Текст книги "Дочь атамана"
Автор книги: Тата Алатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
За все время в Грозовую башню было отправлено лишь одно письмо – со специальным поверенным, ждавшим в уездном городе. В послании том Гранин подробно писал, что Саша Александровна пила и ела, сколько изволила гулять и как была одета. Половину всего он сочинял на ходу, остальное было истинной правдой.
Конечно, канцлер сразу поймет, что Гранин придуривается, но чего еще он ожидал? Какие события могли случиться в тихой загородной усадьбе?
– Что ж барышня ваша все еще в девицах? – Плахов отвернулся от Гранина и обратился к Изабелле Наумовной с вежливой улыбкой, которая, впрочем, не могла смягчить грубости этого вопроса. – В ее возрасте у моей матери уже четверо было…
– К постригу готовлюсь, – раздался голос Саши Александровны, и в комнату вступила девица, облаченная в тусклое, глухое платье без самого крохотного клочка кружева. Над серым высоким воротничком находилось незнакомое лицо – дряблый рот, пухлые щеки с ярко-красными пятнами, черные глаза блестели насмешливо, но экзотический их разрез сполз кончиками вниз. От этого ли девица выглядела на редкость уныло или из-за длинного носа, Гранину было неведомо, но общее впечатление Саша Александровна производила сокрушительное.
Изабелла Наумовна шумно, неделикатно вздохнула и покачнулась. Однако она знала свою воспитанницу как облупленную и воспитала в себе некоторую твердость духа, потому смогла устоять на ногах.
Зато Груня, вошедшая с подносом, уставленным чашками, таким самообладанием похвастать не могла – она взвизгнула и выронила все, что несла. Раздался такой дивный звон битых чашек, что Плахов смог оторвать ошалевший взор от хозяйки дома и, подпрыгнув, обернулся.
– Безрукая дурища, – вспылил он, – всыпать ей плетей!
– А вы чужой прислугой не распоряжайтесь, – пропела Саша Александровна, чинно села на диван и расправила складки платья. – Емельян Федорович, кажется?
– Кузьмич, – бездумно поправил ее Плахов, спохватился, разулыбался натянуто: – Чрезмерно рад нашему знакомству, Александра Александра. Такая радость, что и вы зимуете в этой глуши…
– Я ведь людей сторонюсь, – пояснила она кротко, – скрываюсь от суеты мирской. А вы что же? Впрочем, жить в столице нынче дорого, – понимающий вздох, – тяжело себе позволить. У нас и самих второй дом закрытым стоит, как дед уехал, так и заколотили все. Хотите, попрошу отца продать вам с убытком? По-соседски.
Плахову потребовалось несколько мгновений, чтобы понять: его только что заподозрили в бедности. Он тут же надулся, покраснел и сцепил руки за спиной.
Груня тихонько пыталась прибрать осколки, но граф зыркнул на нее с таким бешенством, что бедняжку будто ветром сдуло.
За дверью тут же раздалось сдавленный хохот, словно она обеими руками зажимала себе рот.
– С моими состоянием все благополучно, – резко ответил граф и снова заставил себя смягчиться, сменил тон на более добросердечный: – Отчего же столь прекрасная барышня решилась запереть себя в монастыре?
Прекрасной барышня в данную минуту не была вовсе, однако графа это не смутило.
– С тоски, – Саша Александровна промокнула платочком сухие глаза, – все не в радость, все в тягость.
Изабелла Наумовна отошла к окну и там села в кресло, стискивая руки так, будто намеревалась раскрошить их в песок. Ее губы были сжаты в суровую нить.
Ох и достанется некой особе!
– Это от одиночества, – немедленно сообщил граф, улыбнулся преотвратно, сел напротив Саши Александровны, выставив вперед ногу в усыпанном блестящими камнями башмаке.
На его голове был пышный парик, а камзол так и сверкал от золоченой вышивки.
Круглый живот едва помещался в парчовом жилете.
– Предназначение женщины известно, – проговорил он глубокомысленно, – дети да хозяйство. А в монастыре что? Бессмысленность, бесполезность.
Снова появилась Груня, и Гранин перехватил у нее новый поднос, хоть ему и не по чину было. Однако в кармане давно ждали этого часа специально наговоренные травки – как хорошо, что теперь у него была собственная кухонька во флигеле!
Саша Александровна с интересом проследила взглядом за тем, как Гранин хлопочет у стола, с молчаливым недоумением приподняла бровь и пригласила гостя к самовару.
– Мой отец, – ласково проговорила она, – поклялся проткнуть мечом насмерть каждого, кто осмелится просить моей руки. Так что монастырь – это проявление милосердия по отношению к возможным ухажерам. Вдруг все же найдется безумец, сраженный моей красотой.
Гранин улыбнулся ей, благо стоял за спиной графа. Показалось, будто она едва удерживается, чтобы не показать ему язык.
Граф сделал глоток чаю, закашлялся, отпил еще, чтобы смочить запершившее горло, и воскликнул тонким, высоким голосом, которого раньше за ним не водилось:
– Прям-таки проткнуть да непременно насмерть? До чего суров ваш отец.
Он и сам поразился тому писку, который вылетел из его горла, а у Саши Александровны глаза стали круглыми, как у удивленной совы.
– Не настолько суров, чтобы пороть домашних за разбитые чашки, – ответила она холодно, но за этой холодностью проступал горячий лядовский нрав.
– Челядь следует держать… – начал было граф, но его голос сорвался в петушиное клекотание.
Саша Александровна от неожиданности фыркнула и закусила губу. Граф попытался снова что-то сказать – и с тем же результатом.
Поднялся переполох, и вскоре Плахов с безумными глазами и трясущимися губами уселся в экипаж и отбыл.
Гранин сбегал проверить полуобморочную Изабеллу Наумовну, велел Марфе Марьяновне отпаивать ее чаем с мятой и липой, а лучше всего – как следует попарить в бане, чтобы всякие волнения унять.
– Михаил Алексеевич, – спросила его кормилица, помогая несчастной гувернантке встать с кресла, – а правда, что наша егоза беленой намазалась да графа испугала до петушиного кукареканья?
– И как только ей в разум такое вступило, – откликнулся Гранин весело.
– Это что, – вдруг слабым голосом прошептала Изабелла Наумовна, – а помнишь, Марьяновна, как она пчел напустила в комнату того купца, который нашего Гришку пнул? Сама вся искусанная ходила, а радовалась!
– Повезло этому графу, – согласилась Марфа Марьяновна. – Легко отделался.
Гранин тихо вышел из дома и все же не удержался, захохотал в вечернее небо.
Саша Александровна ждала его во флигеле, огорченно разглядывая себя в доставшееся от Мелехова зеркало.
– Страсти какие, – сказала недовольно, – а нос-то! Оглобля, как есть оглобля.
– Вы хороши в любом облике, – искренне признал Гранин.
Она быстро повернулась, взметнулись серые юбки, на чужом лице вспыхнула улыбка:
– Вот уж нежданная обходительность! И чем же я это заслужила?
– Так ведь устроили целое представление.
– А вы заставили его кукареть! И то верно, петух разряженный… Снова ведьмины проделки? Не слишком ли часто вы ее навещаете?
– Переживаете за запасы окороков в своих кладовых?
Она пожала плечами, пробежалась пальцами по завитушкам на спинке дивана, потрогала свои щеки и пригорюнилась:
– Ох и влетит мне от Изабеллы Наумовны! Она-то все мечтает, что однажды отец передумает и позволит мне выбрать мужа. А тут целый граф! Да только какой толк от этого титула, сплошное чванство. Не то что мой дядюшка-лекарь, вот кто настоящий. Он добрый, понимаете?
– Добрый, – повторил Гранин мрачно. Он все ждал, когда же Саша Александровна выбросит старика из головы, но она оказалась страх какой упрямой. И он был вовсе не уверен, что собирается поступить правильно, но ему совсем не нравились ее переживания понапрасну.
Поэтому Гранин прошел в конторку и вытащил из ящика стола давно написанное письмо.
– У меня для вас кое-что есть, – объявил он, – доставили утром от нарочного из столичного дома.
– Что же? – спросила она довольно равнодушно.
Гранин вернулся к ней и передал послание, которое пришлось для пущей достоверности примять.
Саша Александровна вскрыла письмо, пробежала глазами по первым строчкам, охнула, слепо села на диван и принялась читать уже внимательно.
В эти слова Гранин выплеснул все свои мечты – о том, что обрел свободу и нашел своих сыновей, и теперь живет вместе со старшим, и нянчит внуков.
Весточка, которую Саша Александровна так ждала от старика лекаря, вышла довольно внушительной, с цветастыми подробностями дома, детей, палисадника с цветами.
Выходило, что все сложилось для бывшего узника замечательно, и совершенно непонятно, отчего Саше Александровне вздумалось плакать, читая об этом.
– Михаил Алексеевич, – прошептала она жалобно, смяла письмо, порывисто вскочила, открыла заслонку печи и выбросила его в топку, – я только надеюсь, что вы сделали это с добрыми намерениями, а не в насмешку.
– Что? – глупо переспросил он.
– Да разве я вашей руки не знаю! Списки провизии, которые Марфа Марьяновна в деревне покупает, сама ей и читаю, не умеет она. А что касаемо лекаря, то я ведь ему жизнью обязана, – Саша Александровна, прижавшаяся спиной к беленому боку печи, казалась резкой тенью на белом полотне. – Я ведь его сердцем чувствую. В беде мой лекарь, в большой беде, а вы мне тут сказки подсовываете! Мне сны снятся, – она поежилась, обхватила себя руками, – такая страшная тень у него за спиной, вот-вот поглотит. Какой уж тут палисадник!
Гранин молчал, не зная, что и думать.
Только снов провидческих в этой запутанной истории им не хватало.
Глава 13
Саша давно приметила: у Михаила Алексеевича настроение портилось всякий раз, когда она упоминала о старом лекаре. И хоть ей никак не удавалось понять причин этого, она все равно старалась лишний раз не огорчать человека, который и без того скорбел в своем вдовстве.
Поэтому липовое его письмо расстроило ее и растрогало сразу. Она даже поверила на минутку – но потом ей бросились в глаза слишком округлые буквы, похожие на птичек галочки над «п» и «т», подобная пауку «ж», резвые завитушки у «р» и «д».
У Михаила Алексеевича даже слова «яйца» и «простокваша» приобретали некий поэтический флер, и Саша порой повторяла их очертания пальцем, гадая, как же мог деревенский мальчик научиться так виртуозно владеть пером.
О своем детстве он обмолвился лишь однажды, но она запомнила: «А овцу от барана я уж как-нибудь отличу, будьте уверены. Я ведь вырос в деревне».
Саша и сама не понимала, зачем хранит все его слова и оговорки, нанизывая их, как жемчужины на нить. Ей казалось, что она не видит чего-то, что находится на самом виду, будто ее слепит яркое солнце.
И пока в топке догорало письмо, Саша смотрела на Михаила Алексеевича и спрашивала себя: да говорила ли она ему хоть когда-нибудь о том, что у лекаря было два сына?
Даже собственная безобразная внешность перестала ее огорчать, вот как все обернулось!
– Михаил Алексеевич, – она оттолкнулась спиной от печи, шагнула к нему, растревоженно вглядываясь в растерянное лицо, – вы написали это письмо из жалости, допустим, но уж больно подробно у вас получилось. Объясните же мне, откуда вы так много знаете о моем лекаре?
