Текст книги "Ибишев"

Автор книги: Таир Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Они проезжают по узким улицам мимо почти невидимых домов. Угадываются лишь бледные силуэты зданий. Почта. Супермаркет на углу. Полицейское управление. Банк. Выезжают к бульвару и дальше на северо–запад, по дороге, ведущей прочь из города. В молочной дымке бесшумно ходят люди. Они складывают костры. И в руках у них оружие. На обочинах брошенные полицейские машины.

В пять часов Салманов читает обращение к жителям Денизли.

– Дорогие сограждане, я знаю, что происходит в городе, и распорядился оказывать вам всяческое содействие! Если Всевышнему будет угодно, сегодня вечером мы все вместе поймаем убийцу! Он угрожает нашим женам и сестрам, он угрожает порядку и нашим планам на будущее! Он угрожает нашему Денизли! Он зло, которое мы должны одолеть! И я уверен, что мы сможем это сделать общими усилиями! И да поможет нам Аллах!

И те, кто слышал эти слова, больше не чувствовали себя слабыми и одинокими. И люди воодушевились еще больше. И все они были готовы найти Оборотня и убить. Салманов благословил Великую Охоту.

И сразу после его выступления Великая Охота началась.

По всему городу почти одновременно запылали гигантские костры. Огни, огни, везде огни! На каждой улице, в каждом переулке, на площадях, на бульваре! Трещали доски, серый дым и золотистые искры разрывали клубы тумана и жадно тянулись к небу! И все это было похоже на праздник, и люди, стоящие вокруг костров, больше не боялись ни тумана, ни проклятого Оборотня. Теперь не он охотился за ними. А они искали его!

Ему не проскользнуть незамеченным по этим улицам, мимо пылающих костров, мимо всех этих людей. Великая Охота дарит отчаянную радость и освобождение от мучительного страха.

– Мы поймаем этого сукиного сына!

На улицах появляется сам Салманов в сопровождении лишь одного телохранителя и без машины. На нем длинное пальто. Он идет с непокрытой головой, и люди кричат от радости, когда он подходит к ним. И многие, как это положено, целуют его руку и прикладывают к сердцу и ко лбу. И Салманов бледен и решителен. В его глазах охотничий блеск, как было раньше.

– Мы обязательно поймаем этого сукиного сына!

Он обходит улицу за улицей, мимо костров и вооруженных мужчин.

Проходит больше часа. Люди ждут в напряженной тишине. Ничего, кроме дыхания и треска костров. Совсем издалека доносится ровный гул моря. Он непременно появится. Он должен появиться. Так сказала гадалка.

Черная Кебире сидит в саду на скамейке, раскрыв над головой большой цветастый зонт. И туман висит вокруг нее, словно неподвижный дым. На улице перед домом никого нет. Ни людей, ни костров. Она сама захотела, чтобы было так.

Запертые в спальне, в голос плачут тетушки и молодая племянница гадалки. Перса по делам она отослала еще рано утром, сразу после того, как проснувшись увидела, что за ночь все зеркала в доме потускнели и потрескались, а питьевая вода приобрела вкус ржавого железа…

Закрыв глаза в этом мире и широко раскрыв их в другом, Кебире говорит с тысячеглазым ангелом, ведущим ее по зеленым лугам, залитым ледяной водой. Вдали высятся подернутые дымкой остроконечные горы. Вода расступается перед ними, и колышущиеся травы мягко обвивают ноги Кебире и тянут ее вниз, но ангел, все тело и крылья которого утыканы тысячью глаз, крепко держит ее за руку и она не чувствует страха. И он говорит:

– Не в силах идущего давать направление стопам своим.

И, сказав это, исчезает, и Кебире вновь оказывается на скамейке в саду с зонтиком в руках. Что–то вспугнуло его.

Открыв глаза, она прислушивается к напряженной тишине. Редкие холодные капли падают с голых ветвей тутовника, едва просвечивающих сквозь туман, и разбиваются об ее зонт. Больше ничего. Туман пахнет дымом и сыростью. Сердце Кебире почти не бьется.

Тысячеглазый ангел вновь переносит ее на залитые водой луга. Они медленно идут вперед и остроконечные горы становятся все ближе. Постепенно рассеивается дымка и Кебире видит, что горы ярко–красного цвета. Над их вершинами в высоком небе кружатся черные птицы, похожие на священных Ибисов. Птицы жалобно кричат и зовут ее. Она оборачивается и оказывается, что ангел давно исчез, оставив ее одну. Сердце Кебире, испуганно сжавшись, больше не бьется.

Она открывает глаза. Что–то происходит вокруг. Туман перестал быть неподвижным. Теперь он едва заметно колышется, словно тюлевая занавеска, которую качает легкий ветер. Тишина наполняется шорохами. И Кебире кажется, что она видела мелькнувшую тень.

Протяжно скрипнула железная калитка.

Кто–то вошел с улицы в сад. Шаги. Она слышит, как под ногами идущего хрустят и ломаются ракушки. Изо всех сил вглядываясь в молочно–белое марево, Кебире начинает различать силуэт человека, которого обманчивый туман делает огромным, словно костры, пылающие на улицах. И она знает, кто это.

Страсть, похожая на ярость, сделала его подобным древним богам.

Он приближается шаг за шагом.

Душа Кебире трепещет, как тогда, много лет назад, во время первого путешествия. Она хочет встать и броситься бежать без оглядки, но страх приковал ее к скамейке с облупившейся голубой краской.

Он словно плывет по воздуху прямо к ней, и туман отступает перед ним. И умирающая от страха Кебире больше не всемогущая пророчица с волосами как перья черных птиц. Она опять маленькая худенькая девочка, упавшая в заброшенный колодец…И слезы текут по ее щекам, оставляя глубокие борозды на толстом слое пудры.

Оборотень подходит к ней.

Лицо его ужасно. В глазах – ледяная пустыня и смерть, и нет сил выдержать его взгляд.

Из глаз Кебире текут горячие слезы, и душа ее – маленькая испуганная птица – застыла в ожидании неизбежного. Тысячеглазые ангелы слишком далеко. Они не смогут помочь ей. Она знала об этом уже утром, когда только увидела зловещие знаки, разбросанные по всему дому.

Кебире нашла их все до одного: тысячи черных муравьев около раковины в кухне, помутневшие зеркала, капли свежей крови на пороге, мертвые пауки в кладовке под лестницей, расколовшаяся на две половины хрустальная ваза, фотография родителей, упавшая со стены, И она одна видела то, что не видел никто вокруг: громадный огненный шар, висящий над крышей дома.

Он наклоняется к ней и ледяные пальцы, словно железные тиски, сжимают ее горло. Кебире не сопротивляется. Она закрывает глаза, и чем сильнее железные тиски сдавливают ее горло, тем сильнее она сжимает ручку зонтика.

Кебире оказывается стоящей на красном склоне горы. От камней поднимается жар. Охваченная болезненной истомой, она ложится на горячую землю, и блаженное тепло, растекаясь по всему телу, вытесняет боль и страх. Веки тяжелеют.

Засыпая, она успевает увидеть вспышку молнии, расколовшую небо на две части…

Перс не промахнулся: пуля попала точно в голову.

Железные тиски Оборотня ослабли. Он качнулся и повалился в мокрые кусты смородины.

Выстрел стал сигналом. Он эхом прокатился по городу, по всем улицам и площадям. И даже через заколоченные ставни его услышали в каждом доме, и на бульваре, и на пустырях возле виноградников, и во дворе старой мечети, и на кладбище, где сквозь белую дымку проступают свежие могилы убитых женщин и несчастного булочника. И, натыкаясь друг на друга в тумане, люди бежали к дому гадалки. И у многих в руках были горящие поленья. И когда они вбежали в сад, они увидели поджарого перса, стоящего на коленях перед своей хозяйкой.

Кебире судорожно хватает ртом воздух. Ее налившиеся кровью глаза выкачены из орбит. Перс расстегивает ей плащ на груди и оттягивает ворот свитера, и люди, стоящие вокруг, видят иссиня–черные следы пальцев на ее шее, точно такие же, как у семерых погибших женщин. Рядом с персом лежит снайперская винтовка.

…И они подошли к кустам смородины, чтобы посмотреть на мертвого убийцу. И он лежал спиной к ним. И перевернули его. И молчали, потому что языки их окаменели.

В свете горящих факелов благообразное лицо Салманова кажется зловещим и страшным. Тонкие губы, покрытые кровавой пеной, продолжают улыбаться. И в выцветших глазах стынет белый туман.

Вот так, с помощью Черной Кебире, Салманов вырвался из смертельного лабиринта и победил Оборотня. А то обстоятельство, что Оборотнем оказался он сам – сути дела не меняет, это всего лишь деталь.

Глава 9
ОСВОБОЖДЕНИЕ

На губы медлительных женщин падают желтые листья…

Ф. Х. Дагларджа

1.

21 декабря того же года. Комната в студенческом общежитии. За окном высокое зимнее солнце. Ветер раскачивает голые тополя.

Ибишев лежит на кровати головой к окну. Рядом с ним стол, застеленный старыми газетами с липкими разводами от домашних варений и хлебными крошками. На столе железная банка из–под рыбных консервов, полная окурков, и блюдце с очищенным яблоком. Яблоко словно изъедено ржавчиной.

Часть стены между вешалкой и дверью сплошь залеплена плакатами и календарями из журналов. На табуретке, прямо посередине комнаты, стоит магнитофон с приставными колонками. Под столом – перегоревшая электрическая печка и три чемодана.

Ночью, после того, как выключают свет, на стены выползают тараканы. Кроме Ибишева в комнате живут еще двое студентов. Сейчас их нет.

Он лежит в одежде, в свитере и мятых костюмных брюках, уставившись неподвижными глазами на невысокую спинку кровати.

Неважно, когда именно Ибишев обнаружил у себя первые симптомы болезни. В августе, в октябре или, может, в конце ноября – годится любое число. В его постепенно угасающей памяти время потеряло всякое значение. Зато прекрасно сохранилось первоначальное ощущение того безграничного отчаяния, которое охватило его, когда он, наконец, со всей определенностью понял, что с ним происходит.

Он стоит в темной кабинке туалета со спущенными брюками и, оттянув трусы книзу, рассматривает красно–коричневый болезненный бубон на половом органе. Надавив кончиками ледяных пальцев на пульсирующий нарост, Ибишев морщится от острой боли. Его начинает знобить.

Он опустился на корточки и, обхватив голову руками, заплакал.

С того дня он больше не ходит на занятия.

Теперь его все время знобит. Кровь, отравленная трипонемами, стала жидкой и горькой и больше не может согреть его.

Трипонемы–убийцы.

Ибишев представляет их себе в виде шелковистых червей с твердыми коричневыми головками и множеством коротеньких цепких лапок. Когда он закрывает глаза, ему кажется, что он видит их там, внутри себя, в зыбком красном мареве, методично выгрызающих острыми челюстями кусочки кровоточащего мяса из его плоти.

Ибишев вычислял их в течение месяца с помощью Большой Медицинской Энциклопедии, взятой в библиотеке. Статью про трипонемы он аккуратно вырезал и спрятал в нагрудный карман пиджака.

Он знает, что будет с ним дальше, если не начать немедленное лечение.

Иногда ему кажется, что черви уже съели все его внутренности. Без остатка. И теперь он просто пустая оболочка, внутри которой темнота и холод, и черви, висящие на стенках. Они готовятся к последнему броску. И когда наступит время, они прогрызут миллионы крошечных дыр в его теле и выберутся наружу. И он проснется, весь облепленный ими с ног до головы.

Ибишев представляет себе, как черви–трипонемы плывут по кровеносным рекам, словно морские змеи, выставив хитиновые головы над поверхностью. Плывут наверх, к затылку и вискам. И… торопливо высаживаются на марсианскую поверхность мозга. И, раскрыв челюсти, с наслаждением погружают их в пульсирующую мякоть. Все глубже и глубже. И голова Ибишева начинает разрываться от боли, и перед глазами плывут желто–красные пятна.

Два часа ночи. Он садится на край кровати, сжимает виски руками и изо всех сил пытается сопротивляться смертельным трипонемам. В комнате темно. Из–под двери отчаянно сквозит. В тишине слышно ровное дыхание спящих и тиканье будильника на столе. Ибишев сжимается в комок и старается не двигаться, потому что, если он двинется, то обязательно заденет шаткий стол: упадет стакан, или тарелка, или книга, и кто–нибудь проснется и включит свет и будет спрашивать «Что случилось?», и тогда голова непременно разорвется от боли.

Ибишев боится, что его болезнь станет заметной. Он боится что те, двое, которые живут с ним в этой комнате, могут услышать, как скрипят челюсти розовотелых червяков в его измученном теле. Но те, двое, всегда слишком сильно шумят. По утрам один из них тридцать раз отжимается от пола и поднимает гантели. От него пахнет потом. Другой, сидя в одних спортивных финках на табурете, громко поет и нарезает хлеб для завтрака. По вечерам, окутанные сигаретным дымом, они играют в нарды.

На всякий случай Ибишев не снимает свитера. Толстый свитер хорошо приглушает звуки жующих челюстей. Поэтому теперь он спит не раздеваясь.

Он достает из чемодана банку абрикосового варенья. Последняя. Осторожно снимает крышку. В бледных солнечных лучах дольки абрикоса в густом сиропе кажутся прозрачно–золотыми. Ибишев находит чистую ложку и начинает медленно есть, тщательно смакуя каждый кусочек.

От сладости ломит зубы.

Ибишев думает о той женщине из дома на окраине. Вспоминает, как она лежала, прикрыв живот влажной от пота простыней. Ее обвисшую грудь с коричневыми сосками. Ее запах, ее сухие губы. Ее усталую улыбку.

Она сама помогает ему и говорит:

– Не бойся.

Гладит его плечи, обнимает и говорит:

– Не спеши.

Женщина растет в темноте, заполняет собой всю комнату, становится огромной и бесформенной, и тело ее кажется бесконечным пространством плоти. Он трогает рукой ее огнедышащее лоно и смеется.

Ибишев не чувствует к ней ненависти. Он не винит ее. Он вообще не думает об этом. Великий дар узнавания спас его от ненависти. Ибишев все понял еще тогда, стоя у дверей, узнал по причудливым знакам, расставленным на его пути. Розовые помпоны на тапочках, и кошка, и занавеска в окне…

Дар узнавания – проклятие и путь к освобождение. Он идет навстречу неизбежному с широко открытыми глазами.

Ибишев ест варенье и смотрит в окно.

Когда наступят сроки, и тело его, пожираемое червями–трипонемами, совершенно разрушится и обратится в сухую пыль, он обретет, наконец, желанное освобождение. И душа его отделится от мертвой плоти и станет легкой и свободной, и никто больше никогда не увидит его отражения в зеркале. И он будет ходить в толпе людей по бульвару в Денизли, и будет лето, и в бильярдной будет играть музыка. И никто не узнает его.

Ибишев пытается вспомнить лицо пеннорожденной. Но ничего не выходит. Джамиля – Зохра скрыта от него непроницаемым покрывалом.

Разваренная абрикосовая мякоть тает во рту.

За окном начинает смеркаться. В здании напротив зажигаются окна. Женщина вешает белье на балконе. Ибишев выбрасывает пустую банку из–под варенья в мусорное ведро и пересаживается на кровать. Его знобит. За стеной играет музыка. Он по–прежнему один, те, двое, еще не вернулись, и он рад этому.

Ибишев сидит неподвижно, уставившись в сгущающуюся темноту.

Вначале появляются благородные огненные змеи. С шипением они проносятся перед ним, касаясь лица обжигающим шлейфом искр и пара. Как только исчезает последняя змея, с потолка начинают медленно падать хлопья теплого пепла. Пепел бесшумно кружится по комнате, словно снег. Ровным слоем ложится на стол, кровати, пол. Ибишев смеется и, подняв голову, смотрит на потолок, чтобы определить, откуда берется этот пепел. Но оказывается, что потолка нет. Вместо него – бархатное небо с полумесяцем, вырезанным из фольги.

От пепла першит в горле. Ибишев жмурится. Когда он, наконец, открывает глаза, оказывается, что с неба падает вовсе не пепел, а буквы. Тысячи, миллионы, миллиарды крошечных букв. Ибишев раскрывает ладони и пытается поймать их. Он вскакивает со своего места и начинает гоняться за ними по всей комнате, натыкается на стол. На пол падает стакан, разбивается. Ибишев хочет собрать осколки, но вдруг понимает, что стоит по колено в холодной воде среди пышных морских водорослей. Задыхаясь от смеха, Ибишев ходит по комнате, а потом, набрав воздуха в легкие, ложится лицом в эту холодную воду, и она плавно качает его из стороны в сторону И он видит, что весь пол под водой усыпан буквами. И буквы сами собой складываются в слова. Он пытается прочесть то, что получается. Но слова слишком быстро меняются.

Вода относит его под стол. Ибишев переворачивается на спину и наблюдает за тем, как стол стремительно растет куда–то в небо. Ножки его превращаются в гигантские столбы. Он пытается ухватиться за них, но столбы скользкие, словно их намазали жиром.

Гребя руками, Ибишев доплывает до кровати, и в зарослях качающихся водорослей в темноте замечает тускло блестящий странный предмет. Он протягивает руку, и в руке у него оказывается чудесная бритва с перламутровой ручкой.

Ибишев кладет бритву в карман. И все исчезает само собой.

Он возвращается в Денизли.

21 декабря – десять дней до Нового Года. Витрины магазинов увешаны гирляндами и разноцветными лампочками. Перед входом в метро наряженна елка. Здесь, в столице, далекий Денизли кажется призрачным и нереальным, но Ибишев, идущий по улице в черном драповом пальто с фибровым чемоданом в руке, знает, что Денизли реально существует.

Он останавливается около большой наряженной елки и закуривает. Прохожие не обращают на него внимания. Они проходят мимо, разговаривают, смеются. А Ибишев со злорадством думает, что стоит ему только захотеть, и с неба валом повалят буквы, или хлопья пепла, или что–нибудь еще более удивительное и страшное. Например, горящие сигареты. Он представляет себе лица всех этих людей. Как они будет кричать и прятаться от летящих сигарет… Смерть, бушующая внутри его тела, сделала его всесильным. И это нравится ему. Он стал подобен священному Ибису – богу с головой птицы!

Ибишев опускает воротник и торопливо заходит в метро. Он знает, что больше не вернется в Баку.

Он успел к последнему автобусу, идущему в Денизли.

Устроившись на заднем сиденье, рядом с окном, Ибишев закрыл глаза. Через несколько минут автобус тронулся.

Когда они, наконец, выбрались из города на шоссе, Ибишев сделал так, что колеса автобуса оторвались от земли и они полетели по черному небу. И, улыбаясь, он смотрел на множество огней там, внизу. И ему было холодно, потому что в небесах всегда холодно.

Ибишев думает о том, что будет с ним, когда он умрет.

2.

31 декабря я вернулся домой.

Я пришел за два часа до Нового Года с сеткой апельсинов, и мой брат, увидев меня на пороге, расплакался и кричал как сумасшедший. И его жена тоже плакала.

Я благодарен им за то, что они не стали меня ни о чем расспрашивать.

Супу из цветной капусты явно не хватает остроты. А я люблю острое – красный перец. И стручковый, жареный на масле, к мясу. И рыбу, фаршированную орехами, алычей и луком, но обязательно морскую. Речная все–таки отдает тиной. В ноябре–декабре на местный базар у автовокзала привозят миноги. Почти даром, если брать много. Миноги следует готовить целиком, с внутренностями, и подавать их с какими–нибудь необычными солениями, например, маринованным кизилом!

Я порядком наголодался за целый год бродяжничества.

В комнате светло и тихо. Слышно, как тикают часы на тумбочке у моей кровати. Я сижу за письменным столом, прямо у окна с раздвинутыми шторами, и ем суп из цветной капусты. Раньше я любил читать за едой. А сейчас просто смотрю в окно. Зимнее солнце. Пустынная улица не кажется такой убогой и заброшенной. Редкая трава на голодной земле. Покачиваются и дребезжат железные банки, развешанные на ветвях маслин. За время моего отсутствия их стало гораздо больше, а на фонарях вдоль дорожки, ведущей к дому, появились даже новые светло–голубые плафоны. Еще немного, и они превратили бы этот дом в музей.

Восковое лицо с портрета, висящего над кроватью, презрительно смотрит на меня крошечными глазами, глубоко запавшими в череп. Картину привез Селимов, когда приехал во второй раз.

Он так и не узнал, что я вернулся.

Они с братом пили чай в гостиной и разговаривали. А я сидел в спальне, завернувшись в шерстяное одеяло, и Сяма, жена моего брата, стригла мне ногти на ногах. Селимов сказал, что собирается уезжать из Денизли насовсем. Куда–то за границу.

В солнечном свете кожа на моих ладонях кажется прозрачной и тонкой. И я так же, как Денизли в финале книги Селимова, постепенно погружаюсь в безвременье.

3.

Ибишев начинает путать время.

Ночь, день, свет, тьма – все перемешивается и теряет свое значение. Вначале из памяти выпадают целые дни, потом недели и месяцы. Время закручивается в спираль, растягивается как горячая резина, распадается на отдельные сегменты, ничем не связанные друг с другом, и Ибишев, двигаясь по заколдованному кругу, иногда по несколько раз проживает один и тот же день.

Вообще–то, это не слишком сильно мешает ему. Гораздо более неудобным оказывается новое свойство, которое приобрели вещи. Так, одежда научилась исчезать и прятаться в совершенно неожиданных местах. Это сводит его с ума. Доводит до истерики. И, в конце концов, Ибишеву не остается ничего другого, как шпагатом привязывать всю одежду к ножке кровати и накрывать сверху чемоданом, чтобы не увидели матери.

Особенно часто исчезают пальто и шапка. Зато кеды всегда у него на ногах. Он зашнуровал их особенно хитрым узлом, так что исчезнуть у них нет никакой возможности.

– Кто там?!

По нефритовому небу плывет серебристая лодка. И люди, сидящие в ней и завернутые в белые саваны, кричат протяжно, как птицы.

– Я занят! Я сплю! Дайте мне спать! – Вдовы в черных покрывалах колотят кулачками в запертую дверь и плачут.

– Я не хочу есть… Я только что кушал. Который час? Не мешайте мне…

Ибишев отвязывает от ножки кровати пальто и надевает его.

Он уже ходил в лабиринт – там ничего не изменилось. Темные улицы так же, как и раньше, манят его к себе, даже несмотря на то, что Джамиля – Зохра больше не выходит на балкон своего дома.

Говорят, она вышла замуж. Но для Ибишева это уже не имеет значения.

Он подсаживается к письменному столу и, выдвинув ящик, достает отцовскую бритву. Раскрывает ее. Лезвие тускло блестит. Ибишев аккуратно срезает заусеницу с ногтя.

Почувствовав на лице обжигающую струю холодного воздуха, Ибишев поднимает голову и с удивлением понимает, что стоит прямо посередине грязной узкой улицы где–то на самой окраине города. Он уверен, что никогда не был здесь раньше. Моросит холодный дождь. Свет из окна одноэтажного дома, рядом с котором стоит Ибишев, расплывается на мокром асфальте тусклым желтым пятном. Ибишев прячет бритву в карман пальто. Куда теперь идти? Впереди, где улица сворачивает куда–то направо, горит одинокий фонарь.

Постояв немного, Ибишев направляется к фонарю. Вначале медленно, потом все убыстряя шаг. Пройдя метров сто, он бросается бежать сломя голову. Кто–то кричит ему вслед из темноты. Ибишев не оборачивается и продолжает бежать. Но, удивительное дело, проклятый фонарь не становится ближе. Он начинает задыхаться. Одеревеневшие ноги не слушаются его, он вот–вот упадет. И, сдавшись, Ибишев останавливается, чтобы перевести дыхание. По разгоряченному лицу градом струится пот. Заколдованный фонарь стоит от него так же далеко, как и был с самого начала.

Ибишев оглядывается по сторонам и вдруг понимает, что находится на пустыре, заваленном мусором, перед знакомым двухэтажным домом с верандой. Прямо за спиной у него – огромная ржавая цистерна.

В окне горит ночник.

Он подходит к двери и нажимает кнопку звонка. Скрипит лестница.

Женщина в халате и в тапочках с розовыми помпонами выходит ему навстречу. Ибишев смеется:

– Вы узнали меня?

– Конечно! Ты сын двойняшек. Ты опять пришел?.. Понравилось в прошлый раз, наверное? А деньги у тебя есть?

– Как ваша кошка?

Лицо женщины принимает плаксивое выражение.

– Бедная Пуся пропала… Может, ты видел ее где–нибудь?

– Нет. Я ее не видел. Но я могу принести вам другую кошку.

– Ой, о чем ты говоришь?! Никто не заменит Пусю! Она была такая ласковая, такая умная…

И хнычущая женщина в тапочках с розовыми помпонами растворяется в темноте.

Ибишев лежит на кровати, изо всех сил сжимая зубами уголок подушки и чувствуя, как черви–трипонемы погружают свои челюсти–клешни в его мозг и грызут его так, что голова готова лопнуть от острой боли. Они методично отрывают по кусочку, жадно глотают, и их розовые брюшки лоснятся от сытости. Эмаль на зубах Ибишева крошится, рот наполняется железным вкусом крови.

Когда боль становится совсем нестерпимой, он вскакивает с кровати и начинает метаться по комнате. Натыкается на стол, шифоньер, что–то с шумом падает на пол.

…Джамиля – Зохра, спрятанная под темным покрывалом. Лодка, плывущая но нефритовому небу…

Ибишев плачет, обхватив голову руками.

– Я пришел.

Женщина улыбается ему. В комнате все так же душно, и простыня, лежащая поперек ее живота, промокла от пота. Ибишев садится на край постели, откидывает простыню и проводит кончиками пальцев по бедру женщины.

– Сними пальто, ты же с улицы. Разденься…

Но Ибишев не слушает и ложится рядом с ней как есть в мокром пальто и грязных ботинках. Женщина кричит и пытается столкнуть его с кровати.

– Идиот…Убирайся отсюда!..

Изловчившись, Ибишев хватает ее за плечи и, прижав к себе, целует сухими губами. Женщина приходит в еще большую ярость, бьет его по лицу, визжит…

На длинной эстакаде, уходящей далеко в море, стоит отец.

В безоблачном небе с криком проносятся серые чайки. Сквозь солнечную дымку на горизонте видны нефтяные вышки. Неподвижное море блестит, словно чешуя. Ибишев знает это место, это Шихово, дальше Биби – Эйбата. Отец щурится. Он одет в полосатые бумажные брюки и белую рубашку с закатанными до локтей рукавами. Лицо его гладко выбрито.

– Беги ко мне! Я хочу посмотреть на тебя!

И Ибишев бежит по горячему песку, прямо к эстакаде, у которой, раскрыв ему навстречу руки, его ждет отец. От часов с широким кожаным ремешком, плотно обтянувшим его мускулистое запястье, на лицо Ибишева–младшего падает солнечный зайчик.

– Беги…

Ибишев знает, что этого не может быть, и отец сейчас исчезнет, потому что он, скорее всего, давно уже умер. И вместе с ним исчезнет эстакада, нефтяные вышки в море, и само море…

И те женщины в доме около свалки тоже умерли. Их задушил Оборотень. Все это было просто галлюцинацией из–за червей в голове…

4.

Снега не было. Ни в январе, ни в феврале. Ничего, кроме промозглой сырости и ветра. Постепенно Влажный Скорпион сменился Огненным Овном, но почти никто в городе этого не заметил – после смерти Оборотня многое потеряло свой первоначальный смысл. Денизли, день за днем, неумолимо погружался в серые волны апатии и безвременья. Пожалуй, последним ярким эпизодом в не слишком богатой событиями истории города стали похороны Салманова.

Хоронили не Оборотня. Хоронили человека, еще при жизни названного «отцом города». А отцов, как известно, не выбирают, отцы земные, отцы небесные – они монопольно держат в руках суровые нити судьбы, и не нам судить их! И когда гроб, покрытый трехцветным знаменем, в сопровождении усиленного наряда полиции везли по центральным улицам Денизли, люди молча выходили из домов и шли следом под накрапывающим дождем к старому кладбищу, где за четыре дня был сооружен небольшой мавзолей, облицованный белым мрамором с красными прожилками.

Мулла прочитал заупокойную молитву, гроб с телом опустили в землю, солдаты из почетного караула салютовали в воздух холостыми патронами. После того, как умолкло гулкое эхо выстрелов, над кладбищем воцарилась удивительная тишина.

Черная Кебире на похороны не пришла.

5.

22 марта: годовщина Великой Бумажной Революции, зловещие мартовские Иды и Новый Год по календарю мусульман–шиитов.

На пять часов вечера назначен концерт. Витрины дорогих магазинов, выходящих на центральную площадь, увешаны цветными лентами. В некоторых из них на подносах выставлены тарелки с проросшей пшеницей и крашеными яйцами. Прямо напротив центрального входа в мэрию еще три дня назад соорудили открытую сцену и поставили щит, на котором зеленым и красным написано:” Новруз – праздник Весны».

В половине пятого включили прожектора и по краям сцены, залитой ярким светом, побежали разноцветные огни. Площадь постепенно заполняется людьми.

Вначале выступает новый глава города – маленький плешивый человек в темно–синем пальто. Он поздравляет денизлинцев с наступающим праздником, обещает приложить все силы для окончания строительства гостиницы к 1 июля, и в завершение желает всем мира и благополучия. Люди на площади вяло хлопают ему. Сразу после него на сцену поднимается красивая полная женщина в песцовой шубе и три музыканта. Начинается концерт.

Холодно. В застывшем воздухе отчетливо пахнет снегом, но снега нет. Ибишев следит за тем, как облачко пара изо рта смешивается с сигаретным дымом и тает, поднимаясь вверх. Справа, в дверях турецкого ресторана, столпились официанты.

В небо с шипением взлетают петарды. Разрываясь, они освещают площадь вспышками ядовитого желто–красно–зеленого света.

Во время паузы между песнями со сцены спускается мужчина в национальном костюме и раздает всем желающим кулечки с конфетами и апельсинами из огромного мешка с символикой гостиничного консорциума. Начинается давка. Мешок опрокидывается набок и рыжие апельсины рассыпаются по земле. Один из них подкатывается к ногам Ибишева.

Концерт продолжается.

Ибишев чувствует, что ноги в тесных ботинках совсем закоченели. Но уходить все равно не хочется. Стоя здесь, среди всех этих людей, он ощущает себя почти счастливым.

Ибишев облизывает потрескавшиеся губы и, задрав голову кверху, смотрит в темнеющее небо. Он видит там луга, залитые прозрачной водой, и отца в полосатых бумажных брюках, бредущего к вершине холма, на котором сидят Алия – Валия под большим разноцветным зонтом. И одна из них разрезает сочную желтую грушу острым ножом и, улыбаясь, протягивает ему дольку. И, поднявшись и заслонив собой все небо, они начинают заплетать волосы в серебряные косы.

– Надо успеть сварить варенье до отъезда мальчика.

– Еще три баллона?

– Еще три баллона.

Тихо, почти неслышно напевая, Алия – Валия помешивают деревянной шумовкой золотые абрикосы в кипящем сиропе. На столе среди множества пластмассовых крышек стоят простерилизованные баллоны, а за окном, в лучах ослепительного солнца, из бирюзовой воды выходит денизлинская Венера, и лепесток ламинарии трепетно лежит у нее на плече…

Совершенно закоченевший Ибишев уходит, не дождавшись завершения концерта.

В пустынном переулке горит фонарь. Он сидит на корточках и курит. Из дверей старого двухэтажного особняка выходит молодая женщина в короткой дубленке с капюшоном. Пройдя несколько шагов, она оборачивается:

– Тебя, кажется, зовут Ибишев? Ты сын двойняшек.

Ибишев улыбается. Поднявшись с корточек, он подходит к ней: