355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Тамара Клекач » Ведьма-двоедушница (СИ) » Текст книги (страница 1)
Ведьма-двоедушница (СИ)
  • Текст добавлен: 15 апреля 2020, 03:30

Текст книги "Ведьма-двоедушница (СИ)"


Автор книги: Тамара Клекач



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Клекач Тамара Павловна
Ведьма-двоедушница

– 1 -

Кажется, он видел её только вчера. Она шла прогулочным шагом с бутылкой минералки и разговаривала по телефону, поправляя ежесекундно сползающие на нос солнцезащитные очки.

Только это была не она. Так же, как и в прошлый раз. И в позапрошлый. И в тысячный раз до позапрошлого. И каждый раз вопреки голосу разума упрямое сердце замирало, хватаясь за хрупкую надежду. И каждый раз напрасно.

Костя выпрямился и сел на кровати, потирая уставшие видеть то, чего нет, глаза. Сегодня он вновь отправлялся на поиски.

Сегодня... Сегодня он даже не знал, какой был день недели, какое число, какой месяц. Было ещё тепло, или уже тепло. Какая разница. Это давно потеряло для него значение. Была лишь цель – найти её. Даже если для этого потребуется ещё четыреста лет.

Захлопнув дверь подъезда, он вытащил из-под куртки капюшон толстовки и, засунув руки в карманы потёртых джинсов, повернул налево. Выйдя из двора, Костя снова повернул налево, а потом ещё раз налево. Какой-то "левый" поход получался.

Днём он никогда не опускал глаза, жадно всматриваясь в лица прохожих. В темноте же он предпочитал довериться чутью, и искать не глазами, а сердцем, поэтому взгляда его удостаивался лишь асфальт.

Наверное, чутьё и было виной всех этих "левых" поворотов. Костя даже сбился со счёта, сколько их было. Или просто перестал считать после восьмого.

Район он знал, как свои пять пальцев, поэтому и остановился после очередного "левого" поворота на углу совершенно непримечательного здания улицы, чьё название он не мог вспомнить.

– Чёрт! – выругался он, что было ему совсем не свойственно, но годы... Чёрт, столетия! Они наложили свой отпечаток: боль, усталость, скорбь, отчаяние порой были настолько сильны, что прорывались наружу.

Порой он чувствовал, что она близко, так близко, что ему стоило лишь оглянуться через плечо, чтобы снова заглянуть в её бездонные зелёные глаза, услышать её мелодичный голос, дотронуться до молочной кожи с лёгким румянцем на щеках, погладить шелковистые волосы, пахнущие ветром, пылью, дымом и солнцем.

Костя закрыл лицо руками и, прислонившись спиной к стене, сполз на землю. Как же больно помнить!

Недалеко от него пискнула сигнализация. Кто-то зазвенел ключами и щёлкнул зажигалкой. Ветер донёс до него запах сигаретного дыма, смешаного с запахом палёных листьев.

Костя вздрогнул. Если бы его сейчас полоснули самым острым в мире лезвием, было бы не так больно, но этот запах невыносимо напомнил о ней.

Неужели таким была кара за его грехи: иметь лишь воспоминания, и те, боясь потерять; быть обречённым любить мертвеца и искать её призрак по всей земле.

– Не могу больше! Не могу!

Сжав влажные от слёз руки в кулаки, Костя бросился бежать. Прочь от призрака, прочь от этого ядовитого запаха дыма, прочь... Падение было внезапным. Как будто кто-то в спину толкнул. Он выставил вперёд руки, и под ними захрустело битое стекло. Приподнявшись, он удивлённо посмотрел на порезанные ладони. Он только сейчас заметил, что освещавшие до перекрёстка фонари уже не горели.

Впереди раздались шаги. В свете единственного оставшегося фонаря женский силуэт приближался к нему. Дым сигареты струился за ней, и едва различимый ореол зелёного света исходил словно из неё самой.

– Так вот значит, как теперь знакомятся с девушками? Нападают на них и обворовывают?! – иронично раздался из темноты голос. – Ты хоть знаешь, что украл, придурок?

Её голос был, как соль на рану, и в то же время как быстродействующее лекарство от продолжительной изнуряющей головной боли.

Это была она. Она... Как же долго он искал её!

***

Холодной тогда выдалась осень. Было только начало октября, а деревья уже стояли полуголыми, сбрасывая от малейшего ветерка оставшиеся покрытые инеем листья.

Опустошённой была земля Великого Новгорода, разграбленного и раздавленного неурожайными годами, голодом и опричным террором. Запустевшие пашни и голодные люди – то, что теперь он собой представлял. И не только он.

Матушка прикрыла собой чахлый огонь, когда дверь с мученическим скрипом открылась, пуская в избу холодный воздух октябрьской ночи.

Александра опустила на пол корзину и присела рядом с матушкой, подставляя замерзшие красные руки к огню.

– Нечего тебе ночами ходить, Сашенька. Да ещё и к барину. Что люди скажут? – строго молвила мать, стягивая с дочери потрепанный болотного цвета зипун (своего рода пальто).

– Люди всегда что-то говорят, – ответила Саша, оглядываясь на корзину. – А нам есть надо.

Миша, младший брат Саши, вечно ходивший с грязным носом, выскочив из своего угла, подбежал к корзине.

– Тут картошка и ещё это...

– Зерно, – подал голос отец. Он поднёс корзину ближе к огню. – Миши уже отведали его, но это не страшно.

– Добрый барин. Храни его господь. – Мать смахнула слёзы и убрала корзину подальше от посторонних глаз.

– Плох сегодня барин, – задумчиво глядя на огонь, произнесла Саша. – Хворь его точит. Будь у меня травы...

– Даже не вздумай! – Мать выронила корзину, забыв, куда хотела её поставить, и испуганно посмотрела на отца. – Господь его...

– Что? Спасёт? – Саша хмуро посмотрела на мать. – Он давно оставил его, матушка. Да и всех нас. Ты же слышала, что молвят люди про хворь, пришедшую с Запада? Те, кто ещё не казнён и не помер от голода, помрёт от неё. А я могу помочь.

– Сашенька, ты не сможешь помочь всем. – На худом лице отца, постаревшем раньше времени, проступило сочувствие.

– Если о тебе узнают, если только... – Мать залилась слезами. – Что с тобой сделают? – Отец приобнял её за плечи и прижал к себе.

Саша хмуро сверлила взглядом языки пламени, от чего они шипели и прыгали всё сильнее.

– Саша, – Миша обнял сестру как можно крепче, – я тебя никому не отдам, слышишь? Я смогу тебе защитить. Всех нас.

Саша взъерошила брату волосы и рукавом стёрла грязь с его маленького носа.

– Защитник, – усмехнулась она. – Мне теперь совсем не страшно.

– Вот и хорошо, – важно ответил он, – а то я так есть хочу, что сил нет терпеть.

Матушка улыбнулась и принялась чистить картошку. Саша же села подле огня штопать отцовский кафтан, продолжая думать про хворь.

Может, они и правы. Барин был добр к ним, и только благодаря его помощи их семья кое-как переживала голодные времена, но помыслы его не были так уж чисты. Саша видела, как он на неё смотрел, и знала, что его желания были куда больше.

Не молод он был уже, хотя и хорош собой даже для своего возраста. Семьей он обременён никогда не был, и не было ничего дурного в том, что юная красавица будила в нём плотские желания.

До наступления кризиса Саша часто думала, что не отказала бы ему и стала бы его женой. И не важно, что не равны они были. Он же барин, его желания почти закон. Стар, возможно, он для неё, но в целом не такая уж и неудачная партия. Как раз наоборот.

Однако, разруха подкосила не только простых крестьян. Она подбила и более зажиточных людей. Барин ещё держался, но теперь уже удачной партией не был, ибо позаботиться об её семье так, как раньше, больше не мог. Теперь это была задача Саши. И должна она была стать первоочерёдной: её семья, а не чужие люди, нуждались в помощи, и силы свои, какими бы безграничными они не были, она должна была тратить только на них.

Так Саша и решила поступить, поэтому на следующий день к барину она не ходила, и на день после тоже, решив потратить их на поиски пропитания.

– Смотри в оба глаза. – Саша поправила выбившуюся из-под повязки косу, завязанную красной лентой, и подошла ближе к воде. Рыбу здесь уже давно не пытались ловить, так как было это пустой тратой времени, но не для Саши: как бы далеко и глубоко не уплыла рыба, она приплывёт, да и сама же в руки прыгнет. – Миша, я не шучу, от этого зависит наш...

– Да знаю я, – обижено ответил брат. – Мне тоже есть охота, так что делай там, что умеешь, да поскорей. Холодно же.

Саша подошла ещё ближе. Убедившись, что брат надёжно охраняет их от неожиданных гостей, она нагнулась так, чтобы достать рукой воды. От прикосновения девичьих пальцев, она стала тёплой и пошла зелёными разводами. Через несколько мгновений показалась рыба. Она была мельче, чем Саша рассчитывала, но время было не то, чтобы крутить носом.

– Один, два, три, четыре, пять... – восторженно считал Миша, покинувший свой пост, и выглядывающий из-за плеча сестры.

– А что вы там делаете, а? – Саша молниеносно завернула рыбу в старую тряпку, которую брала с собой, и сунула брату под расстёгнутый отцовский кафтан, который он быстро запахнул. – Никак рыбу кличите, да?

– Да какая рыба, баба Настасья? – Саша показала соседке, не весть откуда взявшейся, пустые руки. – Сгинула она давно, это ж все знают.

Баба Настасья окинула брата с сестрой подозрительным взглядом. Сама-то она не спешила отвечать, куда это она ходила на рассвете, и что приносила, спрятанное под одеждой. Даже сейчас она на ней бугрилась, а пояс готов был развязаться.

– Что ж ты не у барина-то своего? – сменила тему баба Настасья, сделавшая свои выводы. – Совсем плох он, говорят. Того гляди и богу душу отдаст. – Саша побледнела, а соседка, меж тем уже уходя, перекрестилась и добавила: – Добрый человек уйдёт спокойно, хорошее место ждёт его, не то, что нас, грешных.

– Нельзя, Сашенька, нельзя идти тебе, – плакала мать. – Ему уже не помочь, а тебя, коли увидят там, ещё и обвинят.

Саша отдала матушке рыбу и наспех обтёрла руки.

– Ты не знаешь этого, – возразила она. Вопреки решению не вмешиваться, Саша не могла сделать вид, что ничего не слышала от соседки. Виденья одни хуже других сменялись перед её глазами, и уверенность в том, что дар ей был дан не просто так, крепла в ней вместе с верой в то, что сдолать хворь, какой бы сильной и запущенной она ни была, ей было по силам.

– Ночи хотя бы дождись, дочка, – вмешался отец, – чтобы глаза чужие не видели, да языки злые не болтали. Стемнеет, тогда пойдёшь. Спасёшь, так спасёшь, а нет – так хоть попрощаешься, – рассудил он, и Саша согласилась. С отцовской мудростью она спорить не решалась, да и матушка до вечера успокоится.

Сумерки спускались рано в эту пору года. Саша как можно тише выскользнула за дверь, стараясь не открывать её слишком широко, чтобы запах запечённой рыбы не распространялся на улицу. Соседи, те, что ещё могли поддерживать в себе жизнь, не должны были знать ни о таком богатстве, как рыба, ни о том, что кто-то уходит в ночь.

Запах смерти Саша ощутила ещё с порога. Опустевшие покои пропахли ею насквозь.

Соседка не обманула: плох был барин. Саша взяла его за руку, и она была холоднее льда, не смотря на то, что его сильно лихорадило. Горло барина было опухшим, а в груди при каждом вздохе судорожно булькало.

– Сашенька, это ты? Я ждал тебя. – Он зашёлся в кашле, и на губах появилась кровь.

Глаза его были обращены к ней, но, в то же время, они как бы смотрели сквозь неё, видя то, что было доступно только им.

Саша ему не ответила. Опустившись на колени, она положила ладонь на его мокрый лоб и погладила по тронутым сединой волосам.

Права была матушка – помочь барину она уже не могла. Жизнь покидала его. Мучительно давались ему вдохи, и тело его уже было практически мертво.

Он держался за жизнь столь привычную для него титаническими усилиями, как и многие другие, боясь того, что ждёт его после смерти. И та боль, которую он испытывал, убивала и его душу, а без неё после смерти точно не стоило ожидать чего-то хорошего.

Да, спасти его Саша уже не могла, но кое-что всё же было в её власти. Она могла подарить ему лёгкую смерть, спасти его душу и помочь ей уйти туда, откуда она сможет двигаться дальше. Такой дар был бесценным.

Саша ещё раз погладила барина по волосам и, поцеловав его руку, закрыла глаза. Комнату заполнил мягкий зелёный свет. Стало тепло и уютно. Два, три, четыре удара сердца и всё закончилось.

Саша открыла глаза. Лицо барина было светлым и спокойным, и многим моложе, чем при жизни. Всё, что его терзало, отошло. Отошёл и он. Туда, где не было боли и зла. Туда, куда попадали хорошие люди.

Прав был и отец. Теперь она могла попрощаться. Поцеловав барина в лоб, Саша удалилась.

На утро выпал первый снег. Белые хлопья скрывались в густом чёрном дыме, поднимавшимся над покоями, где только вчера испустил свой последний вдох добрый барин.

В город пришла чума.

– 2 -

Толстое бревно плавно покачивалось в такт широким шагам темноволосого молодца, нёсшего его на плече. Несмотря на середину осени, пришедшей ранее положенного, белая рубаха на нём взмокла.

Опустив бревно на землю рядом с другими, молодец вытер лоб рукой.

– Всё, братцы, последнее. Можно строгать.

– Ну, даёшь! – хохотнул один из рабочих, подошедших с топорами к брёвнам. – Девок тебе бы на плечах тягать, а не здесь прозябать!

Молодец лишь махнул рукой, мол, какие там девки, сначала дело, а потом уж и про девок подумать можно. Правда, девок-то было не так уж и много, да и так, чтоб в душу западали – тоже не сказать. Зато работы было полно. Северная резиденция царя сама себя построить не могла.

Каменный детинец (Дешный град, внутренняя крепость или цитадель) Вологды начал сооружаться в конце апреля 1566 года.

Территория его ограничивалась с севера рекой Вологдой. С юго-востока и юга были прорыты рвы, на западе насыпаны земляные валы.

Частично из камня была стена с северо-запада и полностью с юго-востока с девятью башнями и двумя башнями с пряслами (участок крепостной стены между двумя башнями) между ними на юго-западном углу. Внутри был построен каменный соборный храм – Софийский собор и деревянный царский дворец с церковью.

День и ночь держали стражу пять сотен стрельцов и около трёхсот пушек. И, несмотря на неожиданный отъезд царя, работы в ней продолжались: на месте недостроенных стен ставился деревянный острог (постоянный или временно населённый укреплённый пункт, обнесённый частоколом из заострённых сверху брёвен высотой 4-6 метров) с двумя десятками шатровых башен.

– Чего стоишь? Чего ждёшь? – спросил всё тот же рабочий у молодца.

– Топор жду. Пара рук лишними не будет.

– Топор тебе? Ишь ты! Иди уже! Смотреть на тебя холодно!

Молодец пожал плечами, мол, как хотите, и широким шагом пошёл по своим делам. Умывшись и переодевшись в чистую рубаху, он надеялся спокойно отобедать, но в дверь настойчиво заколотили и, не дождавшись ответа, вломились гости.

– Встречай гостей, добрый человек! – с порога прокричал первый.

– Мы не забыли про тебя, – подал голос второй, – и принесли тебе пожрать.

– Помер бы я без вас, братцы, – улыбнулся он.

– Помер бы, Ромка, не сомневайся.

Афоня и Димитрий были его давними друзьями: вместе осиротев, они попали в монастырь, где и выросли; вместе преодолевали любые преграды; вместе прибыли в Вологду в поисках лучшей жизни.

Отобедав, молодцы достали кружки и, тот, кого звали Димитрий, разлил по ним из принесённого запазухой красивого графина некую жидкость.

– Фу, гадость, – скривился Рома. – Вы где эту погань взяли?

– А нас угостил этот... Как его? Ну, тот короче, что по-нашему ни хрена не понимает, – ответил Димитрий.

– Ин-же-няр, или как-то так, – добавил Афоня.

– Угостил? – усмехнулся Рома. – А как же! Спёрли вы это, братцы мои грешные!

– Бог простит, – ответил Афоня и, под дружный смех товарищей, перекестился.

– Короче, смех – смехом, а мы к тебе с делом пришли. – Бородатое лицо Димитрия в миг приняло серьёзное выражение. – Молва ширится, что по землям нашим хворь какая-то ходит, да людей старых, да малых на тот свет сживает. Говорят, целые станы закрывают: не войти, не выйти.

– И что? Коли суждено так помереть, так и помрём, – ответил Рома.

– Может, и помрём, да только здеся я не хочу дух испускать.

– Мы не хотим, – добавил Афоня.

– Царь может и вовсе передумал здеся себе гнёздышко вить. Сам видишь: сначала камни были, а теперь дерево. А дальше чего будет?

– И что вы предлогаете? – Смахнув с бороды капли, Рома окинул товарищей подозрительным взглядом. Вот не сиделось им на месте: ни в монастыре, где они выросли, ни теперь здесь, где по их милости они и оказались, так сказать, в поисках лучшей жизни.

– Уходить надобно. Пока заставы не везде поставили.

– Куда? Это людей заставы, может, и остановят, но не голод и не хворь, какой бы она не была.

– Зато с набитым пузом помирать легче, – возразил Димитрий.

– Говорят, царь-батюшка в Александрийскую слободу вернулся. Поедем и мы туда и...

– Опричником быть хочешь? – не поверил своим ушам Рома. – Ты же слышал, что они натворили: от самой Москвы до Новгорода камня на камне не осталось, а в Новгороде-то...

– Чего сразу опричником? – возмутились в один голос его собеседники. – Работы там и другой хватает. Мы, люди добрые, и любой честной работы не чураемся!

"А не честной?" – подумал Рома, но вслух ничего не сказал. Видел же он, что они уже всё решили, и отпустить их одних дурней пытать счастье, он, конечно же, не мог. Братьями они хоть были и не по крови, но узы их были крепкими, как и руки, неоднократно приходившие друг другу на помощь. На том и порешили.

Долгим показался Роману путь от Вологды до Александровской слободы, и казалось, ему, что не только крепость он оставляет позади, но и монастырь, чьи стены были ему домом целых десять лет, и всю жизнь свою он по этой дороге проходит.

"Великая роль уготована для тебя. Сердцем слушай, вера в нём подскажет тебе правильный путь" – много лет назад сказал ему на последок настоятель монастыря.

Великой роли он для себя не видел и не искал ни тогда, ни сейчас. Просты были его желания: построить дом, в жёны взять хорошую девицу, детишек завести, да чтобы было у них всё то, чего сам он был лишён в детстве.

Жизнь при монастыре, конечно, не вязалась с этим, как и разруха и беды, бросавшие большую тень на день завтрашний, но всё же это было то, о чём он мечтал, а ни как о службе царю.

Задаваясь вопросом, что же ждало их впереди, молодцы подъехали к выложенным кирпичом от земли до бойниц укреплениям Александровской слободы.

– Чего вам, холопы? – приветствовал их голос.

– На службу к царю-батюшке пришли, – ответил Димитрий, спешиваясь.

– Слыхали, парни? На службу они пришли. – Сверха раздался смех.

– Нет здесь ничего для вас, нищесброд. Возвращайтесь туда, откуда коней спёрли.

– Не спёрли мы их, – ответил Афоня, а Рома, тем временем, ощутил раздражение. – Мы из Вологды приехали. Может, слыхали: там царь-батюшка наш крепость повелел строить. Так мы и строили.

– Ишь, парни, какие к нам работяги пожаловали! А харчи, как там закончились, так вы к нам подались? Или это вы так по пути раздобрели? Приютили вас, может, где детин-то таких? Может, скажете, где, и мы туда наведаемся. Подкрепиться тоже. – Снова раздался смех.

– А чего ж не сказать доброму человеку, – улыбнулся Рома, снимая шапку. – Скажу. Ты только выходи сюда, так я ещё и короткий путь тебе укажу. – Смеха не последовало.

– Наглый холоп – мёртвый холоп, – вкрадчиво ответил Роме голос, и из-за бойницы выглянуло дуло мушкета. – Да, парни?

Ответа на это никто не услышал, так как на дороге показалась конница. Десятков пять не меньше всадников, облачённых в чёрные отороченные мехом кафтаны поверх чёрных подрясников и чёрные меховые скуфейки. По обеим сторонам чёрной попоны белым были вышиты головы собак – отличительный признак опричников.

Один из всадников мчался быстрее других, да трясло его так, что он вот-вот готов был выпасть из седла. На подъезде к центральным воротам лошадь внезапно остановилась и встала на дыбы, сбросив опричника на землю. Била она копытами так, что комья земли летели, и гарцевала кругом него, не давая подняться.

Несколько смельчаков оголили сабли, но Рома подоспел первым. Стал он прямо перед ней, широко раскинув руки, и, как она не била копытами, как не вставала на дыбы, он не сдвинулся ни на шаг.

Тишина стояла вокруг. Опричники замерли. Вот-вот, казалось, лошадь его затопчет, а нет: мотнула она только из стороны в сторону головой, да копытами пару раз ударила по земле, и всё, успокоилось животное, как и не было ничего.

– Что за чертовщина! – сплюнул на землю один из опричников, поднимая с земли товарища.

– Кто её знает? – ответил Рома, ласково поглаживая животное, к которому никто так и не решился подойти. – У неё свои понятия, у нас свои.

– Тонко подмечено, – обратился к Роме один из всадников, ехавший в конце. Гордо сидел он в седле, властно держа в руках длинный кнут. Одет он был, как опричник, только не имел при себе никакого оружия. Да и попона на его коне не была украшена собачей головой. – Вовремя ты подоспел, однако. Коли б не ты, не видать света было бы тому молодцу. Жизнью он тебе обязан.

– Благодарю за добрые слова. – Роман поклонился, признав в говорившем человека высокого положения.

– Не видал я тебя раньше здесь. Какими дорогами пришёл?

– Из Вологды мы, – ответил Рома, кивая на Димитрия и Афоню.

– В поисках лучшей жизни? – усмехнулся наезник.

– Уж не судите строго. Не грех ведь. – Человек рассмеялся и ловко спрыгнул с лошади. Высок он был, статен и моложав, не смотря на то, что его чёрные волосы были поддёрнуты сединой.

– Не грех, – согласился он. – Даже напротив. – Он окинул Рому оценивающим взглядом серых глаз. – Ну, добро. – Он подозвал одного из лучников. Тот отвесил ему низкий поклон. – Покажи этому доброму человеку и его братьям, где находятся конюшни, и проследи, чтобы их накормили и выделили покои. А кто спрашивать будет, скажи по моему личному приказу взяты на службу. Понял?

– Да, господин, – ответил лучник и снова низко поклонился.

– Благодарю. – Роман тоже поклонился.

Человек в чёрном рассмеялся и, ловко запрыгнув в седло, махнул рукой, мол, не стоит благодарности, и удалился.

– Не стой, как дурень, – сказал лучник, в голосе которого Роман узнал того, с кем он имел удовольствие общаться до приезда конницы. – Велел господин тебе и дурням твоим следовать за мной, вот и не тратьте моё время попусту.

Стар он был уже по меркам воинства и, по мнению Ромы, но крепка была его хода и рука, любовно поглаживающая мушкет, а глаз его был зорок, меток и мудр. Как ни странно, Роме он даже по душе пришёлся. И он даже готов был поспорить на свою шапку, что это было взаимно. Такие старые воины уважали смелость, а смелым Рома был.

Кобыльи конюшни разводили лошадей русской породы и иноземных. Работы в них было много, и, скажем так, не самой приятной. Но труд этот был честным, как и еда и угол свой, получаемые за неё. В крепости Роману приходилось тоже много работать, но то было бесперспективно, а здесь были возможности. Теперь он это понимал, и рад был, что они с товарищами был приняты туда.

Так же, к своему удивлению, Роман начал проникаться к опричнине. Нет, не к той жестокости, которую они чинили, а к их вере: вере сильной и в царя, и в церковь. И самое главное – у неё, у веры-то, была праведная цель.

В конце XVI века в новгородских землях, а затем и в Москве распространилась ересь жидовствующих. Еретиками были священнослужители, отрицавшие многие основополагающие каноны Православной церкви. В 1569 году даже было сожжено несколько людей за употребление в пищу запрещённой церковными правилами телятины.