Черты его лица заострились, будто состарились, а из глаз хлынула топкая вековая тоска, от которой Саше стало холодно и страшно.
– Извольте, – ответил он безжизненно, мертво, – мне рассказал о своем пленнике великий канцлер. Я здесь его волей – в качестве шпиона за вами, Саша Александровна.
Земля не разверзлась у него под ногами, и молния его не поразила, и это так удивило Сашу, что она просто несколько мгновений стояла и терпеливо ждала кары небесной.
Когда ее так и не последовало, стало понятно, что правосудие придется вершить своей рукой.
– Я поклялась, – глухо сказала она, – что не возьмусь больше за шпагу. Однако я не обещала не браться за плеть.
Дикость – знаменитая лядовская дикость, чертов характер, дурной нрав – уже лизала Сашины пальцы, требуя растерзать предателя до крови.
– Я принесу, – тяжеловесно уронил Михаил Алексеевич, белый, спокойный, покорный.
И он вышел, как был, в одном тонком кафтане в зиму.
И у Саши наконец-то подкосились ноги. Она упала на диван, рядом с бесполезно брошенным здесь лисьим тулупом, который не грел своего хозяина.
Прикоснулась рукой к мохнатому меху, сжала его в кулак, как будто это была шея обидчика.
– И неймется тебе, – прошептала она, не видя ничего вокруг, – великий канцлер. Что же ты всю жизнь мою изломал, проклятый? Чего ты хочешь от меня?
Хлопнула дверь. Раздались шаги.
И в Сашину бессильную пустую ладонь легла рукоять нагайки – да не конной, а боевой, у которой каждая полоска сыромятной кожи заканчивалась вплетенным железом.
С такой нагайкой отец иногда, из озорства просто, ходил на волков и лис.
– Вы что же, – спросила она, стискивая хвату, – ищете смерти?
Вместо ответа Михаил Алексеевич опустился перед ней на колени – плечи прямые, голова гордо поднята. Глаз он не прятал, смотрел на Сашу открыто и ясно, без страха и стыда.
И она сразу ударила – резкий замах и плавное, замедляющееся движение, – кожаные ремни обвились вокруг широких плеч, приласкали спину, и железные грузила нежно легли на грудь, не причинив вреда.
Саша выросла с лошадьми и владела плетью в совершенстве.
Михаил Алексеевич, закусивший губу в ожидании боли, недоуменно моргнул, и в глазах его плеснуло изумление.
А она выпустила рукоять, все еще не доверяла себе, и нагайка падшей змеей сползла по нему на пол.
Ярость не покинула Сашу окончательно, отступила только, готовая в мгновение ока снова вскружить голову.
Но покорность, неподвижность и спокойствие Михаила Алексеевича обезоруживали похлеще любых оправданий. Он не выглядел виноватым, всегда относился к Саше бережно и был по-отечески заботлив.
К тому же она видела, что горе кружит вокруг него, и прежде думала, что это из-за смерти жены. Теперь же ей казалось, что это зловещая фигура великого канцлера бросает на ее управляющего свою тень.
– И отчего же вы согласились? – Саша зачем-то прижала к себе лисий тулуп, то ли пытаясь воздвигнуть меж ними новую преграду, то ли желая согреться.
Губы Михаила Алексеевича дрогнули в горькой усмешке.
– Вы правильно подумали, что не по своей воле, – откликнулся он, касаясь пощадившей его нагайки. – Впрочем, я и не собирался служить ему… в полной мере. Я никогда не сделал и никогда не сделаю ничего, что будет во вред вам.
– Мне поверить? – произнесла Саша и в ту же секунду поняла, что уже поверила. Поверила раньше его слов, поверила, когда он вернулся с убийственной этой нагайкой.
– Я не могу рассказать вам всей своей истории, она слишком запутанна.
– Поверить без всяких объяснений? – она занялась сразу, как сухая щепа от огня. – Да не много ли вы на себя берете! Приходите из ниоткуда, а потом говорите – от канцлера! И ни слова в свое оправдание! Разве я похожа на блаженную?
Михаил Алексеевич улыбнулся, уже не криво, не едко, а тепло и сердечно:
– Великий канцлер велел мне поспособствовать вашему браку с графом Плаховым. И как, по-вашему, я справился с этим заданием?
Тут Саша выпустила тулуп, вспомнила про недавнее представление, прижала ладони к щекам, проверяя, круглые ли они до сих пор. Потом только спохватилась:
– Да зачем ему сватать меня за этого петуха?
– Этого я не знаю, – вздохнул Михаил Алексеевич, – канцлер не делится со своими игрушками тайными замыслами.
– Игрушками?
– Сломанная игрушка великого канцлера – вот кем я был, пока не поступил в ваш дом. Ни надежд, ни желаний.
– А теперь что? – и она невольно подалась вперед, тщеславно желая услышать, что осветила собой его жизнь.
– А теперь – мне надо строить конюшни, и я хочу разбить прекрасный парк и увидеть жеребенка от Бисквита и Красотки.
Саша хлопнула ресницами, глупо разочарованная таким приземленным ответом.
– Наступит ли день, – протянула она, скрывая свою досаду, – когда вы сможете рассказать, какая напасть свела вас с великим канцлером?
– Надеюсь, что нет, – серьезно отозвался он, – но уверен, что да. С моим-то везением не стоит верить, что хоть одна из напастей меня избежит.
Саша недовольно скривилась – что за отвратительная честность!
– И что еще вы должны сделать для этого человека?
– Докладывать про вас.
– Докладываете?
– Ну разумеется. Во всех подробностях: на завтрак ели блины, а на ужин была рыба. Гуляли с час после обеда, а к вечеру дремали на печи.
С минуту она размышляла об услышанном. Потом отбросила от себя тулуп и вскочила на ноги.
– Стало быть, – задиристо воскликнула Саша, – этот надоедливый канцлер всенепременно решил меня выдать замуж? Ну вот что, мой дорогой лазутчик, давайте-ка скормим ему старую байку: я твердо намерена принять постриг.
– И что потом?
– Вот и посмотрим, что будет делать канцлер потом, – она поежилась и тут же упрямо топнула ногой, – может, нам повезет, и он заявится сюда лично. Уж я его встречу так встречу.
Михаил Алексеевич легко поднялся на ноги, а потом наклонился и почтительно, невесомо коснулся губами ее руки.
– Спасибо, – сказал он, выпрямившись. – Вы удивительная барышня, Саша Александровна.
– Барышня…
– Моя бабушка, – закончил он и снова улыбнулся.
Удивительная!
Что это за комплимент такой?
Неужели у нее нет других достоинств?
– Так что же теперь с лекарем? – спросила она. – Вам канцлер говорил о нем? Он правда в беде, как в моих снах?
– Врут ваши сны, – без всяких сомнений в голосе и лице заверил ее Михаил Алексеевич. – А в моем письме все правда. Ваш лекарь в хорошем месте рядом с теми, кто ему дорог.
Ну и как ему теперь, обманщику, верить?
Изабелла Наумовна не была склонна к быстрому прощению, и Саше за ее выходку с графом было назначено страшное наказание: чтение книги.
– Беллочка Наумовна, милая, – взмолилась она, – а можно я просто на горохе постою? Или отправьте меня в лес с туеском за грибами, пусть меня там съедят медведи!
– Александра, – строго сказала гувернантка, – ну пожалей ты медведей, они-то в чем провинились?
– Тогда можно я сама выберу книгу?
– Про лошадей? Нет, моя дорогая, ты будешь читать «Рассуждения об истинной добродетели».
– Философский трактат? – тут Саша совсем приуныла. – Лучше бы я пошла за графа-петуха, чем такие пытки!
Однако ее жалобы были оставлены без всякого внимания, трактат выдан, и Саша монотонно затянула вслух сию тягомотину.
Изабелла Наумовна устроилась рядом с рисованием, верная своему решению не одичать в деревне.
Саша старательно читала о христианском смирении, а думала о том, что не было в Михаиле Алексеевича никакого смирения. Покорность перед Сашиной волей была, гордыня – даже на коленях гордыня! – тоже, а вот смирения – нисколько.
– Саша, ты читаешь без всякого усердия, – попрекнула ее Изабела Наумовна.
– Так и вы рисуете без всякого вдохновения, – парировала она, повалилась на расшитые жар-птицами диванные подушки и сладко, упоенно зарыдала в голос.
От пережитого потрясения, ненависти к великому канцлеру и самую чуточку от страха перед ним и его неотвязным, ненужным вниманием.
– Батюшки мои, – охнула всполошенная Изабелла Наумовна, – да бог с ним, с этим трактатом! Ну хочешь я выброшу его в сугроб?
Прибежала Марфа Марьяновна, всплеснула руками, запричитала над Сашей так, будто та лежала при смерти. И даже шлепнула Изабеллу Наумовну книгой по спине.
– А все твои учености, – взревела старая свирепая медведица, защищающая своего медвежонка, обняла Сашу, прижала к пышной груди, погладила по голове, как маленькую. – Ну будет, будет, моя звездочка, пойдем, я тебя в бане попарю, пойдем, моя ясная.
– И Беллочку Наумовну попарим, – икая сквозь бурные слезы, промямлила Саша.
– И вот откуда в этакой пигалице такое большое сердце, – привычно подивилась Марфа Марьяновна и действительно так рьяно отходила Сашу березовым веником, что у той едва душа не отлетела, а уж всякие огорчения и вовсе улетучились, как дым.
Распаренная, простоволосая, замотанная в пуховый платок Марфы Марьяновны и в простом крестьянском сарафане, Саша пила чай, с удовольствием разглядывая себя в латунном боку самовара. Она уже снова была самой собой, исчезли дряблый рот и дутые щеки, уголки глаз привычно взметнулись к вискам, а нос принял обыкновенную свою форму.
Что за красавица, думала Саша весело, хоть картину пиши.
В эту минуту в распахнутых настежь дверях столовой появился Михаил Алексеевич, в котором теперь только некоторая бледность выдавала того человека, который принес ей нагайку. Остановился нерешительно, не желая мешать чаепитию, ведь всякому известно, что после бани чай с малиновым вареньем – первое дело.
Саша важно ему кивнула, мол, заходи, мил человек, раз приперся.
– С легким паром, – он едва склонил голову.
– Говорите, – поторопила его Саша, и не думая приглашать к столу. С обманщиками пироги преломлять? Вот уж дудки.
– Завтра я уеду в город, чтобы отправить письмо канцлеру. Хотите прочесть его?
– Ох и начиталась я уже сегодня, – отмахнулась она от него и задумалась.
Саша никогда не видела великого канцлера, но кажется, он делал все что ему вздумается, не считаясь с чужими жизнями.
А ведь она была его внучкой, и в ней текла не только лядовская горячая кровь, но и ледяная Краузе.
И как с этим быть, дорогой дедушка?
– Заложите экипаж, – произнесла Саша решительно, – на обратной дороге нанесем визит Плахову.
– Зачем? – изумился он.
– А что же, я и перед вами теперь обязана оправдываться? – вспылила она. Будто мало ей Изабеллы Наумовны, которая по-прежнему относилась к ней как к ребенку! – Кажется, вы у меня в услужении, а не наоборот.
– Конечно, – согласился он сухо, – что-нибудь еще?
– Еще? – оскорбленная его официальным тоном, она прищурилась, всенепременно желая и его ужалить: – Подайте мне другого варенья, это больно кислое.
Нисколько не уязвленный тем, что его разжаловали в подавальщики, Михаил Алексеевич кивнул и молча отправился на кухню.
