Текст книги "Широки Поля Елисейские (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Его пальцы на моём предплечье были бледней сосулек и казались такими же прохладными, несмотря на разгоревшийся по всему лицу румянец. Это было приятно – какая-то неземная истома протекла по моим жилам и костям, словно меня, ещё малыша, только что вымыли в жестяной ванночке и завернули в пышное, заранее согретое полотенце. "Поблазнило, – говорила тогда бабушка, в смысле что я увидел наяву некий приятный морок. – Ишь как разомлел парниша, головка клонится и оченятки прямо закрываются".
Бабуся у меня была махрово-деревенского воспитания, чем-то похожая на то самое, во что меня кутали по самый нос.
Мы не стали брать подъёмник – как будто это могло сбить у обоих некий настрой. Но я чувствовал, будто лечу на крыльях: прямо сквозь этажи, минуя узкие марши лестниц, ввинчиваясь в пространство.
И – на самую верхнюю площадку зиккурата.
Здесь росли цветы наподобие огромных астр и хризантем, а также деревья с мелкими, прихотливо изрезанными листьями и плосковатой кроной, откуда свисала бахрома как бы из широких зелёных ладоней, повисших в изнеможении. Смоковница и виноград, мелькнуло в моём уме, хотя особого внешнего сходства я не приметил. Знаки царства, обещанного праведникам, а сами они будут коротать последние часы в тени лозы виноградной.
Так и было: в этом месте я впервые после венчального ритуала увидел стариков, что сидели на корточках или удобно вытянулись на траве лужаек. И те, и другие дремали, и Фируз с лёгким смехом указал мне на них:
– Ждут. Пока их позовут под золотую кровлю или сам я с моими детьми к ним снизойдём.
Ну конечно: кровля. И стены, и колонны, что подпирают крышу не очень большого Дворца Съездов. Той самой беседки, которую я заметил с земли, не так уж сильно преувеличив её размеры.
Дворец, вернее, большой павильон, слегка напоминал трехъярусную пагоду, крытый зал с уступами галерей, замысел некоего храма, который не состоялся. И нисколько не навевал мысли о тяжких трудах в поте лица и тела.
– Орихалк, – с лёгкой похвальбой представил здание хозяин. – Природный сплав родом из Атлантиды, в одно и то же время литой камень и загустевший металл. Пламя, которое обрело форму рудной жилы. Его бурлящая чистота наполняет земные недра, жилы выходят на сушу или в глубины морские через жерла вулканов. Ты знаешь, что Земля внутри состоит из чистейшего орихалка? Пробовал черпать магму, пока она не остыла и не выродилась, мой Исидри?
Я хотел возразить, что нет, да и невозможно такое для смертного, но не осмелился.
Он же продолжал разглагольствовать:
– Истинный орихалк – остановленное мгновение, в нём жизнь неразделима со смертью. То две стороны одной монеты, и переплавить одно в другое умеют лишь такие, как мы.
– Кто – мы?
– Такие, как я сам. Вертдом именует нас Мерцающими. Ты сделал ошибку в местоимении, мой Исидри, следовало бы не "мы", а "вы", однако я имел в виду и тебя – немного и в некоем смутном будущем, когда ты станешь вровень с остальными.
Как я понял, определить себя он не желал, оттого и заговаривал зубы.
Внутрь дома вело подобие арки, откуда лестница вела сразу на первый этаж, минуя подвальный, и упиралась в резную двустворчатую дверь с полукружьем наверху.
Как ни удивительно, я мало что за ней разглядел. Знай бы, как живут в Вертдоме герцоги и амиры, – было бы с чем сравнить. Скажу одно: масляные лампы в канделябрах из того же вездесущего металла светили тускловато, стульев не оказалось ни одного, а ковровый ворс был нам с Фирузом по щиколотку. Его домочадцы и почтительно расступались с дороги: судя по внешности, то не была его родня, но и для слуг они были слишком хороши собой и слишком нарядно одеты.
Мы обменялись то ли приветствиями, то ли кивками в сочетании с рассеянной улыбкой и свернули на внутреннюю лестницу, явно ведущую в тот самый подвал.
Снова следует уточнить: не подвал дворца, а спортивно-развлекательный клуб по интересам. Причём убивали время тут очень своеобразно: сплошные цепи, кандалы, наручники, наножники, кресты, прямые, косые и Т-образные, как майка-тишотка, шведская стенка с редкими перекладинами, широкие, в две ладони, борцовские пояса и обитые натуральной кожей скамьи, слишком массивные, чтобы на них было можно отдыхать без задних мыслей. И, разумеется, факелы, обвитые пламенем самого зловещего вида. Интерьер был как две капли похож на тот, к которому я привык в своём аду, гостюя у нашего экзекутора, поэтому я не особо запаниковал, а лишь спросил:
– Ты собираешься меня убить?
– О нет, по крайней мере, не сейчас. Ты мне слишком нравишься, чтобы тратить тебя столь быстро.
И резко скомандовал почти без паузы:
– Становись к станку.
Почти балетный термин. Вот уж никогда не намеревался стать балериной и ни на какое мучительство в этом духе не подписывался!
Нет, я вообще-то забалдел от мысли, что можно взять нечто трепетное и нежное – и растянуть на таких вот снарядах. Лучше всего – с обоюдного согласия. Но в то же время понимал, что нипочём не стал бы ни делать, ни смотреть, зная, что это не игра, но очень-очень серьёзно. (Как в песне Давида Тухманова о том, как учитель решил жениться.)
Только вот никакой вольной игрой сейчас не пахло.
Я послушно двинулся к стенке, нехитрая моя одежда как бы сама собой слетала с меня, планируя на дубовые плахи пола. И поскольку стал гол, точно корнеплод, у меня прорезались то ли глаза на спине, то ли внутреннее зрение сродни предчувствию.
Оттого я видел, как мой хозяин снял со стены нечто похожее на метёлку и придирчиво рассмотрел, потом плотнее взялся за рукоять и крутанул раз-другой для пробы, так что хвосты разлетелись веером, испустив рой искр.
Душа моя при виде этакой жути попыталась упорхнуть через босые пятки, но пол упёрся и не пустил. Ладони плотно обхватили круглую перекладину перед моим лицом, а сзади мой противник не миг сделал то же с моей талией и бёдрами. Кожа его была гладкой, словно у змеи, и без единой чешуйки... то есть волоска. И пахло от него удивительно: смолой, как от едва проклюнувшейся по весне тополиной почки.
Странный паралич овладел моими членами, включая пятый. Ледяное дыхание обожгло спину словами:
– Умница, вот так и держись. Догадался, что это? Плеть с жилками священного металла, вплетёнными во все девять косиц. Недурная замена серебру и даже его превосходит. Сделано, чтобы порезы не зарастали сей же миг.
Какое отношение это имело ко мне, я не имел представления до тех пор, пока он не коснулся моей девственной кожи распущенным веером – легче пёрышка – и не дёрнул его книзу.
То есть он конкретно рванул, располосовав мне спину пятью бритвенной остроты коготками. И отступил: – должно быть, полюбоваться содеянным.
Боль пришла мгновение спустя и была такая, что уж лучше бы мне крутым кипятком на раны плеснули: и то какое-никакое освежение.
Тут мой истязатель, легко вздохнув, снова занёс руку и перечеркнул свежие следы поперёк, а я обнаружил, что вот он, кипяток: льётся из моих кровеносных сосудов прямо ручьём.
Бросил плеть и приник всем ртом к крестообразным порезам. Губы были чуть шершавые, а язык узкий и в мелких шипиках, будто у кошки. Оттого мои ладони прямо как прикипели к брусу, а тело выгнулось в стане, отчего нижняя перекладина снаряда вонзилась в живот.
– Стой и не смей мне ёрзать, – скомандовал Фируз между делом. – Филейная часть у тебя куда вкуснее рёбер и лопаток, так что не искушай меня без нужды, поводя ею... раньше времени.
– Зачем ты меня мучаешь, – еле пробормотал я. На знак вопроса не хватило сил.
– Я не мучаю, как ты мог такое подумать! Только вывожу на свет ту боль и тот ужас, что всю жизнь копятся внутри и под конец разорвали бы тебе душу. А потом лечу всё сразу – и то, и это несчастье.
В самом деле, когда Фируз отделился от меня и дал упасть, стало совсем легко.
– И почему я такой тебе послушный, – прошептал я одними губами. – Этот... натурально-опиатный кайф?
– Нет, до чего же приятно иметь с тобой дело!
Он стал рядом на колени и с неким усилием оторвал мою башку от половиц. Глаза мои разверзлись, и я узрел, что мой радетель почти что наг. Не гол, как я сам, а именно что наг в самом возвышенном стиле. Одни батистовые шальвары, и те на бёдрах.
А поскольку батист был самый лучший, шёлковый, через него просвечивало всё что можно и всё, что нельзя. И вовсю расправляло собой складки материи.
Оттого я чуть повысил голос:
– Прошу тебя, вот этого стыда – не нужно. Лучше выпори меня снова. Изо всех сил. Как только хочешь. Прямо сейчас.
– Мой умник, оказывается, к тому же и храбрец, хвала богам, – рассмеялся Фируз. – Не боится, что я его убью, а ведь мог без натуги, право. Царапины, что я нанёс, почти зарубцевались, но с той же лёгкостью откроются, если к ним добавить новые.
И добавил, поднеся губы к моему уху, так что в лицо ударил новый его запах, более терпкий – чистого пота и заморских пряностей:
– На самом деле ты так просто не умрёшь, не надейся. Я лишь похваляюсь и дразню. В тебе куда больше смерти, чем у любого другого человека, потому что ты пришёл с той стороны Блаженных Полей, – даже слишком много для одного меня. Догадываешься, как и из чего мы забираем смерть? Я и мои птенцы, которых ты видел? Из крови. Люди говорят – кровь есть душа и жизнь. Мы говорим – это плоть и смерть, ибо людская жизнь по сути своей умирание и во всём равна своему итогу.
– Зачем вам такое? – спросил я из неуёмного любопытства.
– И снова выдам тайну. Без этого мы сами не сумеем уйти – нам нужна стойкая тенденция, как сказали бы люди. А жить в Вертдоме, дыша ароматами садов, чистой воды и солнца, мой народ смог бы вечно.
Я не стал спрашивать, кого он подразумевает под своим народом. Чувствовал, что без того пойму куда скорее и успешней.
Тем временем Фируз с лёгкостью взял в меня в охапку и понёс туда, где за ширмой пребывал потайной камушек. Дал мне как следует опростаться и бережно обмыл из кувшина; я, грешным делом, подумал, как бы его не потянуло на золотой дождь, тоже ведь телесная влага, но одёрнул себя, крепко ругнув за кощунство.
Уложил на скамью ранами кверху. Я с облегчением подумал, что так ему не видать мой робкий уд, годный лишь для внедрения детишек. Коснулся пальцами моего подбородка, повернул голову набок и поднёс к глазам что-то вроде опасной бритвы. Таким "жиллетом" пользовался мой дед, пока оно не превратилось в узкую полоску, но на нём никогда не было золотистой полоски по краю.
– Самозатачивающееся лезвие, – пояснил Фируз. – Внутри пластина из самого прочного орихалка, по бокам более мягкая сталь. В одно и то же время ранит и исцеляет. Порезы обильно кровят, зато чистые, потому что вся зараза в них убита. Но я, пожалуй, не стану пробовать его на тебе. Сегодня я насытился в полной мере и не хочу эту меру превышать.
Отложил бритву. Распялил меня на скамье, словно препарированную лягушку, прихватив за щиколотки и запястья мягкими ремнями. Накрыл всего, помимо... хм... операционной зоны, сброшенными ранее пышными тряпками. Должно быть, со стороны моё седалище в окружении тончайших вышивок и самоцветных инкрустаций смотрелось комично – похабная святыня в накинутом на неё рушнике, картинные хлеб-соль в его же смятых складках – но я-то был внутри, и мне было не до смеха.
... Взялся за тонкий по виду кнутик самого чепухового вида – в старину похожим детишки погоняли обруч. Только вдоль этого были грани, четыре или пять.
Приподняться у меня не получалось – даже голову не удалось повернуть с одной стороны на другую, даже оглянуться, чтобы проследить за тем, как палач заходит с другого боку.
Безнадёжно уронил голову назад на скамью. И тут меня обуяла дикая смесь стыда, ужаса, предвкушения и непонятной радости, что – вот он, порог. Осталось лишь переступить.
Раз. После не такого уже сильного толчка по коже кругами расходится тепло, проникая в мышцы, переходя в пламя.
Два. Орудие ложится поперёк меня всей длиной и пропахивает во мне борозду. Опахивает ещё сильнейшим жаром.
Три. Кто сказал, что такое можно считать? Сочти крупицы жидкой соли в океане. Искры огня над изложницей, когда наклоняется ковш. Капли в фонтане жидкой магмы.
Теперь можно не прятать в себе крик, который ты давил в себе всю сознательную, всю такую из себя зрелую жизнь. Теперь можно всласть возненавидеть, выплеснуть, что накипело. Закрыть некий воображаемый счёт. Начхать со своих небес на приличия.
Позже я понял, что происходило, не голыми чувствами, а рассудком. Мощный прилив страстей до и в начале жестокой разделки не просто меня спас, наполнив эндорфинами. То, что я чувствовал, к великому моему сожалению, не было обыкновенной болью.
"Я виноват перед тобой и несу кару, – хотел я сказать тому, другому, и не сказал. – Ты казался мне мерзок, ибо втайне я тебя желал, или я хочу тебя оттого, что ты язвишь моё воображение и тело? Всё это началось не сегодня и не сейчас, когда я уже получил по заслугам и лишь оттого мог к тебе привязаться. Мне хватило первого взгляда на силуэт, выступивший из стены рядом с моей невестой".
... Как видишь, я сделал по твоему желанию. Твоё мужское и супружеское целомудрие не нарушено, – сухо проговорил экзекутор, отлепляя меня от ложа. – И впредь намереваюсь поступать так же: творить с тобой лишь то, чего ты по правде и по истине захотел. Чтобы научился отвечать за свои желания.
– Так ты не вымещал на мне свою обиду, а учил? – пролепетал я.
– Хотел бы последнего, – отозвался он с лёгкой угрюмостью. В здешнем освещении он не казался мне лучезарным купидоном первой встречи: щёки чуть впали, резче выделились скулы, рот словно провалился вглубь черепа. Вдобавок мы оба были в страдном поту и странного вида белесоватой плесени, словно младенцы только что из родимой матки; на краткий миг я всецело проникся нашим братством и отдался ему.
Тем временем Фируз одел меня в новое и такое нежное, что я едва почувствовал прикосновение ткани к распалённой коже. И его рук, когда он поднимал меня вверх по лестнице.
Там он сдал меня своим детям и приказал:
– Устройте Исидри-ини поудобнее и подкрепите его силы тем, чего он захочет. Он прошёл посвящение в жизнь и теперь ничуть не хуже любого из вас, хоть кое-кто успел завершить учебный курс. Так что не смейте бахвалиться перед ним своими прекрасными матерями, с кем я однажды переведался. Вернусь из сада – проверю.
Двум вещам я был несказанно рад: почтительному молчанию вокруг и тому, что меня отпаивали (и откармливали) от пережитого на античный манер – уложив на левую сторону тела. Остальное ныло куда сильнее.
И всё-таки после инициации, которой меня подвергли, я чувствовал куда большее, чем кайф. У меня открылось второе дыхание, как при непосильно долгом беге. Свалилась непосильная тяжесть, которую я волок по жизни, сам того не замечая.
Оттого я с живейшим интересом наблюдал за юношами и девушками, которые меня обихаживали: учтиво, но без малейшего подобострастия. Все они были рослые и по-разному, но очень хороши собой. Скорее всего, от местных жриц, может быть, и от симпатичных прихожанок, прикинул я. А вот с предполагаемым родителем – никакого сходства. Да полно, в самом ли деле наш хозяин был их родным отцом или я снова не так понял? Кажется, он был мастер двусмысленностей.
А ведь я сам говорю надвое, пришло мне на ум. Какой он мне хозяин? Глава семьи, владелец дома – ладно, пускай. Но реальной власти надо мной у него нет и не будет, пока я не позволю.
– А где Фируз-ини? – спросил я у девицы, которая держала передо мной фаянсовую миску с виноградом и плевательницу для косточек.
– Отец все эти дни в саду, насыщается, – проговорила она чуть недоумённо. – Нынче много старцев и стариц, и многие хотят снять с себя смертную ношу ради жизни в Вечных Полях.
– Один на всех? – продолжил я наугад. – Как хватает только. А вот ты, например... Как тебя зовут, чтобы не тыкать в тебя местоимением?
– Я ему помогать не умею и не имею права. И, кстати, ещё потому, что не родилась для истинного имени. Давно никто его не получал – оттого отец делает самое главное один. Ах, я ещё не ответила? Можете звать меня Мирримат, Миррой. А вам подходит, что мы вас зовём Исидри-ини?
– Отчего бы и нет, на родине меня звали примерно так же. А Мирра на моём языке значит "горечь благовонных курений".
Всё это было взлётом моей фантазии – и оттого меня вдруг осенило. Не один Фируз тут занимается словесной рокировкой. Он пьёт от стариков – как пил от меня, только до самого донца. Забирает смерть тогда, когда больше ничего в них и нет. Уводит из этого мира. Убивает. Когда он ответил на тот мой, самый первый вопрос, никакой подмены понятий не было.
– Получается, ваш отец мог и меня увести туда же? – спросил я.
– Не думаю, что вы оба того захотели, – ответила она спокойно. – А он отроду не насиловал чужой воли. Без этого проблема становится чисто теоретической и риторической.
Нет, правда, до чего же умело средневековые островитяне используют современный научный жаргон! Или, напротив, ту древнюю латинообразную терминологию, откуда растут ноги у современной?
Такой вот урок я получил от юного поколения. По счастью, поучений, схожих с теми, что давались на низлежащем уровне, я избежал: все недоросли были корректны до чрезвычайности, будто я был существом абсолютно бесполым.
Когда я во всех отношениях пришёл в себя, меня определили на место. Надо сказать, что приватность в Золотом Доме соблюдалась куда лучше, чем в других местах: покоец у меня был крошечный, в полторы комнаты и семь татами, но на двери была задвижка. Причём с внутренней стороны, что немаловажно.
А ещё здесь повсюду были огромные зеркала с орихалковой амальгамой, отчего отражения было выдержаны в более тёплых тонах, чем оригиналы: вряд ли я в жизни был таким мулатом, да ещё с каштановой шевелюрой.
Еду здесь добывали на постоянно действующей кухне, могли притащить на подносе в номер, стоило лишь вежливо попросить, но хорошим тоном было присутствовать на обеденной трапезе, скорей даже раннем ужине, где собиралась по крайней мере треть обитателей Орихалкового Павильона. Возглавлял церемонию Фируз или его пустующее кресло с вытянутой крутым овалом спинкой, обитой зелёным бархатом, такими же подлокотниками и скамеечкой для ног. Разговоры за столом велись чинные, исключительно по делу и малопонятные. От скуки я спасался тем, что пробовал извлечь и сложить из кусков информацию, которую, по правде говоря, никто от меня и не скрывал.
Благодаря застольным беседам я сложил догадку о том, что среди Фирузовых потомков были и те, кто родился не от него, а от подобных ему женщин – племянники, племянницы и более труднопроизносимая родня. Наш Дом Энунны был самым славным в Сконде, если не во всём Вертдоме, и сюда паломничали с самой разной целью.
Также я заметил, что Фируз ест и пьёт очень мало, чтобы, как он при этом приговаривал, не изводить понапрасну добро. Исключительно для-ради честной компании, добавлял он со смешком.
Вот ещё что. Когда некто наивный (хотя куда менее наивный, чем я сам) поинтересовался некими событиями в городе, ему ответили:
– Увы, юноша, не имею никакого понятия. Ибо я пленник этих стен; у меня социально-политическая агорафобия в хронической стадии.
Из чего я вывел, что древнегреческим здесь явно владели не хуже, чем латынью.
Так я проводил дни – с явной пользой для себя. Но вот какой конкретной службой меня нагружали, сказать было трудно. Так, помаленьку и на подхвате, а к большему не стремился: как бы не напортить от избыточного старания. Учился, понятное дело; но ещё с большей долей созерцательности и перипатетики, можно сказать – перипатетичности, чем внизу. Что значит – бродил по окрестностям с патетически-вдохновенной миной на физиономии. Бездельничал, разыгрывая из себя наблюдателя. Получал опыт, иной раз шокирующий и парадоксальный. Между делом впитывал в себя красоту цветов и растений, слегка привядшую, стараясь не замечать тихих и неспешных тризн, которые здесь разыгрывались.
А заодно их протагониста.
Мой добрый знакомец как бы ничего и не делал. Обменивался с тем или иным дряхлым гостем несколькими фразами и коротким поцелуем и отходил в сторону, а тот ложился наземь, свернувшись уютно, как дитя в утробе матери, чуть вздрагивал и блаженно вытягивался в струнку.
Почти сразу являлись двое-трое младших, брали тело на широкую простынь и уносили. Главного обряда они или не совершали, или я просто не замечал: бывает, что изо всех по-настоящему видишь только одного.
Как-то неожиданно я обнаружил, что в Сконд меня внедрило, когда начался разгар местной весны, бракосочетался я в сердцевине лета, и ныне в Муарраме царил настоящий Мухаррам. Иначе Самайн. Цветы приувяли, в тускло-зеленоватой шевелюре деревьев засветились бледно-золотые пряди, жара сменилась неверным, но всё равно приятным теплом.
Да и от Фируза, когда он являлся домой, чтобы перекинуться с одним из нас несколькими словами, улыбнуться другому и надолго удалиться к себе, горьковато и зазывно пахло осенью – прелым листом, мороженой ягодой, талым снегом на траве, ледышками на поверхности ленивого ручья.
"Сохнет и вянет", – вспомнилась мне строка из сказки про эльфа-подменыша. Не дай боги – скукожится совсем.
Надо бы мне быть аккуратнее в мысленных выражениях, а то прилетит от него, вскользь подумал я. И ведь не боги, а тот Бог, который Всевышний, копошился в мыслях и всуе вертелся на языке.
И понял, что нет, не прилетит. Мне – уж точно.
Зато Мирру, с которой я мало-помалу сделался накоротке, успели разок протащить через подвальные красоты: весь следующий день доброхоты роились вокруг неё, тихо торжествующей, как двумя неделями раньше – вокруг меня самого.
– Ничего страшного, – ответила она моему немому взгляду. – Я и не боялась. А потом чувствуешь себя чище и сильнее – разве ты, мой брат Исидри, такого не ощутил?
Я с ней согласился и задним числом подумал, что прошёл тогда через подобие тюремной или армейской "прописки". Или через ритуал посвящения в полноправные члены команды, хотя о том вовсе не просил. Причём с вариациями и добавками, о которых ни одна здешняя девица и даже паренёк, похоже, не догадываются.
И снова я попал мимо цели. Однажды девочка меня попросила:
– Ты не поглядишь вместе со мной? Отец удалился вниз вместе с Раиат, а она совсем неумелая, и мне страшно. Уже третий час пошёл.
Раиат, или Райя, я её всё Раечкой кликал, – родилась от пришлой датчанки либо норвежки: белокурая, белокожая и вся как наливное яблоко. Короче, имела куда более славянскую внешность, чем любая настоящая славянка. Я ей симпатизировал и не слишком того стеснялся: твёрдо знал, что не укушу и не искушу. Потому как не имею на то права.
А тут такое! Раечка, по ходу, была не раз испытана, но ведь такое трепетное существо...
– Разумеется, – проговорил я и тут же спохватился. – Но ведь не положено, наверное.
– Если через потайной глазок и не шуметь, то можно. Бывает, нарочно просят подстраховать. Ты сумеешь идти и говорить так, чтобы отцу не помешало?
"Вот бы ему в голове его рыжей помешать орихалковым веником", -подумал я, но не выразился вслух. И ладно, а то всю жизнь бы себя пришлось успокаивать.
По всему периметру главного подвального зала был ход – метра два вышиной и такой широкий, что проползти боком было без проблем.
– А можно ему такое – с девушкой? – сдавленно говорил я, протискиваясь за Миррой. – Интим, то, сё. Конечно, они там друг другу не цветочки дарят и не носами трутся, но всё-таки.
Она, кажется, вначале не понимала. Но потом тихонько рассмеялась:
– Да только так сойтись и можно, чтобы ни греха, ни его тени: Фируз-ини – убеждённый мужеложец и нас творит по чистому велению долга. Больше ведь некому, он здесь один в подобающем возрасте.
– Каком? – спросил я. Надеюсь, такое любопытство не наказуемо.
– Триста два года, – ответила она с долей гордости. Я решил было, что ослышался – на самом деле тридцать два, – но Мирра добавила:
– Зрелость мужчины его народа – двести лет или около того. Женщины – сто пятьдесят. Думаю, тебе бы любой сказал, если бы ты задал вопрос в уместное время и уместном месте.
Нынешнее место, во всяком случае, трудно было назвать подходящим. Я уже решил, что зазря оставлю здесь половину моей шкурки, когда моя спутница приникла к оконцу, откуда сочился тихий оранжевый свет, и довольно сказала:
– Молодец Райя, всё правильно делает. Красиво у неё получилось.
Я глянул в отверстие рядом – там было натуральное подобие бинокля, вроде бы даже с линзами.
Меня едва не разобрал смех: всё оказалось наоборот по сравнению с тем, что я себе представлял. Это было японское шибари с некими интересными дополнениями, однако в качестве живой скульптурной глины выступал сам Фируз.
Он был облачён в верёвочный доспех, сплошную пеньковую татуировку, которая срослась с телом, оставляя крайне мало нагих клочков и полный простор для воображения. О наручах, налядвенниках и набедренниках не говорю: даже чресла были обвиты фаллокриптом, соски окружены плоскими кольцами, волосы – аккуратно уложены в шлем или, пожалуй, сетку замужней дамы, только что не золотую и вовсе не тонкую. Между лопаток пролегала канатная дорога, соединяя фаллокрипт и петлю, что шла от затылка через всю нижнюю челюсть и закрывала низ лица, зарумянившегося уже совсем ненатурально.
А ещё из него, по всей видимости, пытались изобразить космонавта в скафандре, парящего в невесомости, или (что куда более соответствует времени) ангела с распростертыми крыльями, идущего на крутой таран планеты.
Я так загляделся, что позабыл про существование Райи. Но тут раздался её голосок:
– Сьёр мой отец, вы ведь можете издать стон, когда вам приестся. Или сжать кулаки: раз-два. Чем больше вы терпите, тем будет хуже выходить из стасиса. Я ведь вот-вот сама начну – у меня нервы куда слабее ваших.
Моя соседка беззвучно захлопала в ладоши.
Фируз вобрал в себя воздух и медленно, со скрипом выдохнул.
– Поняла. Сделать быстро или распутывать узлы по одному?
Кажется, он сделал некий знак обеими руками, потому что Райя ответила:
– Благодарю вас.
А вот от того, что произошло дальше, я едва не завопил сам и не рванул неведомо куда и зачем – благо одна маленькая рука запечатала мне рот, а другая цепко ухватила оба запястья сразу.
Райя сняла со стены факел и провела шефу вдоль спины. Пенька вспыхнула, окутав его вопящим пламенем, и тотчас распалась на мелкие уголья. Фируз упал, но не плашмя, а сразу на колени, попытался выпрямиться и не смог.
Но когда девушка, убрав факел на место, протянула ему обе руки, встал легко и почти грациозно. Только сейчас я узрел его во всей красе: хрупкие плечи, тонкий стан, мальчишеские бёдра, округлый зад и пенис, похожий на крошечного птенца в гнезде. Огонь прогорел так быстро, что не тронул кудрей – червонное золото всё так же окутывало его плечи, спину и остальное. Хотя, может статься, огонь и волосы Фируза состояли из сходной материи.
А ещё наш всеобщий отец улыбался почти совсем как прежде. Таким и остался в моей памяти на то краткое время, пока меня утаскивали прочь, царапая мною стены.
– Уфф, – было первое, что я услышал от Мирры на просторе. – Наше дело выгорело.
– В буквальном смысле, – согласился я. – Так что это было и ради чего я вам понадобился?
– Видишь ли, отец так обновляется. Где-то раз в году, последнее время чаще. Уничтожает себя до некоей нерушимой основы, а потом выращивает заново, словно дерево из уцелевшего корня, королевскую лилию из луковицы, буйный костёр из головни... всякий раз иначе. Меру и способ понимает лишь он сам. Так вот, он может обойтись и один, но с подручным куда легче. Но в то же время рискованней. Я до сих пор не понимаю, что он увидел в неопытной девочке: разве что мимолётный отпечаток твоей души.
– И если бы она не справилась с ситуацией, разгребать её должен был бы я?
– Если бы отец захотел её переупрямить, ты мог бы приказать ему раньше, чем обвязка погрузилась в плоть. Наверное...
Мирра покачала головой:
– Не знаю точно. Ты был как соломинка, попавшая под руку утопающему. Тонущему дромедару, пожалуй. Говорят ещё, что в Рутене, где у тебя корни, жизнь куда легче вертдомской, даже скондской. Нет всеобъемлющих войн, смертной казни, моровых поветрий, может быть, даже землетрясений, ураганов и больших волн – таких, что приходят неведомо для вас. Вы создаёте себе покой, а теряете интерес и закалку. И потому вынуждены делать из опасности и мучений игру – почти как мы здесь. Только вот мы в этом по правде живём, а вам оно необходимо для того, чтобы просто существовать. Однако вы люди сведущие.
Н-да. Всё-то девочка смешала и спутала. А об игре в боль и подчинение... Слышал я краем уха об одном несвященном тетраграмматоне, почитатели коего ублажали себя примерно таким способом. Только сам не участвовал, не судился, не привлекался. Всегда считал, что они без нужды накачивают себя естественным наркотиком человека. Моё тогдашнее мнение по поводу? Всё, что странно и непонятно большинству, есть извращение. В общем хорошо, что в тот раз, когда с Фирузом был я, меня не предупредили о смысле – до сих пор бы совесть грызла. А может быть, запросил бы видеоролик.
– Вам-то сие зачем? Тем, кто в Доме Великой Матери?
– Нам – по-разному, смотря кто мы есть. Чтобы подняться над собой. Совершить небывалое. Продлить своё бытие.
– Послушай. А что такого страшного было бы, если б ни девочка, ни я тогда не совладали? Отец бы ведь не помер?
– Нет. Бывает существование, куда худшее смерти, – ответила Мирра в старомодном стиле. – К примеру, то, что в вашем Рутене зовут счастливой жизнью.
"Прислушайся к себе, – твердил мне тем временем внутренний голос. – Неужели то, что приносит радость, нуждается в оправданиях? Разве то, что не вмещается в Прокрустовы рамки привычки, надо урезать для вящего удобства и приятности? Ведь и ты изменяешься с каждым мгновением".
Есть вещи, в которые вникаешь невербально, хоть тебе не говорят и не намекают. И даже скорее, чем было бы, если бы ты задавал вопросы, которые часто могут запутать и ту, и другую стороны.
Наш феникс явно взошёл на костёр раньше урочного времени. Что-то неотступное его грызло и точило.
В обители священных гетер он завладел мной и увёл от мнимых греха и соблазна ради куда более весомых. Дал мне это понять. Заманил и тут же сыграл отступление. "В общем, понятно. Природа его такая – искуситель, – отчего-то подумал я очень внятно. – И не хочет, а соблазняет".
Но вот чем больше он меня от себя отталкивал, тем притягательней становился: хотя, с другой стороны, что нового в такой игре? Неужели трехсотлетний хитроумец всего не понимал? А его дочери – они что, подстроили мне позорище нарочно?
Ибо временами я сам хотел бы затянуть пропитанные смолой верёвки на его теле и поджечь; приторочить к скамье или андреевскому кресту и отхлестать до обоюдного беспамятства. Выместить свою досаду на то, что он меня так бережёт. И так издевательски мне послушен.