И вот как раз идеологическим смыслом опричнины было просеивание для отделения добрых семян православной соборности от еретических мудрствований.

Еретики, которым удалось остаться в живых, ушли в тень, и многие о них забыли. Однако, на второй год неурожая, люди стали вспоминать и задумываться о природе такого лиха, и если голод был врагом объяснимым, то чума была врагом, которого нельзя было ни увидеть, ни убить, и её могли объяснить лишь колдовством.

Самим царём был учрежден монашеский орден, члены которого становились не просто царскими слугами, а рыцарями веры, железной рукой которых должна была искореняться нечисть.

Сабли, наконечники стрел и серповидные лезвия их черешковых топоров (бердышей) были из чистого серебра, окропленного святой водой, и носили они чёрные одежды, как у опричников, с тем лишь отличием, что слева на груди у них была нашита белая лилия – символ чистоты и правосудия.

Спустя неделю со дня приезда в слободу Романа посетил гость, да не просто гость, а добрый человек, взявший его на работу в конюшни.

Имя носил он царское – Лев, и в ордене он был кем-то вроде духовного лидера и наставника. Поговаривали, что это с его подачи царь учредил орден, ибо бывал ранее Лев на Западе, да не только, и видел своими глазами и зло, и его деяния, и знал способы борьбы с таковым.

– Обжился ты, как я погляжу. – Лев зашёл прямо в конюшню, совершенно не смущаясь ни навозу, ни запаху. – Молодец! Я наблюдал за тобой, – продолжил он, не дав Роману и слова вставить, – с того самого дня, как увидел, как ты лошадь обуздал. Не было в тебе страха перед животиной, и рука твёрда была твоя, и сердце, и вера. Такому молодцу место не в конюшне.

– Благодарю вас, господин, но это нужный труд, и по-своему благородный.

– И скромен, и честен, – заметил с улыбкой Лев. – И это делает тебя ещё более ценным. Есть у меня для тебя задание. Важное и секретное, так сказать. И учти, отказ я не приму. Сможешь проверить на личном опыте, насколько я хорош в убеждении.

– Любая работа – честь для меня.

– Не боишься, что прикажу убивать? – прищурил один глаз его собеседник. – Тебя же в монастыре растили, и ты должен знать, что убийство – самый страшный грех.

– Не убийство самый страшный грех, а неверие, – ответил Рома, удивившись, откуда Лев узнал про монастырь.

– Вот он, истинно верующий! – с восхищением вскликнул Лев. – И я, чтобы ты знал, никогда бы такого не попросил. Не нам решать, кому жить, а кому умирать. Для этого есть Суд Божий. Так, значит, ты выполнишь мою просьбу? Будешь служить мне верой и правдой?

– Да, господин, – с готовностью ответил Роман, вспомнив слова настоятеля про великую роль.

– 3 -

К концу недели недобитое голодом население поредело ещё сильнее. Чумные дворы заколачивали вместе с живыми и мертвецами. На всех дорогах были поставлены заставы. Всех, кто пытался выехать, убивали и сжигали на больших кострах вместе со всем имуществом.

Люди дичали на глазах. Безумием охваченные они искали ответы в том едином, что оставалось нетронутым – религии, и быстрее, чем всходило солнце, распространялась молва о том, что беды, которыми было охвачено всё государство, были проделками сатаны, и его отродья бродили меж людей, распространяя голод и чуму.

Это стало и судом и приговором для многих ни в чём не повинных людей, таких же, как и их палачи, борющихся за жизнь. Изолированные посёлки охватили беспорядки. Люди тыкали друг в друга пальцами, сыпали обвинениями в колдовстве, чинили расправы, забывая обвиняемых камнями и палками, а порой и разрывая голыми руками. И неважно, что это ничего не меняло.

Рыбу приходилось отныне Саше ловить ночью. Так же и ночью она ходила в лес, уходя каждый раз всё дальше и дальше в поисках замёрзших ягод и хоть каких-то корений.

Все находки она прикрывала ветками и как можно скорее несла домой, надеясь, что ночь скрывала её от посторонних глаз.

– Я могла бы сделать больше, – шёпотом сказала она матери, сухими руками перебирающей скудную добычу.

Зелёный огонь тихо плясал в старой дырявой миске, поставленной возле спящих брата и отца. Тепло от него шло сильное, и, в отличие от обычного огня, не угрожало спалить избу.

– Саша, даже не заговаривай об этом, – шёпотом ответила мать. – Вчера только забили двоих. Нельзя! Никто не должен...

– Но мы не можем продолжать голодать! – повысила голос Саша. – Хворь я могу отвести от нас, но голод... Если мы не будем есть, то даже я не смогу помочь, а есть нам нечего! Мы медленно умираем, матушка, а ты не позволяешь мне ничего сделать!

– Что сделать? – тоже повысила голос мать.

– Мы можем уйти. – Саша взяла руки матери в свои, и с надеждой посмотрела ей в глаза. – Я выведу нас. Мы уйдём с этих проклятых земель в другие – тёплые, родючие, безлопастные. У нас будет новая жизнь, новый дом. Мы можем это получить. Я могу это сделать. – Глаза Саши, горящие надеждой, погасли так и не увидев в матушкиных того же огня, что горел в ней самой, когда она думала о новой безбедной жизни для себя и своей семьи.

– Нет, не можем, Сашенька, – снова шёпотом ответила мать. – Сейчас не можем. Слишком опасно.

Саша отпустила руки матери, и отвернулась от неё, пряча выступившие слёзы. Никогда мать не говорила ей, что её умения от сатаны. Наоборот, она всегда говорила, что этот дар был дан ей свыше, что она тот оплот добра, который так был нужен людям. Но, если она и правда так считала, то почему же так боялась малейшего его проявления? Если ей не жаль было себя, мужа своего, то отчего же она не жалела детей своих?

Шедший всю ночь снег с рассветом закончился. И не успело солнце бросить первые лучи на заснеженную землю, как белый покров окропила кровь.

– Что ж вы делаете, люди добрые? – Мать не успела удержать её. Саша растолкала людей, собравшихся посмотреть на зрелище, и подбежала к лежащему на снегу телу.

Это был мальчик не многим старше её брата, худющий до боли, с грязным лицом, которое теперь было покрыто застывшей на морозе кровью.

– Не лезь, девка! – Священнослужитель, с размерами которого не могла соперничать даже хорошо откормленная свинья, грубо оттолкнул её.

– Он просто хотел есть, – всхлипывая, пропищала девчушка лет шести, и показала пальчиком на руку мальчика, в которой был сжат кусок снега. Да это и снегом было сложно назвать. Его-то и выпало всего ничего, а то и вообще был кусок грязи с несколькими налипшими на него белыми хлопьями.

– Это же снег! Всего лишь снег!

– Не положено снег есть! – завизжал он. – Он был ненормальным! – Священнослужитель трижды перекрестился и пнул ногой коченеющее тело. – Туда ему и дорога! – Добрые люди одобряюще загалдели. – А ты, девка, знай своё место!

– А ты своё знаешь?

Нехорошо сверкнули глаза божьего человека. Морда его налилась отнюдь не праведной злобой. Крепко зажатый в руке посох дёрнулся, и Саша повалилась на бок. Снег обжёг разбитую щёку.

– Мужа нет тебе, чтобы научить, как вести себя, – прорычал священник. – Но боженька наш всё видит, не сомневайся!

– Я и не сомневаюсь, – тихо произнесла Саша, глядя вслед священнику. – И я тоже.

– Не стоит тебе, милочка, нарываться. – Саша вытерла рукавом кровь со щеки, и хмуро посмотрела на бабу Настасью. – У самой-то рыльце в пушке. Думаешь, никто не заметил, что избу-то вашу хворь обошла, что по ночам ты шляешься бог весть где? А я заметила!

Баба Настасья с вызовом глядела на Сашу. Её чересчур румяное лицо так и распирала уверенность и бесстрашие. "Я всё знаю, – беззвучно говорило оно. – Ты у меня на крючке".

Пальцы Саши начали покалывать, и в глазах появился яркий зеленоватый блеск расширяющихся зрачков, да такой, что её соседка сделала шаг назад.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю