Текст книги "Широки Поля Елисейские (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Во мне смешались чувства – все пять.
– Ну да, разумеется, я Хафизат, хотя лучше зови меня Леэлу, это моё имя для Матери Энунны.
Книга была своего рода редкостью: японские гравюры, изобильно иллюстрирующие "Большую историю куртизанок древнего Киото и изощрённых в своих умениях девиц старого Эдо", как бы свод по истории этого деликатного вопроса. Биографии конкретных героинь тоже приводились, портреты были полны пестроты и изящества, сцены совместного распития чая и последующего любовного соития упирали только на самую-пресамую конкретную подробность. Чем сильно отличались от современного европейского вкуса.
Я, в общем, немного знал историю вопроса. Юдзё, вольные дамы высокого полёта, могли оставить далеко за бортом и величавых афинских гетер, и пышно цветущих подруг эпохи Ренессанса. Они предоставляли мужчинам нечто куда большее, чем секс, – изысканное и всестороннее общение, духовный катарсис и восторг причастности к высшим сферам. Эротическими картинками в тамошнем духе меня было не удивить, но, как правило, мне казалось, что сняв с японской красавицы пышные обёртки, в которых её изобразил очередной Утамаро, рискуешь получить обсосанную палочку из-под сахарной ваты. Тогда как до конца развёрнутые героини "Поз" Аретино в исполнении Джулио Романо выглядят в точности как непочатый комок того самого лакомства, только что вынутый из специальной машинки и не успевший осесть. Куда более впечатляли меня в своё время гетеры – особенно история Перикла и его милой Аспазии, чьи точёные формы красноречивей любых слов и слёз свидетельствовали о прекрасной и добродетельной душе.
Но передо мной было нечто в корне иное. Лицо, черты которого словно развеивал и вновь свевал ветер, нельзя было с определённостью назвать красивым: двойная дуга бровей сурово перечёркивала его поперёк, рот казался свежим шрамом, нос был изогнут наподобие клюва хищной птицы, но мимолётная улыбка всё преображала – и всякий раз по-иному. Фигуру приходилось складывать из мелких впечатлений: любое движение плеч, всплеск ладоней, поворот головы и стана открывали под одеждой то одну, то другую пленительную подробность. Однако целая картина рождалась где-то позади глаз.
И вот я механически вершил ритуал, которым освящается возвращение под родной кров книги, одолженной лишь ради того, чтобы развеять мрак невежества и умножить себя в потомках. (Такова была официальная формулировка, к коей часто прибегал Равиль.) Не без труда отыскивал формуляр, расшифровывал едва знакомые закорючки, справлялся о титуловании милой читательницы – и в то же время потихоньку наблюдал и дивился.
Леэлу тем временем восседала в лотосе посреди подушек, заменявших здесь не особо любимые народом стулья, и – клянусь! – чтобы рассеять свою необразованность, достаточно было глянуть раз-другой, как она поправляет волосы гибкими длинными пальцами или незаметным движением бёдер придаёт подолу пленительный изгиб.
Наряд всех прочих женщин намекал на тайну. Эта чаровница во всей своей необыкновенной открытости сама была тайной.
Несмотря на расхожие вопросы, что слетали с её уст.
– Я помню твоё лицо. Ты бывал в храме? – спросила она, любуясь, как я вожусь с бумагами.
– Нет, показалось неуместным, – ответил я, не подумав. Потом сообразил, что для у неё храмом могла быть мечеть, где на мужской пол глазеют сверху. Или нет, нутром почуял: не мечеть, совсем иные интонации. Леэлу про свою Мать Энунну говорит, так что брать слова назад мне не придётся. Чётко не был и не собираюсь.
– Верно показалось. Но ты домочадец моих родителей и приятель моего брата, а он заходит.
– Это приглашение...? – заметил я тоном столько же неопределённым, сколько и утвердительным.
– Мал слишком – лично тобой заниматься, – строго ответила моя дама и спустила на пол ножку в атласной пантуфле. Святая, готовая прийти на помощь нуждающемуся и благоволящая к нему.
И величаво удалилась.
Приходила она и позже. В тот раз я записал за ней отнюдь не древнюю эротику – несколько книг по старой педагогике, в том числе сожжённое на Лобном месте Красной Площади пособие по половому воспитанию школьников плюс труды классических американо-французских этнологов: Франс Боас, Бронислав Малиновский, Леви-Стросс и так далее. Иллюстрации, однако, попадались там ещё похлеще, чем у японцев. Не в плане секса, вовсе нет. Скорее, общей физиологии и социологии архаических племён.
Вообще я заметил, что Вертдом стремится к предельной наглядности, словно в учебнике, – а поэтому либо заказывает в Рутене самые дорогие издания из возможных, либо усердствует на этой ниве сам. Руками умельцев и умелиц, подобных насельницам Дома Тёмной Матери.
Как-то внезапно я сфокусировался именно на последнем, тем более что Хафизат подозрительно к нам зачастила. Должно быть, усадила за работу всю свою бригаду, хотя что за бригада и из кого она состояла, было покрыто мраком.
В общем, месяца через два такой жизни я призадумался, не обязан ли теперь кавалер пригласить девицу в какое-нибудь роскошное место типа кафе или концерта модной группы – хотя с публичными выступлениями и публичной жратвой в городе Муаррам было туго. Никаких аналогов я, во всяком случае, не приметил.
Мои друзья-приятели Замиль и Равиль на мои абстрактные вопли отозвались чётко:
– Если тебе охота встретиться с незамужней или вдовой, ищи сваху, та переговорит с теми, кто оберегает. Вас обоих это ни к чему такому не обяжет – обменяетесь со всех четырёх сторон небольшими подарками. Самый крупный – свахе за хлопоты: к примеру, кольцо с хорошим самоцветом от известного ювелира.
Ага: с моей-то хилой библиотечной получки... Заначку от погранцов я до сих пор благоразумно придерживал.
Но Замиль как будто предугадал мои карманные треволнения:
– Если с тебя нечего взять, то и не возьмут. Даже махр, если дело сладится, тебе платить чисто для порядка. Пообещаешь какую-нибудь особую приятность – и всё.
Махр? Мне смутно припомнилось, что это типа выкуп женской воли или "имущество, отчуждаемое мужем в безраздельное пользование будущей жены". Словом, покупка восточной женщины, словно она неодушевлённый предмет или рабыня. В отличие от женщины западной, брачная свобода которой раньше обеспечивалась приданым, идущим в карман главы семейства, а позже – совместно нажитым имуществом и невозможностью продать даже неоспоримую собственность супруги без согласия супруга. В своё время для меня было большим шоком узнать такое: хотя кто-кто, а мы с Саней всегда умели поладить.
Тут и Равиль кстати подлил масла в мою водицу:
– А если махр – лишь обещание, то и разводу нет больших препон. Не понравитесь друг другу – ты её отпустишь со всем нажитком или она вернёт тебе знак или обещание.
Можно подумать, я так и разбежался сочетаться известными узами.
Однако иной раз и не хочешь, а от такого толчка колёсики в черепушке начинают крутиться в известном направлении.
Для ухаживаний за продвинутой дамой в привычной среде обитания я "слишком мал". Что такое значит – я догадывался: типа не поймёшь, пока не попробуешь. Какие-то услуги повзрослевшим детям 16+, 18+ и так далее – подобных отметочек, принятых в России, я, собственно, не видел здесь ни на чём бумажном.
В общем, как говорил некто О. Генри в одном из своих рассказов, и не особо хочется, да жаль упускать такой случай.
Нет, поправлюсь: как раз хотелось, и весьма. Только шевелился во мне робкий червячок сомнений по причине того, что уж очень логичное получалось решение: сконтактировали по всем правилам – сочетались со всей благопристойностью – разбежались без потерь.
Словом, я корёжился-корёжился, совершал далёкие прогулки на другой конец Муаррам-Самайна, чтобы никто не мешал поразмыслить, или, наоборот, донимал своей личностью папу Хафизат, маму Хафизат, Замиля, который как-то вдруг стал моим задушевным приятелем, каких мало, и вообще всех, кто попадал в круг обзора. Но не спрашивал прямо.
Наконец, один шибко догадливый читатель – кади, что интересовался классическим римским правом эпохи упадка, – меня надоумил:
– Дочери Энунны, при всём уважении к ним и вам, хоть и состоят в кровном союзе особого рода, но путы семени и рода порвали. Ритуал знакомства, который соблюдается относительно тех, кто не вылупился, так сказать, ab ovo и не стряхнул с себя остатки скорлупы, – ритуал этот, повторяю, Дочерей Великой Матери не касается. Тем более держатся они в стороне от обряда, который именуется "гола", "циркусом" или "ареной". Состоит он, надо сказать, вот в чём. Когда мужчина отчаялся отыскать подругу или ему к спеху, призывают в одно место всех свободных женщин брачного возраста, пристойно закрытых накидками и покрывалами. Сам ищущий становится посредине собрания, и некто выкликает его имя, звание и заслуги, а также махр, который он готов предложить. После этого одна из дам выходит и говорит: "Я его беру". Соперничество при этом возникает весьма редко и улаживается тотчас на месте. Считается, что женщины заранее договариваются обо всём через головы мужчин. Таким образом женился великий Хельмут, амир суровости и владелец клинка Аль-Хатф, тем самым освятив...
(Покороче, уважаемый судья, покороче, хотелось воскликнуть мне, но не воскликнулось.)
– ... освятив обычай. Но для вас, необходимо устроить нечто противоположное тому и другому. Подобные случаи редко, но происходили. Надзирать за соблюдением строя и приличий тогда поручалось одному из общесемейных... хм... кровников.
– К чему это обязывает меня, если я под конец не соглашусь? – робко пискнуло во мне остаточное благоразумие.
– Ровным счётом ни к чему, – ответил кади, потягивая себя за долгую бороду. Был он почти копией Равиля, только что покрыт не тюбетейкой – чалмой. – Но вы должны, разумеется, исходить из того, что согласится сама госпожа и что препоны браку окажутся из легко устранимых.
То есть нельзя развернуть ситуацию с ходу на сто восемьдесят без весомой на то причины, понял я. Типа "извиняйте, я передумал".
– Однако вашего согласия, уважаемый Ильгизар, будут испрашивать не менее десяти раз, а то и более, – заключил мой советчик. – Всегда можно будет отыскать предлог, если что пойдёт не так.
А в конце концов, не для того ли я сюда прибыл, чтобы испытать на своей шкуре всё, что подворачивается, мелькнуло на задворках моего разума.
И я, не сходя с места, согласился на процедуру.
Нет, я нисколько не обманывался и понимал, чем пахнет ситуация. Любой дурень бы сообразил, что воплощённое чудо в лице Леэлу – результат отточенной работы и в этом смысле почти заурядно. Только я никогда не пытался претендовать на звание оригинала. И любителя оригиналов тоже – мне бы за добротную копию подержаться.
К тому же я был вроде как влюблён и влюблялся всё больше. Поэтому мне не пришло в голову – а согласится ли Леэлу на саму встречу или это такое дело, в котором не принято отказывать? Как, скажем, в романе Замятина "Мы"?
Она, по словам обоих моих посредников, легко согласилась.
Впрочем, месторасположение большой семьи моей как бы невесты оставалось для меня запретным: ладно, храм так харам, харам так храм, я не рыпался.
– Зато вокруг разбит один из лучших садов в городе, – пояснил Замиль. – Если прийти после заката, посторонних свидетелей будет немного. А страж моей уважаемой сестры по плоти – это истинный свидетель, как и почтенный Эбдаллах.
То есть кади. А как сам Замиль, как же плотские родители? Я только собирался спросить, как мой дружок продолжил:
– Мои Музаффар-апа и Нариман-аби отказались от своих прав на дочь в пользу Великой Матери: таков обычай. Я лишь друг её детства и воспитанник, но буду рядом с тобой.
Чтобы тебе, Ильгизар-недотёпа, не было так стрёмно, звучало в его интонации.
– К тому же Фируз-ини непривычен к солнечному свету, ибо дитя лунного. И... э... редко выходит из стен Дома Матери, потому что не любит толпы, – добавил он.
Как же этот блюститель блюдёт? Ни в библиотеке, ни в иных кулуарах я не видел рядом с моей зазнобой вообще никого. На расстоянии, дистанционно? Типа мысленно или просачивается в скважину? Вопрос сыпался за вопросом.
Но что поделаешь! Меня мигом подцепили, как рыбу за жабры, и поволокли в заданном моей удачей направлении. Зато жить сделалось жуть как интересно.
6
Конечно, все домочадцы взялись меня зараз прихорашивать: чернить брови и еле нарождающиеся усы, отбеливать кожу и выщипывать волоски на всём теле, перерывать одёжные ниши в поиске чего-нибудь скромно-экстравагантного. В общем, изгалялись как могли.
Явились мы с Замилем ровно в полнолуние. Небо было чистым и абсолютно бездонным – в первый раз мне пришло в голову, что звёзды в этом мире сплелись в иной узор, чем у меня дома. Стройные платаны окружали Храм Энунны так густо, что нижних стен вообще не было видно за стволами, листьями и лианами, словно бы откованными из глянцевого серебра. Кажется, в древнем Куско, вообще где-то в Перу был город, весь сделанный из драгоценных металлов, копия, которую держали ради того, чтобы возродить бытие, буде оно погибнет, подумал я. И удивился, с чего из моей головы лезут возвышенные мысли: с большого перепугу, что ли.
Но тотчас мысли эти запихнул обратно. Потому что вмиг зажглись факелы, и в их тёплом и ярком свете навстречу нам выступили трое: почтенный раб Божий Эбдаллах, Леэлу, с ног до макушки в чём-то бесформенно изящном, и некто третий. Я так понял, что это и был храмовый страж её чести.
Ни фига себе. Ростом ей (и тем более мне) по плечо – это притом что аборигены народ не особо крупный, до кроманьонцев редко дотягивают. Но до чего хорош, зараза! Золотисто-рыжие кудри до плеч, брови, выведенные двойной мрачной дугой, розовые, словно лепесток, губы, белая кожа с нежным, словно нарисованным румянцем. Моя бабушка, бывало, описывала, как её сноха выводила прыщи серной эмульсией: "через день кожа прям бисквитный фарфор, – ахала она, – а через два-три что уж поделаешь – лупится, ровно как яечко, и по новой". Вот примерно так Фируз и выглядел, только ещё лучше. Чёрный бархат кафтана, брошенного поверх светлой рубашки и шаровар, лишь оттенял живые тона его внешности.
Невидимые благодаря игре теней руки укрепили факелы на стене, откуда торчали длинные опоры. Высокие лица взаимно представились и уселись на скамьях друг напротив друга – мы двое и их трое. Я едва проникся мягкостью подушки под моим задом, как те же призраки в тёмном, похожие на актёров-кукловодов театра дзёрури, водрузили между нами столик с чайной посудой: пиалами и небольшим фарфоровым самоваром в стиле цветной гжели.
Потому что любое дело здесь положено предварять приятной расслабухой в стиле дольче фарниенте.
Итак, все испивали из пиал нечто адски горячее, пахнущее жасмином и медвяной росой (ну, разумеется, штамп, а чего вы хотели). Мы с Замилем потихоньку оттаивали – видно было, что и он слегка заробел перед важной публикой. Фируз держался в тени, по крайней мере фигурально, судья поддерживал общий настрой необязательными фразами, зато Леэлу явно чувствовала себя хозяйкой положения. Откинулась назад, простая одежда её открылась, словно кокон бабочки, оттуда появился влажный, сплошь облепляющий тело шёлк крыльев. Но само тело оставалось прежней тайной...
Говоря простыми словами, меня соблазняли.
Наконец, Фируз прервал молчание. Голос у него оказался мягким и нежным, как мороженое-пломбир:
– Видимо, начать разговор о том, для чего мы здесь, стоило бы мне – как старшему. С учётом присловья – "Того, что творится не при свете солнца, как бы не существует".
На этих словах он усмехнулся, глаза в полутьме блеснули огненно-рыжим, в цвет кудрям.
Вот даже как? Этот малявка... Я был настолько удивлён его претензией, что народная мудрость скользнула почти что мимо слуха.
– Суд может лишь огласить условия, – деловито сказал кади. – Вполне ясного толка. С зыбкостями и мнимостями дела он не имеет.
Рановато завернул, мелькнуло в моём уме. И крутенько.
– Полагаю, что взаимное притяжение моей госпожи и Исидри-ини – не мнимость и не фикция, – возразил Фируз с мрачноватой интонацией. – Если бы не то, что такой союз возможен хотя бы как пробный, я бы не пошёл на то, что имеем, ни телесно, ни, так сказать, морально.
– В иные дни я не имею права отказать претенденту, если только он учтив, – резковато подытожила Леэлу. – Но сейчас не такой день и не день вообще.
– Стало быть, госпожа согласна? – спросил Эбдаллах.
– Стало быть, да.
– Ну что же, попробуем скроить ткань по росту, – ответил он. – Известны ли вам обоим неотъемлемые преимущества, кои вы получите в результате брака? Ина Леэлу благодаря ему сделается высокой иной, даже не рожая дитяти, и сможет претендовать на более высокую ступень: не хранительницы, но учительницы жизни. Китабчи же ини сможет быть допущен в тайные хранилища книг, буде пожелает, что придаст ему высокий вес.
Так что можно прикинуть на себя роль знатного книжника, подняться по карьерной лестнице... и наверняка иметь обихоженный дом? Только чует моё сердце, что заниматься благоустройством буду один я...
– Замечу, что преимущества, полученные благодаря союзу, остаются и после его расторжения, – продолжил кади, касаясь ладонью бороды. – Махр же возвращается супругу, лишь если развод не случился по его инициативе или оплошности.
Никах, напомнил я себе, – не таинство, а договор и в каком-то смысле торговая сделка: так учил православный священник, который часто захаживал под нашу кровлю, когда там поселилась смертельная болезнь.
И отчётливо помню Сашины слова в ответ на одну из последних реплик в этом духе:
– Человек закономерно и далеко не внезапно смертен. Лучше честный договор по найму и неустойка, чем пожизненное и, во всяком случае, долгосрочное рабство, за которое к тому же приплачиваешь сверху.
Теперь я избавился от рабских пут и готовлюсь, как Онегин, променять свою постылую свободу на некий условный приз.
– Ильгизар-ини также получит, я думаю, возможность обучаться в Доме Матери из Матерей, – добавил Фируз. Тут я понял, что он каким-то образом имеет право вмешиваться в беседу без особых церемоний, потому что мои собеседники дружно улыбнулись и закивали вместо того, чтобы его одёрнуть.
– Это будет его доля прибыли, – подтвердил кади. – Учиться у святых госпожей. Но ради того госпоже Леэлу должно быть позволено заниматься своим ремеслом и совершенствовать его. Ильгизар-ини?
Я подумал, что меня всегда возмущало то, что мусульманская женщина должна постоянно спрашивать у мужа разрешения заниматься своим делом. Никакие доводы типа "это ж семья, где он кормилец, и последнее – его честь" не помогали. Так что я решил разделаться с вопросом раз и всегда и с важностью кивнул.
– С учётом обоих условий, то бишь прибыли мужу и позволения трудиться на ниве для жены, оба супруга должны хранить друг другу верность, причём верность неукоснительную, – продолжал Эбдаллах медленно, как будто вбивая сию заповедь в мою бедную голову.
Я снова кивнул: а что такого особенного? Завяжу хотелки на бантик и на стенку повешу... При такой-то изумительной женщине! А если вдруг настигнет и пристигнет нечто настоящее плюс роковое – мигом освобожусь. Надеюсь, расстанемся друзьями.
– Также ни один из супругов не смеет ставить другому в вину его бесплодие, – куда более мирным тоном сообщил судья. – Последний упрёк приравнивается к однократному оглашению желания развестись.
Положим, я с самого начала не думал, что обойдётся вовсе без притирки: не ангелы же мы, да и начинать супружескую жизнь лучше с лёгкого отвращения. Слова Оскара Уайльда, которые запали мне в душу своей истинностью: чем больше надо преодолеть препятствий на брачной дистанции, тем дольше длится сам брак. Те, кто начинает с горячей влюблённости, по сути дела, уже достигли финиша – и следующим номером будет тотальное разочарование в партнёре.
– Хорошо, постараюсь по мере сил быть кратким, – ответил я типа с юмором. Потому что хорошо помнил – развод наступает после того, как жену аж трижды послали куда подальше.
Ещё было там нечто о раздельном владении имуществом и непосягательстве другой половины на оное. Я слегка удивился – сам-то имел за душой только то, от чего Хафизат отказалась непонятно в чью пользу. Кроме заначки, которую придётся, похоже, в срочном порядке раскупоривать. И снова всплыло, что в России моего земного бытия всё, что посолидней личных шмоток, считалось нажитым вместе и подлежало полюбовной делёжке, отчего выходило немало драм.
Прочего я даже не помню – тоже всё разумное и очевидное. И когда я понял, что этими вопросами-ответами меня уже прямо сейчас затянули в брак, то даже не трепыхнулся. Типа "Отчего ж нет – если с того всем как есть будет лучше".
Напоследок снова подал реплику Фируз.
– Достопочтенные! Вы так хорошо всё уладили, что вами как бы позабылось: суть никаха – вено, которое жених даёт невесте, а о нём вовсе не упомянуто. Без того сам никах беззаконен. Остальные прибыли – дело наживное.
Кто или что меня толкнуло под ребро, не знаю. Многое, коли поразмыслить, я творил по наитию.
Но я сказал:
– Я не владею ничем, кроме самого себя. ("Ибо нет у бедной сироты ни стыда, ни совести", обычно подхватывали мои приятели.) Остальное – подарки судьбы. Разве что примете это в качестве валюты?
Фируз откинулся назад на своём сиденье, так что едва не порвал сеть из плюща, и зааплодировал – не совсем на здешний манер.
– Какова идея! И совершенно добровольная, признайте. Одного не пойму: где сей залог держать и как госпожа Леэлу поступит с ним in occasio развода.
Чем доказал свою причастность к иным культурным слоям, чем общескондский.
Но Эбдаллах возразил, снова потягивая себя за бороду, словно из неё можно было выдоить очередную мудрость:
– Можно написать в брачном договоре, что согласие уважаемого супруга не должно использоваться ему во вред. Разве что если обстоятельства сложатся так, что он провинится, и тогда ему поневоле придётся прибегнуть к выбору.
Последняя идиома смутно напомнила мне что-то из Элинор Арнасон – "Кольцо мечей", но особой тревоги я не ощутил.
Напоследок меня заверили, что составленный по всем правилам договор о заключении брака будет выдан мне на подпись перед церемонией – и. естественно, останется последняя возможность пойти на попятный.
Также я полагал, что история со сватовством и женитьбой затевается ради того, чтобы хоть на некое время залучить блудную Хафизат под родимый кров. О боги, как же я ошибался...
Документ я получил через неделю – сплошь чёрная узорная вязь в широкой цветной рамке ещё более изощрённой работы. На одной странице оригинал, на другой – перевод на русский. Несмотря на непривычную славянской графике витиеватость букв и гораздо большую длину, перевод оставлял чёткое ощущение, что там кое-что пропущено, причём самое важное.
Эбдаллах и его секретарь (заодно, как я понял, исполнитель художественной части документа), вручив его, удалились – чтобы не мешать процессу. Я честно попробовал найти отличия от устного варианта, плюнул и подмахнул: в надежде, что хуже не будет.
И единственное, что меня тревожило, – место, выбранное для церемонии. Её собирались проводить в самом сердце Дома Энунны.
И уж конечно, драли и драили меня перед женитьбой ещё и похлеще, чем в день помолвки. В шесть рук: Замиль, папа Замиля и лучший Замилев приятель, который занял моё место после всей подляны, которую те двое со мной сотворили. Одно спасибо – женщин не было рядом, чтобы наслаждаться моими стенаниями...
Ибо сначала меня раздели догола, спрыснули какой-то ароматической жидкостью с ног до головы, исключая последнюю. А потом чиркнули огнивом. От мгновенно вспыхнувшего жара я взвыл, но тотчас понял, что наступившая затем расслабуха даже приятна – если не считать жуткой вони палёного волоса. Рассчитано было точно – чтобы не задеть ни моих роскошных волос, ни холёной бородки а-ля Кончита Вурст, которую я отрастил за последние полгода.
Тотчас же меня подхватили и погрузили в купель из толстого фарфора, наполненную до краёв тёплой водой. Вопреки вычитанным из книжек представлениям, розовых лепестков поверх воды не плавало – зато имелись в наличии листья и палочки, один в один – раскисший набор для засолки огурцов. Пахли они в том же духе и приятно сочетались с моим новоприобретённым запахом.
Я только подумал, что теперь можно словить небольшой кайф, как меня вынули из духовитой влаги, поставили наземь и начали растирать, читай – чистить скребницей и скоблить большим куском натуральной пемзы. Окатили то, что осталось, свежей водой из только что принесенной лохани и завернули в полотенце, восхитительно прохладное и нежное.
Нет, подумалось, я им что – японец перед обрядом сэппуку? Мало, что ли, того, что семь раз на дню омываюсь?
Но потом сообразил. Они собирались нарядить меня во всё новое и хрустящее. Жениху не следует брать невестины обноски, даже если до того их толком и не примеряли ни разу.
Я успел ознакомиться с тем, что носили здешние дамы под своими занавесками. Фрагмент-другой – и готова общая картинка. Так вот, здесь было нечто очень похожее. Та же широкая рубаха ниже колена, обильные шаровары, пантуфли из ремешков, прикреплённых к удобно изогнутой подошве, только на голове вместо платка – чалма вплоть до сурьмлёных бровей, с концом, спущенным книзу, чтобы, по ходу, прикрывать нос и рот. Ох...
Цвет всего был иной – не чёрный с золотом, что сочли слишком торжественным. Не белый с серебром – выглядит траурно.
Нет меня засунули в красное с ног до головы. Этого вида и цвета я не люблю, памятуя, что лишь "дурак красненькое любит", но оттенок моей багряницы был приятный – с мерзостью былого пионерского галстука не сравнить. К тому же он перебивался блеском множества нарядных подвесок и заколок, в которых я предположил охранные амулеты.
Поверх всего пейзажа накинули полупрозрачное покрывало, подвели к паланкину на мелких колёсиках и усадили. В экипаж тотчас же впряглись два рикши, которые ждали на улице; я было их пожалел, но судя по плавности хода экипажа, он двигался на воздушной подушке, шарики-ролики служили больше для опоры. Чтобы ставить наземь и давать полюбоваться содержимым.
Впрочем, уличное шествие было не скажу чтобы торжественным, никаких глашатаев впереди и позади не бежало, хотя кой-какое впечатление я произвёл.
Прежнего восьмигранника я вблизи не заметил – не те были масштабы. Стреловидная арка, в которую плавно внесли мой портшез, терялась на фоне стены в той же степени, как и сама стена на фоне мощной округлости общих очертаний, а к тому же щерилась сверху зубцами опускной решётки. Последнее доказывало, что здесь когда-то была цитадель, но как и у большинства старых крепостей, её булыжники были сплошь затянуты плющом, хмелем и девичьим виноградом. Я не спец в ботанике, но символику, сходную с моей личной, заценил.
Внутри сразу же, без всяких тамбуров, переходов и парадных лестниц, начинался круглый зал: такой высоченный и просторный, что казалось, будто он занимает собой всё здание, – хотя, уж конечно, лишь малую часть. Типа публичной прихожей.
Меня пронесли по дороге, вымощенной золотистой плиткой, и водрузили на том месте, где её пересекала другая такая же. Любовно поддерживая за руки, высадили посреди нешумной толпы и, сняв, свернули в тугой комок вуаль, защищавшую, похоже, не меня, но других от моей уличной заразы.
Ибо, едва коснувшись перекрёстка, я всеми тонкими подошвами, всей кожей ощутил, что Дом Великой Матери со мной разговаривает. Нет: позволяет себя читать и читает меня тоже. Как и всех остальных.
Ибо он был книгой, каждая его зала или комната – страницей, каждый человек – буквой или знаком невероятной сложности алфавита.
Но я один – один! – был сегодня "китабчи", книжником, библиотекарем. В этот сан меня по сути и посвящали.
Народ будто не замечал жениха, не дожидался церемонии, а тихо занимался своими делами. Женщины, отвернув покров с лица и распахнув на шее, беседовали с назваными сёстрами Леэлу о своих сокровенных делах. Юнцы улыбались с видом трогательной неопытности, словно дожидаясь, что на них обратит внимание одна из пав в небелёном полотне и вуали из собственных роскошных волос, каштановых, белокурых, червонно-золотых, смоляных или "чёрна ворона". Зрелые мужи неторопливо нашаривали глазом своих давних знакомых – я отчего-то вспомнил некий адский променад на свежем воздухе, тем более своды были изрисованы хмельной лозой и похожими на широкую ладонь листьями платана, а полуколонны высились стволами, чуть пегими, живописно кривыми и узловатыми, как стариковские тела.
Старики... Тут я по аналогии обратил внимание на них самих.
Что здесь можно делать под конец земного срока?
Но тут как раз все раздвинулись, пропуская ко мне невесту.
Вот она была в чёрном с ног до головы – таком тонком, что сквозь него просвечивало нечто роскошно-искристо-пурпурное. На лице горели одни глаза.
Мы оба утвердились на перекрёстке друг напротив друга. Начался неведомый мне обряд.
– Кто представит женщину Леэлу этому мужчине? – сказал некто солидный за моим затылком.
– Я, – с готовностью отозвалась приятная дама лет сорока, судя по повадке. Подошла к невесте, чуть дотронулась пальцами до нагой кисти, как бы ободряя.
– Кто представит мужчину Исидри этой женщине? – снова спросил важный голос.
– Я, – ответили ему. И вплотную ко мне подошёл красавчик Фируз. О богиня земли Энунна, я-то всё ломал голову, как здесь без него обойдутся!
Дама напротив сняла с моей невесты первый защитный слой. Вкрадчивые прохладные пальцы потянули вниз и чуть ослабили мой обмот, лицо мужчины приблизилось вплотную – глаза против глаз, алые губы напротив обнажившегося как рана, рта. Я и забыл, какой Фируз малорослый, – по контрасту с тем, как властно себя вёл.
– Стой как будто в пол врыли, – шепнул он словно без голоса: всё нарисовалось на лице. – Никто не предупредил, говоришь? И никогда не будут.
Коснулся завязок у ворота. Старшая подруга Леэлу, стоя у невесты за спиной, повторила жест.
Спустил с плеч рубаху, ловко минуя амулеты, привешенные на цепочках.
Груди моей девушки были едва намечены и в то же время выглядели зрячими. Очи с тёмными зрачками, карей радужкой и шафранного цвета белком. Жутко и притягательно.
Почти незаметно коснулся шнура, на котором держались шаровары... нет, распашная юбка.
Смуглый стан с лёгким перегибом – как бы не женский, но вовсе не мужской. Еле заметная дорожка свивается из тонких волосинок и тянется книзу.
Тонкая дрожь сотрясла моё тело, будто я стоял не в битком набитой людьми зале, а на апрельском ветру; но в этом не было ничего скверного. Ни грамма, ни грана тревоги, такой драгоценной в минуту опасности.
