Текст книги "Ведьма-двоедушница (СИ)"

Автор книги: Тамара Клекач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– А вы, баба Настасья, думаете, никто не замечает, что румянец-то ваш уж больно сытый? – вкрадчивым голосом ответила ей Саша, делая шаг вперёд. – Что будет, если я бусы-то ваши с шеи сорву? – Саша щёлкнула пальцами перед лицом соседки, и та вздрогнула. – Будете ли вы так же румяны? – Саша сделала ещё один шаг. – Будут ли ваши дочери-страшили, прости меня Господи, так же самоуверенны? А, баба Настасья?

Женщина схватилась за свои бусы и очень быстро, как для своей комплекции, бросилась наутёк.

Саша почувствовала лёгкое удовлетворение, но повернувшись к матери, всё ещё стоящей поблизости, оно сменилось печалью. В глазах матери читался не столько укор, сколько панический ужас и страх.

До позднего вечера мать так и промолвила дочери не слова. Даже отец, видимо узнавший о произошедшем, помалкивал. Только братец не замолкал ни на минуту, чирикая, как воробушек, о том, о сём, и неустанно вырезая, как учил его отец, из дерева фигурку животного, отдалённо напоминающего кошку.

Саша чувствовала, что что-то неладно, но не теребила мать с расспросами, терпеливо ожидая, когда та созреет для разговора сама. Так и произошло.

– Ты должна уйти. – Вопреки свойственной ей деликатности и сдержанности, мать рубанула с плеча.

Миша выронил из рук только что законченную фигурку, и вопросительно поднял на мать глаза. Саша же даже не дёрнулась, всё так же спокойно продолжая штопать отцовский кафтан.

– Мать, да ты что? – поперхнулся отец, топивший в ведре снег.

– Тебя не было там! – взвизгнула она. – Ты не слышал, что говорила наша соседка! А я была, и слышала! Настасья не из тех, кто забывает обиды!

– Ей самой есть, что скрывать, – подала голос Саша. – Она не будет...

– Будет, – перебила мать. – Я видела, как она шепталась с другими. Даже, если её первой рвать будут, она тебе за собой потащит, и нас следом.

Слова матушки повисли в избе, как топор, готовый в любой момент упасть. По телу Саши расползался холод. То, что было не сказано матерью вслух, звучало у Саши в голове. Она даже ей сочувствовала. Тяжко было для матери выбирать между детьми, но так уж сложилось.

Странно, что Саша не подумала об этом раньше. Она всегда воспринимала семью, как часть себя самой, и в страшном сне ей не могло привидеться, что всё так повернётся.

Не было у Саши сомнений в материнской любви даже сейчас, но она вынуждена была признать, что из двух зол всегда выбирают наименьшую.

Саша закончила штопать кафтан, и отложила его в сторону. Тягостно ей было, но решение она уже приняла.

Мать подошла к ней и, положа руки дочери на плечи, поцеловала в лоб, благословляя своего первенца перед долгой дорогой.

– Есть одно место, – тихо промолвила она, – я видела его во сне. – Саша удивлённо подняла глаза на мать, но та только печально улыбнулась. – Как туда добраться, никто не может рассказать. Найти его может лишь тот, кому дано видеть то, что скрыто от глаз человеческих, и лишь тот, кто в этом очень нуждается. Ты найдёшь его, я уверена. Там ты будешь в безопасности.

Матушка подала дочери тёмно-зелёный опашень, который сама носила, когда была молода. Рукава его, подол и проймы были вышиты красными цветами в тон красной рубахи, в которую мать заставила Сашу переодеться после обеда, натянув на неё так же и тёмно-зелёный сарафан без рукавов.

Саша накинула опашень и терпеливо подождала, пока мать завяжет ей красный платок на голове и пристегнёт ободранный меховой воротник.

Отец подал дочери небольшой узелок с кое-какой едой, хотя она в этом и не нуждалась. Миша же, её маленький курносый воробушек, в глазах которого стояли слёзы, протянул ей фигурку.

Саша тогда не знала, что видела мать и отца с братом в последний раз. Как и не узнала она никогда, что мать, что имела в виду, когда говорила про место, которое видела во сне, и о том, знала ли мать, что всё так будет, или же это было всего лишь предчувствие материнского сердца.

Знала Саша лишь то, что их лица она не забудет никогда, что мысленно она всегда будет с ними, и что когда-нибудь она к ним вернётся. С первыми лучами солнца она войдёт в избу, чтобы забрать их в другое лучшее место, где им будет хорошо: где болезни не будут им грозить, и голод, и непогода, и любая другая опасность тоже; где они будут счастливы до самой смерти.

Саша крепко сжала фигурку в руке и в последний раз посмотрела на тех, кого решила оставить. Молчаливые слёзы катились по их исхудалым лицам, но Саша им улыбнулась. "Не стоит печалиться, – как будто говорила она. – Всё будет хорошо".

С этой уверенностью Саша вышла за дверь в холодную осеннюю ночь.

– 4 -

Саша шла вдоль берега Ладожского озера. Ночь была холодной и ветреной. Попеременно срывался то дождь, то мелкий снег, который тут же таял в размытой дождём грязи. Так далеко от дома она ещё не заходила, и куда ей было идти, Саша вообще не имела понятия.

Глядя на покрывшуюся тонкой кромкой гладь воды, Саша пыталась заглянуть в будущее, но завеса времени не поддавалась, упрямо отводя Сашин взгляд в сторону. И чем больше она упорствовала, тем сильнее дул ветер, как будто говоря "не стоит тебе это видеть".

– Вода-матушка, – Саша стала на колени пред озером и положила руки на ледяную кромку воды, – царица и повелительница над всеми, нет тебя сильнее. От ветра можно спрятаться, землю можно обойти, огонь потушить, но от тебя, мать, нет спасения. Сжалься надо мной, покажи мне хоть что-то!

Сильнее прежнего припустил ветер, но Саша не убрала руки, только закрыла от косых капель дождя глаза. Всю свою силу ей пришлось призвать, чтобы удержаться на месте. Зелёный свет так и бил из неё, а жар от её рук плавил кромку озера.

Долго ли так продолжалось, Саша понятия не имела, но, в конце концов, матушка-вода сжалилась над ней и ветер стих. Время словно замедлилось, разводы, которые оставлял дождь, становились всё крупнее, и в них Саша увидела путь до того места, о котором говорила ей мать.

– Следуй за водой, – пропел ветер. – Вода приведёт тебя туда.

– Спасибо, матушка. – Саша поднялась с колен и низко поклонилась озеру, вновь покрытому ледяной кромкой.

На востоке серел рассвет. В версте от озера Саша наткнулась на сожженную избу. Осторожно ступая по пепелищу, чтобы не раздавить неподдавшиеся огню человеческие кости, Саша прошла к чудом уцелевшему очагу, рядом с которым лежали почерневшие тряпки, видимо оставшиеся от колыбели.

Когда-то здесь жила семья. Худо-бедно, но они жили мирно и счастливо. Это чувствовалось по тому, как гладко были обтёсаны почерневшие столбы, как тщательно была уложена кровля, и даже по тому, где изба располагалась. Теперь же здесь не осталось ничего, кроме пепла и ощущения пустоты.

Саша забилась между очагом и остатками крыши, лежавшими на нём. Здесь её вряд ли кто-то увидит. Таких мест, затронутых смертью и бедой, старались избегать. Людям хватало своих проблем, и лишний раз искать напоминания о том, какой может быть конец, они не стремились. Зато она могла укрыться там до тех пор, пока снова не наступит ночь, и она сможет продолжить свой путь.

Саша развязала платочек, который ей дал отец. Там было всего ничего: две запечёные картошки, чёрствая лепёшка и рыбий хвост. Ей не стоило это брать, ведь теперь, когда её не было рядом, им было сложнее выживать, а она сама могла и обойтись.

Сжав в руке холодную картошку, Саша закрыла глаза и представила себе дом – тот дом, который знавал лучшие времена. Летом под ним гулял ветер, а к зиме отец всегда делал завалинку, чтобы земля в избе не промерзала. Достатка у них никогда не было, но тем они и были счастливы, что умели ценить то малое, что имели.

Картошка в Сашиной руке стала тёплой. Сконцентрировавшись на этом тепле, Саша представила, как оно переносится в избу, как старый грязный мешок под лавкой набирает форму, заполняется картошкой, пока последняя не начинает сыпаться на пол. Мать умела экономить, и этого им должно было хватить на долго, и от этой мысли ей стало теплее.

Ещё одна ночь ушла на то, чтобы добраться до устья реки Волхов. Чем дальше Саша удалялась от дома, тем тревожнее ей становилось. В чужом краю её уверенность в том, что она приняла правильное решение, сильно пошатнулась. Мать была напугана – это было понятно, но сама Саша не боялась: что была ей та баба Настасья, да и все другие. Если бы она захотела, то сравняла бы с землёй весь погост. Да что погост, всё государство! Сила у неё была для этого. Она вообще могла бы стать царицей.

От этой мысли Саша улыбнулась. Когда Мишенька был ещё совсем мал, она каждый вечер рассказывала ему истории про всемогущую царицу – добрую и справедливую, и про её отважного брата – самого меткого стрельца во всём государстве.

Когда же братец подрос, он сам стал рассказывать ей истории про приключения царицы и её брата: о том, как она победит великое зло, как встретит не менее отважного, чем её брат, боярина, как будут жить они долго и счастливо.

Мишенька в это верил, и она должна была верить в то, что их всех ждёт счастливый конец.

Пересидев в грязной яме день, Саша вплотную подошла к устью реки. Дождь шёл не переставая, и она промокла до нитки. Голод терпеть она привыкла, но от сырости и холода у неё выкручивало каждую косточку в теле.

Налитые ноги разъехались, и Саша схватилась за дерево, сильно содрав при этом ладонь, но всё равно на ногах удержаться не смогла. Только благодаря этому ей удалось остаться незамеченной.

До этого момента Саша не натыкалась на заставы, да и если бы наткнулась, пройти их ей бы не составило труда: любой, кто бы её увидел, сазу же заснул, а на утро и не вспомнил бы о том, что видел.

Как выглядели те самые заставы, Саша не знала, но что-то ей подсказывало, что перед ней была не она. В оконце горнице был виден свет, но не похоже было, что шёл он от лучины: слишком ярким он был и каким-то мощным.

В сенях, где обычно хранилась солома, были привязаны кони. Их ржание доносилось чётко и, насколько Саша могла судить, их было двое, да и более бы вряд ли поместилось.

Любопытство пересилило, и Саша подкралась к оконцу и осторожно заглянула во внутрь. Двое их было там: один пониже, да покрепче, второй повыше и худой, но оба были в чёрном опричном одеянии.

Должно быть, выпили они не мало, иначе не кляли бы так громко свою службу царскую, что было слышно наружу: ах, бедные они, несчастные, как же они устали по полям, да по лесам скакать, от одного к погоста к другому, да каждый раз молиться, чтобы хворь, которую чумой кличут, не забрала их чистые души на небо раньше времени.

"Вот суки, – подумала Саша, – люди добрые, ни в чём не повинные с голоду мрут, а у них, собак нерезаных, хари чуть не трескаются; целые семьи живьём сжигают, коли хоть кто из них кашлянёт, а они с мамкой, почившей от старости, бояться встретиться; они людей сотнями топили в крови, а душу свою чистой считаю, твари бездушные".

И такое зло взяло Сашу, такое зло, что не было сил удержать себя. В два шага одолев расстояние до сеней, она ворвалась в горницу.

– Ты чего, девка? – еле промямлил высокий.

– Спать! – приказала Саша, вложив в слова силы больше, чем того требовалось. Оба опричника в тот же миг повалились на пол, перевернув зажатые в руках кружки.

Саша вернулась в сени: коней, чёрных как ночь, было по одному на каждого, значит, более там не было ни души. Вернувшись в горницу, она плотно закрыла низкую дверь и, брезгливо обойдя спящих опричников, осмотрела помещение. Действительно, источником света была не лучина и даже не несколько лучин, по крайней мере, не в том виде, в котором их привыкла видеть Саша.

Лучина представляла собой тонкую длинную щепку сухого дерева, закреплённую в светец, под которой ставили сосуд с водой для отражения света. Здесь же лучина была гораздо больше и толще щепки, и горящий конец её был обмотан тряпкой. Сама же она была воткнута прямо в земляной пол, и никакой воды ей не нужно было для отражения, ибо светила она очень ярко.

– Чудо-чудное, диво-дивное, – промолвила Саша, хотя это в большей степени относилось не к источнику света, а к тем яствам, которые стояли на столе.

Немного поев, Саша сняла мокрую одежду, оставив на себе только рубаху, и кое-как развесила её, чтобы просушить. То пойло, что было налито в кружках, Саша пить не стала. Уж больно оно воняло прокисшим молоком, но, к счастью, в горнице нашёлся кувшин. Дождь к тому времени усилился, и, потратив совсем немного времени, Саше удалось набрать воды на две кружки.

Хорошо была построена горница, добротно, ни одной щели не видно было, сквозь которую могло ускользать драгоценное тепло в такую мерзкую погоду. Должен был у неё и хозяин быть, но где он был и вернётся ли, Саше было неизвестно, но оставаться здесь она не могла. И хотя от тепла огня её страшно клонило в сон, Саша оделась.

Терять большую часть ночи было не разумно, а на рассвете ей бы всё равно пришлось бы уйти. Разве что, она бы снова усыпила тех двоих, что пускали слюни на полу, но такое могло быть чреватым для них, а марать руки ей не хотелось. Да и днём эта изба была более заметна и могла привлечь сюда ещё кого-нибудь, что для Саши было крайне нежелательно.

Собрав всю оставшуюся еду в свой платочек, Саша направилась к выходу, по очереди переступая спящих опричников. Над последним она замешкалась. Лежал он на спине, широко раскинув руки, и на груди его выделялась белая нашивка.

Саша присела, чтобы поближе рассмотреть её. Это была лилия. На Ивана Купала девицы плели из неё венки, и носили как знак непорочности и чистоты. Последний раз, когда Саша надевала такой венок, запомнился ей особенно отчётливо, ведь тогда она переродилась.

Летом голод так остро не чувствовался. Рыбу она уже тогда умела подзывать, и, несмотря на второй год неурожая, ей с подругами всегда удавалось найти в лесу то ягоды, то хорошее место, где можно было выкопать съедобные коренья.

Ивана Купала тем летом выдалось жарким. Это был один из немногих дней, когда действительно светило солнце, и ни одна туча или облако не смели его затмить. От того было на душе светлей и веселей, и решила тогда молодежь разжечь костёр, как того требовали традиции, хотя и совсем не христианские.

Прыгали через него по очереди. Прыгала и Саша, и с каждым её прыжком пламя поднималось всё выше, и жар от костра шёл такой, что пот стекал ручьём.

На третий прыжок Саша почувствовала себя дурно: слишком жарко, слишком много смеха, слишком много возбуждения, вот и стало девице плохо.

Зайдя в лес, где было прохладнее, Саша облокотилась о дерево. Щёки её пылали, кровь бурлила, дрожь била её вдоль позвоночника, как будто кто-то пытался вырваться из неё.

Не в силах терпеть, Саша со всех ног помчалась к озеру и прыгнула в воду. Озеро всколыхнулось и забурлило. Зелёным светом сопровождаемая, Саша вышла из воды: капли стекали с её чёрного гибкого тела, когтистые лапы оставляли глубокие следы, длинный хвост метался позади, и глаза, ярче звёзд, сверкали изумрудным огнём.

В ту ночь Саша переродилась, и лишь к утру стала собой прежней, но с тех пор она сторонилась подруг и людей вообще.

Неприятно кольнула пальцы нашивка, и Саша отдёрнула руку. Недобрый это был знак, подумала она. Уже собираясь вставать, Саша заметила ещё кое-что: за поясом опричника был нож, да нож не обычный. Таких она раньше не видела.

Лезвие его было тонким и трёхгранным, блестящим, с рукоятью из дерева, на конце которой поблёскивал камень размером с орех, а рукояти имелась гравировка той же белой лилии, заключённой в вытянутый квадрат с двумя удлинёнными сторонами, похожего на человечка с ножками.

Он был изящным и очень красивым, но также в нем было что-то зловещее, что только подтверждало предположение Саши про недобрый знак. Тем не менее, она решила взять его с собой. Дурень наверняка подумает, что потерял его, а ей он может пригодиться.

Заткнув нож за петельку с внутренней стороны опашня, Саша вышла из горницы. Лучины она тушить не стала, лишь отвязала лошадей, чтобы в случае пожара, они смогли спастись, и снова погрузилась в ночь.

– 5 -

Как и остальные пятины, Обонежская начиналась с Новгорода и её земли охватывали восточный берег Волхова вплоть до юго-восточного берега Ладожского озера, затем Обонежская пятина охватывала берега Онежского озера и распространялась на север вплоть до Студённого моря. С юго-востока и юга граница пятины шла к реке Мде, впадающей в реку Мсту, а по ним до устья и по озеру Ильмень до истока реки Волхов.

Идти становилось всё тяжелее. Дождь сменялся снегом, а снег дождём, и всё чаще ночами прихватывал мороз.

Саша сбилась со счёта, сколько дней прошло, как она покинула семью, но ей казалось, что прошла целая вечность. В особо тяжелые дни она с неумолимой тоской вспоминала дом, семью, даже соседку их – бабу Настю, да так ей плохо на душе становилось, что сил не было терпеть.

Временами же она испытывала злость и обиду: на мать – за то, что она велела ей уйти, на отца – за то, что это позволил, на брата – за то, что не вызвался идти с ней. И от того эй становилось ещё хуже, что не была она никому нужна в этом мире.

Она могла утолить жажду и голод, могла высушить одежду и согреть тело, могла передвигаться на четырёх лапах, сливаясь с ночью, могла отразить любое нападение, будь то люди, или звери, но ничего Саша не могла поделать с усталостью, как физической, так и душевной.

Чем дальше вела её вода, тем ближе подступал Великий Новгород. Чаще попадались сожженные избы, всё лучше и лучше охраняемые заставы. Конные отряды опричников совместно с городовыми стрельцами, вооружёнными не луками, как в очень маленьких отдалённых погостах, а мушкетами.

Находить места, где можно было бы укрыться на день, чтобы отдохнуть и немного восстановить силы, становилось почти невозможно. Даже если таковое удавалось найти, Саша не могла спокойно спать, вынужденная всё время быть начеку, что совершенно лишало сил, даже тех малых, что ей удавалось сохранять.

От очередного отряда опричников Саше пришлось прятаться под мостом. Вода в реке была ледяной, а отряд бесконечный. Тяжело ступали копыта лошадей по сырым брёвнам. Мост тот уже давно своё отслужил, да кому было его чинить? Некому.

Чтобы не сойти с ума от холода, Саша прислушивалась к разговорам. В основном это было то же, что она уже слышала от предыдущих, встреченных ею царских псов – как всё надоело, как холодно, проклятый дождь и так далее. Но мелькали и другие разговоры, к которым Саша прислушалась сильнее.

Место, говорили они, было, куда люд бежал от бед, и где находил пристанище. Мол, не иначе как святое, оно было, и даже сам царь-батюшка не трогал его.

Саша даже повязку сняла, чтобы не пропустить ни одного слова. Это должно было быть то место, которое она искала, в котором она сейчас так нуждалась, но всё, что ей удалось услышать полезного, было упоминание какого-то погоста северо-западнее отсюда, да какой-то протоки, да чего-то деревянного, или деревского.

Последние опричники преодолели мост, и Саша с облегчением вздохнула. Ноги замёрзли на столько, что она не могла ими двигать. Не хотела она снова тревожить воду, да выбора у неё не было.

– Согрей меня, матушка, – прошептала она, поглаживая рукой тёмную поверхность воды в том месте, где она повредила лёд, когда заходила под мост.

Вода отозвалась и стала тёплеть по мере того, как ярче становилось её свечение. Забыв про осторожность, Саша закрыла глаза, окунаясь в тепло, дарованное рекой. Тут-то это и произошло: отставший от отряда всадник, галопом мчался через старый мост. Поехало ли у коня копыто, или слишком резко он натянул поводья, да оказался он в воде вместе с конём.

– Чертовщина! – закричал он, увидев Сашу, стоящую рядом в светящейся воде, хватаясь за мушкет, да ушёл под воду последний.

Мягкое серебристое свечение сменилось зелёным. Вода в том месте, где стояла Саша забурлила. Она того не хотела, но то, что она увидела в глазах опричника – ненависть и страх, желание убить, решили всё за неё.

Брызги полетели на опричника, когда когтистые лапы опустились в воду. Из пасти вырвался рык. Она как будто говорила ему "вот, что такое страх; вот, что такое сила; вот, что такое желание убивать".

Лошадь вырвалась из воды и помчалась прочь, оставив его одного. В глазах у него уже читался не просто страх, а своего рода понимание неизбежного. Молился ли он в тот момент богу своему, просил ли простить грехи его, Саше было всё равно. Грехов у него было много, а вот времени нет.

Как гром средь ясного неба прогремел выстрел. Саша обернулась на прибывших на помощь опричников, видимо-таки заметивших пропажу своего, либо же поймавших его лошадь, да и решивших, что неладное случилось. Они выглядывали с моста, не решаясь что-либо предпринимать.

Зелёное свечение, исходившее от воды, в которой она всё ещё стояла, отражалось в их глазах, и та же ненависть, и тот же страх, и то же желание убивать. Саша зарычала громко и со злостью, и в том же момент посыпались выстрелы.

Саша метнулась, и быстрее пули помчалась прочь. Была ли за ней погоня, она не знала. Она просто бежала, бежала, бежала и бежала вдоль реки.

Был ли день, или была ночь, когда Сашу покинули силы, она не знала. Перед глазами так давно плясали тёмные пятна, что удивительно, что она не отклонилась от реки – она всё так же покоилась под кромкой льда по правую руку от неё.

Когда же Саша вновь открыла глаза, солнце пробивалось из-за серых туч с переменным успехом. Левая рука от плеча до запястья онемела. Из рукава медленно стекала по капле кровь. Пуля лишь слегка зацепила её, даже не пройдя сквозь, но Саше казалось, что руку ей отрубили тупым топором.

Пройдя неуверенным шагом полторы версты, Саша подошла к мосту. На миг ей показалось, что это тот мост, который она должна была оставить позади, но всё же ей показалось. От усталости и боли, она едва соображала, что нужно делать и куда идти.

Вспомнив подслушанный разговор опричников, Саша собрала волю в кулак, и перешла по мосту.

Ранее здесь должно быть располагался рынок, но прилавки были пусты, как и большая часть дворов. От некоторых из них поднимался дым ещё не остывшего огня, из некоторых доносился ужасный кашель и даже стоны.

Людей попадалось мало, да и те, кто шёл навстречу, смотрел, словно сквозь неё.

– Скажи, добрый человек, что это за место? – Саша прикрыла разрастающееся кровавое пятно на рукаве концами своей повязки.

– Не местная что ли? – прохрипел поджарый мужичок, сидевший на куске бревна и точивший маленький ножичек.

– Не местная, – с трудом выговорила Саша. Мужичок окинул её внимательным взглядом, и снова вернулся к своему совершенно бесполезному делу.

– Погост. Деревяницкий. – В Саше загорелась надежда.

– А монастырь? Где монастырь? – Мужичок удивлённо посмотрел на неё, но ничего не ответил, а только ткнул кривым пальцем ей за спину.

Деревяницкий монастырь находился на правом берегу небольшой речушки Деревянки, притоки Волхова. Саша даже не обратила внимание на то, что уже проходила мимо него, когда перешла мост. Спотыкаясь об собственные ноги, она побрела в указанном направлении.

Упав на колени напротив обветшалой церкви, Саша закричала, что было сил:

– Спасите! Помогите!

Тёмные пятна перед глазами становились всё больше. Она слышала шаги, почувствовала прикосновение тёплых рук на лице, и со стоном провалилась в темноту.

***

Всю ночь горела Саша. Снился ей сон, да сон приятный. Был в нём Мишенька, братец её младшенький, да были они в месте красивом, где светило солнце и кругом была трава. Ох, как она благоухала: свежестью, землёй, солнцем. И было им так хорошо, что Саше не хотелось просыпаться.

– Саша, пора просыпаться, – серьёзно, как никогда, сказал ей Мишенька.

– Но я не хочу, – ответила Саша. – Мне так хорошо. Нам так хорошо. Неужели ты хочешь, чтобы я ушла? – Брат взял её за руку и посмотрел так печально, что у Саши сердце сжалось. – Миша, что не так?

– Тебе пора просыпаться, Саша. Просыпайся! Проснись!

Саша жадно смотрела на кувшин с водой, который держал один из послушников. Судя по серому выражению лица, кровь он переносил гораздо хуже, чем тот, кто, хоть и грубо, но со знанием дела перевязывал ей рану. Одет он был по-крестьянски, стало быть, при монастыре занимался он трудничеством (добровольная помощь монастырю, часто сопряжённая с проживанием в нём, но без цели дальнейшего подстрига). Волосы его была цвета соломы, неказистое лицо, да крепко сбит, и исходило от него, не смотря на хмурый вид и грубоватые манеры, спокойствие.

– Жить будешь, – молвил он не по возрасту старческим голосом, туже, чем нужно было, затянув узел на повязке на руке Саши.

– Ну-так, дитя, рассказывай, – не дав Саше возможности поблагодарить, вмешался игумен. Звали его Феодосием, и внешне он мало отличался от тех, кого видела она ранее: маленький, пухленький, с глубоко посажеными глазами и крепким посохом в не менее крепкой руке, который, как Саша убедилась на собственном опыте, такие, как он любили пускать в ход отнюдь не по-христиански. – Что привело тебя к нам?

– Я... Я слышала, что здесь можно найти пристанище таким... – Саша осёклась.

Радость и облегчение, которые она испытала, отыскав монастырь, стали бледнеть. Что означало "пристанище" и "для таких, как она" она толком не знала, и чего ожидать тоже. Но всё-таки ей представлялось что-то другое: более особенное, более светлое, более знакомое или подходящее; место, где чувствуешь, что попал домой или встретился с друзьями.

В этом месте так не было. Оглядев голые стены без окон, с несколькими лавками по периметру и одной, на которой сидела она, стоящей в центре, Саша обратила внимание на тёмные пятна на полу, уж больно похожими на плохо отмытую кровь.

– Такими? – Игумен нетерпеливо дёрнул подбородком.

– А можно мне воды?

Слушка вздрогнул при упоминании воды, кувшин с которой он держал в руках, и испуганно посмотрел на наставника. Последний кивнул.

Саша сделала вид, что не заметила, как быстро слушка отдал ей кувшин, всячески избегая коснуться её рук, и сделала несколько глотков.

– Ты сирота, да? – Игумен расплылся в самой добродушной улыбке.

– Да, – согласилась Саша, сделав ещё несколько глотков под пристальным взглядом игумена Феодосия. Она уже поняла, что попала не в то место, в которое ей было нужно, и теперь обдумывала, как поступить.

– А как померли-то родители? От чумы? – продолжал допрос игумен. – И откуда же ты пришла, да ещё и с раной-то такой?

Вопросы были простыми, но вот что простым не было, так это то, что задаваться-то они задавались, но судя по тону и выражению глаз присутствующих, ответы на них были не нужны, словно для себя они их уже получили.

– И самый главный вопрос: откуда, дитя моё, у тебя вот эта вещица? – Игумен Феодосий показал ей нож, который она забрала у опричника.

Саша оторвалась от кувшина с водой, который так и держала двумя руками, и пристально посмотрела в глаза настоятеля. Недолгой была её непростая жизнь, и не так много людей она встречала на пути своём, но то, как выглядела ненависть, как она пахла, какой на была на вкус, Саша знала очень хорошо. И находясь сейчас в комнате с теми людьми, она ощущала её кожей.

– Я пришла из Новгорода Великого... – Саша предприняла попытку увести разговор в другое русло. Она всё ещё была слишком слаба, чтобы отбиваться, бежать, да и не хотелось ей вредить этим людям. Хоть она видела в них ненависть и жестокость, она всё же надеялась воззвать к милосердию и тому свету, который должен был в них быть хоть сколечко.

– Лжёшь! – завопил игумен, стукнув посохом об землю. – Взять её!

Откуда не возьмись в помещении возникло ещё два послушника. Оба они были с вилами. Тот же слушка, что подал ей кувшин с водой, пулей метнулся к ней и одной рукой схватил за волосы, а другой сильно надавил на рану на руке.

– Ты правильно сделала, девка, что пришла к нам, – молвил настоятель. – Спасение может быть обретено лишь в Церкви Христовой. Даже для таких, как ты.

Саша попыталась вырваться, но внезапно почувствовала, что веки её слипаются, и без того ослабевшее тело немеет и обмякает.

В помещении тем временем прибавилось ещё народу. Над ней читали молитвы, поливали святой водой и всё время повторяли, что изгонят из неё зло.

Сашу тошнило. Стены помещения, лица людей – всё плыло. В бесполезных попытках вырваться, она теряла остатки сил.

– Изыди! – кричал игумен, стуча посохом.

– Сам изыди! – прохрипела Саша, дёрнувшись в сторону. Кто-то ударил её ногой в живот, от чего она согнулась и стошнила слюнюй и немного кровью.

– Она вырывается, – чуть ли не заплакал испуганный слушка, что держал её.

– Сон-трава её сдержит.

Не будь Саша так слаба и измотана, она бы почувствовала вкус ветреницы, более известной в народе, как сон-трава, да и действие её она бы блокировала, но сейчас Саша была даже рада этому. Не напои они её травой, да не совершив ошибку, сказав об этом, так бы, наверное, и сгинула она там.

– Вы правда думаете, что трава меня сдержит? – засмеялась Саша, почувствовав прилив сил.

Слушка потянул её за волосы так, чтобы приподнять. Одежду на груди разорвали, и раскаленная кочерга страстно поцеловала её кожу.

– Изыди!

Саша закричала от неимоверной боли. Её волосы отпустили, и изо рта потекла кровь со слюной. В месте ожёга всё горело, но это не шло ни в какое сравнение с тем огнём, что разгорался у неё внутри.

В помещении стало настолько тихо, что можно было расслышать сердцебиение каждого присутствующего. Семеро. Семеро нелюдей, клеймивших её, как скотину, дававших свои обеды, клявшихся жить по библейским законам, а на деле, живущим по своим, испустили вдох облегчения.

– Господи... – На Сашу упали капли воды.

– Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно (заповедь), – произнесла Саша.

Когда она подняла голову, глаза её светились зелёным огнём. Волосы, сменившие цвет с каштанового на зелёный, поднимались вверх от исходившего от неё жара.

Долго были слышны крики из охваченной огнём пристройки. Саша не пощадила никого, кроме человека, перевязавшего ей руку. Вместе они смотрели, как из зелёного дыма над монастырём, поднимались в небо души тех, кого сгубили священнослужители.

Он протянул ей нож, который у неё забрали, и сказал лишь одно слово:

– Хутынь.

– 6 -

Через деревяницы проходила дорога на Хутынский монастырь. Расположен он был на правом берегу реки Волхов в трёх с небольшим верстах от Великого Новгорода.

Согласно народному преданию, место это находилось во власти нечистой силы, и даже после победы над ней князем Ярославом и возведением им храма во имя Преображения Господня, и постройки на его месте Спасо-Преображенского собора, место то так и звалось в народе "Хутынь", то есть худое место.