Текст книги "Дочь атамана"

Автор книги: Тата Алатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 03

Долго лежать в кровати она не умела. Ее кормилица, по-крестьянски суровая Марфа Марьяновна, уж и веревками грозилась привязывать маленькую Сашу, чтобы та не прыгала по вечерам из комнаты в комнату, и отцу жаловалась, и всякими страшилками пугала, и обещала оставить на неделю без леденцов и пряников, да все было без толку.

Гувернантка под номером два, мадемуазель Жюли, изо всех сил стремилась привить своей своенравной воспитаннице любовь к чтению, которое полагала величайшей из добродетелей юных барышень. Саша зевала, слушая про страдания влюбленных дев, скучала от нравоучительных сказаний про трудолюбие и смирение, забавлялась приключениями средневековых рыцарей и обожала разглядывать картинки с пиратами. В итоге у мадемуазель Жюли опустились руки, она объявила, что этакую дикость невозможность обуздать любовью и лаской и без розог она тут бессильна. За что и была немедленно рассчитана разгневанным атаманом.

Ее преемница, Изабелла Наумовна, к романам, по счастью, оказалась равнодушной, зато обожала точные науки. И началась пытка арифметикой и геометрией. Когда Саша поняла, что страдания влюбленных все же были предпочтительнее, было уже поздно.

Изабелла Наумовна, пухленькая старая дева со слабым здоровьем, как ни странно, прижилась в их доме, где всегда было людно и шумно, сбрую или охотничий арапник можно было найти хоть в гостиной, в кадках с померанцевыми деревьями спали котята, по комнатам носились собаки, а в щах время от времени обнаруживались перья.

Теперь уже никто и не задумывался, в чем, собственно, состояли обязанности Изабеллы Наумовны и за что атаман Лядов исправно выплачивает ей жалование.

Сама же она считала себя Сашиной компаньонкой.

Течение жизни в доме Лядовых всегда было стремительным и хаотичным, и тишина лекарского домика принуждала Сашу терзать единственного его обитателя разговорами.

Лекарь, задумчивый и какой-то рассеянный, попытался отделаться от нее книгой заморских стихов, но потерпел неудачу.

– Ручьи, соловьи, трели, – Саша фыркнула, – никогда не понимала, как это умные взрослые люди тратят силы на подобную бесполезность. Лучше давайте в «дурачка», что ли.

– Занятие уж куда полезнее, – иронично откликнулся лекарь. – К твоему счастью, любезная моя Марья Михайловна тоже большая любительница карточных игр, и у меня есть колода.

– Марья Михайловна? – живо переспросила Саша. – Старушка вашего сердца?

– При иных обстоятельствах я бы с большим удовольствием приударил за ней, но я ведь, душа моя, женат.

Его пальцы, мешающие колоду, дрогнули, и карты веером разлетелись по Сашиной кровати.

Она промолчала, пораженная горечью его тона. Оказывается, и старики умеют переживать из-за чувств.

– Марья Михайловна, – явно торопясь вернуться к непринужденной беседе, спохватился лекарь, – княжна Лопухова…

– Так я ее знаю, – подхватила Саша, завороженная неторопливой выверенностью движений, с которой он собирал карты. – Прилипчивая древняя особа, никак мы ее не отвадим от нашего порога. Лет пять уже шастает без всяких приглашений, а мне с ней чаи приходится распивать! Отец от нее чихает, – Саша удержалась от смеха, чтобы снова не вызвать переполох у лекаря из-за ее швов. – А главное: она все расспрашивает! Чем я живу, о чем мечтаю, как жизнью своею думаю распорядиться. Родных детей нет, так она чужих шпыняет.

– Княжна Лопухова, – отстраненно заметил лекарь, – старинная приятельница канцлера Краузе. Кажется, в молодости он за ней даже ухаживал, но женился на Лизавете Рыковой, как потом оказалось, удивительной ветренице. Не поверите, но она бросила канцлера вместе с дочерью и сбежала за границу с каким-то прощелыгой. Поговаривают, канцлер был в такой небывалой ярости, что требовал объявить войну стране, в которой беглецы укрылись.

– Смешно, – оценила Саша, – но я бы на месте Лопуховой ни за что бы не приятельствовала с мерзавцем, который женился на другой.

