Текст книги "Секретная история вампиров"

Автор книги: Танит Ли

Соавторы: Гарри Норман Тертлдав,Челси Куинн Ярбро,Майкл (Майк) Даймонд Резник,Брайан Майкл Стэблфорд,Джон Грегори Бетанкур,Даррелл Швайцер,Йен (Иен) Уотсон,Рон Гуларт,Кэрри Вог,Грегори Фрост
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Он сказал « Господь поразит меня насмерть», а не «Да поразит меня Господь ». Папа, беспощадно любивший точность, сразу же отметил разницу. Указав на дверь перед ними, он спросил с неожиданной и пугающей дрожью в голосе:

– Что за дверью?

– Пустая комната, – ответил дьякон.

– А дальше? Дальше там что-то есть?

– Вспомните Тайную вечерю, святейший отец, – сказал Джузеппе, но лучше от этого Папе не стало.

* * *

Он подумал о своей последней трапезе, но это не принесло облегчения. Чувство голода было невыносимым. Все было слишком давно. А эти были здесь, близко. Он слышал, как они говорят на языке, который в какой-то степени походил на латинский. Он видел, как в щели под дверью пляшет свет.

Свет любого происхождения обжигал ему глаза, но он готов был терпеть. Он чуял их запах. Запах человеческой плоти был самым вкусным запахом на свете, хотя всегда, когда ему доводилось ощущать этот запах где-то поблизости, к нему обязательно примешивался и другой запах, который был ему ненавистен.

Его стражи хорошо знали свое дело. Даже не будь чесночного запаха, оставалась дальняя дверь с распятием: она все равно удержала бы его здесь – она и держала его в заточении. Он вкушал иронию этого несчитаное число раз.

– Вот кровь моя, – сказал он когда-то. – Вот тело мое.

И в этом ирония. Но сейчас – уже совсем скоро – он собирался вкусить нечто послаще, чем ирония.

Где бы он сейчас был, если бы не Дакиций? Уж точно не здесь. Он предположил, что его тело осталось бы лежать в гробнице, а его дух воспарил бы на небеса – туда, где ему должно находиться. Остался ли в нем еще дух? Или осталось только тело, только голод, только жажда насыщения? Он не знал. Ему было все равно. Все это было слишком давно.

Дакиций, скорее всего, сам был новообращенным, когда кусал его, либо в своем упрямстве верил, что все еще остается человеком. После укуса отодвинуть камень у выхода из гробницы оказалось легко. Общаться и ходить с друзьями тоже было несложно – в течение какого-то времени. Но затем солнце стало причинять ему боль и начался голод. Стала казаться естественной потребность укрываться от дневного света. Так же как и необходимость утолять голод, если подворачивался случай…

Уже скоро. Уже совсем скоро!

* * *

– Зачем вспоминать Тайную вечерю? – потребовал ответа Папа.

– Потому что здесь мы в некотором роде воспроизводим ее, – отвечал дьякон Джузеппе. – Это таинство ордена Пипистреля. Если бы о нем прослышали ортодоксы или копты, то они позавидовали бы нам. Они хранят вещи, оставшиеся от Сына. Мы храним… самого Сына.

Папа вперил в него непонимающий взгляд.

– Здесь покоится тело нашего Господа? – хрипло прошептал он. – Его тело здесь? Он не был вознесен на небеса, как проповедует Церковь? Он был… человеком?

Было ли это тайной под сердцем у Церкви? Тайной, заключавшейся в том, что никакой тайны не существовало и что со времен Римской империи прелаты жили ложью?

Твердыня его веры пошатнулась. Правильно, его друг и предшественник никогда бы не стал рассказывать о таком. Это было бы слишком жестоко.

Однако маленький, толстый, жующий чесночную колбаску дьякон только покачал головой:

– Все не так просто, ваше святейшество. Сейчас вы увидите.

В связке у него был еще один ключ. Им он открыл последнюю дверь и посветил фонарем во мрак комнаты за ней.

* * *

Свет! Свет словно копье. Свет пронзил его глаза, проникнув столь глубоко, что, казалось, он вонзился в мозг. Сколько же времени он не видел света? Столько же, сколько обходился без пищи. Он хотел, желал, жаждал насыщения! Свет нес боль, которая сопровождала насыщение, боль, которой он не мог избежать.

Постепенно он привык к боли, переживая одну минуту агонии за другой. Проводя долгие годы в безмолвной тьме, он приложил усилия к тому, чтобы не разучиться видеть. Да, один из них был в черных одеждах – неприкасаемый, несъедобный, вонючий. Он держал свой странный светильник, как меч. Куда подевались факелы и лампады? Так же как и несколько его предшественников, чернорясец светил этой непонятной штукой.

«Что ж, я и сам теперь непонятное создание», – подумал он и обнажил зубы в сухой, ироничной, но голодной улыбке. Очень голодной.

* * *

Папа неистово перекрестился.

– Кто это? – выдохнул он. – Что… это?

Но пока он задавал вопрос, он успел осознать, что боится ответа. Невысокий тощий молодой человек, которого выхватил из мрака луч фонаря, выглядел чрезвычайно похожим на многочисленные византийские изображения Второй Ипостаси Троицы: длинные темно-каштановые волосы, борода, вытянутый овал лица, длинный нос. Раны на руках и ногах и рана в боку выглядели свежими, хоть и не кровоточили. Была еще одна маленькая ранка на шее. Ее не показывало ни одно изображение и не упоминал ни один из священных текстов. Когда Папа увидел ее, то вспомнил фильмы, которые смотрел в детстве. А когда он их вспомнил…

Его рука вновь очертила крест. Это не возымело никакого действия на молодого человека, который продолжал стоять, где стоял, моргая. Папа и не думал, что распятие произведет какой-либо эффект.

– Нет! – произнес понтифик. – Этого не может быть. Так не должно быть!

Он заметил еще кое-что. Несмотря на то что дьякон Джузеппе светил фонарем прямо в лицо молодому человеку, его зрачки не сузились. Разве он не… Или он не мог?.. С каждой секундой Папа все больше верил в последнее.

Дьякон Джузеппе с серьезным видом кивнул, подтверждая, что это было не столько вероятностью, сколько правдой.

– Что ж, святейший отец, теперь вы все знаете, – объявил дьякон из ордена Пипистреля. – Перед вами Сын Человеческий. Перед вами величайшая тайна Церкви.

– Но… почему? Каким образом? – Даже сам Папа, человек в высшей степени собранный и последовательный, не мог ясно сформулировать мысль в присутствии этого существа.

– Через некоторое время после того, как это с ним произошло, он перестал выносить солнечный свет. – Джузеппе рассказывал так уверенно, будто эта история уже превратилась в притчу. Без сомнения, так оно и было. – Когда Петр прибыл в Рим, то привез с собой и его – в своей поклаже, под распятием, чтобы не допустить никакого… несчастья. С тех самых пор он здесь. Мы его охраняем. Мы заботимся о нем.

– Великий Боже! – Папа пытался успокоить водоворот своих мыслей. – Теперь я понял, почему вы напомнили мне о Тайной вечере. – Усилием воли он взял себя в руки. Давно усопший фельдфебель, который муштровал его во время последнего приступа мирового безумия, гордился бы тем, как хорошо усвоены его уроки. – Хорошо, я увидел его. Да поможет мне Бог, я все узнал. Теперь выведите меня обратно на свет.

– Еще не время, ваше святейшество, – возразил дьякон. – Сначала нужно завершить ритуал.

– Что?

– Нужно завершить ритуал, – с терпеливой грустью в голосе повторил Джузеппе. – Увидеть – это еще не все. У него давно не было возможности утолить голод, ведь вашего предшественника выбрали в таком молодом возрасте. Вспомните Писание: ваша кровь будет его вином, ваша плоть – его хлебом.

Дьякон сказал еще что-то, но уже не по-итальянски. Понтифик, человек невероятно образованный, распознал арамейский язык. Он даже понял смысл:

«Пришло время трапезы!»

* * *

В прошлый раз было сочнее. Это было первое, о чем он подумал. Но он не жаловался, нет – только не после такого долгого перерыва. Он вкушал и вкушал: это было его короткое воссоединение с миром живых. Он выпил бы всю жизнь из своей жертвы, если бы не человек в черной рясе.

– Осторожнее! – командовал этот человек на его родном языке. – Помни о том, что случилось в позапрошлый раз!

Он не забыл. В позапрошлый раз он был слишком жаден и выпил слишком много. Тот человек умер вскоре после того, как приходил сюда. Потом он снова пил, второй раз за такой короткий срок! Во второй раз они не позволили ему проделать то же самое, как бы он ни хотел. И этот последний жил и жил – так долго, что он начал бояться, что превратил его в себе подобного.

Такое он делал нечасто. Было бы интересно узнать, намеренно ли Дакиций изменил его. Ему так никогда и не довелось спросить. Ходил ли тот все еще по свету, уже не живой, но и не мертвец? Возможно, если Дакиций все еще существовал, то они могли бы встретиться в одном из грядущих столетий. Кто знает?

Он не отпускал чересчур долго, и человек в черной рясе выдохнул ему в лицо. Ужасный, зловонный дух заставил его поспешно отступить.

Он не насытился. Но он не смог бы насытиться, даже если бы осушил весь мир. Так все же лучше, чем совсем ничего. До трапезы он ощущал в себе пустоту. Он не мог прекратить свое существование от голода, света или избытка чеснока, хотя мог желать этого. Мог и желал.

Все, больше нельзя. По его венам текла свежая живительная сила. Он не был счастлив – вряд ли такое определение вообще можно было применить к нему, – но он чувствовал себя настолько живым, насколько это ощущение доступно нежити.

* * *

– О боже, – произнес новый Папа, но не по-итальянски, не по-арамейски и не на латыни. Его рука невольно поднялась вверх, чтобы ощупать рану на шее. Кровь уже не шла. Понтифика передернуло. Он понятия не имел, что его ждет под собором Святого Петра, но о таком и помыслить не мог. Только не о таком.

– Как вы себя чувствуете, ваше святейшество? – В голосе дьякона звучало неподдельное беспокойство.

Пришлось некоторое время подумать, прежде чем он смог ответить:

– Терпимо.

– Хорошо. – Дьякон Джузеппе протянул ему руку.

Машинально Папа схватил ее и почувствовал, насколько холодна его собственная плоть. А маленький неприметный толстяк продолжал говорить:

– Мы не даем ему пить слишком много. Не так давно ему было это позволено, и произошла… неприятность.

Папа понял его, пожалуй, слишком хорошо. Он опять прикоснулся к ране на шее, снова наполняясь ужасом. Он прекрасно помнил из фильмов, что происходило дальше.

– Я что, превращусь в… одного из этих? – Он показал в сторону ключевой фигуры его религии, которая облизывала губы, собирая остатки крови языком, казавшимся длиннее и тоньше, чем положено языку человеческому.

– Мы так не считаем, – серьезно ответил Джузеппе. – Но для полной уверенности папский гробовщик вбивает тонкий осиновый колышек в сердце каждого усопшего Папы. Естественно, никто об этом не знает. Это делается по традиции ордена Пипистреля. Когда тринадцать столетий назад Шестой Вселенский собор предал анафеме Папу Гонория, то вовсе не из-за его доктрины, а…

– Гонорий тоже где-то здесь? Где-то под собором? – перебил Папа.

– Нет, с ним давно покончено. – Дьякон Джузеппе для убедительности ударил кулаком одной руки по ладони другой.

– Понятно, – Папа думал о том, можно ли ему побеседовать с Сыном Божьим. Ну, или просто с сыном человеческим… Достаточно ли хорошо для этого он знает арамейский или древнееврейский? «Как бы смеялся – или плакал – римский раввин, если бы знал…»

– И каждый Папа должен пройти через это?

– Каждый, – не без гордости ответил Джузеппе. – Разве может найтись другой способ прикоснуться к истокам? Ведь это – начало всего. Он был воскрешен, понимаете, святейший отец. Разве имеет значение, каким образом?

Для абсолютного большинства человечества это «каким образом » имело бы огромное значение. Мусульмане… Протестанты… Православные… У него начинала болеть голова, хотя раны он не чувствовал. Возможно, разговор с Ним был не такой уж хорошей идеей. «А что еще я на самом деле хочу знать?»

– Когда мы поднимемся наверх, я должен буду усердно помолиться, – сказал Папа. Но разве усердная молитва освободит его от ощущения зубов на шее? И что он скажет своему исповеднику? Правду? Священник решит, что он сошел с ума, или, что еще хуже, так не решит, и разразится скандал. Солгать? Но разве неискренняя исповедь не является сама по себе грехом?

Головная боль усилилась.

Дьякон Джузеппе, должно быть, угадал его мысли.

– Вам разрешается не упоминать об этом на исповеди, ваше святейшество. Разрешение действует с четвертого века: возможно, это самый древний документ в библиотеке Ватикана. Нет никаких сомнений в его подлинности – этот документ действительно настоящий, не такой, как «Дар Константинов». [11]11
  Подложный дарственный акт Константина Великого Папе Римскому Сильвестру. Впоследствии послужил одним из главных оснований для папских притязаний на верховную власть в средневековой Европе.


[Закрыть]

–  Deo gratias! — сказал Папа.

– Пойдемте отсюда? – предложил Джузеппе.

– Одну минуту. – Понтифик покопался в памяти и нашел там достаточно арамейского для вопроса, который он обязан был задать. – Ты Сын Божий?

Рот с острыми зубами растянулся в – ностальгической? – улыбке.

– Ты говоришь так.

«Что ж, Пилату он ответил то же самое, несмотря на то что вопрос был немного другим», – размышлял Папа, когда покидал маленькую темницу и пока дьякон Джузеппе тщательно запирал двери.

Когда же Папа оказался на ступенях, ведущих наверх, к теплу и благому свету собора Святого Петра, ему на ум пришел еще один вопрос: сколько Пап слышали тот же самый ответ?

* * *

Сколькие из них задавали этот вопрос? Он слышал его на арамейском, слышал на греческом, на латыни и на языке, в который превратилась латынь. Он всем отвечал одно и то же, и всегда на арамейском.

– Ты говоришь так, – едва слышно промолвил он, снова оставшись наедине с привычной темнотой.

Был ли он Сыном? Как он мог знать? Но если они думали, что это так, то, значит, да – для них. Разве это не единственное, что имело значение?

Тот римлянин умыл руки, когда узнал истину. Он был жестоким человеком, но не был глупцом.

А этот новый стар и вряд ли проживет долго. Очень скоро он опять сможет утолить голод. И если ему придется еще раз ответить на тот же самый вопрос…

Он ответит… И все.

Майк Резник
Два охотника с Манхэттена

Укомиссара полиции Нью-Йорка дела складывались не слишком удачно. Он бросился в работу со всем пылом и за год очистил город от наиболее бросающейся в глаза преступности, но потом как будто уперся в каменную стену. До сих пор ему еще не приходилось сталкиваться с проблемой, которую он не в состоянии был бы решить, приложив соответствующие усилия, но, хотя он успел освоить мир политики, литературный мир и то, что еще оставалось от Дикого Запада, Теодор Рузвельт не мог не признать, что после отличного старта все его попытки искоренить в городе криминальный элемент привели в тупик.

Он настоял на вооружении всех полицейских. В первых же трех перестрелках с разыскиваемыми преступниками было убито двое прохожих и ранено еще семеро, а преследуемые беспрепятственно скрылись.

После этого он вменил подчиненным в обязанность практиковаться в стрельбе. Но городской бюджет не смог выделить средства на оплату требуемого дополнительного времени, почти четверть полицейских предпочли уволиться, чем тренироваться бесплатно.

Он стал спать днем, а по ночам обходил самые опасные районы – но всем известно, что Тедди Рузвельт не тот человек, чтобы пропустить цель или отступить перед превосходящими силами противника, а потому, как только распространились слухи – а это всегда случается очень быстро, – они предпочитали скрываться каждый раз, как только он выходил на охоту.

Приближался 1896 год, и он понимал, что не стал ближе к намеченной цели, чем был в конце 1894-го. Он всерьез подумывал об отставке. В конце концов, у них с Эдит было уже четверо детей, две его книги возглавляли список бестселлеров, и американский Музей естественной истории предложил ему пост главного натуралиста, а после назначения на должность комиссара полиции он едва находит время для прогулок по любимому Сагамор-Хилл. Но каждый раз, когда его посещали подобные мысли, подбородок упрямо выпячивался вперед, зубы непроизвольно скалились в невеселой усмешке, и он сознавал, что никуда не уйдет, пока не выполнит свою работу. Американцы не отступают перед трудностями; в таких случаях они проявляют храбрость и целеустремленность, чем и отличаются от европейцев.

Но если он решил остаться, он не мог продолжать работать, полагаясь только на своих подчиненных. Полицейские силы таяли с каждым днем, а оставались в основном лишь те, кто был уверен, что продажный коп в состоянии заработать больше, чем честный бизнесмен.

Должен был быть какой-то способ встряхнуть город, и в один из дней он его нашел. Кто лучше всех прочих знает преступную среду? Сами преступники. Кому больше других известны их привычки, лидеры и тайники? Ответ тот же самый.

Как-то в июне во вторник вечером в его кабинет привели двух членов одной из самых известных банд. Оба бандита, войдя в помещение, смотрели на него с нескрываемой ненавистью.

– Вы не имеете права нас задерживать, – сказал тот, что повыше, сурового вида мужчина с черной повязкой на глазу. – Мы ничего не сделали.

– Никто этого и не утверждает, – ответил Рузвельт.

Тот, что пониже, с обритым наголо черепом, что, как подозревал Рузвельт, было сделано для избавления от вшей или чего-то похуже, огляделся по сторонам.

– Это не тюрьма. Для чего нас сюда притащили?

– Я решил, что мы должны познакомиться поближе.

– Вы собираетесь нас поколотить и отправить в камеру? – огрызнулся Одноглазый.

– Зачем это мне? – спросил Рузвельт и повернулся к сопровождавшим бандитов офицерам. – Теперь вы можете нас оставить.

– Вы уверены, сэр? – спросил один из них.

– Совершенно уверен. Спасибо за службу.

Офицеры переглянулись, пожали плечами и вышли, прикрыв за собой дверь.

– Парни, мне кажется, у вас пересохли глотки, – заметил Рузвельт, доставая из ящика стола бутылку и пару стаканов. – Почему бы вам не промочить горло?

– Это очень по-христиански, мистер Рузвельт, сэр, – откликнулся Лысый.

Он наполнил стакан, поднес его к губам, но тотчас остановился.

– Напиток не отравлен, – заверил его Рузвельт.

– Тогда выпейте первым, – потребовал Лысый.

– Я не большой любитель спиртного, – сказал Рузвельт, но взял бутылку и отхлебнул прямо из горлышка. – Я выпил лишь для того, чтобы рассеять ваши сомнения.

Лысый отступил на шаг на случай, если Рузвельт вдруг упадет, но комиссар продолжал стоять и улыбаться, блестя зубами, и он опрокинул напиток в рот, а затем его примеру последовал и Одноглазый.

– У вас прекрасное пойло, сэр, – отметил Лысый.

– Я рад, что вам понравилось, – произнес Рузвельт.

– Может, мы ошибались насчет вас, – продолжал Лысый. – В конце концов, вы, вероятно, не такой уж плохой парень.

Он налил себе еще порцию.

– Но вы так и не сказали, ради чего нас сюда привели, – сказал Одноглазый. – Вам явно от нас что-то нужно.

– Только ради приятной компании, – ответил Рузвельт. – Мне кажется, после хорошего знакомства люди вряд ли останутся врагами.

– Это меня полностью устраивает, – кивнул Лысый. – Вы не возражаете, если я сяду?

– Для этого и придуманы стулья, – усмехнулся Рузвельт.

Он взял бутылку и снова наполнил оба стакана.

– У нас говорят, что вы некоторое время были ковбоем на Западе, сэр, – снова заговорил Лысый. – Не расскажете ли нам об этом времени? Я никогда не был западнее Гудзона.

– С удовольствием расскажу, – согласился Рузвельт. – Только я не был ковбоем. У меня было ранчо, и я охотился на медведей, лосей и бизонов, а какое-то время помогал шерифу.

– А вы не встречались там с Доком Холлидеем или Билли Кидом? – спросил Одноглазый.

Рузвельт покачал головой:

– Нет, я жил на равнинах Дакоты, а они обитали южнее, в Нью-Мексико и Аризоне. Но в Зиму Голубого Снега мне удалось поймать трех убийц.

Еще с полчаса он продолжал рассказывать им свои истории и следил, чтобы стаканы не оставались пустыми. Закончив рассказ, Рузвельт подошел к двери и приоткрыл ее.

– Вечер удался, джентльмены, – сказал он. – Надо будет как-нибудь повторить нашу встречу.

– Мне нравится эта идея, – пробормотал Лысый. – Вы отличный парень, мистер Рузвельт, сэр.

– Мне тоже понравилось, – присоединился Одноглазый.

Рузвельт обнял их обоих за плечи:

– Кто-нибудь хочет еще глоток на дорожку?

Оба бандита радостно улыбнулись от мысли продолжить выпивку, но в этот момент в кабинет вошел какой-то человек. Послышался громкий хлопок, и сверкнула ослепительная вспышка.

– Что это было, черт побери? – воскликнул Одноглазый, усиленно моргая здоровым глазом.

– А, это один мой приятель. Не обращайте внимания.

Они выпили еще по стаканчику и заковыляли к двери.

– Парни, – остановил их Рузвельт, – вы не в том состоянии, чтобы добраться до дома, а у меня нет под рукой свободной повозки с лошадьми. Я предлагаю вам переночевать прямо здесь. Вас никто не собирается арестовывать, и двери камеры можно не только не запирать, но и оставить открытыми. Вы сможете свободно уйти утром или еще раньше, если сочтете нужным.

– И вы не станете нас запирать и удерживать, когда мы захотим уйти? – спросил Одноглазый.

– Даю вам свое слово.

– Да, мне говорили, что ваше слово крепче железа…

– Я думаю, мы на это согласимся, – вмешался Лысый. – В противном случае я рухну на пол и вздремну прямо здесь.

– Я позову людей, чтобы они проводили вас до места, – предложил Рузвельт.

Он вышел в коридор, махнул рукой, и вскоре обоих бандитов доставили в две соседние камеры. Верный своему обещанию, Рузвельт приказал не запирать двери.

Когда они проснулись, Рузвельт уже стоял в коридоре и смотрел на них.

– Доброе утро, джентльмены, – произнес он. – Надеюсь, вы хорошо выспались?

– О господи, в моей голове как будто целая армия пытается тронуться в путь, – простонал Лысый.

– Мы ведь можем уйти, верно? – спросил Одноглазый.

– Верно, – подтвердил Рузвельт. – Но мне кажется, мы могли бы сначала немного поболтать.

– Еще несколько историй о преступности среди ковбоев?

– Нет, я имел в виду преступность в городе Нью-Йорке.

– А? – моментально насторожился Лысый.

– Криминальные элементы считают, что держат в руках весь город, – продолжил Рузвельт. – И по правде говоря, они почти правы. С этим нельзя мириться. Я приучу Нью-Йорк к закону и порядку, чего бы мне это ни стоило. – Он немного помолчал, разглядывая своих гостей сквозь очки. – Я думаю, вы двое захотите мне в этом помочь.

– Я так и знал! — крикнул Лысый, тревожно озираясь. – Где ваши резиновые шланги?

– Никто не собирается вас и пальцем тронуть, – произнес Рузвельт. – Мы ведь друзья, не забыли?

– Конечно, не забыли.

– Мы друзья, – повторил Рузвельт. – И у меня даже есть доказательство.

– О чем вы, черт побери, толкуете? – сердито спросил Одноглазый.

– Вот о чем.

Рузвельт протянул сделанную накануне ночью фотографию. На ней он был запечатлен в обнимку с двумя счастливыми бандитами.

– Я не понимаю, – пробормотал Лысый.

– Вы станете моими шпионами, – пояснил Рузвельт. – Я под вымышленным именем снял комнату в самом неблагополучном районе Бувери. Я буду приходить туда вечером по понедельникам и четвергам, а вы дважды в неделю будете докладывать обо всех планах, о тех, кто за ними стоит, о совершенных преступлениях и местонахождении участников.

– Да вы сошли с ума! – воскликнул Лысый.

– О, я так не думаю. У меня есть несколько копий этого снимка. Если вы не согласитесь сотрудничать, в следующий раз, как только нам попадется кто-то из вашей банды, это фото появится во всех городских газетах, а в подписи будет указано, что это я благодарю вас за доносы на своих приятелей.

– Вот дерьмо! – бросил Одноглазый. – Вы ведь так и сделаете, верно?

– Абсолютно верно. Так или иначе, но я собираюсь восстановить на улицах Нью-Йорка закон и порядок. Ну как, мы пришли к соглашению?

– У нас нет выбора, – сказал Одноглазый.

– Никакого выбора, – согласился Рузвельт.

– И как долго вы намерены хранить это фото, словно нож у нашей шеи? – спросил Одноглазый.

– Пока не достигну определенных результатов.

– С вами можно договориться?

– По-моему, мы уже договорились.

– Нет, я о другом.

– Продолжайте.

– Мы выполним ваши требования, – сказал Одноглазый. – Все равно нам больше ничего не остается. Но есть один тип, который может предоставить вам все нужные сведения быстрее, чем мы. А может, он для вас даже выведет из строя кого-ни-будь из больших шишек. Вы его не знаете – с этой стороны баррикад он никому не известен, – но если я сведу вас с ним и он вас устроит, вы сожжете фотографии?

– Он на это ни за что не согласится, – возразил Лысый.

– Я бы мог попробовать, – произнес Рузвельт.

– Я имел в виду не вас, сэр, – пояснил Лысый. – Я говорю о Громиле Д. Нет такого места, куда бы он не смог пробраться, и он ничего не боится.

– Громила Д.? – нахмурился Рузвельт. – Никогда не слышал о таком.

– Это не удивительно, – сказал Одноглазый. – Он выходит наружу примерно раз в неделю, обычно перед самым закрытием пабов. Но я сам видел, как он выпивал и разговаривал с теми людьми, которых вы пытаетесь прижать. Да, сэр, если вы пообещаете выполнить свою часть сделки, мы пошлем весточку Громиле Д., что вы хотите перекинуться с ним парой слов.

Рузвельт вытащил листок бумаги и набросал на нем адрес.

– Вот здесь я снял комнату, – сказал он, протягивая листок Одноглазому. – А под адресом имя, которым я буду там пользоваться. Передайте ему, что в случае согласия на мое предложение он получит кое-какие деньги.

– Так мы договорились?

– Нет, пока я с ним не встречусь и не пойму, что это именно тот человек, который мне нужен.

– А если он вам не подойдет? – настаивал Одноглазый.

– Тогда придется довольствоваться вашими услугами, – ответил Рузвельт.

– А что будет со снимками, если он вас убьет? – спросил Лысый.

– Ты думаешь, он может убить? – поинтересовался Рузвельт.

– Все возможно, – пожал плечами Лысый. – Этот Громила Д. странный тип. – Он неловко помялся. – И все же, если он решит вас убить…

Незаконченный вопрос повис в воздухе.

– Пусть попробует справиться с чемпионом Гарварда по боксу, – ответил Рузвельт. – Итак, сегодня среда. Вы успеете с ним связаться, чтобы он пришел в ту комнату завтра вечером?

– В этом городе чертовски хорошо отлажены каналы передачи информации, – заметил Одноглазый.

– Хвастун! Чем скорее мы начнем свой крестовый поход, тем лучше. Вы свободны, джентльмены.

Одноглазый шагнул к двери тюремного блока, а Лысый немного помедлил.

– Я не считаю, что что-то вам должен после такого трюка, – сказал он Рузвельту. Потом понизил голос почти до шепота: – Но будьте с ним осторожны, сэр. – Он даже не пытался скрыть легкую дрожь. – Сэр, я далеко не ребенок. Я никогда ничего и никого не боялся, но его боюсь.

В четверг вечером Рузвельт пришел в неопрятную комнатушку в Бувери, положил шляпу и трость на кресло и приготовился ждать. На тот случай, если его приглашение не дошло до Громилы Д. или тот предпочтет не высовываться, он принес с собой книгу и к полуночи уже был уверен, что ему придется читать до самого рассвета.

Но в половине третьего в дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Рузвельт, не поднимаясь с неоднократно отремонтированного стула.

Он закрыл книгу и положил ее на стол, где стояла единственная во всей комнате лампа.

Дверь отворилась, и вошел высокий и тощий как скелет человек. Его черные волосы, казалось, не знали ни щетки, ни расчески, а на чрезвычайно бледном лице блестели пронзительно-голубые глаза. Сшитый на заказ костюм на нем явно знавал лучшие времена.

– Я слышал, вы хотели со мной поговорить, – произнес он, отчетливо проговаривая каждое слово.

– Если только вас зовут Громилой Д., – ответил Рузвельт.

По лицу человека скользнула мимолетная усмешка, едва заметная взгляду.

– Я именно тот, кого вы ищете. Но мое имя не Громила Д.

– Вот как?

– Меня так называют, поскольку люди малообразованны, чтобы выговорить мое настоящее имя. Но у вас, мистер Рузвельт, с ним не будет никаких затруднений.

– Я не давал моим… э-э-э… представителям полномочий раскрывать мою личность.

– Они и не раскрывали, – последовал ответ. – Но вы известный и узнаваемый человек, сэр. Я прочел несколько ваших книг и видел ваши фотографии в газетах.

– Но вы все еще имеете передо мной преимущество, – посетовал Рузвельт. – Если вас зовут не Громила Д….

– Можете называть меня Демосфен.

– Как древнего грека?

– Совершенно верно, – подтвердил Демосфен.

– Греки – нация темноволосая, – заметил Рузвельт, – но вы не похожи на жителя средиземноморского побережья.

– Мне и раньше об этом говорили.

– Хотя волосы вполне похожи.

– Мы и дальше будем обсуждать мою внешность или перейдем к вашему предложению? – спросил Демосфен.

– Обязательно перейдем к моему предложению, – сказал Рузвельт и показал на стул. – Прошу вас, присаживайтесь.

– Я предпочитаю стоять.

– Как пожелаете. Но должен сказать, ваш рост не производит на меня впечатления.

Демосфен улыбнулся и сел на стул.

– Вы мне уже нравитесь, мистер Рузвельт. По вашим книгам я понял, что так оно и будет. Вам так нравится убивать животных, которые стремятся только лишь убежать.

– Я охотник и спортсмен, а не убийца, – решительно ответил Рузвельт. – Я никогда не стрелял в животных, если у них не было шанса убежать.

– Как неэффективно! – заметил Демосфен и, слегка склонив голову, бросил взгляд на книгу Рузвельта. – Джейн Остин? А я-то думал, что вы выше комедии положений, мистер Рузвельт.

– Ей присуща исключительно изящная выразительность, которой, как мне кажется, вам недостает.

– Ее выразительность не ускользнула от моего внимания. – Мелькнула еще одна холодная улыбка. – А мне просто недостает хороших манер.

– Я это заметил. Теперь мы можем перейти к делу?

– Конечно, – согласился Демосфен. – Каких именно преступников вы ищете?

– Что дало вам повод считать, будто я ищу преступников? – спросил Рузвельт.

– Не будьте наивным, мистер Рузвельт, – сказал Демосфен. – Я свободно общаюсь со многими представителями уголовного мира. Вчера два бандита разнесли весть о том, что вы хотите со мной встретиться. Какое еще объяснение можете вы предложить для этой экстравагантной шарады?

– Хорошо, – кивнул Рузвельт. – На сегодняшний день семьдесят процентов нарушителей закона на Манхэттене контролируются тремя людьми. Это Уильям О'Брайен, Антонио Паскаль и Израэль Цукерман. Мои люди до сих пор не в состоянии их выследить. Мне сказали, что вы имеете к ним доступ и можете справляться с самыми опасными ситуациями. В случае, если вы доставите их в мой кабинет, город Нью-Йорк заплатит вам награду в тысячу долларов за каждого.

– И вы полагаете, что после этого преступления на Манхэттене прекратятся? – насмешливо спросил Демосфен.

– Нет. Но надо же с чего-то начинать, а я предпочитаю начинать с верхушки. Каждый из них ради снисхождения в суде выдаст десятки и десятки других. – Рузвельт помолчал, разглядывая высокого человека. – Вы можете это сделать.

– Конечно.

– И сделаете?

– Да.

– Я требую соблюдения полной конфиденциальности нашего соглашения, – добавил Рузвельт. – Стоит вам сказать хоть слово кому-то постороннему, и я буду считать себя свободным от всех обязательств.

– Я никому ничего не стану говорить, – заверил его Демосфен. – Однако приятно сознавать, что даже знаменитый Теодор Рузвельт ради своих целей идет на нарушение закона.