила медицинская карта, а вот Рустам думал, что Рыжий просто научился лучше прятаться.
И мнение это высказал. Так что нынешняя сто первая была делом его длинного языка.
Нурназаров спустился вниз, в подвал, осмотрелся, ища сходство и различия с привычным. Слепая кафельная стена, вымытая до блеска, напротив – ряд тяжелых дверей с глазками, немного, всего шесть. Пахнет хлорной известью, пылью, холодом. Не скажешь, что обжитое заведение. У двери – рядовой навытяжку, над ним болтает ретранслятор, в тупичке – стол, за ним – давешний мордатый унтер, перед ним – стакан с чаем, посередине на стуле – регистратор, которого Рустам видел с утра в кабинете Парфенова. И день, и ночь на службе...
Звук догнал не сразу. Ретранслятор, что-то звучно декламировавший (вот диво-то, кто же ночью радиоспектакли транслирует нынче?), поперхнулся, протянул "м-мнэ-э..." Вот этот голос, в отличие от гладкой речи чтеца, Нурназаров узнал.
– Даже так? – спросил кого-то Рыжий, – Ну ладно. "Он говорит: "Под окошком двор в колючих кошках, в мертвой траве, не разберешься, который век. А век поджидает на мостовой, сосредоточен, как часовой. Иди – и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься – а вокруг враги; руки протянешь – и нет друзей; но если он скажет: "Солги", – солги. Но если он скажет: "Убей", – убей". Мнэ-э... "А когда уплывем и утонем, поглядим, удивленно привстав, что там птицы клюют на бетоне и на прочих пустынных местах." "Улетает птица с дуба, ищет мяса для детей, провидение же грубо преподносит ей червей"... Не оттуда. Едем дальше. "Мы уходим сквозь туман, тень в тень, след в след, мы последний караван, никого за нами нет..." Романтики. "Как будто страшной песенки весёленький припев – идёт по шаткой лесенке, разлуку одолев. Не я к нему, а он ко мне – и голуби в окне... И двор в плюще, и ты в плаще по слову моему. Не он ко мне, а я к нему – во тьму, во тьму, во тьму".
– И давно этот концерт? – поинтересовался Нурназаров.
– Четвертый час пошел. Они, видно, речи читать привычные... – откликнулся регистратор, приникая к планшету. – Седьмой лист, господин следователь!.. Иное даже и ничего.
Во тьму, во тьму, во тьму...
– Переведите его в обычную камеру, – велел Рустам.
– Простите, господин следователь, не могу. – Унтер медленно встал и так же медленно вытянулся во фрунт. – Права не имею. Его Высокопревосходительства приказ. Если он отменит, тогда с радостью.
– "Шагами измеряют пашни, а саблей – тело человеческое. Но вещи измеряют вилкой", – сказал ретранслятор и добавил: – А ничего.
– Но если он скажет: "Убей"... Кгхм, – прокашлялся Нурназаров. – У вас соображение есть? Там сколько сейчас градусов? Если он к утру окочурится, Его Высокопревосходительство вас что, поблагодарит? Вы российская жандармерия или кто – банда, лавочку грабящая?! Вы его еще водой облейте, что ли?
– Ну, вы же слышите, – подал голос регистратор. – Он меня замучает еще. Господин следователь, вы позволите?
– Слушаю.
– Вы у нас недавно. Евгений Илларионович, он... он того, о чем вы думаете, даже во времена чрезвычайного положения не допускал. О нас много говорят, но все, простите, врут. И стенографисты, а раньше запись – они как раз, чтобы ничего такого. И приказ у нас на эту ночь – если что случится, открывать немедленно и к врачу. И ретранслятор этот – двусторонний.
"Господи, – подумал Рустам, – а ведь сейчас этот сволочной поэт решит, что мы тут специально для него сценку разыгрываем..."
Хотелось провалиться сквозь землю, или устроить скандал и драку, или как-то еще повести себя, чтобы потом не было стыдно. Лицо горело, словно стоял у печки, у домны... Вся троица смотрела на следователя с достоинством и сочувствием. "Евгений Илларионович не допускал", видите ли – и правда же, весь город знал, что ни взяток, ни пыток, ни подтасовок... пулю в затылок, веревку на шею, были галстуки столыпинские, стали в Питере парфеновские, да – но никакого произвола, все по закону, не больше разрешенного в чрезвычайное положение...
– Ну, хорошо, – развернулся он на каблуках. – Будет вам... приказ!
Вылетел вон, чувствуя себя не только чужаком и малолеткой, в тридцать два-то года! – клоуном.
И провожал его ретранслятор издевательским и почему-то знакомым: "Ты – жаровня, что быстро гаснет в зимнюю стужу. Так нужна ли ты мужу? Ты – худая ограда, не защита от хлада, так кому тебя надо? Ты – чертоги, чьи своды рухнут в близкие годы и завалят все входы".
***
– Это – к вам, Андрей Ефремыч! – закрыв глаза, на звук, так и представляешь себе пьяненького, щербато-улыбчивого фабричного паренька с автоматом устаревшей модели в мозолистых руках. На самом деле глумливый тенорок принадлежит грузину аристократической внешности, начальнику охраны. А голос – бывает, природа скверно шутит. – Из жандармерии!
Реформатский нехотя разлепил слезящиеся от табачного дыма глаза и узрел пред собою человека средних лет, среднеазиатской внешности, в теплой "полярной" куртке казенного кроя, а в остальном – совершенно штатского. С завернутыми руками и крайним возмущением на импозантном лице. Доктор кивнул, и гостя отпустили.
– Вы и правда из жандармерии?
– Прямо оттуда. Вы... никого не потеряли?
– Нет. Мы никого не потеряли. У нас кое-кого арестовали. Только не говорите мне, пожалуйста, что вам дали этот адрес.
– Не буду, – скривился не то кипчак, не то туркмен. – Я сюда сначала позвонил. И когда сняли трубку, решил, что правильно догадался.
– Зураб... – тут даже уточнять, в чем дело, не надо – Эристов сам разберется насчет телефона. – С гостем я побеседую.
Когда Реформатский дослушал историю незадачливого полужандарма (служба в полиции, перевод, дело Рыжего, ценное предложение, ссора с охраной, поиски Парфенова по городу, озверение, явление к мятежникам), у него остался только один вопрос, и он немедленно был задан:
– Скажите, Рустам Умурбекович – и часто с вами такое случается, что вот если что не по-вашему, то любой ценой надо сделать по-своему?
– Н-нет... – Следователь смотрел на доктора так, как будто тот отрастил одновременно девять голов, рога и блудницу Вавилонскую на спине.
– Доктор Рыжий просил вас о помощи? – Тот при необходимости мог быть не гвоздем в сиденье, а таким невинным ангелом или брошенным котенком, что из сфинксов на канале выжал бы слезу.
– Нет, я... сам. – В карих глазах азиата еще поблескивали огни ночных залпов, пожаров и взрывов. Удачливый какой человек, прошел через все нынешнее без царапинки... запыхался только.
– Понятно. – Проклятый город, проклятая зима, авитаминоз, усталость. – Вы подумали, каковы могут быть последствия вашего визита сюда? Практические последствия?
Смугловатый, желтоватый, бровастый человек на глазах потухал, оседал в кресле, сворачивался внутрь себя. Понимание тащило за собой острый стыд: впал в раж, помчался очертя голову, не разбирая средств – лишь бы прекратить нестерпимое для себя, именно для себя положение дел. Несчастный пленник тут – не предмет заботы, а символ. Вот и хорошо, вот и замечательно: ни водой отливать не надо, ни лекарства тратить.
– Вас мы, конечно, отпустить не можем. Но вопрос на обсуждение поставим немедленно, вы не беспокойтесь. Отдыхайте пока. Я свет выключу, с вашего позволения, а вы посидите с полчасика тихонько...
– Я... – выдыхает следователь.
– Я же сказал, не беспокойтесь, Рустам Умурбекович. Здесь собрались относительно разумные люди. Все неразумные – на улицах или у вас.
Недожандарм явился удивительно вовремя – в без четверти пять, а на пять было назначено очередное заседание, они шли каждые три часа. О том, что господин директор арестован жандармерией в Таврическом, в Комитете узнали еще днем, часов около трех, как и об удачном покушении на губернатора. Великовозрастное дитя степей, пребывающее в такой ажитации, почти ничего нового не сообщило. Условия, конечно, не сахар, особенно для Рыжего – но вряд ли он не предполагал, что нарвется на усиленные меры.
