Текст книги "Дочь атамана"
Автор книги: Тата Алатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Всякая тварь к хорошему быстро привыкает, – вздохнул Гранин и потер шишку на голове.
Потом он начал читать доходные тетради, да так и заснул над ними, а пробудился от лошадиного ржания на улице, громких голосов и смеха.
Уже стемнело. Кто-то заботливо зажег во флигеле свечи, а Гранина укрыл овчинным тулупом. Трещали дрова в печи. Хлопнула дверь, быстрые шаги пролетели по комнатам, и атаман Лядов ворвался в конторку, впустив с улицы запах мороза и банный ароматный дым.
– Вот вы где, – сказал он оживленно, сбросил с плеч лохматую лисью шубу и оседлал стул задом наперед. – Ну, Михаил Алексеевич, трещит голова?
– Трещит, – согласился Гранин.
– Оно всегда так, если по темечку схлопотать. А ведь Мелехов был вашим испытанием. Очень мне было любопытно, как быстро вы его на чистую воду выведете и как поступите после.
– А как я мог поступить после?
– Вступить с ним в долю, к примеру, – весело ответил Лядов.
Гранин посмотрел на него с таким изумлением, что атаман и вовсе расхохотался.
– Ну же, не надо так глазами-то лупать, – взмолился он, – всякое ведь и случается. Не такое уж и редкое явление.
– Я к деньгам совершенно равнодушен, – честно признался Гранин.
– Равнодушны, стало быть? К чему же вы стремитесь, Михаил Алексеевич?
– К покою, Александр Васильевич.
– Вот уж бесполезное желание!
– Значит, вы знали, что Мелехов вас обманывает?
– Давно догадывался, но никак руки до него не доходили. А тут Саша собралась в деревню, и я подумал – как же я ее этакому прохвосту отправлю? Без артиллерийской поддержки?
– Незавидная из меня артиллерия, – с неловкостью заметил Гранин, – попался как лопух.
– Попались, – согласился Лядов, – вы зачем к Мелехову-то ходили?
Гранин помолчал, не зная, что ответить.
Врать было неприятно, а правду говорить – страшно.
– Поговорить хотел, – наконец произнес он скупо.
Лядов, опасно раскачиваясь на стуле, некоторое время пристально на него смотрел, а потом улыбнулся:
– Ну что же – спасибо за службу, Михаил Алексеевич. А я, пожалуй, пойду в баньке попарюсь.
– Легкого пара, – с облегчением отозвался Гранин.
Глава 11
С приездом отца в усадьбе стало шумно и весело. Все зачем-то носились из комнаты в комнату, заново перетряхивали перины, таскали подносы с пирогами, графины с квасом и морсом, бегали в амбар к денщику Гришке, который вызвался лично сторожить Мелехова, чтобы потом так же лично доставить его на северные заставы. Там, по словам отца, всяк или дохнет, или становится наконец человеком.
Этакий самосуд был, по мнению Саши, не больно-то лучше каторги, но она и слова поперек не сказала. Хотя бы Михаила Алексеевича порка не огорчит.
Управляющий отлеживался во флигеле, и Саша исподволь следила, чтобы его не слишком утомляли неумеренной заботой.
А Шишкин даже дышать забыл, когда увидел жеребца Бисквита, которого отец выиграл в карты у Разумовского и с которым теперь не расставался. Услышав, что атаман собирается снова забрать Бисквита в столицу, чтобы «хоть зимой покрасоваться», старый вояка едва не заплакал.
– Терпи, – шепнула ему Саша, – весной мы так или этак доставим жеребца в усадьбу.
– В упряжь бы его, – исступленно забормотал Шишкин, едва не хватая атамана за руки.
– Да ты спятил, – возмутился отец, – такую красу – в упряжь!
– Обязательно, обязательно в упряжь, выносливость повышать. И попоны долой. И без кнута всенепременно. Лаской надо брать, Александр Васильевич, лаской! Приучать голубчика слова слушать…
– Саша, забери его от меня, – взмолился отец.
Марфа Марьяновна вывела лишившегося рассудка Шишкина вон, тихонько его увещевая.
Отец раздраженно запустил пальцы в густые волосы, сбросил с пальцев перстни, потребовал анисовки, выпил и размягчился:
– А он ведь еще за лошадьми отца ходил… Что ж, в упряжь – значит в упряжь. Не загубите мне жеребца за зиму?
Саша взвизгнула и бросилась ему на шею:
– Да Шишкин жеребцу свой дом отдаст и в свою постель уложит!
– Будет, будет, – заворчал отец, не слишком-то уворачиваясь от объятий. – Ну же, Саша, скажи мне: не скучно тебе здесь?
– Да мы еще и недели не прожили!
– А сколько дел наворотили! Иные и за год столько не успевают.
Он усадил Сашу рядом с собой, взял за руки, заглянул в лицо:
– И чем же ты занята, егоза?
– С утра слоняюсь по дому, после обеда – по саду, – засмеялась она. – Ну, не делайте такого лица. Сейчас начнется строительство конюшен и архиповской мастерской, а мы с Шишкиным и Михаилом Алексеевичем отправимся в вояж по заводчикам, подбирая себе племенных. А там и весна.
– А Михаилу Алексеевичу зачем в вояж? Его дело – за стройкой смотреть.
– Как можно не взять, он ведь уже десять книг по коневодству прочитал! Разве зря?
– Как он тебе, Саша? – небрежно спросил отец.
– Михаил Алексеевич? – также небрежно ответила она. – Обыкновенно. Совестливый вроде, старательный. Семеновича от чугунков спас, Аннушку завел. Вы пробовали уху? В ней даже перьев не плавало!
Отец уехал через три дня, забрав с собой Мелехова и оставив Бисквита. Дом разом опустел, притих, потускнел.
Саша махала вслед, пока аллея не опустела, а цокот копыт и скрип колес не стихли.
Домашние, высыпавшие на проводы всей гурьбой, тут же разбрелись по делам, а она еще долго бродила туда-сюда по дорожке, усмиряя острую грусть из-за разлуки с отцом, беспричинно овладевшую ею.
А ведь привыкла, привыкла к долгим разлукам – вольный атаман только зимой в городе жил, а потом до самой поздней осени ищи ветра в поле! И не всегда он брал с собой дочь, чем старше она становилась, тем реже и реже.
Успокаивая себя тем, что если бы не мамина смерть, то Саша давно была бы выдана в другую семью и отца бы годами не видела, она воспряла духом и решительно направилась во флигель, куда уже несколько дней не казала носу.
Михаил Алексеевич нашелся в конторке. Обложившись доходными тетрадями Мелехова, он увлеченно делал пометки и крикнул, не поднимая головы:
– Груня, мне ничего не нужно!
– Как удачно, что я с пустыми руками.
– Саша Александровна, – воскликнул Михаил Алексеевич увлеченно, – оказывается, если поля с горохом и капустой менять ежегодно местами, то урожай будет лучше!
От удивления Саша рассмеялась – она и не думала прежде, что горох с капустой могут оказать такое влияние на человека. Глаза у скорбного вдовца оживленно блестели, щеки порозовели.
– А вы, я смотрю, совсем освоились, – оглядываясь по сторонам, заметила Саша.
Безделушки и статуэтки исчезли, как и гравюры на стенах, и шелковые подушки. Флигель вернулся в изначальное состояние – простое дерево, деревенские пестрые половики, жизнерадостные вышитые занавески на небольших оконцах.
Саша прошла по передней, заглянула за огромную, заново побеленную печь со множеством печурок – крохотная кухонька сияла чистотой. Вся утварь была натерта до зеркального блеска, напомнив владения старика лекаря. А связки трав, тянущиеся по нитке от печи к окну, лишь усугубили это впечатление.
– Откуда? – задалась Саша вопросом, невесомо прикасаясь к сухому зверобою и мяте.
– От ведьмы, – откликнулся Михаил Алексеевич, покинувший конторку и теперь подпиравший дверной косяк плечом. – Для чая.
Плечи у него были саженные.
– Михаил Алексеевич, – лукаво спросила Саша, – вы опять на свидание бегали с окороком за пазухой? А ведь доктор велел лежать!
– Я не бегал, а степенно ползал. Со всем уважением к рекомендациям доктора. Вот, получите.
Он подошел к богатому буфету, украшенному резными узорами и со множеством крошечных секретов, выдвинул один из них и достал оттуда небольшую фаянсовую банку.
Саша с интересом приняла этот странный дар, открыла крышку и принюхалась к свежему легкому запаху полевых трав. Это была мазь, светлая, с зеленцой, густоты пчелиного воска.
– Что же это?
– Морок, – ответил Михаил Алексеевич весело. Он стоял совсем рядом, и Саша опять поймала себя на неловкости от такой близости, но отодвигаться ей показалось грубым и нарочитым. – Когда снова заявится граф Плахов, нанесите мазь на лицо, и оно на короткое время станет на диво безобразным.
Саша хлопнула ресницами, соображая, что же именно сейчас услышала. А потом до краев преисполнилась жгучей обидой:
– Так вот каким манером, Михаил Алексеевич, вы намерены незваных гостей от меня гонять! А я уж размечталась, что вы кочергой его отметелите!
– Я не могу кочергой, – ответил он едва не испуганно. – Зарок дал, Саша Александровна, не причинять никому вреда.
– Вот уж сомневаюсь, – она сжала банку в кулачке, – что получится укротить мое тщеславие. Да и кто решится обезобразить себя?
Михаил Алексеевич кротко улыбнулся, взял Сашу за руку и осторожно разжал кулачок. Она охнула, сообразив, что он задумал. Отступила назад, поднеся ладонь к округлившемуся рту, но перечить не стала. Любопытство жадным огоньком занялось от пяток и быстро поглотило всю Сашу.
Он зачерпнул мазь самыми кончиками длинных пальцев, преспокойно начал втирать в свою бледную кожу. Саша спросила себя, в каком же подполе этот человек провел целое лето, ведь казалось, будто на него не попало ни одного луча солнца.
И тут щеки Михаила Алексеевича округлились, подбородок, наоборот, стал короче. Нос-картошка еще более подался вширь, а глаза уменьшились.
И вот – Саша уже изумленно взирала на пухлую физиономию, отдаленно напоминающую ехидного поросенка.
Михаил Алексеевич развел руками, будто приглашая полюбоваться собой, покрутился на месте, поклонился и снова выпрямился, довольно ухмыляясь.
Обомлев, Саша попятилась, наткнулась на диван и упала на него, помахала на себя обеими ладошками.
– И вот такое, – произнесла слабым голосом, – вы предлагаете мне с собой сотворить? Воля ваша, Михаил Алексеевич, но накось выкусите!
Услышь подобное Изабелла Наумовна – и Саша немедленно получила бы по губам. Но Михаила Алексеевича взволновало не Сашино дурное воспитание.
– Простите, – в знакомом мягком голосе послышались виновато-сконфуженные нотки, – я плохо подумал. Забыл, что молодости свойственно стремиться к прекрасному.
– Рассуждаете как старик, – не в первый раз заметила Саша. – Вы уверены, что это сойдет и нам не придется изо дня в день любоваться на такую, простите, рожу?
– Уверен. Лебеда, белена и правильное слово – действенное средство, но недолгое.
Саша глубоко вздохнула, пытаясь унять волнение. Вот так деревенская ведьма, вот так ведьма!
На что еще она способна?
Почувствовав, что сердце перестало колотиться быстро-быстро, Саша поднялась, приблизилась к Михаилу Алексеевичу и осторожно коснулась пальцами его лица.
– Чудо, – прошептала она, – намазалась – и можно гулять где вздумается. Никто тебя не узнает.
– Где это вы гулять собрались?
– Ну мало ли, – и Саша спрятала фаянсовую банку в складках одежды. Прошлась по комнате, остро жалея, что не было у нее такого морока в то время, пока она жила в столице. В деревне что, поля да снега, а вот в городе… – Так, значит, Михаил Алексеевич, вам лучше?
В его сторону она старалась не смотреть, уж больно неприятное открывалось зрелище.
– Лучше, – раздосадованный своим промахом, Михаил Алексеевич обрадовался смене беседы. – Завтра можем ехать к цыганам.
– Поставьте-ка самовар, – попросила Саша, чье настроение мгновенно стало просто чудесным. – Выпьем с вами чаю. Я намерена дождаться, пока действие мази не пройдет.
