Текст книги "Широки Поля Елисейские (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Иногда, чтобы полностью удовлетворить желание другого, стоит его изнасиловать.

Что же, мне теперь – просить Фируза о подобном? Или попытаться обернуть свои стыдные желания против него самого?

8

В каждой из келий было практически всё для того, чтобы отсидеться столько, сколько тебе понадобится. Справить каждодневные нужды оказалось даже проще, чем я думал: для отдыха был упругий пол, еды и всяких мелочей наподобие салфеток, полотенец и флуоресцентной лампадки отыскался лифт, для отходов – мусоропровод. Бродить ночью по здешним лабиринтам и завихрениям, да ещё в кромешной тьме, не было никакой необходимости.

И всё-таки меня постоянно тянуло на мелкие авантюры. Пробираться по извилистым коридорам, неся на вытянутой руке механического светляка, кутаться в тени, изумляться тому, как иначе выглядят привычные места.

Искать таких же бродяг, как ты сам. Или бродягу.

... Он стоял рядом с единственным на весь малый дворец факелом и сам казался его трепещущим двойником. Здесь, как и во всё Сконде, боялись открытого огня и употребляли хитроумные приспособления, чтобы погасить едва начавшийся пожар, но Фируз для такого даже на беглый взгляд не годился.

– Что, монсьёр, не спится? – спросил я, невольно употребляя северное титулование, перенятое от Раисы.

– Да мне спать не так уж и надо, – откликнулся он, – вот ещё бы от навязчивых сновидений избавиться.

– Грёзы о былом могуществе, – нарочно поддел я.

– Может статься. Обо всех землях, где я успел побывать, пока Вертдом не выставил себя праведным перед рутенскими ничтожествами. О прекрасных человеческих созданиях, которых приходилось завоёвывать: нынешние-то являются ко мне сами. Обо всех тех, кто прибегал к моей помощи и моему суду. О былом совершенстве, когда мир был нам послушен и мы сами были целым миром. Что поделать! Тот, кто властвовал, умеет подчиниться, ибо не бывает власти без ответа за неё.

– Подчиниться – в том числе и мне? Послушайте, отец наш, мы здесь одни, во всяком случае, в окружении истых скромников.

– Могу ли попросить тебя называть меня на "ты", чтобы скрыть издёвку?

– Или чтобы приравнять тебя к королю, поставив рядом с Кьяртаном Всевертдомским?

– Так титулуют не одних королей. – Голос у него был, как и прежде, усталый и тихий, несмотря на мои старания его раздразнить.

– Хорошо. Фируз, ты можешь мне объяснить на пальцах, как последнему неучу, что творится?

– С кем: со мной, с тобой или между мной и тобой? – покорно ответил он.

– Давай с самого начала. Это правильный выбор?

– Да. Обо мне и таких, как я. Ты слыхал название "дирк" или "дирг"? Нет, пока не отвечай, возьми на заметку. Так вот, ещё до короля-деда Ортоса рутенцы решили возвратить нам нами же изобретённую науку генетику. Но в своём собственном варианте, который, по их словам, был воплощением жизни и не терпел рядом живую смерть. То есть нас, Мерцающих. А умение рутенцев вложить в окаменевшую утробу живое семя оказалось весьма кстати. Поэтому нас попросили уйти изо всех областей – будто нас вообще не существует и сама природа нас не терпит. Однако власть Домов Тёмной Матери была сильнее любой рутенской – кстати, делали они и их старые женщины то же, но вдумчиво и не торопясь. И дочери Энунны, не чинясь, приняли Мерцающих под свой кров – с наказом не выходить из стен или хотя бы не отходить от них. Причём лишь в ночное время суток.

–А сам я – натуральный рутенец.

– Я не мстителен. Но уж если ты упомянул себя...

Он втянул в себя воздух.

– О божества стихий! Я там, в цветнике сестёр, жутко рассердился. Подумал: "Вот, стоит и глазеет, а сам влюблён в одного меня – с первого взгляда, первого взмаха ресниц, так безоглядно и безрассудно, что поневоле вынужден скрывать от себя самого. К тому же вздумал себя охомутать – причём самым наидурацким манером".

– Знаю. Вроде как мы это давно прошли.

– Или через это. Ты прав, не стоит теребить известное. Только знай: коли так начало складываться, я решил на первых порах завлечь тебя в Храм – а потом будет видно. Ты сам пошёл в капкан, хоть я не рассчитал, насколько прочный.

– А что я дурень безмозглый – тоже знает любая собака в Муарраме?

– Вот про это – слушай. Я, как упомянуто, был одним из блюстителей твоей брачной грамоты. В ней заложена обычная возможность развода, только вот залог тобою был предложен – и взят – невероятный. Ты сознаёшь, что им служит твоя собственная жизнь?

– То есть развестись по собственной воле и оставить жене вено я не могу? А если попросить о таком саму Леэлу?

– Можешь, – он усмехнулся. – И то, и другое. Только вот не знаю, считать ли ущербом смерть, которую повлечёт твоё согласие с тем и этим: быть может, она запрятала ключ от твоего залога слишком далеко? Всё-таки в каждой женщине есть малая крупица ведьмы. Оттого я надумал залучить тебя – туда, где никто как бы и не живёт, значит, и ты не будешь. Пустое место.

– Снова муть какая-то, – ответил я. – Может быть, мне вовсе не захочется ничего менять в моём состоянии.

И вдруг словно ударило полузабытое. Мой спутник, которого назвали почти тем же непонятным словом. Моё дело и необходимость в нём отчитаться – а не вязнуть в скоропалительном браке.

– Теперь о тебе и мне, – продолжил Фируз отрывисто и как-то слишком сухо. – Поначалу я хотел сделать тебя прелюбодеем, чтобы разрыв вышел как бы сам по себе. Не расторжение брака, а исторжение из него. Я считал, что ты поплатишься как обычно. Две сотни ударов – та же смерть, но я мог бы сделать куда легче для тебя. Упредить этим соитие, как уже пытался. Растянуть во времени. Всякий раз излечивать раны лаской.

– Это поначалу. А под конец?

– Кади Эбдаллах открыл мне глаза. В законе много тонкостей, и незнание их не освобождает от ответа. Леэлу-Хафизат вышла за тебя будучи простой служительницей, но изменишь ты по сути наперснице Богини. Даже беспримесные мухамадийя относятся к такому серьёзно, что и говорить насчёт исповедующих веру своих отцов! Иначе говоря, нарушителю брачной чести, как и мужеложцу, положен костёр.

"Два костра, – подумал я. – За то и другое".

– И ты сделал разворот наоборот, – сказал я вслух. – Из-за меня, бедного, или твои личные страхи тоже сюда примешались?

Так называемый момент истины.

– Мне огонь не так и страшен, даже если допустить, что я в него попаду, – ответил Фируз. – Не говоря о том, что ремесло у меня такое: дарить сладость последнего поцелуя. Почти как у твоей супруги и её сестёр. Оттого я не подлежу суду – тем более что меня по сути нет, ты помнишь? Нет, я полагал, что сумею обуздать то, чему положил начало, если оно начнёт распускаться в нас юным цветом. Только ведь ты сам не пожелал. Тебе мерзка содомия, мне – насилие.

– Как насчёт одолеть порочные инстинкты? ("И мне, и мне самому".)

– Ты видел. Выжигание раньше помогало от соблазна. Было несколько ложных ситуаций: верные жёны и неоперившиеся отроки. Но нынешняя тяга к тебе угнездилась слишком глубоко, чтобы можно было выкорчевать. Если с корнем вырвать сердце, я, похоже, умру.

Факел выправился и горел, почти не мигая.

Дирг. Диркхам. Клинок. Живой клинок. Моего проводника из Елисейских Полей именовали похоже.

– Теперь скажи, Фируз. В самом начале ты упомянул имя. Это так называли тебя и твой народ – дирги?

– Да. Жаждущие клинки во плоти, – он кивнул.

– Мой провожатый тоже из них? Хельмут Торригаль, важное лицо при дворе короля-внука?

– Снова да. Он пришёл в Вестфольд после нашего изгнания... и он не такой, как мы все. Меч, боевой и особенно палаческий, удерживает в себе все жизни, которые отнял: мой народ сказал бы, что смерти, ведь злодей – почти что труп. Будучи обыкновенной сталью, Торригаль принял в себя некоего бастарда от Мерцающих. А когда число выпитых с кровью душ превысило девяносто девять порочных мужчин на одну невинную женщину, которая пожертвовала собой, – стал человеком. Оборотнем. Взял имя своего хозяина. Ныне в большой чести как человек властный и справедливый.

– И больше не потребляет, – кивнул я. – Завязал.

– Напротив, – ответил он с неохотой. – Водит войско и истребляет заговоры. Участвует в казнях и сражениях. И убивает, конечно.

В голове у меня закружилась карусель самых разных идей и эмоций.

– Фируз, – пробормотал я, – мне ведь и так и эдак уходить надо. Хоть через воду, хоть через пламя, хоть через какой-нибудь другой экстаз. В аду меня, наверное, совсем заждались: такой, знаешь, малый филиал широких Елисейских Полей. Не очень-то блаженный, как вспомню, но почти дом родной. Там ещё хозяином этот... как его... Вольф почти что Моцарт?

Он поднял на меня свои огнистые глаза:

– Я тебя не выпущу. До тех пор, пока не уйду в Поля сам.

А ведь вправду может, подумалось мне. Не пленить, это полбеды, а дезертировать. Набрал за триста лет тёмной энергии для переправы.

– Собака на сене, – вырвалось у меня. – Сама не ест и другим людям не позволяет.

– Что-о?

– Фируз, ты ведь пообещал меня слушаться.

Он моргнул раз, другой. Вот уж не думал, что сверхлюди так несообразительны!

– С моей казнью как-нибудь утрясётся. Не завтра ведь и не послезавтра, верно? А сегодняшняя ночь – она сегодня. И моё желание – одинаково с твоим.

И добавил:

– Мне гореть недолго, а тебе без меня – всю жизнь. Что с того, что нам достанется лишь крупица счастья? Если оно истинное, можно растянуть его на вечность.

Тут он понял. Мы стиснули друг друга в объятиях, и если Фируз не сокрушил мне рёбра, то лишь потому, что от моей удесятерённой силы ему досталось не меньше.

– Идём, – тихо и хрипло проговорил он. – К тебе. Ко мне. А, куда угодно!

Думаю, одного шествия по здешним кулуарам с пьяно танцующим фонариком в одной из четырёх рук было достаточно, чтобы вчинить нам иск за злостное нарушение морали. Мы доплелись до его комнат и рухнули во что-то упругое и гладкое прямо за порогом.

Светильничек примолк, зато глаза моего любовника загорелись алым. В этом свете мы вслепую шарили внутри оболочек, одно отбрасывали, третье сдирали с мясом, в десятом путались. Дыхание пресеклось, в ноздрях клубился пуховый туман, сердце бухало под самым горлом.

Тут на меня налегли, выбив из груди остатки воздуха, и пронзили, точно девственницу. Грубо, немилосердно – и я понял, что именно того хотел сейчас всей душой и плотью. С самого начала хотел.

– Липкое, – пробормотал я. – Это кровь?

– Да. Моя, – ответили мне.

Потом я повернулся на спину и огляделся. Огня для такого почти хватало.

Где-то вдалеке смутно светилась дверь. Островки скомканной одежды возвышались на гладкой, как бы водной поверхности. Мы перекатились к основанию широкой кровати с балдахином, как бы каморы в каморе, но взобраться на неё, по-видимому, нам не хватило сил и времени. Парчовое покрывало было натянуто без единой складки, полог расправлен так, чтобы закрыть изголовье с боков. В изножье было брошено несколько подушек, сосчитать их казалось не проще, чем булыжники в японском саду камней. Во всю длину одной из колонн повисло нечто тонкое, глянцевитое... По-змеиному хищное.

Я привстал, чтобы лучше видеть. Пол под рукой мягко прогнулся.

– Местный каучук, – объяснил Фируз, чуть придерживая меня за плечи. – Как и повсюду, только высшего сорта.

Сам он без усилий перекатился из лежачего положения в позу лотоса.

– Нет, вот это.

– Кнут с такой же сердцевиной в оплётке гладкой кожи. Без какого-либо металла, который мог бы ранить или исцелить человека или Мерцающего. Раньше таким добывали подлинную правду, изредка бывала и подноготная, ничуть не хуже. Но это совсем другая сказка, – говоря это, он ухмыльнулся.

– Зачем тебе?

– Для личного ублажения. Бороться с блажью и соблазном.

Он специально нанизывал синонимы и подпускал двусмысленности, чтобы слегка меня побесить. Это меня утешило: кажется, мой возлюбленный мало-мальски пришёл в прежнюю норму.

– Соблазном? Чьим? Положим, ты себя частенько таким потчуешь. В том нет секрета ни для кого. Но вот стоило тебе заговорить о блажи – и я вспомнил одну несуразицу.

– Какую?

– Твои отцы-пустынники и жёны непорочны плюс отроки в белых перьях. Примерно так.

– И что?

– Ты же ведёшься от одних парней, а оплодотворяешь из чувства долга.

Он рассмеялся.

– Конечно. Только если супруг не может подарить потомство, супруге положено с ним развестись. Я имею дело со свободными от уз и забираю себе редкие плоды соития. Однако брак в Сконде – удивительная вещь. Случаются крепкие пары на всю жизнь. Бывает несколько жён у одного успешного мужчины, а бывают и жёны-многомужницы, так что получить обыкновенное людское дитя ни у кого из них нет проблем. Но нередко и супруг всем хорош, и супруга возлюблена, да детей не зачинается. Брать с улицы нелепо и опасно. Переделать договор так, чтобы взять помощника мужу, – хлопотно и не всегда разрешают. Вот и едут на поклонение Великой Матери всякие прелестные паломницы. А я ж не камень, мне и сострадание бывает свойственно. Вот с этим соблазном и борюсь, а никак не с похотью.

– Послушай, а отчего не поспособствовать зачатию так, чтобы всё шито-крыто?

– Я не лгу, мало того – по мере возможностей не умалчиваю. Но и сама счастливая мать... Знаешь, что она делает? Родит дитя, холит, учит, а когда оно от неё окончательно отделится и наступит старость – идёт к судье и всё подчистую рассказывает.

– О-о. И тогда?

– Никто не упрекает. Но ставят коленями на белый песок, и палач сносит повинную голову. Это ритуал для одних женщин – мужскую преступную кровь собирают на кожаную подкладку, чтобы не сквернила землю, или поступают менее милосердно.

– Вот значит как. А мы с тобой – прямо сегодня пойдём доносить или подождём до завтрашнего утра?

– Подождём сколько тебе угодно, – он рассмеялся. – Вцепимся за настоящее зубами и растянем. В одном мгновенье видеть вечность, так, кажется, говорил твой поэт?

Кажется, мы всё-таки поднялись на кровать – неким загадочным образом. Парча драгоценными извивами сползла нам навстречу, надвигающийся с потолка рассвет окрасил её и нас самих в переливы алых и багряных тонов. Мы жалили и язвили друг друга, поили и вскармливали, находили друг в друге без числа пробоин, которые надо закупорить заглушкой, и прорех, нуждающихся в игле.

– Поистине, ты, Исидро, – первая девушка, в которую я влюбился до безумия, – сказал он в промежутке меж двух поцелуев.

– Но меня здесь зовут Исидри, и я такой же, как ты сам, – ответил я.

– Нет. В тебе сочетались обе природы. Ты протей, вот оно: я отыскал слово.

Фируз отделился от меня и задумчиво поглядел в стеклянный витраж на потолке. Но тотчас же встрепенулся, сел на измятых простынях и проговорил:

– Любимый, я в самом деле уйду вместе с солнцем, когда оно покажется из облаков. Совсем ненадолго, поверь. Не выходи от меня или хотя бы из Дома Орихалка. У него есть право священного убежища, в других местах Дворца Энунны оно куда слабее.

Кое-как облачился и захлопнул за собой дверь, оставив меня сиротой.

Я растянулся на ложе, прикрыв себя какой-то нарядной тряпкой. Рассвет покинул облака, но сказочно зарделись стены. По ним скользили узоры, неявно напоминающие сад: стволы, кроны и гирлянды лоз. "Может быть, орихалк ещё и наполовину прозрачен, – подумал я с ленцой, – или тут проекция вроде как в кино".

И стал прикидывать свои возможности.

"Надо же – ни мне, ни ему в голову не влезает, – думал я по-простому, – что блядки, шашни, шуры-муры можно было утаить или хотя бы попытаться. Так пагубно Сконд влияет на простого человека – меня. Об аристократах крови не говорю: вон Фируз ко лжи вроде как никогда не прибегал, считая недостойным орудием. Хорошо бы знать: принято здесь набрасывать на шею удавку или вешать мешочек с порохом – или гори, ведьма, гори без дураков?"

А какие-такие у меня варианты помимо сей милости, если сказать по правде?

Бить челом супруге? Раньше надо было думать. Леэлу могла бы тогда согласиться бы на развод, но без большой охоты. Не по причине корысти или смутного колдовства, которое, по словам моего друга, здесь замешалось, – вульгарно снизился бы статус. Но до того, как я предался любовной страсти, мне весь букет обстоятельств вообще в голову не приходил. Словно близость любви породила мысль о смерти.

Суицид? Как пошло! Если броситься вниз, что напрашивается само собой, меня подхватит первая же ступень гигантской пирамиды, боли не оберёшься. Если и лучше, чем огненная гибель, то ненамного.

Можно было бы до широкой огласки прибегнуть к Фирузу. Миром уводить из этого мира – его, так сказать, кровная обязанность. Как и слушаться меня: в разумных пределах, полагаю. Только и он бы отказался – не из одной жалости и прочих сантиментов. Не сумеет забрать у меня всю растворённую в крови смерть.

"Но, собственно, почему? – спросил я себя. – Похоже, я недостаточно мёртв, по терминологии Мерцающих – жив. Меня сманили в ад таким, как я был на нормальной земле. Теперь необходимо довершить дело хоть мытьём, хоть катаньем".

От непрестанного бурления мыслей я, похоже, вздремнул, уткнувшись носом в одну из разбросанных подушек. Последнее, что подумалось, – вот явятся по мою душу, закогтят полуголого и потащат в суд, а оттуда прямо на поленницу.

Но пришёл один Фируз и мягко дотронулся до моего плеча. В глазах его сияла если не радость, то, во всяком случае, вдохновение.

– Слушай, моё сердце, – сказал он. – Ты сам, может статься, не осознавая, подсказал нам выход. Он сложился в головах из разбросанных тобою крупиц. Не так утешителен, сколько учитывает все необходимости. Только не изумляйся до полусмерти, пока я буду излагать.

Как заботливо – чисто в его духе...

– Это снова Эбдаллах и его тома законов с прецедентами. И раньше здесь имели дело с существами, в чём-то подобными тебе, пока они не утвердились в своей незаменимости и в своём собственном законе. Их называли диморфами, потому что их мужчину не всегда отличишь от женщины, или морянами (ага, сказал себе я), потому что их обитель – солёная вода вокруг Вертдома и прибрежная литораль. Но сами они звали себя ба-нэсхин, ба-инхсан и ба-инхсани: морские люди, морской муж и морская жена, – и проводили чёткое различие между своими полами. Моряне редко подпадали под земной, землянский суд, но если закон гласил разное насчёт ба-инхсанов и ба-инхсани, бралось нечто из обеих его частей.

Поскольку в тебе много от женщины, и женщины прекрасной, тебя накажут простым отсечением головы. Но ты муж, а не жена для Леэлу, и при заключении вашего союза это было предусмотрено. Поэтому до того тебе, почти как в старину, дадут сто ударов тяжёлой плетью. Вернее – девяносто девять, последний же нанесёт меч.

Вдохновляюще, что и говорить. Волнительно и утешительно.

– Слушай, друг, а нельзя обойтись без затей? – спросил я. – Перетерплю как ни на то. Дыма для наркоза наглотаюсь.

А самого будто какая-то волна подняла и поволокла ввысь – и мелкая дрожь по всему телу. Не от страха, именно в предвкушении полёта. Словно в храме, когда божество приблизилось и готово с тобой заговорить.

– Костёр – смерть, по нашим представлениям, нечистая, – терпеливо объяснил Фируз. – Не буду растолковывать по мелочам. Вот огонь – это сама чистота, и если бы можно было рассыпаться в прах от одного его касания и не грязнить криками, гноем, пеплом – в общем, своим плотским присутствием. Но так не выходит. А стальная погибель в умелых руках работает без упрёка, и остаётся лишь дар земле.

– Скажи такое насчёт порки, – буркнул я. Потому что остальные его резоны я кое-как понял, несмотря на расхождение с общепринятыми земными понятиями.

Мой любовник тихонько рассмеялся.

– Сердце моё. Повторю: в самом начале я на тебя страшно рассердился, что не понимаешь и отвергаешь данное тебе безвозмездно. Уже по сути отверг. И наградил тебя полновесными тремя и другими тремя, а потом всей дюжиной. Я не мог ошибиться, ибо мне даровано искусство внутреннего счёта. Скажи, это было так скверно?

– Нет. – Кривить душой в его присутствии я не мог.

– Ты так возлюбил страдание?

Снова ехидная улыбка.

– Я люблю не его, а всё, что от тебя исходит, Фируз. В равной мере.

– Обоюдно. Разве такое не переплавляет боль в радость? Так вот, я добился льготы. Те восемнадцать пойдут в счёт как упреждение казни за грех. А остальные восемьдесят два удара дают мне на откуп.

– Точно ведь убьёшь. Превратишь в отбивную. И головку рубить не понадобится.

– А ты бы хотел? – Снова эта его улыбочка с клыками.

– Чего конкретно?

– Того и другого сразу. – Клыками, которых, собственно, нет. Имею в виду – нет во рту, в глубине его извилистой души они явно присутствуют. Мы отлично поняли друг друга, и от этого наступил почти что кайф.

– Пойми, я славлюсь тем, что никогда не кривлю душой. Отпускать придётся полной мерой и весом – это часть моего собственного покаяния. Правда, всё будет заключено в стенах святилища, чтобы не допустить праздных зевак, растянуто на столько дней, на сколько я решу сам, и всякий раз тебя будут лечить. И утешать после.

– "Я решу сам". А как же твои обещания слушать одного меня? Силой я их из тебя не вырывал, между прочим, – сказал я на том же взлёте духа. Чуток соврамши, по правде. И – можете себе представить? – обнял его.

– Хороший лекарь понимает в болезнях лучше пациента. – Фируз сделал вид, что отстраняется. – Умный пациент доверяет лекарю более себя самого. Более чем себе самому, – уточнил он смысл старомодного оборота.

– Не совсем. Доверяет своему врачу нечто большее, чем себя самого. – Я вошёл во вкус этой игры слов и в этот момент вообще ни о чём более не думал.

– Благородный садист и чуткий мазохист любят не доставлять и принимать боль, а дарить этим действом радость другому, – отчего-то продолжил Фируз. Из каких только рутенских фолиантов узнал? Впрочем, Дочери Великой Богини переводили и копировали многое подобного рода.

– И мы, ты полагаешь, именно таковы.

– Зачем приспосабливать ярлыки? Ты любишь всё, что от меня исходит, ибо это поистине мои порывы и деяния: не те, что внушены молвой и другими.

– А ты слушаешь меня, потому что я стараюсь не выдумывать свои капризы из головы, а выворачивать душу и сердце, – кивнул я. – Хочешь сегодня начать? Мы оба-трое здесь, и дело стало за малым.

– Нет. Ты ведь позволишь, любимый? Это подарит нам лишние сутки, которые по сути уже наполовину истекли. В Сконде считают декадами, это лучший порядок. Девять дней по девять ударов, а на десятый – последний.

– Два последних, – поправил я без особой нужды. Типа нервишки о забор почесать, как говаривали у нас в универе.

И вдруг всё во мне трепыхнулось и насторожило уши.

– Фируз, а кто будет за меч держаться?

– Отыщем.

– Зачем лишние хлопоты? Вот моё последнее желание, вроде как полагается смертнику. Не очень трудное и даже логичное. Отыщи своего соплеменника Торри. Хельмута, который фон Торригаль. Бьюсь об заклад, он по-прежнему ошивается в ближайшем караван-сарае.

Это все четыре (или сколько там) месяца моей здешней авантюры? Эк я хватил...

– На что бьёшься? – вполне серьёзно поинтересовался Мерцающий.

– На предпоследний замах, – выпалил я. – А ты что ставишь?

– Что скажешь, то и отдам. Но я имею право отказать в несуразном.

– Тогда пусть будет то же самое. Кто выиграет – диктует время, место и, пожалуй, силу.

– И что, есть разница?

– Именно, смотри. Снова пойдёт рациональная логика. Ты бы меня до последнего старался не выпустить из когтей на сцену, так? Однако... Тебе верят, оно конечно: такому прямому и праведному. Но следов на мне ведь никаких не будет, а важных свидетелей ты к телу не допустишь. Значит, для последнего рывка придётся выйти со мной на помост, слой песка или что там судейские придумают.

– Не имею права.

– И кто его отнял, это право? – возмутился я. – Кто и с кем договаривался? Подписи, даты – они есть? Ты говорил – всем Вертдомом попросили. Как сильный слабого, хотя дела обстояли в точности наоборот. Или взывая к вашему благоразумию и общей пользе. Но не связали никакой смертной клятвой. Да и дочери Энунны тебя выручить хотели, а не нагрузить добавочным бременем.

– Я не могу далеко отойти от дома и убежища, – упрямец гнул свою линию.

– Ночью вроде бы можешь.

– Казни не свершаются во тьме. Правый суд требует полного света дня.

– Как я понимаю, дружок, ты от такого не растаешь и ясным пламенем не займёшься. В твоих покоях солнца больше, чем где-либо в Орихалковом Павильоне. Трусоват был Ваня бедный...

Зачем это всё было мне надо – не понимаю, но я его дожал, снова упомянув про свою последнюю волю и его послушание. С чётким ощущением того, что – выиграю пари или нет – завтра со мной расквитаются на все сто с гаком. Влупят, что называется, за всё хорошее.

А пока мы занялись многократным и сладостным утверждением в своей греховности.

На следующее утро пришла весть, что эшафот решили возвести поближе к стенам Великой Пирамиды, ибо место это освящает все до одной происходящие церемонии. А искомого Хельма фон Торригаля завернули по казённой нужде в момент, когда он уже запрягал своего верного квазимеханического скакуна (первоклассный курьерский скутер на солнечной тяге, укреплённый каплей крови нового владельца), чтобы несолоно хлебавши двинуться в обратный путь. До того он в самом деле "ошивался" неподалёку по крайней мере месяц. Вот какую кашу заварил и с кем пополам собирался её расхлёбывать – неведомо.

И всё-таки попадалово в самую точку. Или, напротив, бинго.

Дальнейшая действительность превзошла наилучшие мои ожидания. Чтобы не сказать большего.

С самой рани меня, разнежившегося и тёплого, выволокли из гнёздышка и рывком подняли на ноги.

– До трапезы и тебе, и мне способнее, – приговорил мой мучитель, снимая с места орудие. – Иди вон на его место, берись руками. Да не за крючок, а за колонну.

– Можно хоть платочком чресла повязать? – проныл я.

– Нет.

– А если в подвал спуститься?

– Это настоящее желание или так, по антуражу соскучился?

– Голос рассудка. Если ты сам себя этим кнутом по спине полосуешь, аки монах, – не та снасть и не та ухватка. Если девушек о том просишь – так с ними и разговор.

– О девушках – пустое. Они невиновны и заменить меня никак не смогут. Вниз идти опасно. Это ведь вне стен.

– Ага, могут похитить и подвергнуть насильственному помилованию, – я саркастически хмыкнул.

– Ты о ком?

Вот в режиме такого обмена репликами Фируз примотал мои кисти, а потом и щиколотки к столбу и отошёл назад, разворачивая плетение во всю длину.

Нет смысла в подробностях описывать, что было дальше. Зубоскалили мы, чтобы оттянуть и хоть как-то смягчить то, что предстояло обоим, и кому пришлось хуже – не знаю. Оба были приговорены к одной и той же мере и в одной и той же мере и степени.

Страшно. По виду безлюбовно. Девять раз мне едва не сокрушили рёбра, не перешибли позвоночник и не раздробили крестец. Я пытался обвиснуть на руках – выходило куда хуже.

Но потом меня словно завернули в нежное, невесомое, жадно пьющее. И я стал свободен от всех терзаний. Ты цел? Я цел. Ты любишь? Люблю. Впустишь меня? Впущу. Войдёшь в меня самого? Войду. Умрём друг в друге? Разве тебе не достаточно того, что со мной сотворил? Но где я, где ты? Их нет...

Когда я очнулся невредимым, то спросил:

– Фируз, так будет ещё восемь раз? Может быть, передумаем и отдадим костру, что осталось?

– Восемь по девять и один удар сам по себе. Ты полагаешь, огонь будет палить более жарко?

Если отменить лежащую выше патетику, в другие дни стало полегче. Своей чести Фируз не порушил и крепкой дланью от долга не уклонился: это я чуть приспособился к претерпеванию, как нередко бывает с обретающими опыт извращенцами.

Или подключалось во время тесных соитий нечто мало человеческое.

Кажется, рубцы всё-таки оставались, ибо лаская мою спину ладонью и языком, мой любимый истязатель то и дело задерживался и проходил урок заново. Наверное, ранам было нужно время для полного заживления: часы и дни, которых у нас не осталось.

Ещё я заметил, что Фируз будто стеснялся быть таким могущественным и всезнающим, как прежде. Он работал по мне как человек против такого же человека, а это обязывало кропотливо соразмерять свою силу с моим терпением. Ныне мы проводили вечера, держа друг друга в объятиях и почти не двигаясь от потери сил, он скользил ладонями по моим жарким шрамам, я снимал губами с его лба и груди прохладный пот с отчётливым привкусом морской соли. Так же монотонно, как звучит последняя фраза.

– Что значит твоё имя? – как-то между делом спросил я.

– Бирюза. Это мужской камень, сообщает носителю отвагу, упорство и силу воды. Женщине приличен сердолик, сардер, ибо она переменчива, как огонь, и движется его дорогой. Я бы хотел подарить тебе такое украшение из чернёного серебра или орихалка, где соединяются оба самоцвета.

– Ты хочешь увидеться кое с кем из знакомых? – однажды спросил уже он.

– На суде?

– Чудной ты! Суд уже состоялся – в тот первый день и без тебя. Обвиняемого не всегда призывают, если обстоятельства дела и так ясны; да им одного меня хватило. Но в последний вечер перед казнью к тебе могут допустить посетителей.

– Кого?

Замиля с родителями, Равиля, Хафизат, перебирал я, хотя вроде бы Леэлу не должна, сочтёт непристойным, может быть, ещё два-три человека напросятся. Хотя зачем? Полюбоваться на меня под конец любой сможет.

– Всех, с кем ты соприкасался в жизни. Вспоминай.

Задача, однако. Теперь я начал понимать, что всё это время двигался к цели на котурнах, костылях, ходулях – и они по дороге от меня отпадали. Никто не был мне нужен. Так же бывало, когда они сами уходили: привязанность к живым и тоска по умершим у меня лежали в разных чашках и вроде как уравновешивали друг друга.

– Знаешь что, – я приподнялся с его плеча и глянул в невозмутимое лицо. – Когда закончишь со мной, не раньше, – давай сюда Торригаля. Как мне помнится, суровые исполнители были даже обязаны нанести визит клиенту: оценить параметры работы, предупредить о неких тонкостях дела, ещё какая-то муть о последней воле приговорённого. Впрочем, она – это сам он, понимаешь.

– Я сделаю, это совсем просто, – ответил Фируз.

9

... Я, абсолютно голый, возлежал на высоком, мягко зыблющемся матрасе, чувствуя приятную усталость, будто от тяжёлой физической работы, землекопом, например, которая слегка потянула мышцы. Мысль, что трудился я, по существу, для собственной могилы, а благостное состояние завтра нарушится финальным аккордом, сидела во мне глубже некуда и не очень беспокоила. Carpe diem, как говорится: хватай этот день со всем, что он даёт, и держи покрепче, потому как ничто более не повторится. Не задумывайся о том, что грядет: довлеет дневи злоба его, и когда завтра настанет, живи сегодняшней радостью, а не грядущей печалью.

Мой возлюбленный, который только что кормил меня с рук бескостным виноградом и спелыми фигами, нарезанными на четвертинки, вдруг встрепенулся и сказал: