Текст книги "Широки Поля Елисейские (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Когда же тонкие живые льдинки завершили каскад движений – цельную музыкальную фразу с фиоритурами – я понял, в чём состоят знакомство и любование. Ещё до того, как ниспали наземь последние складки одежд и у одного из любовников внизу показалась некая развилка, а у другого (то есть меня) набрякло и приподнялось.
Совокупление, рождение и смерть иной раз имеют полнейшее право быть публичными. Все три – таинство, но и ритуал, куда больший, чем общение двоих. Прилюдно приносимая жертва.
И вот мы одновременно выступили из обуви и навстречу друг другу, сойдясь на перекрёстке жизни и смерти.
Обряд этрусков на тризне героя. Двое сильных мужей сражаются насмерть, а девственница ждёт, чтобы победитель взял её прямо на могиле.
Роды на площади. Престарелая Констанция, первой изо всех королев решившая рожать на виду у всего города, чтобы не было сомнений в истинности её материнства.
Действо на высоком помосте. Палач и преступивший закон. Оба вынуждены правилами пьесы держаться с достоинством и подавать реплики друг другу. Последняя должна быть остроумной и остро заточенной.
Всё сие суть мистерия.
... Мы приникли друг к другу всеми выступами и впадинами и вступили в танец – скользкий шёлк по шёлку, талый лёд по льду. Проникли в поры и молекулы. Никого в целом свете помимо нас двоих. Толпа – не более чем трёхмерные обои с деликатным звуковым сопровождением. Никаких следов плотского соития: весь любовный пот, вся грязь обоеполых телесных соков, как и любая связанная с этим неловкость, исчезли, словно их впитал в себя воздух. Или покров на полу.
И куда отлетела от нас обоих и кому досталась вся и всяческая духовная скверна: Храм, что ли, её выпил?
Или – что за бред! – Фируз, который играл за обоих главных актёров и двух второстепенных?
Ибо, оглядываясь назад, я могу сказать: никакого стыда по поводу того, что мы голая и грешная плоть, у нас не было. Может быть, как и её самой, потому что в красивом теле – неотъемлемое достоинство и сила души.
Когда мы, наконец, застыли и разомкнулись, я впервые и свежим взглядом увидел лицо моей жены. Совсем обыкновенное и уже такое родное...
Думаю, то, что произошло, заключало в себе сразу бракосочетание, благословение и свадебный пир. При всём роскошестве наружного быта бытие самих обитателей Дома Энунны было скромным.
Нас облачили в новую перемену: тонкое льняное полотно вроде батиста, многослойное и явно некрашеное. Яркие цвета были оставлены для церемоний и малых детей. А потом проводили в супружескую обитель, которая находилась уровнем выше.
Небольшая комнатка, похожая на ячейку сот, была как бы возведена вокруг ложа – низкий тугой матрас с резной деревянной обрешёткой и балдахином, валики-мутаки вместо подушек и уйма разнообразных покрывал. Санузел скромно притаился в углу и состоял из неизбежного камушка для телесных отходов и тонкой прохладной струйки, бегущей вниз по стене и наполняющей мраморную раковину а-ля Венера Ботичелли. Кухни не было вообще – только хитрого вида нагревательный прибор с горелкой. Столовую олицетворял двойной поднос на колёсах, который, по словам жены, можно было выставить за дверь во время общей трапезы или скататься с ним на общую кухню, где и загрузить тем, что Богиня послала.
А вместо продолжения былых восторгов я получил целую кипу объяснений и указаний.
– Здесь ни у кого и нигде нет интима, как в Рутене это понимают, – сказала Леэлу. – Потому что здесь место для учения. Мы с тобой имеем право на трое суток полной келейности, о котором не требуется объявлять. Потом – сколько захочется, но на дверь понадобится прикреплять знак. Это делают все. Ты можешь бродить везде, где вздумается, смотреть всё, что тебе интересно, и никто не имеет права тебе воспрепятствовать – если нет вот такой розы в круге.
На этих словах она показала бронзовую табличку размером в детскую ладонь. С означенным рисунком, очень изящным, и более мелкими знаками. Как я понял, знаки обозначали дислокацию нашей ячейки в пространстве: если вдруг я не заучу этих данных сразу.
– Тебе тоже дадут такую, копию моей. Если понадобится, чтобы тебе не мешали какое-то время, совсем недолгое, вывесь её там, куда зашёл, вместо замка. Так обстоит везде, кроме одного места, где всё наоборот. Покой мастера Фируза и его семьи можно нарушить, лишь если разрешит он сам и своими словами.
– Семьи? – переспросил я.
– Тех, кто повязан с ним узами, зависит от него и его оберегает, – пояснила Леэлу. – Он ведь стар, хоть по нему такого не скажешь. Только небольшой рост выдаёт – за последний век или два наши вертдомцы подросли.
"Он ведь её личный охранник, – подумалось мне, – а его семья – вообще все, кто в Доме. Или я что-то не понял, как всегда? Есть время и место для одного и другого? Есть те, кто равнее остальных, то бишь роднее и семейнее? Ох, как говорится, кто усторожит самих сторожей".
Все эти обстоятельства показались мне слегка странными и более того стеснительными, что я и выразил кислой гримасой. Жена, заметив это, усмехнулась:
– Ты ведь разрешил мне заниматься прежним ремеслом. А где, как не в этих стенах? Если тебе прискучат наши странности, можешь вернуться к родителям моего тела: на время или навсегда. А меня навещать, если тебе будет угодно.
И вот я начал путешествовать по окрестностям, по мере сил расширяя круги. Надо сказать, что поначалу я опасался заблудиться в трёх соснах, но чуть позже понял, что и в целой сосновой роще мне не дадут уйти куда не положено.
Каждая из ячеек улья, согласно сравнению, имела шесть граней, и первое, до чего я допытался, – как это все они вписываются в самый главный восьмиугольник. Хотя это было последним, что должно было меня волновать.
Коридоры. Всего-навсего коридоры, узкие и не очень, что обтекали каждую часть регулярной мозаики и делали её островом. Пол и потолок общие, стены частные. Последними обнесено всё, начиная с жилой каюты и кончая залом для общих молебствий; подъёмники и винтовые лестницы ограждены таким же образом. Таблички с восьмилепестковой розой – знаком тайны – висели здесь через раз или два, но для знакомства мне хватало и того, что было открыто: сплошная чистота, красота и по умолчанию некая потаённость, которые все вместе чувствовались как здешний воздух.
Всё, что снаружи зал и келеек, было выкрашено в мягкие тона и покрыто пятнами. Никакого подобия цифр и букв, абстрактный рисунок иногда еле прочерчен, но, как я понял, все обитатели лишь по нему догадываются о том, где они и куда направить стопы дальше. Причём действуют исключительно благодаря догадке – иначе не получится вообще. Ни давки, ни разинь, задающих неуместные вопросы, я не встречал: будто нечто извне управляло людскими потоками. Да и не было их, потоков, хотя мне уже не раз хвалились, что здешний Дом Великой Матери – первый по значению в Сконде. Словно все мы тут бывалые охотники в маскировочной одежде неяркого серого цвета, а вокруг нас стоит пёстрый лес с моховыми тропами, бородами серебристых лишайников, засечками на высоченных стволах и редкими лоскутами полуденного солнца в вышине. Когда идёшь по нему – не размышляешь над приметами, а просто ловишь их на подсознании и слагаешь в единую картину.
О солнце я обмолвился не зря. Все окна тут располагались не по сторонам, а наверху: световые колодцы у стен, прозрачные купола в перекрестьях.
Надо сказать, что я изо всех сил старался не показать себя невежей и невеждой – и оттого дня через три свободно добирался до кухни и малого, так сказать, инфоцентра (руководствуясь запахами еды, книжной трухи и мышиного помёта), через неделю на всём этаже не осталось для меня тайн, а потом...
Потом я устремился ввысь.
Подъёмники тут были странные, аж сердце с непривычки заходилось: вроде гигантского поршня с обрешёткой, доходящей до пояса, и ребристые стены с направляющими, которые не дай Богиня задеть хоть рукавом, хоть локтем. Туда было ещё ничего, а вот обратно пол буквально из-под ног выскальзывал.
На втором этаже снова повторилось похожее: кельи для брачных пар, кухни, собрания кодексов и свитков, что не тянули на библиотеку, но, тем не менее, выглядели весьма достойно. Рекреационные залы с огромными экранами живописных полотен во всю стену. Лаборатории, куда более похожие на кабинет алхимика, чем всё, что я видел в жизни.
Так, атанор в одной из зал был настоящий: из тех, что были известны Альберту Великому, Роджеру Бэкону и Рудольфу Габсбургу. Горн в виде крепостной башни чётко делился на три части. В нижней горел огонь; она была пробуравлена многочисленными отверстиями, чтобы дать приток воздуху, и имела в себе дверцу. Средняя часть, также цилиндрическая, представляла собой подпорку для чаши и саму чашу, в которой на удобных подпорках лежало яйцо из огнеупорного (думаю, какого же ещё) хрусталя, изнутри которого нечто светилось тускловатым блеском. Верхняя часть, выпуклая и хорошо отполированная, представляла собой отражатель лишних градусов, была для этого покрыта толстым слоем белого морского песка и (вот ведь курьёз!) обычно несла на себе, помимо специфического вида колб, реторт и тиглей, одну-две кофейных турочки, в которых неспешно млел и доходил до ручки напиток поистине божественного аромата и крепости.
Нисколько не преувеличиваю и не трачу зря эпитеты. Рассудив, что сюда пускают, лишь твёрдо зная, что на этой стадии никто, никому и ни в чём не сумеет напакостить, я честно стырил посудинку, пока пена не ушла в песок, и опорожнил прямо из носика. Было вкусно до крайности.
– Это живое пламя из живого источника, – пояснил мне ученик здешнего мастера, вернувшись с задания, – оттого и дух такой замечательный. Тебе бы ещё рисовую кашу, запечённую в тигле, попробовать.
– А в чём секрет? – поинтересовался я. – То есть в каком плане огонь живой? Вечный огонь знаю – из газовой трубки, в бабушкиной деревне туда ходили щипаных кур палить. Живое пиво сам пил.
– Не то. Для того, чтобы высидеть из яйца благородное дитя, нужно поддерживать вокруг постоянную температуру: этакий инкубатор сроком на семь лет. Или даже все десять. Настоящий атанор, по идее, – такая печка, которая способна стойко держать нужный жар и при необходимости самой заправляться топливом. Рутенцы продали для него терморегулятор и автозагрузчик с дозатором, так они через неделю едва не сломались – привычное дело, запасные части поди достань не втридорога. Так морянские люди их приноровились своей алой влагой подкрещивать наравне с хозяйской. Я тоже дал чуточку – не мастер и не владелец, но скоро буду. Теперь никакой металл не ломается и не упрямится, работа идёт как по маслу.
– М-м, – откликнулся я, понимая, что мне нарочно выдали какой-то секрет не из самых важных. – А что за дитя такое?
Он ухмыльнулся.
– Как женщина есть книга между книг, по словам одного поэта, так и гомункул в замкнутом сосуде – чадо всех матерей и мать всех чад. А остальное поймешь сам, если тебе суждено.
И в самом деле: до меня стало постепенно доходить, чем тут промышляют.
Несмотря на разреженность пространства, здесь мне назойливо попадались дамы разной степени наполненности, красивые и просто миловидные: никаких вуалей они в Доме не носили. (Меня уже успели предупредить, что одежда эта – оберег для улицы.)
– Разумеется, мы учим одних верно оплодотворять, других легко носить и без особой беды родить правильное потомство, – объяснила мне Леэлу. Мы привыкли каждый вечер, перед отходом на боковую, подводить итоги пройденного. – Ибо если будущая мать зачинает в тоске, носит в докуке и родит в муках, как может она любить своего мучителя?
– У наших иное мнение, – промямлил я. – Типа что всё это усиливает тягу к ребёнку и обостряет основной инстинкт. Я имею в виду желание размножиться. И зачем непременно мучиться? Есть всякие... м-м... современные технологии. Хочешь сказать, ты тоже из них? Такой современный метод обезболивания взглядом и касаниями.
Моя супруга пожала плечами – вышло у неё очень выразительно.
– Отчасти да. Но прежде всего мы объясняем, как получать от соития наивысшее наслаждение, которое способно переплавить скверну, что угнездилась в телах будущих родителей. Потому что лишь после второго постижения возможны оба первых.
Мне вспомнилось, как настороженно относятся многие мои соплеменники к радостям полового акта, считая его призом за успешную зачаточную деятельность. (Если это правда, отчего ж его не получают скоты, во всех прочих делах вполне успешные?) И как упорно полагают сей акт чем-то если не вполне греховным, то отчасти ущербным без достижения итогового результата. (Канцелярщина не моя – просто в мозги въелось.)
В устах Леэлу проблема переворачивалась с ног на голову.
Я же сам пытался крепко стоять на ногах, хотя со здешними лифтами это было непростым делом. Как и управлять: на таблице с рычажками были указаны не этажи, как я их поначалу называл, а уровни, каждый из которых, в свою очередь, делился на ступени. Эти ступени и были, собственно, этажами.
Ещё выше, там, куда не могли проникнуть мамаши, отягощённые натуральным грузом, находились слегка подрощенные дети. Я так понял, что как раз мамины, которых не рекомендовали или попросту не хотелось оставлять без ближнего присмотра или на папиной половине. Вели они себя чинно, одеты были скромно и чисто – и нисколько не походили на привычных мне по Рутену визгливых паскудников. Тем более что заветных камушков по всему дому и в особенности здесь было понатыкано столько, что я даже перестал их замечать. Завала игрушек в коридорах и дортуарах тоже не наблюдалось – но я всё время натыкался на плоды некоего сюрреалистического творчества. Ну вот как дитя, впервые взяв в руки карандаш, рисует левой рукой сиреневую лошадь и фруктовый дождь, а предки его поправляют, объясняя про истинные природные цвета и перекладывая карандаш направо, – только без никаких предков. Или, например, глиняные статуэтки в нишах. Европейский родитель бы удавился, но не пустил такое вот рукоблудие в комнату своего чада: никакого добродушного вида по типу "Корпорации монстров", ужас, который порождали здешние клыкастые оборотни, драконы и единороги, был взаправдашний. Зато и создания наподобие белых волков, благородных стригов и радужных змей были непостижимо прекрасны, хотя рука их создателя не успела стать слишком твёрдой. Книгохранилища были наполнены сказками, мифологией и так называемыми "зерцалами" – по-старинному так называли научно-популярную и энциклопедическую литературу, внедрявшую основы знаний и начатки пристойного поведения. Это было слегка похоже на комиксы и книжки-раскраски с текстом, только вот картинки были с явным уклоном в многомерность, а сам текст норовил всплыть, разрастись и распространиться по всей странице. Видимо, тоже был живой, как огонь и иже с ним...
Именно здесь я наткнулся на некий отрывок, написанный в старинном стиле. Язык, между прочим, оказался совсем не похож на ретрорутенское эсперанто, которое было здесь в ходу, но я почти незаметно для себя выучился разбирать какие угодно знаки – даже тогда, когда не было поддержки в виде иллюстраций, как здесь.
Вот что я прочёл – или, вернее, распутал.
"Они делают своё существование сомнительным. Прячутся меж капель дождя, хотя состоят из иной влаги. В тени – не делая её более густой, хотя душа, то бишь собственная тень, у них отнюдь не отсутствует: быть может, лишь более темна, чем у смертных. В игре света на поверхности большой воды – ибо могут преломлять солнечные лучи наподобие друзы горного хрусталя.
Но всё это не так уж им необходимо.
Среди толпы лица их не кажутся более бледными, чем у прочих, – разве что чернокожие зинджа и эбеновые ба-нэсхин превосходят их смуглотой румянца.
Они не спят, считая это знаком чисто людского несовершенства, но легко притворяются таковыми. Однако дар видеть сны наяву нимало не отринули.
Их мужчины и женщины несут на себе признаки противоположного пола, и лишь они сами могут в точности определить себя в этом смысле.
Дети от совокупления с ними рождаются обычные видом: люди от людей. Однако лишь такого ребёнка смертной женщины можно обратить в создание, во всех тонкостях подобное им самим.
Кто создал их – неведомо. Но такое можно сказать и о человеке. Ибо никто не присутствовал на собственном сотворении и на сотворении того, кто старше.
У них нет самоназвания – или оно неведомо простым смертным. Представляясь, они говорят лишь то, что от них ожидают услышать.
Они не делают сущностных ошибок – лишь такие, что предопределены. Гармония с натурой – их магия, но иного ведовства не существует вообще ни для кого.
Для них нет добра и зла – они делят мир иначе. Знаток Аль-Джебр и Аль-Мукаббалы сказал бы, что для их народа насущны лишь точность и красота построений.
Плотское умирание у них напоминает женские регулы и состоит в отделении тканей, иногда окисляющихся почти мгновенно, и обильном истечении ихора: после чего вся их видимая часть обновляется и становится непохожа на себя прежнюю.
Они более подобны людям, чем сами люди".
Что всё это значило и как попало к тутошним несмышлёнышам?
Я не знал. Судя по чуть напыщенному и в то же время лаконичному стилю, это было подобие сакрального текста, выстроенное и выглаженное так, чтобы легко можно было запомнить, особо не вникая в смысл. Это многое объясняло – здешние ребятишки и я обладали одинаковым статусом. "Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую", как говорится.
И будьте уверены – запомнил я с первого раза, и никакого Джордано Бруно с колдовской мнемонической системой, за которую он попал на костёр, мне не потребовалось.
Поворочав непонятный текст внутри себя, я понял – правда, вовсе не его. Только то, что здешние малявки ухитряются из вот таких неудобоваримых кирпичей создать уникальное игровое пространство. Комфортное со своей точки зрения и, не исключено, лишённое уюта с точки зрения тех, кто их породил.
Выше уровнем обитали и по-своему резвились детки самого бойкого возраста. Здесь уже было куда меньше невразумительных загогулин, плодов очумелых ручек и первых проб пера.
Меты на стенах и полу выстроились в подобие фантастического леса или одичалого парка – не такого, как снаружи, но вполне узнаваемого. Замшелые руины небывших городов, иссохшие водопады и заросшие тростником озёра присутствовали тут в полном объёме, создавая живописность.
И прямо вдоль его опушки выстроились книги, заключённые в подобие больших ульев с дверками и свисающей по сторонам крышей. Эти миниатюрные дома книг выглядели так надёжно, словно на этаже мог пойти дождь или произойти какой-нибудь нечаянный катаклизм.
– Вы по ним учитесь? По книгам, – спросил я паренька лет семи, который показался мне более рассудительным.
– Скорее вспоминаем, – отозвался он, шарясь внутри близлежащего шкафчика. – Стены тоже помогают, живые картины эти. Все люди ведь рождаются знающими. Не прямо с готовым учебником в голове, но азы там уже имеются. Их нисколько не заметно, однако с ними куда легче: всё новое сразу крепится куда положено.
– Получается, что главное знание всегда одинаковое? – спросил я, не надеясь, что меня поймут.
– Ох, нет. Откуда вы это взяли, китабчи Исидри? – спросил он. – И сам Верт, какой он есть, никогда не одинаковый, и его прошлое, а тем более пути к тому, что надо узнать и принести в будущее. Мы ведь не механические игрушки, которые можно завести раз навсегда.
Это я со скрипом, но понял. Но вот что прямо озадачивало: стоило прикоснуться и тем более войти за невидимую границу, как деревья становились объёмными, привольно шелестели листвой и шуршали хвоинками, кусты щетинились, словно добродушный дикобраз, а от травы и цветов пахло, как от огромного флакона ненавязчиво дорогих духов.
Я не удержался – в тот же день порасспросил супругу (но вот о "тех, кто более человек" – побоялся, слишком тайным это показалось при всей чёткости изложения):
– Что за лес у детишек – тех, кому за десять?
– Не поняла. Ах, отроков, – она отмахнулась ладошкой словно от чего-то невидимого. – Они не дети. Но всё-таки с этим нынче играют. Вроде покемонов... нет, погоди. Тамагочи. Хотя ты, наверное, не помнишь. Такая зверюшка в подобии пластикового яйца, которой вообще-то нет, но она требует заботы, ухода и прежде всего ласки. И в конце концов даёт наглядный урок смерти – как все гомункулы.
– Зверюшка ведь не человек? – спросил я.
Леэлу поняла, о чём я.
– Нет, такой формы у них не было, но не так важно, Всё, что порождает человек потным трудом, суть гомункулы, условные подобия людей, а не они сами.
– А животное, анималь, родит анималькулей? – спросил я для прикола.
Конечно, мы оба знали, что в старину рутенцы звали так микробов.
– Зверь родит зверя, скот – скота, – ответила моя супруга афоризмом. Последнее время она сильно к такому склонялась: может быть, оттого, что публичный экстаз первого дня оказался неповторим. Мне с той поры для проявления эмоций нужны были широкая площадь и высокий помост... Хотя с чего я помыслил о помосте – супружеская кровать показалась низковата? Или слишком широка, так что впору было заблудиться на её просторах и не отыскать другого тела?
Нет, это не было любовью. Хотя кто тут упоминал о любви? Всё, что я к ней теперь испытывал, – ровную нежность, с недавних пор имеющую лёгкий привкус горечи: моей Леэлу сделали так, чтобы у неё не было детей. Без такого она, по словам её и окружающих, не могла бы учить о них, ибо беременная думает маткой, и это на всю жизнь с ней остаётся. Каким бы ни было её чадо – лишь бы было, а все прочие оттесняются на обочину бытия. Ведь, рассуждала моя супруга, детей родят не для мира, но для себя – чтобы в молодости было о ком заботиться, а в старости нашлись бы те, кто в ответ заботится о самом тебе. Ибо дети мыслятся нашей частью или даже собственностью, и если что идёт не по предписанию – их нравственность ущербна.
– Но ведь любовь матери к детям природна и естественна! – воскликнул я, услышав такое в первый раз.
– Природна – лишь когда и поскольку дети беспомощны. Тогда детёныш выглядит, словно кусок твоей плоти, этакая отделённая от тебя опухоль, благодаря какому-то чуду способная пищать, есть, выделять и сучить ручками-ножками. Возможно, опухоль доброкачественная. У многих матерей сохраняется реликтовая память на такие дела. Хотя, если рассудить здраво: нельзя любить некое существо лишь за то, что оно девять месяцев квартировало в твоей утробе. Естественна? Твои рутенцы изобрели понятие материнской любви в начале восемнадцатого века, а материнский инстинкт – в конце девятнадцатого. До того считалось, что это чувство далеко не безусловно. Как вообще любовь к ближнему и дальнему, возвещаемая богохристианством: только ведь и любовь, и жажда жизни, и стремление уничтожить себя – не безусловные инстинкты, у человека инстинктов нет вовсе.
– Положим, нет. Живи по течению, и точка. Ну а как насчёт комфортной старости, которую должны обеспечить подрощенные потомки?
– Наши дети – не наши дети. Не твой законный кусок мяса, как мог бы сказать некто Шейлок. Это стрелы, пущенные в будущее, а стрела не оборачивается в полёте.
– Тогда кто же должен поначалу их опекать? И кто подумает о стариках, если не их потомки?
– И те, и другие находятся. Ты увидишь.
Увидел я скоро – и совершенно иное, чем ожидал.
Естественно, я покусился на здешнюю экосферу – и убедился, что она вполне природна в своей объективности. Извиняюсь за наукообразность. Впрочем, я, наверное, добавил к ней нюансов, которых набрался в лесопарке "Кусково" и на нашей собственной даче, которую огораживал от перерослых сорняков лишь хлипкий заборчик, и то с трёх сторон.
Словом, я обогнул препятствие в лице одного из шкапиков и погрузился в натуру, имея на ногах лишь подобие домашних тапочек со шнуровкой. А может быть – римских калиг с шипами и глубокими прорезями.
Дорога была уютной, почти как те, к которым я привык в аду: они там вымощены сами знаете чем, хоть под ноги не смотри. Вот я и отвык от бдительности.
Сначала тянулся плотно утрамбованный лесной грунт, по обочинам его слегка топорщили землю корни и вспухал упругими подушками кукушкин лён. Чуть подальше кто-то, если не моя фортуна, подсыпал не один слой гравия, травка живописно рвалась сквозь щели.
А ещё дальше гравий обратился в светлый крупнозернистый песок, очень чистый, практически сияющий, и чёрная коряга, вся в бурых разводах лишайника, показалась мне такой неуместной... Этакий след бури, отшумевшей в кронах.
Я уже нацелился хорошенько поддать ветку носком башмака. Но тут прямо на песок передо мной ринулся кто-то стройный, оттесняя и загораживая, ветка распрямилась, яростно шипя, и на еле уловимый миг оплела пареньку щиколотку. Он рухнул, вдоль как бы обугленного туловища пробежало длинное рыжее мерцание, а затем змея исчезла в кустарнике.
– Пламенка, – задыхаясь от боли, сказал он. – Живая смерть на жертвенном месте. Стерегла судьбу. Нельзя было, чтоб вашу, вот я и следил. Чтоб мою – в самый раз.
И застыл. Белый песок а краткий миг вспыхнул алым – или мне показалось, – просиял и потускнел до бурого.
Кажется, пришли взрослые женщины, жрицы. Подняли парня и – снова кажется – меня самого, я не мог ступить и шагу. А, может быть, наоборот: ноги сами принесли меня домой, и моя жена, которой тот же час объяснили, что случилось, оказалась на месте.
– Ты ступил, куда не следовало, – объяснила она почти что на нуле эмоций. – И тебе бы сошло, если бы ты не вознамерился пнуть сакральное животное.
Прямо вот так: "вознамерился" и "пнуть". Какой разнобой в стилях...
– Так это ж моё дело и мой ответ, – пробормотал я. К тому времени я слегка успокоился. – Мальчик-то причём?
– Трогательно, что ты принимаешь на себя все сотворённые тобой глупости, – ответила Леэлу. – Только никого не хватит, чтобы расплатиться по всем счетам. Оттого и нужны люди, похожие не на ствол или ветвь, на лист с увядающим черенком.
– Он жив? – прервал я это живописное философствование. – Будет жить?
– Возможно, – ответила Леэлу. – Бывает так, что решение пересматривают, если человек согласен существовать в боли. Так говорит Фируз.
На том мне и пришлось успокоиться. Как-то утряслось постепенно. В конце концов, лишь один я был виноват, что полез не куда следует: вот и получил в отплату душевные терзания. Поэтому я даже не пытался выяснить, остался жив тот юнец или нет.
Однако этот уровень я оставил. И по мере того, как я поднимался по этажам башни, чувствовал себя всё безбашенней.
7
Можно было догадаться: на следующем ярусе, начиная с самой первой ступени, начиналось царство взрослых, взрослеющих, повзрослевших – и служение таких, как моя Леэлу. Переиздание публичного сада в моём милом аду, но куда более продвинутое.
Хотя, с другой стороны, далеко не Амстердам, где красотки сидят внутри своих красных фонарей и зазывно улыбаются.
Среди изумительно свежей и яркой зелени, под тенью крон и сенью кущ прохаживались мужчины самого разного вида и возраста. Я бы не поклялся, что все они сплошь совершеннолетние, хотя про самых юных никак нельзя было сказать, что у них молоко на зубах не обсохло, а из старейших нимало не сыпался песок: тот самый, белый, которым здесь принято промокать красные чернила. Перекрёстки дорог и развилки троп были покрыты огромными платками, с целью, как я понял, ограничить личное пространство. На платках стояли жрицы, сплошь задрапированные в необъятные покрывала. Под дорогой тканью неброских тонов виднелся то узкий рукав, откуда высовывались тонкие пальчики, то край юбки или шальвар, то целая босая ступня с ноготками, крашенными красновато-рыжим, иногда целый извитой локон, вороной, каштановый или белокурый. Вглядываться можно было только в лица, соблазняться лишь улыбками, нежными, пленительными и чуть безразличными, как христианская любовь.
Природа была здесь – со всей очевидностью – столь же безбрежна, сколько и лес на предыдущем ярусе. Как и всё на здешней ступени. Я, такой наивный, может быть, и не понял бы до конца, если бы то и дело не повторялось по сути знакомое: мужчина протягивал избраннице небольшой платок, она бралась за один конец, оставляя другой в его руках, и оба двигались вглубь чащи. Там, сквозь ветки, светилось нечто яркое, и воображение вмиг нарисовало мне беседки, шатры или цыганские пологи. Хилое подобие крова.
И, по закону подлости, в первую же вылазку я наткнулся на свою ненаглядную вторую половинку.
Нет, собственно, ничего противозаконного я не делал: учился. Она тоже не погрешала против супружеской верности: учила. Во время моего жениховства она верно сказала: после замужества её непременно должны повысить в статусе. По-моему, статус выражался в том, что ни в какие обвёртки она не куталась, хотя длинное платье облегало её фигуру как перчатка. Притом что самих перчаток, как и башмаков или там сандалий, как раз не было: абсолютно голые конечности. Как не наблюдалось и ничего, хоть отдалённо могущего сойти за головной убор.
И ещё: глядела моя жена прямо перед собой и ни на чьи призывные мужские взгляды не откликалась.
Оттого я перевёл их (то есть взгляды) на соседний платок с весьма затейливой оторочкой. Стоящая там фигурка для игры в шатрандж мимолётно глянула мне в лицо, затем на руку, тотчас же, убедившись, что носовой утирки я не держу, улыбнулась чуть заметней прежнего и только попробовала было сдвинуться с позиции навстречу...
Как меня плотно взяли пониже локтя и произнесли самым мелодичным альтом изо всех возможных:
– Кажется, досточтимый Исидри-ини прикидывает свои шансы на рынке? Оттого и растопорщил кружевные пёрышки и сладострастные рубиновые глазки. Эх, если уж любодействовать – так с размахом. Подруги жены состоят на службе и изменой супруге не считаются. Женатиков они не обходят стороной в равной мере с холостыми и желторотыми.
Я обернулся куда более резко, чем диктовала ситуация.
То был Фируз с его рыжими кудрями и скользкой улыбочкой. Одет он был соответственно месту: в светлое и невыразимо восточное.
– Не думаю, что я преступил какую-нибудь важную заповедь, – возразил я.
(Только чуть ревновал. Без тени или остатка любви. Бывает ведь?)
– Я тоже не думаю, что преступили, – он улыбнулся ещё ласковей. – Имею в виду как вас, так и про себя самого. Оттого и говорю вам сии слова, мой прекрасный мужчина в полном соку. Почему бы вам не принять приглашение и не стать моим гостем?
– А вы приглашаете? – спросил я тупо.
– Вот именно. По всей форме. Вас ведь супруга предупреждала насчёт условий открытости и приватности? В смысле, что для меня закон не писан? Учтите, завлекаю к себе я далеко не всякого избранника, предпочитая навязываться прямо на месте. Вам оказана редкая честь.