Он скрылся на кухоньке, и оттуда донесся его повеселевший голос:
– Вы, Саша Александровна, лиса. Я начинаю понимать Александра Васильевича и тоже готов плясать под вашу дудку. Как это у вас выходит?
– Совершенно не понимаю, о чем вы говорите, – отозвалась она с легкой улыбкой и замолчала испуганно.
Именно таким тоном говорила Груня, когда строила глазки лотошникам.
В шестнадцать Саша упражнялась кокетничать на одном из корнетов кавалерии, но дело кончилось дурно: отец едва дух из незадачливого ухажера не вышиб.
В семнадцать ей под руку попался молодой унтер-офицер с роскошными пышными усами. В ту зиму он часто приезжал к Лядовым, и короткие случайные встречи, полные тихих вздохов и робких улыбок, удалось скрыть от отцовского взора, но к весне Саша убедилась: офицер был непроходимо глуп, к тому же чванлив.
Конечно, она знала наперед, что волей отца замужество ей не светит, и считала столь нелепую прихоть проявлением самодурства, к которому временами были склонны все Лядовы. Порой короткая встреча с красивым служивым пробуждали в Саше некое смущение и волнение, но никогда в жизни ее покой не тревожил человек, у бедра которого не было шпаги.
И вот – нате! – она говорит Груниным особым голосом с собственным управляющим, который прямо сейчас похож на хрюшку!
Пребольно ущипнув себя за руку, Саша свела брови и пообещала себе не улыбаться более Михаилу Алексеевичу и не касаться его даже случайно.
«Что это за вольности такие, Александра Александровна, – мысленно отчитала она себя, – что за глупости. Оставьте почтенного вдовца в его печалях, пока он не счел вас взбалмошной ветреницей».
– Что с вами, Саша Александровна? – удивился Михаил Алексеевич.
Будто в подтверждение ее размышлений он нес совсем небольшой самовар, из тех, что модно было называть «отрадой холостяка».
Саша тихонечко перевела дух.
Вот оно и правильно.
– А может, этот Плахов и сам больше не явится, – проговорила она сдержанно, – уж больно мы ему прием оказали неласковый.
– Явится, непременно явится, – рассеянно возразил Михаил Алексеевич и пояснил, поймав ее удивленный взгляд: – Ну посудите сами, зимой в деревне такая скука, что любым соседям обрадуешься. Но есть такие отворотные травки… – тут он задумался, глядя на расписные чашки и явно не видя их.
– Опять к ведьме побежите? – вспылила Саша. – Что это за зарок такой вы дали? Разве можно целую жизнь прожить, никому не навредив? Да вот на днях вы очень даже навредили Мелехову, и что же, раскаялись? А если меня убивать будут, так и будете в стороне смотреть да умолять душегубов сжалиться? По мне так это самые настоящие слабоволие и трусость. Чистеньким хотите в рай проскочить?
– Ну пока вашей жизни ничего не угрожает, – ответил он хладнокровно, нисколько не впечатленный ее пылом. – И, к счастью всех неприятных соседей, вы тоже дали зарок не хвататься за шпагу. Авось округа и не опустеет к весне.
– Все шутите? – мрачно отозвалась она и потянулась за сушками. – Никак я вас не пойму, Михаил Алексеевич. Будто всю жизнь хотите прожить, забившись в нору.
– Из норы, Александра Александровна, меня как раз недавно и вытряхнуло, – усмехнулся он, отчего безобразное лицо стало еще более безобразным. – А хотите, выпишем паркового садовника? Иноземного? Или вот Александр Васильевич сказывал, что один помещик в своей усадьбе настоящий театр устроил. Хотите театр?
– Театр? – повторила она оскорбленно. – Тратить свое время на чужие кривляния? Избавьте меня от таких затей, Михаил Алексеевич. Там все сплошь понарошку и все неправда. Или вот теперь модно петь во всю глотку, и все о страданиях. Бывали мы на таких зрелищах, при дворе очень к ним приохотились. Ни слова не разобрать, а о чем страдают – в отдельных бумагах писано. Я едва не уснула, отцу приходилось дергать меня за волосы! А садовника выпишите, если охота.
И они погрузились в дела усадьбы – Саша только потом и поняла, как ловко ей зубы заговорили.
Наутро, взбудораженная сверх всякой меры, она вскочила ни свет ни заря, облачилась в мужской костюм, сама заплела себе косу. На кухне истопник закладывал дрова в печь, а Аннушка ставила тесто, но Саша испросила у нее вчерашнего хлеба, куснула горбушку, хлебнула ледяной, только принесенной воды и помчалась будить Михаила Алексеевича.
Однако Шишкин уже оседлал лошадей, взяв тех, кто поплоше, чтобы не искушать цыган, а Семенович, похожий в мохнатой дерюге на лесовика, о чем-то тихо говорил с Михаилом Алексеевичем.
– Так и знал, что вы не утерпите досветла, – с улыбкой приветствовал последний Сашу, подводя к ней покорную старенькую Полушку.
Он протянул руку, чтобы помочь ей сесть в седло, и она приняла ее с холодным равнодушием, как и положено приличной дочери атамана.
– Между прочим, – глядя на него уже сверху, сообщила Саша, – это императрица ввела в женскую моду мужские наряды!
– Да что вы говорите, – хмыкнул Михаил Алексеевич, и только тогда Саша поняла, что седло-то под ней мужское. От такой предусмотрительности стало жарко.
Сам Михаил Алексеевич не слишком ловко вскарабкался на свою лошадь – ни выправки, ни отваги, ни силы, ни воинского благородства.
Даже плешивого графа на дуэль ради Саши не вызовет!
Ах, Александра Александровна, да в своем ли вы уме?
Но вскоре она забыла обо всем. Первые лучи солнца показались из-за леса, коснулись мохнатых белоснежных деревьев, запрыгали серебристыми искрами по бесконечным, укутанным сугробами полям, и Саша пришпорила Полушку, вырываясь вперед, не удерживая восторженного гиканья. Снег брызнул из-под лошадиных копыт, и старая кляча вдруг взяла ровный, резвый темп, будто тоже радуясь свободе, зиме и просторам.
Все казалось просто расчудесным в это утро, и холодный ветер мигом выдул из Сашиной головы всякие глупости.
Глава 12
Саша Александровна так вольно и легко держалась в седле, что Гранин немедленно вспомнил, что сам он на лошадь не влезал более двадцати лет.
И вслед за этой мыслью зацепились, закружились похожие, нерадостные.
Если ты стар, то это совсем не значит, что ты мудр.
Или что жизнь, наполненная разными невзгодами, перестала быть тебе милой.
Почему-то именно этим утром отчаянно хотелось жить.
Зловещее предсказание деревенской ведьмы про иссушенное тело или душу с убедительной ясностью открыли Гранину правду: он не готов был покидать этот мир. Или хотя бы не так, не от цыганского проклятия.
Добро бы в собственной постели и в окружении внуков. Они бы скучали у его одра и втайне ждали, когда упрямец дед освободит их от утомительной повинности подавать микстуры и читать вслух душеспасительные книги.
От этих сладких видений у Гранина даже голова закружилась, и он испугался было, не началось ли пресловутое иссушение, но потом вовремя вспомнил, что получил статуэткой по темечку, и немедленно успокоился.
Глупая надежда, погнавшая его к цыганам, при свете юного дня казалась совсем несбыточной, но разворачивать назад было бы совсем нелепо, да и Саша Александровна так радовалась этой затее. Поэтому Гранин плелся в хвосте их небольшой процессии и удрученно размышлял о том, что и старики бывают болванами.
Шишкин оглянулся на него и придержал коня. Он единственный знал дорогу к заброшенному хутору, который вот уже более десяти лет облюбовали для зимовки цыгане.
– Раньше там староверы жили, да со временем все вымерли, – сказал он, продолжая беседу, которую они начали еще во дворе. – Сказывают, только один полубезумный старец и остался, но ушел из опустевшего хутора в гущу леса, от людей подальше.
Гранин помнил гонения первого императора на старообрядцев так, словно это было вчера. Один из них пришел в их деревню – будто святой воин из древних былин. Бо́льшую часть жизни Прокопий провел на поле боя, прошел в императорской армии несколько войн, выучился людей лечить и даже посещал по высочайшему указу особую семинарию за границей. Долгое время государя не особо волновали дела церковные, был бы человек для империи полезен – и пусть верит во что хочет, считал он. Но потом Синод получил большее влияние, и староверы хлынули в леса да деревни подальше от ссылок и каторг.
Прокопий учил деревенского мальчика Мишу, сына травницы, резать и зашивать пациентов, объяснял, как человек устроен изнутри и снаружи.
Как же давно это было – умер давно святой воин, первый император шагнул из новой столицы прямо в легенды, его дочь устраивала пышные бесноватые балы, где женщин не отличить от мужчин.
А Гранин все еще топтал эту землю.
– Цыгане на нашей земле ведут себя смирно, – меж тем говорил Шишкин, – кому охота, чтобы хутор однажды спалили. Так что лошади в их таборе издалече. Ну а мы никому бумаг на кобыл предъявлять не обязаны, так что ты не думай, барин, хлопот с этим не будет.
Меньше всего Гранин сейчас думал о краденых лошадях, но притворялся, что слушает внимательно.
Над хутором поднимались сизые струйки дыма печей, здесь стояло всего несколько домов, зато огромных, возведенных из толстых сосновых бревен. В передней части большой избы обыкновенно жили люди, а в задней – коровы, курицы, овцы и кони.
Бойкий цыганенок едва не влетел под копыта лошади Шишкина, вытаращил глаза, бросил легкие деревянные салазки и припустил к домам, гортанно стрекоча что-то на своем языке.
Из ближней к краю избы вышел коренастый старик, приложил ко лбу руку козырьком, щурясь на солнце. Шишкин помахал ему – он хвастал, что приятельствует с цыганами, и Гранин не стал уточнять, какой же интерес свел их вместе.
Старик поспешил с высокого крыльца навстречу незваным гостям, следом за ним высыпали из дверей женщины в разноцветных платках, похожие на расписные игрушки, мужчины в мохнатых тулупах, дети, закутанные во что попало. Все они – черноглазые, кучерявые, смуглые – говорили громко и вразнобой.
Шишкин спешился первым, пошел навстречу старику, громко приветствуя его. Гранин так неловко сполз с лошади, что только и радовало: Саша Александровна в его сторону не смотрела, они с Семеновичем с любопытством разглядывали обитателей хутора.
Однако стоило Гранину сделать шаг вперед, как высокая старая цыганка что-то закричала от плетня дальнего дома, а потом двинулась наперерез с явно недобрыми намерениями.
Все смотрели только на старуху, и в наступившей тишине раздался ее резкий сердитый голос:
– Стой, барин, стой. Тебе не рады у нас, – а потом она снова заголосила что-то на своем наречии.
Саша Александровна обернулась на Гранина, хмуря густые черные брови. Угольные глаза яростно сверкали.
– Вы идите, – торопливо сказал Гранин Шишкину, – я вас нагоню. Это… суеверия просто местные.
– Да как же мы вас тут бросим, – воскликнула Саша Александровна с запалом.
Семенович неуверенно закрутил головой, видно было, что такая нежданная встреча его развеселила, но и барышне он противоречить не хочет. Гранин похлопал его по плечу, негромко приговаривая специально для нее:
– Ступайте, голубчик, ступайте. Я скоро. Это же не нападение лиходеев, всего лишь вздорная кликуша.
Снова заговорили разом все цыгане, указывая на Гранина.
Старуха была уже совсем близко, седые лохмы развевались, длинная юбка путалась под ногами, платок сбился.
– Идите же, – нетерпеливо взмолился Гранин и даже подтолкнул Семеновича.
Саша Александровна неохотно последовала за Шишкиным, то и дело оглядываясь, кусая губы, тревожась.
Что же, она его совсем немощным считает? Думает, даже от старушки Гранин отбиться не сможет?
– Тебе не рады у нас, – повторила меж тем древняя цыганка, остановившись в нескольких шагах от него.
Остальные обитатели хутора держались подальше, будто у Гранина была проказа.
– Я же не нарочно, – мягко ответил он, – я не хотел этого.
– Все готовы на что угодно, чтобы вернуть себе молодость, – недоверчиво произнесла старуха.
Он молчал, осененный пониманием, что нежданное и непрошеное проклятие обернулось чудным даром. И снова можно было дышать полной грудью, и не болела спина, и не ныли суставы. У Гранина даже появились планы – построить каменную конюшню и мастерскую. Он хотел увидеть весну и посеять горох и капусту. Хорошо было и в усадьбе, где все относились по-доброму и обращались с ним свободно, будто он был давним знакомым.
В тишине флигеля так легко было забыть о проклятии, а в беседах с живой и веселой Сашей Александровной – о канцлере и страшном Драго Ружа.
Но покой был всего лишь иллюзией, а истиной – то, что Гранин оставался стариком без надежды, а канцлер желал выдать Сашу Александровну за графа Плахова, и вряд ли это принесет ей хоть сколько-то счастья.
Цыганка, про которую он совсем забыл, вдруг протянула морщинистую ладонь.
Гранин растерялся, принялся шарить в карманах в поисках медяков.
– Руку покажи, – хмыкнула цыганка насмешливо.
А потом долго разглядывала переплетения линий, что-то шептала на своем языке, плевалась через плечо.
– Вот бесовщина, – наконец сказала она, – две линии жизни – и обе длиннющие.
– Так ведь проклятие…
– А проклятие-то наше, цыганское, – перебила его старуха, враз подобрев. Ее лицо стало таким радостным и гордым, будто ей было приятно увидеть работу мастера-собрата. – Стало быть, и черт наш, цыганский. Мы зовем его бэнгом. Смекаешь, барин, что к чему?
– Нет, – честно ответил Гранин.
– Цыганский черт мену любит, – расхохоталась она. – Ты с ним поторгуйся хорошенько да поставь на кон что поинтересней, чтобы алчность его обуяла. Азартен бэнг и готов проиграться до исподнего.
– Да где же его взять-то, вашего черта?
– Тю! – и старуха снова покатилась со смеху. – Это бога искать надо, а черт всегда за плечом, только позови!
– И что же ему предложить?
– А вот тут осторожнее, барин, не продешеви, – она погрозила Гранину скрюченным пальцем, отпустила его руку, – позолоти теперь, яхонтовый, да не скупись!
Он и не стал скупиться.
Сменившая гнев на милость цыганка махнула рукой, позволяя ему войти на хутор, и Гранин отправился искать своих.
Саша Александровна, раскрасневшаяся, взъерошенная, немедленно попалась навстречу.
– Сами, – закричала она, – сами решайте! Меня больше не спрашивайте! Я теперь тут фигура бессловесная!
– Батюшки, – изумился Гранин, – кто это вас этак подхлестнул?
В ответ она только рукой махнула, сноровисто слепила снежок и запустила им в цыганского постреленка, сидевшего на плетеном заборе. В ответ раздался залихватский свист, и началось серьезное снежковое сражение.
Гранин же поспешил на поиски Шишкина. Мужики подсказали ему, провели в просторный сарай, где тепло пахло лошадьми, сеном, навозом.
– Красавица, – счастливый Шишкин указал на коренастую, невзрачную на первый взгляд лошадку неопределенной пегой масти.
Теперь стало понятно, отчего Сашу Александровну так всколыхнуло.
– Да неужто, – не поверил Гранин, а когда услышал, какую цену заломили за эту «красавицу» цыгане, и вовсе решил, что это не сделка, а сплошное надувательство.
Шишкин, однако, выглядел уверенным и в торг вступил с небрежностью истинного менялы.
Глядя на то, как они с цыганом-продавцом препираются – весело, с явным удовольствием и пониманием важности дела, Гранин подумал, что куда ему. Он не то что черту, младенцу с легкостью проспорит.
Обратно ехали неспешно. Саша Александровна, вспыльчивая и отходчивая, слушала шишкинские уговоры внимательно.
А тот соловьем разливался: мол, тонконогих породистых коней обязательно надо вязать с выносливыми труженицами, привыкшими к местным морозам.
– Вам же порода нужна не только для красоты, – говорил он, – а чтобы она сутки без продыху могла с повозкой нестись!
– Ну посмотрим, посмотрим, – сдалась Саша Александровна. – Придет весна – и все увидим.
– Первое поколение что, ерунда. На внуков смотреть надо!
У Гранина остро и больно заболело сердце.
Ах если бы и ему увидеть внуков! Поди Степка с Ванькой совсем уже взрослые, семьями обзавелись, ребятишек нарожали.
А Гранин все пропустил. Вся жизнь его сыновей – мимо.
И даже если канцлер проявит все же милость и скажет, где искать детей, то прошедших лет уже никак не вернуть.
Ненависть вспенилась посолоневшей слюной, какое там никому не причинять вреда! – убил бы сейчас Гранин канцлера, голыми руками бы придушил.
И тогда показалось ему, что за левым плечом и впрямь кто-то довольно, тихо смеется.
– И чего это вы, Михаил Алексеевич, призадумались? – Саша Александровна подъехала ближе. – Чего хотела от вас та старуха?
– Говорит, проклят я цыганским проклятием, – пожал плечами он, – и теперь следует мне выторговать у черта свободу.
Что же случится после? Если и правда получится – станет ли Гранин стариком, как прежде? Ну, хоть Саша Александровна будет рада найти своего дядюшку-лекаря.
– Кликуша и есть, – снова рассердилась она. – А задумались вы о чем? Только не говорите, что приняли всерьез такую ересь.
– Задумался о том, что завтра нам с Шишкиным надо в город. И вас не хочется оставлять одну – не ровен час, заявится снова граф, а в усадьбе только женщины да челядь.
– Ну так и езжайте спокойно, а я с вами поеду, – и Саша Александровна весело ему улыбнулась.
Хорошенькая она была в это мгновение, глаз не отвести. Румяная, ловко сидевшая в седле, с идеально прямой осанкой и стройная в мужском костюме, своенравная и свободная. Атаман разбаловал дочь, конечно, даже, пожалуй, перебаловал, но очарование Саши Александровны и заключалось не во внешней красоте, а в любви ко всему миру и твердой уверенности, что и мир всенепременно полюбит ее тоже.
И эту уверенность ей подарил атаман Лядов – не самый лучший отец, но, безусловно, бесконечно обожающий свою дочь.
Граф Плахов прибыл с визитом через несколько дней. Гранин находился в этот момент на заднем дворе, где они с Шишкиным размечали место под новую конюшню.
Решено было не откладывать строительство на весну, а работать в зиму – противно, зато не придется крестьян снимать с посевов. Шишкин заверил, что они обойдутся силами местных сельчан и нет нужды никого везти из города.
Конюшня планировалась с размахом – на несколько десятков лошадей, и еще всенепременно требовался ипподром, что вело к некоторой перепланировке парка.
Этим и была забита гранинская голова, когда прибежала Груня и попросила поторопиться в дом, чтобы помочь Изабелле Наумовне принять гостя, пока барышня прихорашивается.
Это сразу насторожило его: с утра Саша Александровна бродила по усадьбе в валенках и телогрейке, надоедала Шишкину, требуя конной прогулки, а когда он согласился, вдруг отдала ему Бисквита, а себе взяла Красавицу. Старый вояка так оробел перед породистым жеребцом, что едва не забыл прочитать длинную лекцию об отказе от кнутов.
Отсутствовали они долго, а когда вернулись, Саша Александра потребовала затопить ей внеурочно баню, потому что промерзла до кости, а пока забралась на старую печь в покоях для прислуги и заснула крепким младенческим сном, как была, в мужском верховом костюме, ибо терпеть не могла дамское седло.
И вот теперь – вздумала прихорашиваться перед графом, которого с первой встречи невзлюбила. Гранин вернее ожидал, что она так и встретит гостя – растрепанной и в штанах.
Изабелла Наумовна, которую графский титул приводил в трепет, взглянула на Гранина едва не с мольбой. Она истерзала кружевной платочек, не смея ни молчать, ни развлекать их сиятельство светской беседой.
Плахов с хозяйским видом прохаживался по передней взад-вперед, высокомерно поглядывая по сторонам.
Гранин скупо представился. Плахов, вопреки ожиданию, одарил его внимательным взглядом – стало быть, великий канцлер предупредил о шпионе в лядовском доме.