– Ты бы вызвала его на дуэль.

Саша все-таки тихонько засмеялась, представив подобное. Вот стоит она, предположим, в ароматном саду, вся в брильянтах и шелках, а перед ней краснеет от смущения мерзавец и сообщает, что женится… ну хоть на Лидке Рябовой, вечно она все чужое тащит. А Саша стягивает с руки перчатку – и по мордасам, по мордасам.

Ох, потом Изабелле Наумовне как пить дать нюхательные соли понадобились бы.

– А и вызвала бы, – подтвердила она, зардевшись от этих фантазий, – мне кажется, я ужасно ревнивая. Вот прям терпеть не могу, когда мое трогают. Я вам сейчас расскажу: однажды папа разрешил какой-то противной купчихе взять мою Кару, так я едва его за ухо не укусила. Едва-едва сдержалась.

– Кару? – лекарь сдавал карты и слушал ее, кажется, с превеликим удовольствием.

– Мою лошадь.

– Как можно было дать невинному животному такое имя?

– Видели бы вы ее в молодости, кара небесная и есть. Я с нее слетала так часто, что полгода ходила вся синяя. Но знаете, что в этой истории самое любопытное? – Саша взяла свои карты и посмотрела в них без особого интереса. Играла она без всякой расчетливости, следуя сиюминутным порывам. – После того как отец одолжил Кару той купчихе, Изабелла Наумовна неделю из своей комнаты не выходила! – торжествующее сообщила она и пояснила, заметив его молчаливый вопрос: – Это моя третья гувернантка. Повар Семенович зовет ее приживалкой. А вы что же, рассорились со своей женой, поэтому так разволновались?

Саша спросила – и тут же прикусила язык. Права кормилица Марфа Марьяновна, бестолковая она девка, совсем беда бедовая.

Однако в этот раз лекарь остался спокоен и недвижим.

– Как ты себя чувствуешь, Саша? – спросил он неожиданно. – Головокружение? Слабость? Картинки на картах видишь ясно?

– Да что это с вами? – удивилась она. – В пляс мне, пожалуй, еще рановато, но лежа в кровати я горы сверну.

– Как ты переносишь сильные треволнения? Падаешь в обморок? Начинаешь лить слезы? У тебя отнимаются ноги, колотится сердце, дрожат руки?

– Я ложусь спать, – проговорила Саша с глубоким недоумением. – Нет такой душевной смуты, с которой не справился бы добрый сон.

– В таком случае, весьма удачно, что ты уже в постели.

Лекарь бережно погладил ее по руке, выглядел он грустным, но решительным.

Саша совсем отбросила карты, понимая, что какой уж тут «дурак», когда у лекаря такое лицо.

– Нет, я не рассорился со своей женой, – ответил он наконец, – просто не видел ее уже более двадцати лет.

Неужели и она тоже сбежала с прощелыгой, едва не ляпнула Саша, но в этот раз сумела обуздать свой порыв и только уточнила благонравно:

– Как же это получилось?

– Я пленник в этой лечебнице, – просто сказал лекарь и улыбнулся, словно извиняясь за подобный конфуз.

– Более двадцати лет? – ахнула она. – Что же вы такого натворили?

– Помог появиться тебе на свет, – ответил лекарь совершенно спокойно. – Ты была крошечной, синей, и мне пришлось шлепать тебя по попе, чтобы ты начала дышать.

– Это какая-то шутка? – неуверенно спросила Саша, совершенно не понимая, как можно столь невозмутимо нести подобную околесицу. – А может, вы и вовсе умалишенный? Сбрендивший старик, который похищает юных девиц и рассказывает им небылицы?

– Не поздновато ли ты спохватилась, душа моя, – хмыкнул он. – Я тебя уже третий день лечу и кормлю, а ты только сейчас испугалась?

– Ах, это удар по голове сделал меня такой доверчивой!

– Похоже, ты и до удара была безалаберной.

– Да как вы смеете! – вспыхнула Саша и замолчала, опомнившись.

Это у нее от потрясения мысли не в ту сторону убежали.

– А моя мама? – спросила она, собравшись с духом. – Не была же она монашкой в самом деле?

– Видишь ли, у твоей мамы было многоводие, и она, похоже, плохо питалась, а носила она тебя тяжело. Твое дыхание едва прослушивалось, оно было слабым, прерывистым. Мне пришлось сделать операцию, чтобы спасти тебя. Но твою маму спасти не удалось.

– Понятно, – пробормотала Саша, ощутив такую боль в груди, будто ее пронзили шпагой. Она укуталась в одеяло, в одночасье замерзнув теплым летним вечером, и закрыла глаза, не желая ничего более слушать или знать.

До позднего вечера Лядова пролежала неподвижно, притворяясь спящей, но ее дыхание было слишком частым и поверхностным – как у людей, удерживающих себя от слез.

Гранин не беспокоил ее, занимаясь каждодневными своими делами, однако чутко прислушивался и не закрывал дверь в ее комнатку.

Она заговорила, когда он уже приглушил все лампы и собирался идти спать:

– А почему мама голодала? Папа что, накормить ее не мог?

Гранин вошел к ней и опустился в кресло возле постели:

– Я ничего не знаю о том, как познакомились твои родители, что меж ними было и как твоя мать была доведена до полного истощения.

– А что вы знаете? – вяло спросила она, не шевелясь.

– Эта была зимняя ночь, мы спали, когда послышались цокот лошадиных копыт и мужские голоса. Я быстро оделся и поспешил вниз, велел жене и детям оставаться в своих спальнях. Два здоровых лакея не стали даже стучать, сходу выбили дверь и внесли на руках бесчувственную женщину. Она была такой молодой…

– Вы знаете ее имя? – встрепенулась Лядова.

– Екатерина Карловна Краузе, единственная дочь великого канцлера.

Она нахмурилась, осознавая это.

– Канцлера? – повторила Лядова и порывисто села, с силой сжав его руки.

– Ну-ну, – пророкотал Гранин успокаивающе, – не следует так резко двигаться.

– Как это – канцлера? – не слыша его, взволнованно воскликнула она. – Отец говорит, что во всей империи нет человека омерзительнее! И это… Пресвятая Богородица, мой дед? И половина моей крови – его кровь? Да не ошиблись ли вы, мой милый лекарь?

– Прости, душа моя.

– Но у него же в распоряжении лейб-медик этот… Бергер! – теперь в голосе Лядовой зазвучал гнев. – И еще настоящий цыган-колдун, говорят…

– Драго Ружа.

– Что же они все скопом одну женщину не спасли?

– Я не знаю, – снова вздохнул Гранин.

– Расскажите мне все, – умоляюще и страстно выдохнула Лядова, – и прошу вас, не упустите ни одной подробности!

Меньше всего на свете Гранину хотелось рассказать ей то, что должно, и он бы с величайшим удовольствием опустил некоторые детали той ночи. Но Гранин был стар и если не мудр, то опытен, и знал совершенно точно: от тайн одни лишние хлопоты.

Не бывает подходящего момента, чтобы сообщить юной девочке, что ее мать мертва, и не бывает подходящего момента, чтобы сообщить о том, что ее дед желал ее смерти.

– Лакеи грозили, что если роженица умрет, то вместе с ней умру и я, и требовали, чтобы младенец… они не хотели, чтобы ты осталась в живых, Саша.

Дикие глаза Лядовой хищно сверкнули.

– Ай да канцлер, – процедила она с великолепным презрением. – Стало быть, все ужасающие слухи про него верные. Что же случилось дальше?

– Я выгнал лакеев из комнаты, поставил греть воду. Роженица то и дело теряла сознание, но в минуты прояснения молила спасти ее ребенка и шептала о том, что не станет без него жить. Просила назвать сына Александром. Велела отнести его молодому Лядову, сыну вольного атамана.

– Да-да, тогда всем заправлял еще дед, Василий Петрович, как я его боялась в детстве! – нетерпеливо воскликнула Лядова. – Стало быть, мама ждала сына? Ах, как это многое объясняет про мой характер!

– Потом… когда ты закричала, я вышел в сени и сказал лакеям, что мне требуется время, чтобы помочь роженице, что она в очень плохом состоянии. Твоя мама уже покинула этот мир, Саша, я закрыл ей глаза, накрыл простыней и оставил одну.

– Она так и лежала… разрезанной? – спросила Лядова с ужасом.

– Я укутал тебя в льняную пеленку, шерстяной платок, привязал к своей груди и сделал кулек с теплым хлебом и молоком вместо соски. Оделся потеплее, вышел через заднюю дверь. Была страшная метель, и везти верхом чахлого младенца казалось отчаянным шагом, но коляску было запрягать некогда, к тому же пока бы я растолкал кучера… Я мчался по ночному городу и очень боялся, что привезу Лядовым мертвого младенца.

– Боже мой, – прошептала она жалостливо и снова сжала его ладони. Руки у нее были сильными и покрыты мозолями.

– До городского дома Лядовых я добрался в три четверти часа и молился о том, чтобы он не оказался закрыт, вы же всегда в столице жили только наездами. Но, по счастью, там горели огни. Я крикнул сторожу, что везу внучку атамана, и тот бросился открывать ворота без всяких вопросов. Меня споро провели в дом, и я передал тебя на руки Василию Петровичу. На мое счастье, ты еще дышала. А вот твой отец… молодой, горячий щенок, набросился на меня с вопросами о Катеньке. Я сказал ему правду, и он схватился за оружие.

Лядова вскрикнула с таким испугом, будто живой и невредимый Гранин не сидел сейчас прямо перед ней.

– Твоего отца оттащили от меня, и один из вояк проворно вывел меня на улицу. «Уважаемый лекарь, – сказал он, – вы возвращайтесь пока домой, а после мы пришлем вашу награду. Пока же вам лучше молодому атаману на глаза не попадаться. Сами понимаете, смерть нашей Катеньки – такой страшный удар».

– Так и сказал – нашей Катеньки? Ох, папе мне придется многое объяснить!

– Домой я возвращался, не помня себя от страха, – ведь я оставил там двоих маленьких сыновей и жену. Но не успел я отъехать от Лядовых, как мне преградили дорогу гвардейцы канцлера. Я был доставлен в Грозовую башню, прямиком к обозленному канцлеру, и его цыган, Драго Ружа, в ту ночь и запер меня в этой лечебнице.

– На двадцать два года? – Лядова всхлипнула, и по ее щекам заструились обильные слезы. – О, мой дорогой лекарь, какой страшной оказалась расплата за мою жизнь! Да как же это так вышло, милый мой… Я обязательно вас спасу, вот увидите. Пойду прямиком к канцлеру и потребую… или даже в ноги брошусь, мне не жалко. Или буду угрожать оружием…

– Не стоит, – засмеялся Гранин, впечатленный ее решимостью, – душа моя, мне некуда и незачем отсюда идти.

– А ваша семья? Они знают, что с вами?

– Я несколько раз просил моих пациентов передать весточку или узнать, как они там, но на месте моего дома теперь городская лечебница имени Катерины Краузе. Я верю, что канцлер просто выкупил наш дом у моей семьи, ведь после моей пропажи они нуждались в деньгах. И теперь с ними все хорошо, однако для них я пропал без вести.

– Сколько напастей я вам принесла, – огорченно произнесла Лядова, по-детски утирая слезы с щек. – Сколько бед! А вы ведь всего-то спасли ребенка, а не совершили страшное душегубство!

– Ну что ты, – Гранин даже растерялся от такого горячего сочувствия. Сам-то он давно примирился со своей участью, и если первые десять лет заточения потратил на планы побегов, то теперь уже и вовсе не пытался преодолеть невидимый барьер, за который не пускала его печать канцлера.

– Вот увидите, я все обязательно поправлю, – пообещала Лядова, сползая вниз по подушкам, – все поправлю!

Гранин гладил ее по волосам, пока она не заснула.

Утром Саша с новой силой из-за всех огорчилась: из-за несчастной молодой мамы и отца, который сильно горевал тогда, и из-за изломанной судьбы лекаря.

Однако сам лекарь выглядел задумчивым и спокойным, будто его совершенно не беспокоила та несправедливость, которая с ним случилась.

Он объявил, что Саше можно вставать и понемногу ходить, и пригласил ее на завтрак с кофием и бисквитами.

– Божественно, – восхитилась Саша, поглощая одно пирожное за другим, – как это вы научились делать такую прелесть?

– У меня много свободного времени, а повар канцлера, Жан-Жак, частенько попадает в мои владения из-за чрезмерного обжорства.

– Снова этот канцлер, – досадливо поморщилась Саша, однако аппетита не лишилась. – Если бы я умела колдовать, то всенепременно превратила бы его в гадюку. Признавайтесь же, милый лекарь, вы напекли бисквитов, чтобы меня утешить? Или вы так каждый день завтракаете, пока больные лежат по постелям и пьют суп из травы?

– Я намерен баловать тебя весь день, – с улыбкой подтвердил ее догадку лекарь, – все-таки такая охапка новостей кого угодно выведет из душевного равновесия.

– Мое душевное равновесие устойчиво, как глухой жеребец Ветер под обстрелом, – сообщила Саша. – Когда я расскажу Семеновичу, какой вкуснятиной меня тут кормили, то он будет дуться весь день! Это наш повар, совершенно бездарный, надо сказать, но когда-то он спас папину любимую псину, и с тех пор мы едим пересоленные каши и подгоревшие пироги. В куриных супах у нас чешуя, а в ухе… лучше не думать, что плавает в нашей ухе, а то всенепременно получите несварение. В детстве я мечтала выйти за Семеновича замуж, потому что у него только один глаз, и мне казалось, что это прямо-таки удивительно. Но папа сказал, что никакого замужества, никогда, иначе он отправит меня на необитаемый остров. Он, наверное, из-за мамы так сказал, да? Чтобы я не умерла тоже при родах? Но ведь мама и замуж-то не выходила, так что я все равно собираюсь умереть старой девой, – и, выдав эту тираду, Саша выдохнула. Лекарь выглядел несколько ошалелым, и это было смешно.

– Душа моя, от твоих дуэлей опасностей больше, чем от гипотетических родов, – только и смог сказать он. – И, кстати, канцлер пообещал мне награду, если ты прекратишь этим заниматься. Лично для этого явился прямо сюда, пока ты спала.

Саша подпрыгнула на месте, и чудесная лечебница перестала казаться таким уж приятным местечком.

– Сюда? Этот старый хрыч? Да какое ему дело!.. Нет-нет, что я говорю, – опомнилась она и затараторила: – Ну, конечно, милый мой лекарь, я немедленно брошу дуэли, это все равно назло Изабелле Наумовне было, потехи ради! Вот увидите, что я стану паинькой… но какова же будет ваша награда? Вдруг это что-то очень хорошее? Вы обязательно должны ее получить!

Лекарь протянул руку через стол, взял ладонь Саши в свою и прижал к морщинистой щеке.

– Душа моя, лучшая мне награда – это твоя длинная и счастливая жизнь, – мягко сказал он. Голубые глаза в утреннем свете казались глубокими, как лесное озеро.

Саша улыбнулась ему, накрыв ладонью его ладонь на своей щеке.

– Я сделаю для вас что угодно, – просто ответила она.

Через несколько дней Александра Лядова покинула лечебницу, и Гранин надеялся, что больше они не свидятся. Пусть она впредь не получает ранений и не нуждается в его помощи.

Но чего он тогда не знал и никак не мог угадать – что они встретятся снова совсем скоро, а его судьба в очередной шанс совершит невероятный кульбит и подарит возможность наверстать упущенное время.

Глава 04

Поскальзываясь на раннем, ненадежном еще снегу, Саша едва не кубарем слетела с крыльца и помчалась к воротам, путаясь в длинных полах распахнутой душегрейки.

– Куда, окаянная, в домашних туфлях, – в спину ей летел зычный голос Марфы Марьяновны, но до кормилицы ли было сейчас Саше, когда из окна она увидела, на каком жеребце приехал отец.

Тонкие точеные ноги, лебединая шея, изящная голова и серебристо-белый окрас – все было прелестным в этом молодом и явно норовистом животном. Жеребец гневно фыркал, радуясь, что избавился от чужого наездника, косил умными карими глазами на подхватившего под уздцы конюха и явно примеривался, как бы укусить его пообиднее.

– Где вы его взяли, где нашли такое сокровище, – приговаривала Саша, пританцовывая и обходя жеребца по кругу. – Что за стать! Что за окрас!

– Выиграл в карты у Разумовского, – смеясь ответил отец и вдруг подхватил Сашу на руки, разгоряченный удачной игрой, верховой ездой, ясным утром и самим своим задорным нравом. Саша взвизгнула и захохотала.

– Папа, да бросьте меня, я ведь уже совсем-совсем выросла!

– Выросла, а бегаешь по снегу в легких туфлях. Кому потом тебя морсами да чаями отпаивать?

– Марфушке Марьяновне! Да поставьте меня, я побегу на конюшни.

– После, Саша, все после, – шагая к дому, весело возразил отец, – сейчас я собираюсь позавтракать с собственной дочерью. Не вздумай променять меня на жеребца.

– Да ведь он красивее и моложе вас.

– Зараза, как есть зараза, – притворно разгневался отец, внес ее в дом, усадил на софу и стянул туфли, согревая огромными ладонями озябшие стопы. Рядом уже топталась Марфа Марьяновна с шерстяными носками наготове, хмурилась озабоченно и поджимала недовольно губы.

– Пожалуйста, Марфушка Марьяновна, только не носки, – взмолилась Саша, – я ведь вовсе не успела замерзнуть!

Кормилица ее признавала только ту суровую шерсть, которая безбожно кололась, почитая ее за самую полезную. Отец, безжалостный к Сашиным просьбам, твердо и решительно натянул на ее пятки вязаные орудия пытки, стянул с плеч душегрейку и повел к столу.

Изабелла Наумовна, третья гувернантка Саши, уже разливала чай, куталась в шаль и смотрелась скорбной, как и всякий раз, когда хозяин дома проводил ночи за ломберным столом.

– Милая моя, – затараторила Саша возбужденно, – видели бы вы, какого жеребца выиграл папа! Волшебный, совершенно волшебный. Как жалко его, бедного! Чахнуть всю зиму в городе, где и дышать-то нечем.

– Саша, оставь эту дурную затею, – немедленно вспылил отец, всегда вспыхивающий бурно и быстро, – у меня от тебя голова болит.

– Голова у вас болит от настоек Разумовского, – не смутилась Саша, – и собственного упрямства. Ну что вам за интерес держать меня в городе, ведь вы и замуж меня выдавать не намерены.

– А ты, стало быть, теперь захотела замуж?

– Я захотела в усадьбу, – тоже рассердилась Саша, – третью неделю ведь уже говорю!

– Что тебе делать зимой в усадьбе? – загремел отец. – Там уже шесть лет никого, кроме глухого сторожа, нет! Поди и шпалеры отвалились, и дерево рассохлось!

– Ну вот и пора привести все в порядок.

– Ну почему у всех дети как дети, а у меня наказание божье!

Изабелла Наумовна, невозмутимая и привычная к различным проявлениям лядовского характера, обыкновенно в такие минуты благоразумно хранила молчание, но сегодня и ее какой-то бес дергал за язык.

– А и правда, Александр Васильевич, – спокойно проговорила она, поливая блин вареньем, – опустили бы вас нас с Сашей в деревню. И сами видите, что девочка места себе в четырех стенах не находит, с тех пор как…

И она замолчала, испуганная.

– Ну вас к чертовой бабушке, – устало вздохнул отец, – пойду спать. И не подходи без меня к жеребцу, Саша!

Она только молча кивнула, раздосадованная и отцовским невыносимым характером, и оговоркой Изабеллы Наумовны.

Отец строго-настрого запретил все упоминания о том, что Саша побывала в лечебнице канцлера. Тогда, несколько месяцев назад, она едва вошла в дом, как сразу поняла: ох тяжелы оказались для домашних пять дней ее лечения.

Повар Семенович рассказал, что сначала атаман едва не спятил, когда обнаружил, что Саша исчезла прямо с дуэли, да еще и раненая. Снарядил всех, кто квартировался на зиму в городе, на поиски, но потом пришла золотистая записка от самого канцлера, и тогда атаман окончательно сбрендил, запил, затосковал и грозился развалить Грозовую башню по кирпичику, а самого канцлера разорвать на клочки.

Записка та была сожжена в печи, и написанное осталось в тайне для всех обитателей дома, известно было только, что говорилось в ней, будто Саша в безопасности и скоро сама вернется.

И так отец крепко стиснул ее в медвежьих объятиях, стоило ей выйти из коляски, которую предоставил огромный Семен, помощник доброго лекаря, что Саша не решилась говорить ни о швах, ни о маме, ни о канцлере.

К чему теперь ворошить прошлое, рассудительно решила она, если ничего уже не изменишь. Она подождет и заведет разговор этот позже, когда отец не будет так встревожен, куда уж теперь спешить, когда Катенька Краузе мертва и никто ее не спас.

Однако несчастливая судьба доброго лекаря ужасно ее беспокоила, и Саша первым делом отказалась от всех своих потешных дуэлей, заперевшись дома затворницей и обдумывая, как бы ей встретиться с канцлером.

Не заявишься же к нему домой, велев охране распахнуть двери перед внучкой-бастардом.

Если бы этот страшный и недоступный простым смертным человек хотел с Сашей увидеться лично, то уж как-нибудь бы все да устроил. Поэтому она была совершенно не уверена в успехе подобной эскапады, но и отступать не собиралась.

Саша совсем уж было решилась отправиться с визитом к докучливой княжне Лопуховой, про которую лекарь говорил, что та приятельствует с канцлером, как Мария Михайловна сама явилась.

В те дни отец не отходил от Саши ни на шаг, встревоженной ястребицей кружась вокруг, что было смешно: дуэли тревожили его меньше, чем крошечное соприкосновение с канцлером. Однако безобидная старушка была допущена к Саше безо всяких препон, и они устроились пить чай в зимнем саду, между кадками с лимонами и геранями, и ветер за окном гонял осенние листья.

– Знаю, милая, все знаю, – княжна Лопухова по-свойски похлопала Сашу по руке, ее старомодные букли покачивались. У Марии Михайловны была такая тонкая кожа, какая бывает только в глубокой старости, но держалась она бодро, а в ясных глазах светился острый ум. Саше стало интересно, не варит ли таинственный цыган Драго Ружа омолаживающих снадобий и для нее. – И про голубчика нашего лекаря знаю, и про то, о чем он тебе поведал, и про то, что ты от глупостей своих отказалась. Все к добру, Сашенька, все к добру. Это папенька совсем тебя распустил, сумасшедший, шальной мальчишка…

– Не говорите так об отце, – перебила ее Саша невежливо и спросила нетерпеливо: – Что же там с лекарем? Какая награда ему была положена?

– Свобода, свобода, милая, – с улыбкой ответила княжна Лопухова, – между нами говоря, Карл Генрихович безобразно с ним поступил, уж я просила-просила, но куда там! Смерть Катеньки на всех пагубно повлияла, на всех.

– Значит, он теперь свободен? – закричала Саша, и даже слезы выступили у нее на глазах от счастья за лекаря. – Да где же теперь его искать-то, Мария Михайловна? Куда он пошел? Что с его семьей?

– Зачем же тебе его искать, – удивилась Лопухова, – отпусти его, милая, забудь. Дай бог, и найдет он своих, все теперь сложится.

– Да как сложится, когда у человека двадцать два года из жизни вырвали, – всхлипнула Саша и сама себе удивилась. Никогда она не была чувствительной барышней, льющей слезы по всякому поводу, но только одной мысли о несправедливой судьбе лекаря было достаточно, чтобы глаза оказывались на мокром месте.

Вся ее молодая пылкость, верность, благодарность принадлежали теперь этому доброму старику с его широкими плечами, седыми волосами и небесными глазами.

И только одна мысль о том, что никакое ранение (а Саша уже намеревалась как-нибудь намеренно уязвить себя) не приведет ее больше в светлую лечебницу, вызывала в ней новое желание разреветься.

Никогда больше она не найдет, не увидит лекаря, не сможет его наградить за загубленную судьбу и ничего не сможет теперь поделать.

И ведь она даже имени его не удосужилась узнать, а теперь уже спрашивать незачем.

Их дороги только соприкоснулись на несколько дней, да и разбежались снова в разные стороны, и Саша вдруг ощутила такую апатию, такое безразличие ко всему вокруг, что немедленно решила покинуть город и уединиться в деревне.

Старая усадьба манила ее воспоминаниями о безоблачных детских годах, собачьем лае, лошадином ржании, криках уток, белоснежных сугробах, бескрайних просторах, скрипе половиц и деревенских ковриках повсюду.

Отец считал, что ребенка надо воспитывать на свежем воздухе, но вторая гувернантка, мадемуазель Жюли, в один прекрасный день объявила, что этак Саша вырастет провинциальной дикаркой, и тогда они перебрались в столицу. Переезд мало повлиял на Сашин необузданный характер, и, как только скандальные ее дуэли стали известны публике, мадемуазель Жюли написала полное едкой желчи письмо о том, что атаманова дочка всегда была безнадежна.

Они прочли это письмо вместе с Изабеллой Наумовной, и третья гувернантка только тонко улыбалась. Ее педагогическая метода заключалась в том, чтобы не замечать Сашиных выходок и ловко притворяться, будто ее воспитанница – вполне приличная барышня.

Покончив с завтраком, Саша отправилась к отцу, который уже облачился в халат и пристроился вздремнуть в кабинете. Атаман Лядов не одобрял тех, кто спал при свете дня, поэтому отдыхал не в собственной спальне, а на неудобном диване, словно прилег всего на минутку, устав от трудов праведных.

– Папочка, – сказала Саша и задрожала голосом, затрепетала ресницами, – ну отпусти ты меня в усадьбу, ну зачахну я у тебя в городе!

– Только не плачь, – испугался отец, – Александра, прекрати немедленно, да черт с тобой, окаянная ты девка!

Она взвизгнула и бросилась ему на шею.

– И жеребца, жеребца отдашь со мной, правда, милый мой? – прошептала она, уткнувшись носом ему в грудь.

– Да жеребец-то тебе зачем, – простонал он в отчаянии.

– Да я его с Карой скрещу.

– Да стара уже твоя Кара!

– Тогда с Милостью, ее дочерью. Я их за зиму откормлю, нагуляю, вот увидишь, какие у нас отличные жеребята получатся! Пап, ну сколько можно лошадей из-за границы возить, они к нашему климату не приученные. Выведу тебе новую породу, зимостойкую, и твои войска меня героем объявят.

– Герой-герой, – смеясь и отбиваясь от ее объятий, согласился отец, – веревки ты из меня вьешь, лисица бесстыжая. Поди, позови мне Гришку, начну собирать тебя в экшпедицию. Ох и дурная ты у меня девица, ох и сумасшедшая!

Саша висела на заборе и наблюдала, как конюх выгуливает жеребца, когда за ее спиной послышались шаги и деликатное покашливание.

Она оглянулась – там стоял незнакомый детина лет так этак тридцати, с непокрытой головой, в строгой одежде. Черные волосы блестели из-за противного и мелкого ледяного дождя, пришедшего на смену снегу. Был незнакомец высок, широкоплеч и как-то по-деревенски размашист, никакого особого интереса не представлял, и Саша вернулась к своему созерцанию серебристо-белого красавца.

– Хорош, – оценил жеребца незнакомец.

– Его зовут Бисквит, – сообщила Саша, – понимаете в лошадях?

– Да я как-то больше по людям, – признался он со смешком. Голос его был глубок и густ. – Михаил Алексеевич Гранин, управляющий для вашей усадьбы. Александр Васильевич отправил меня представиться вам.

– Управляющий? – удивилась Саша и слезла с забора. – Откуда же вы взялись?

– Меня княжна Лопухова рекомендовала.

– Ах вот как, – она безо всякого любопытства снова оглядела его, отмечая голубые глаза, решительный подбородок, нос картошкой и немного неуверенную улыбку. – А Мария Михайловна сообщила вам, что придется ехать в деревню восстанавливать старую усадьбу? И чтобы вы представляли глубину предстоящих вам испытаний – папа снаряжает с нами повара Семеновича, а не всяк его яства переварить может. Однажды мы обнаружили в ягодном взваре гвоздь.

Гранин склонил голову, его глаза весело прищурились.

– Вы будто отговариваете меня, Александра Александровна. Не нравлюсь?

– Ах, все равно, – пробормотала она, – плохо, что в лошадях не понимаете. Я намерена вывести новую породу для папиных войск.