Текст книги "Ибишев"

Автор книги: Таир Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Глава 7
ЛУПАНАРИЙ

(Лупанарий* – публичный дом)

1.

Хорошо известно, что моча отпугивает ледяных призраков. Ее резкий стойкий запах отнимает всю их силу и привлекательность. Разбрызгайте мочу перед входной дверью и можете быть уверены: призраки никогда не нарушат покой вашего дома.

Базилик и чемерица просветляют голову, очищают кровь от смертоносных гумморов и снимают напряжение.

Клубок ниток перенимает на себя смертельные проклятия и запутывает жестко детерминированные нити судьбы.

Серебряный нож с корочкой хлеба под подушкой – лучшее средство против ночных поллюций и кошмаров. Так учит Черная Кебире.

Несмотря на все старания Алии – Валии, выздоровление Ибишева шло медленно и тяжело и затянулось почти до конца лета.

Утром 18 августа, плотно позавтракав вареными яйцами, медом, свежими сливками и молоком, Ибишев впервые со времени своей болезни попросил согреть ему воду для бритья.

Он смотрит на свое лицо в круглом зеркальце. От горячей воды в железной миске поднимается пар. Он затуманивает поверхность зеркала и отражение лица совершенно расплывается. Теперь оно еще больше похоже на маску, сделанную без всякой пропорции и чувства меры. Ибишев вытирает зеркало подолом майки и ставит его на место. Черты лица за влажной поверхностью стекла по–прежнему выглядят смешно и нелепо.

Он не может быть таким на самом деле.

Но в Ибишеве больше нет ни ярости, ни отчаяния. Все перегорело. Растворилось без остатка в черных гумморах, испарилось вместе с потом через поры на коже, превратилось в цепочку воспалившихся угрей на подбородке. Утекло вместе с каплями спермы и крови во время безумных ночных бдений…

Кончается это лето. Ибишеву пора возвращаться в Баку, в институт. И, может быть, то, что осталось в самой глубине его сердца от образа обнаженной богини, там, в грохоте обыденности большого города постепенно исчезнет так же, как исчезли его ярость и отчаяние.

Ибишев окунает помазок в медную мыльницу и после короткой паузы решительно мажет щеку теплой пористой пеной. Опасная бритва с чудесной перламутровой ручкой лежит рядом, на краю раковины. Сверкающее лезвие. Проверяя себя, Ибишев задирает кверху голову. Смертельный лабиринт из трещин на потолке все еще притягивает его. Но теперь он может заставить себя отвести взгляд.

С того дня Ибишев стал бриться аккуратно через день. И матери каждый день благословляли Черную Кебире и, навестив ее, целовали ей руки и плакали. И Ибишев, почти вырвавшись из замкнутого круга своих лабиринтов, медленно, шаг за шагом, возвращался к жизни. И в этом была заключена великая надежда.

Вечер. Все трое – две матери и сын – сидят на балконе за откидным столом под тусклой лампочкой и маленькими ложечками пробуют из блюдечек свежесваренное абрикосовое варенье. На Ибишеве белая рубашка. Из коротких рукавов торчат его худые руки. Волосы еще мокрые после душа.

– В этом году отличные абрикосы. И много…

– Завтра сварим еще два баллона. Один заберешь с собой в Баку. Будешь пить там с чаем.

– Не надо…

– Как это не надо?! Мы еще кизил сварили для тебя…

– И инжир, друзей угостишь…Ешь, ешь, сынок…

Одна из матерей гладит его щеку теплой шершавой рукой. Ибишев смущен. У него щемит сердце. Ему хочется поцеловать эту маленькую шершавую ладонь. Но он не делает этого.

С моря тянет запахом мазута и рыбы. На чистом небе великое множество звезд. Отчетливо видны лучи прожекторов. Нарядная стрела высотного крана с гирляндой красных и желтых огней бесшумно двигается в темноте над крышами. Строительство гостиницы продолжается и ночью.

– Около аптеки турки открыли новый большой магазин. Продают машины. Прямо внутри стоят машины. Красивые! Всех цветов!

– Я видел такие магазины в Баку.

– Вот и до нас дошло…

Они говорят, говорят, а Ибишев смотрит в их прозрачные девственные лица и улыбается. Он чувствует себя виноватым. Он помнит о лабиринтах.

Они засиделись допоздна. Две матери и сын.

Утром следующего дня, пока еще серебряный нож и сухая корка хранили чуткий сон Ибишева, а матери на кухне, как всегда, бесшумно варили варенье, и удивительные золотые абрикосы кипели в вязком сиропе, раздался телефонный звонок. Черная Кебире. Говорила она недолго. Справилась о здоровье Ибишева и, удовлетворенно выслушав все, что по очереди ей рассказали матери, сказала, что нашла, наконец, способ свести Ибишева с женщиной и, таким образом, окончательно решить все его проблемы…

2.

Ибишеву были выданы небольшие карманные деньги, чистый носовой платок, отутюженные брюки, тенниска, свежее белье и роскошные, совершенно новые сандалии из искусственной кожи.

Пока Ибишев, густо пахнущий огуречным лосьоном, сидит на табурете в прихожей и примеряет свои новые светло–коричневые сандалии, матери причесывают его, тщательно выбирая из мокрых волос звездочки перхоти. Их девичьи лица горят от смущения. Они волнуются. Они так и не решились сказать ему об истиной цели его вечерней поездки.

– Поторопись, поторопись, сынок! Нехорошо заставлять ждать человека…

Они приносят из кухни пиалу с чищеными грецкими орехами и ссыпают их в нагрудный карман тенниски Ибишева.

– По дороге покушаешь! Теперь встань, посмотрим на тебя…

– Кажется, ничего не забыли…

– Не жмут?!

– Нет, по–моему в самый раз! Ну–ка, походи!

Сандалии отчаянно скрипят и натирают пятку. Ибишев вопросительно смотрит на матерей.

– Со временем разойдутся.

– Ну, давай, сынок, иди!

– Будь осторожен! Слушайся этого перса!

Они по очереди целуют его в лоб, и их волнение невольно передается Ибишеву.

В подъезде темно. Пахнет мочой и сыростью. Пока Ибишев торопливо спускается вниз, матери держат входную дверь открытой. Свет из прихожей разбивается на каменных ступенях лестничного пролета на желто–черные клавиши, уходящие в темноту. Ибишев наступает отвратительно скрипящими сандалиями на черно–желтые прямоугольники и спиной чувствует на себе напряженный взгляд Алии – Валии.

«…отец наш, Ибис, даруй ему забвение…»

Перс подъехал ровно в восемь, как и договаривались.

Они едут по бесконечному переплетению улиц. Мимо домов с горящими окнами, мимо пыльных палисадников, мимо бесконечных каменных заборов, и Ибишев вновь, с восторгом и ужасом, ощущает притягательную силу лабиринта, который, как воронка, затягивает их машину в свое жерло. В дрожащем свете фар лабиринт кажется еще более прекрасным.

Перс молчит. В уголках губ застыла насмешливая улыбка. Смуглое лицо (как и лицо его хозяйки) напоминает восковую маску.

Перс курит длинные коричневые сигареты, каких Ибишев никогда не видел. Перс уверенно ведет большую черную машину сквозь переплетение улочек, безошибочно ориентируясь в смертельном лабиринте. У него тонкие цепкие пальцы и на мизинце правой руки – серебряный перстень–печатка с полированным нефритом.

Они выезжают к бульвару. Вся набережная залита светом фонарей. Два прожектора освещают большой портрет улыбающегося Салманова в черной водолазке на фасаде дома. Вокруг бильярдных столов, стоящих под полосатым навесом, толпится молодежь. Все скамейки заняты. У рекламного щита кока–колы и рядом с новым супермаркетом дежурят патрульные машины с выключенными мигалками.

Они проезжают порт, заброшенные склады и въезд на эстакаду. Сворачивают около нотариальной конторы и вновь углубляются в лабиринт темных улиц.

Через несколько минут в редких просветах между домами на фоне бархатно–фиолетового неба начинает отчетливо проступать уродливый силуэт виноградных зарослей. Это самая окраина Денизли. Здесь проходит граница между городом и хищным виноградником, который кое–где уже прорвался на улицы и повис на оградах домов, уцепившись своими длинными щупальцами за выступы на каменной кладке.

Он неумолимо продолжает ползти даже ночью. В тишине явственно слышно, как скрипит песок под ползущим стволом гигантского чудовища и как жадно шуршат его острые жесткие листья…

Перс затормозил перед двухэтажным домом с застекленной верандой, стоящим у самого края небольшого пустыря, в самом центре которого среди мусорных куч, накренившись вбок, лежит огромная ржавая цистерна. Выключив мотор, перс вышел из машины и направился к входной двери, над которой вполнакала горела лампочка в разбитом белом плафоне. Где–то совсем рядом залаяла собака.

Он несколько раз громко постучал.

– Кто там? Кто вам нужен? Сейчас иду!..

Скрип деревянных ступеней. Кто–то спускается вниз. На веранде зажгли свет: – Кто там?

Перс назвал свое имя.

Дверь открыла полная женщина в лиловом халате и в мягких шлепанцах с большими розовыми помпонами.

Ах, эти большие розовые помпоны!.. И он, конечно же, сразу узнал их! Невыносимый дар узнавания, дар пророков, героев и гадалок, дар посвященных, дар сильных, по ошибке или по злому умыслу выданный при рождении маленькому Ибишеву, не потерял свой силы! Ничем не примечательный, не герой и не бог, он обречен круг за кругом проходить все отмеренное ему в жизни с широко открытыми глазами. Он обречен угадывать свое неизбежное будущее в особых знаках Судьбы, разбросанных на его пути.

Знаки – смешные и странные – ничего не говорят непосвященному…

Большие розовые помпоны. Он не может оторвать от них глаз. И кровь приливает к его лицу и стучит в висках, и испарина на ладонях становится холодной и липкой.

Перс что–то говорит ему, но Ибишев не слушает. Теперь он знает, почему они приехали сюда…

Женщина пропускает его на веранду, придерживая дверь полной белой рукой, украшенной несколькими золотыми браслетами. Браслеты звенят и искрятся. У Ибишева подкашиваются ноги, густой желтый свет наваливается на него невыносимой тяжестью.

– Заходи, заходи, не стесняйся!

В углу веранды множество запечатанных коробок, стеллаж, заставленный пыльными баллонами, и ваза с искусственными цветами на столике.

Женщина с интересом рассматривает отутюженные брюки Ибишева, его скрипучие сандалии и широко улыбается. Все зубы в золотых коронках.

– Так, значит, ты и есть сын двойняшек?!.. Сколько тебе лет?

– Двадцать один.

Во рту у Ибишева сухо и горько.

– Совсем взрослый мужчина…Пора уже…

Женщина громко засмеялась.

Ибишев незаметно вытирает влажные ладони о брюки. Сверху по ступенькам бесшумно спускается пятнистая кошка с розовым бантом на шее. Женщина берет ее на руки и целует.

– Ну что ж, давай, поднимайся! Тебя уже ждут. Да не бойся ты, не бойся…все будет хорошо! Она девочка умная, знает, что у тебя это в первый раз.

Женщина опять засмеялась и хлопнула Ибишева по плечу.

– Если хочешь в туалет, не стесняйся.

Он отрицательно покачал головой.

Ибишев медленно поднялся по крутым деревянным ступенькам. Оглянулся. Женщина пристально смотрит на него снизу. Поглаживает кошку. Браслеты дребезжат на ее полном запястье. Из–под халата выглядывают тапочки с розовыми помпонами.

– Главное, не спеши, сынок…

Набрав воздуха, он решительно толкнул белую крашеную дверь.

Единственный источник света – маленький ночник на подоконнике. Короткая занавеска то надувается парусом, то резко опадает, прижимаясь к сетке на окне, и гигантские тени–пауки дрожат на стенах и потолке. Прямо посередине комнаты стоит кровать. Ее изголовья сплошь увешаны огромными гирляндами искусственных цветов. И не только они. На карнизе, на подоконнике, даже на плинтусах и вокруг основания ночника – повсюду отвратительное переплетение пластмассовых стеблей и листьев. Пот градом катится по спине Ибишева. Очень душно. Остро пахнет краской и потом, и еще, почти неуловимо, чем–то отдаленно сладким, болезненным.

Усталая худая женщина лет сорока, накрытая поперек живота мокрой от пота простыней, равнодушно смотрит на него.

Ибишев стал медленно раздеваться.

Голый, с торчащими лопатками, облитый светом ночника, он стоит, прикрыв руками пульсирующий орган, и безобразие его впервые так естественно и просто. И все в этой комнате созвучно ему: эти фальшивые цветы, эта невыносимая духота, и эта женщина, лениво раздвинувшая навстречу ему свои жилистые ноги. Ему больше не стыдно и не страшно. Он ложится рядом с ней. Он смотрит на нее: долгожданная плоть – грубые, почти черные соски, багровый кровоподтек на правом бедре, запах пота и отдаленный тошнотворный сладковатый запах возбужденной плоти, а та, совершенная, пеннорожденная, с лепестком салатовой ламинарии на груди – просто видение, сон. Достаточно щелкнуть пальцами, вот так, и она навсегда исчезнет. Впервые в жизни ему не стыдно за свои прыщи, за свою худобу и узкий лоб, потому что и его, как и эту женщину с грубо размалеванным скуластым лицом, слепили из самого бросового материала. Никто не знает и не помнит их. Они лишь статисты рядом с богами и героями. И всем им, десяткам тысяч безымянных теней на белом экране, дарована божественная слепота. Всем, кроме несчастного Ибишева.

Истина откроется лишь там, на бесконечных пышных лугах, залитых холодной водой, прозрачной как стекло. Лишь там безымянные тени поймут, как смешно и просто объясняется тайна их рождения, жизни и смерти…

Ибишев знал об этом с самого начала. И знание это было невыносимо.

Женщина терпеливо ждала его.

И он вошел в нее. И любил ее. И стал мужчиной. И плакал от одиночества и тоски. И плакал от страха. И она прижимала его мокрое лицо к своей груди и гладила его волосы.

А за стенами комнаты в болезненной истоме догорал август.

Глава 8
ОБОРОТЕНЬ

(Nemo Potest Personam Diu* – Никто не может слишком долго носить личину.)

1.

Серые, местами почти черные тучи стремительно движутся на запад. Месяц царственного Скорпиона. Я безошибочно узнаю его приметы и повсюду вижу его смертельный образ. Золото на черном. Влажный Скорпион, единственный покровитель непостоянных, одержимых и самоубийц.

Тучи скрыли лик птицеголового бога.

Я спускаюсь в город. Иду по разбитому асфальту, мимо старого кладбища, а у меня над головой, словно в водовороте, кружатся старые газеты и мелкий мусор. Рядом с резким дребезжанием проносится железная банка из–под пива. Подгоняемая ветром, она падает куда–то в придорожные кусты.

Сказано: «Не в силах идущего давать направление стопам своим…». Я иду, наклонив голову вперед, прикрыв глаза ладонью от пыли, и стараюсь представить себе гигантского небесного скорпиона, тень которого висит над злополучным Денизли.

Я совершенно точно знаю, что будет со всем этим дальше.

Можно сократить дорогу, если пойти через старое кладбище. Но петлять между могильными плитами – мало удовольствия, особенно в такую погоду, как сегодня.

Начинается бетонная ограда водонапорной башни. Это уже Денизли. Дальше – бесконечное нагромождение серых домов, превращающее и без того узкие улочки в сумрачные колодцы.

Надо раздобыть где–нибудь другую обувь. Эти кеды, которые подарил мне имам из мечети, хоть и довольно крепкие – откровенно жмут. А те мои старые замечательные английские туфли месяц назад пришлось похоронить на пляже.

В переулке темно и одиноко. С чувством воет ветер. Резко меняет направления. Прямо под ногами по ребристому асфальту ползет пелена песка и мусора. Вокруг меня одни глухие стены из обветренных известняковых кубиков, похожих на сухие хлебцы. Окна закрыты ставнями. Это из–за ветра. Навстречу медленно выезжает машина. Какая–то новая, импортная, яркого синего цвета. Предупредительно сигналит перед поворотом. Кто–то, скорей всего, не местный. Пропуская машину, я прижимаюсь к стене. Начинает накрапывать дождь.

В окнах булочной на углу горит свет. Грязная лампочка на длинном проводе. Открываю дверь и захожу. За прилавком сидит худая женщина в засаленном мужском пиджаке. Рукава закатаны. Рядом с ней мальчик в спортивном костюме. Здороваюсь. Несмотря на мой вид, женщина неожиданно узнает меня. Встает.

– Добрый день! Как вы? А говорили, что вы пропали…Слава богу, живы–здоровы!

– Добрый день!

На стене календарь с портретом Салманова на фоне флага. Улыбается одними губами. Водянистые глаза. Этой фотографии я еще не видел.

– А как у вас?

– Слава Аллаху! Пока ничего. Как все, так и мы. Вот вчера ходили на ярмарку, рядом с автовокзалом.

– Купили что–нибудь?

– Просто глаза разбегаются! Все есть! Все, что хочешь! Такие красивые вещи, посуда, одежда, все импортное…Но очень дорого. Вот покупала сыну учебники в школу, самый дешевый – семь тысяч!

– Шесть тысяч. – Поправляет ее мальчик.

– Какая разница, все равно дорого. Ведь правда?

– Конечно.

– Хочу сказать, дай бог здоровья Салманову, как он пришел, хоть порядок в городе есть. Хоть не стреляют как при «фронтовцах». Иностранцы приехали…можно немного заработать. Я, например, верхний этаж сдала туркам. Три человека из тех, что гостиницу строят. Многие сейчас так делают…

– Хорошо платят?

– В долларах. И муж мой в пекарню устроился. Тут недалеко. Месяц как открыли. Хозяин полицейский. Большой человек. Не из Денизли… А летом, как гостиницу построят, приедут туристы. Будет много работы. Вон и Салманов так говорит. Сегодня опять утром выступал по телевизору…

Покупаю буханку теплого хлеба и, попрощавшись, ухожу.

2.

Старик бредет через переплетение улиц к центральной площади. Дождь продолжает накрапывать.

Перед отремонтированным зданием мэрии дежурят две полицейские машины. На гигантском щите выведено: ”Наша цель – демократия, прогресс и независимость!» Слова Салманова.

Тучи опускаются совсем низко. Скорпион медленно ползет по небу. Смертоносный хвост занесен над головой.

Полицейские вопросительно смотрят на него. Он быстро пересекает площадь и ныряет в переулок. Здесь многое изменилось. Теперь это престижный квартал. Новый деловой центр Денизли. Офисы, три–четыре дорогих магазина: парфюмерия, одежда из Италии, бытовая техника, сотовые телефоны. Большие, ярко освещенные витрины. В одной из них рядом с манекенами выставлена очень красивая модель парусника. На верхнем этаже трехэтажного топчибашевского особняка идет ремонт. Рабочие с респираторами висят в люльке и чистят пескоструйным аппаратом бурый фасад здания. Два дома рядом уже очищены. Они стали цвета слоновой кости. Словно построены только вчера.

Напротив почты еще одна модная диковинка – турецкий ресторан. Сквозь затемненное стекло витрины старик заглядывает внутрь. Почти все столы заняты. В основном, иностранцы. Играет музыка. Официант несет поднос с пивными бокалами. У входа стоит высокий парень в хорошем костюме и говорит по сотовому телефону. В углу за столиком Селимов. Рядом с ним Джамиля – Зохра в строгом черном костюме и какой–то мужчина с русой бородой и в толстых очках. Селимов держит в руке сигарету и что–то говорит, наклонившись к собеседнику. Джамиля – Зохра скучает.

Прекрасная Джамиля, головокружительная Джамиля! Как передать ее улыбку и ее глаза!

Все мужчины в ресторане украдкой смотрят на нее. Они не могут не смотреть. Каждый их взгляд, каждое движение, каждое слово, которое они произносят, вольно или невольно адресовано только ей. И все женщины в этом ресторане знают об этом. Их ревность выплескивается сюда, на улицу, под накрапывающий дождь.

Селимов ушел из газеты и уже две недели как работает менеджером по связям с общественностью в гостиничном консорциуме. Роман про Ибишева все еще не завершен.

Большие лужи на набережной покрыты слоем серо–белой пены. Кипящее море разбивается о бетонные стойки, и фонтаны брызг и трепещущей пены взмывают вверх. Над зданием университета висит национальный флаг и портрет Салманова.

С площади на проспект выезжают полицейские машины с включенными мигалками и проносятся мимо, разбрызгивая лужи. Появляется человек двадцать в полицейских формах. Они быстро перекрывают движение на всех улицах, выходящих к набережной. Переговариваются по рации. В перекрытых полицейскими переулках терпеливо ждут машины. Блестит мокрый асфальт. Старик прячется за огромной пальмой и стоит там, не вынимая рук из карманов пальто. Холодно. От холода даже кружится голова.

Завывают сирены. Приближается кортеж машин. Впереди два черных «джипа» с красными мигалками на крышах. Следом еще один, с открытыми стеклами, сразу за ним черный бронированный «мерседес» Салманова. Затемненные пуленепробиваемые стекла. Бешеная скорость.

В конце бульвара, где на фоне ползущего грозового неба плавно движется желтая стрела подъемного крана, машины одна за другой резко сворачивают.

В кармане своего пальто старик нащупывает мятую газету двухнедельной давности с большой статьей Селимова о готовившемся покушении на Салманова. Как выясняется, заговор был организован шестью бывшими членами ФНС. Все шестеро арестованы и по завершении расследования должны предстать перед судом. За антигосударственную деятельность также арестован командующий отрядом полиции особого назначения. Фамилии его старик не помнит.

Он идет через пляж, залитый штормящим морем почти до половины. Монотонный грохот и свист ветра. Около железной лестницы, ведущей к эстакаде, в луже лежит мертвый котик. Голова разбита. Глаза выклевали чайки, сидящие вокруг. При его приближении они отпрыгивают в сторону и, втянув головы в плечи, ждут. Крючковатые клювы как клещи. Если шторм продлится еще пару дней, весь берег будет усеян мертвыми котиками и рыбой.

Собаки и чайки будут жиреть.

Возле доков никого нет. Старик поднимается по улице вверх. Он почти доел всю буханку хлеба.

Мужчина в кепке сидит на корточках у аптеки. Перед ним ящик, на котором горкой лежат хурма и мандарины. Курит папиросу с мундштуком. Женщина на балконе второго этажа снимает белье. Ветер рвет у нее из рук мокрые рубашки. Лицо женщины красное от напряжения. Медленно проезжает желтое такси. На дверце надпись по кругу:“ Такси. Курбан Ltd».

В конце улицы высится единственная в городе девятиэтажка. Полицейский участок. Баня XVIII века с приземистым куполом. На покосившихся дверях – большой ржавый замок. Правая стена заросла бурой плесенью. Старик сворачивает налево. Дорога начинает сужаться.

Мужчины в темных пиджаках стоят полукругом вокруг громоздких носилок с покойником. Молла нараспев читает коран. Ветер уносит слова. У моллы отечное лицо. На голове белая расшитая шапочка. Старик подходит ближе и присоединяется к мужчинам у носилок. Раскрывает ладони и молится вместе с остальными. Из дома слышен приглушенный женский плач и причитания. Ветер то усиливает их, то, подхватив, уносит куда–то далеко в небо.

3.

Никогда не забыть этой осени, когда Господь – Скорпион взирал на город с обезумевших небес и в воздухе летали хлопья серой пены. И на свинцовых спинах волн бесновались чешуйчатые драконы. И ветер протяжно завывал в пустых подворотнях, пугая женщин и детей, и настойчиво стучался в закрытые окна почерневших домов. И время замкнулось и обратилось в сияющего змея, кусающего свой хвост.

После Оборотня ничего уже не будет таким, как прежде.

Приблизительно с середины октября погода испортилась окончательно. На Денизли навалились холодные ветры и дожди. И с каждым днем распухшие тучи, залепившие все небо до самого горизонта, постепенно опускались все ниже и ниже, и казалось, еще немного, и они непременно обвалятся на город всей своей тяжестью. Это были не просто дождевые тучи. Это было само небо, обратившееся в сплошную подвижную пену. Оно клубилось. Время от времени стремительные молнии сотрясали его рыхлую плоть. Оно грохотало и меняло цвет от светло–серого, почти белого, до зернисто–черного. И в воздухе было растворено столько электричества, что когда по волосам проводили рукой, они начинали трещать и поднимались дыбом. Приложив ухо к мокрому стволу маслины, можно было услышать, как монотонно гудят наэлектризованные листья.

Знаков, возвещающих Его появление, было более, чем достаточно. И многие видели их.

Стрела подъемного крана, работающего на строительстве гостиницы, вдруг среди ночи вспыхнула ослепительным синим фейерверком.

Огни Св. Эльма. Искрящийся огненный серпантин змеится наверх по железным лестницам и там, на самом верху, распадается на множество светящихся шаров. И рабочие в желтых касках, побросав работу, со страхом и восхищением смотрят на это чудо, столпившись у бетономешалки. И с треском взрываются прожектора и гаснут, окутанные облачками белого пара. И цветные лампочки на стреле крана лопаются одна за другой. И осколки стекла и искры сыпятся вниз и шипят на мокрой земле. И вся строительная площадка оказывается залитой неестественно ярким синим светом. И так продолжается до тех пор, пока шары на самом верху подъемного крана не начинают бесследно исчезать в черном небе.

Чудо длится всего минуту или меньше, но рабочие не хотят возвращаться к работе. Они боятся. Всегда улыбчивые турки подавленно молчат. Главный инженер стройки, бородатый англичанин в очках – Джэф Марин – объявляет перерыв до утра. Из строя вышли все прожектора.

По контракту гостиница должна быть закончена до нового года.

Примечательный факт: на следующий день после фейерверка на строительной площадке свернулось и прокисло все молоко в городе. Даже то, что было пастеризованным…

В ночь с четверга на пятницу на скалы выбросило сухогруз.

Давно списанный корабль–призрак, оранжевый от ржавчины, с наглухо заваренными трюмами лежит, накренившись на левый бок. Ни винтов, ни двигателя, ни якорных цепей. Огромные волны цвета темного серебра с грохотом разбиваются об его выставленный борт. Скрежет металла и напряженное гудение пустых трюмов, многократно усиленные ветром, доносятся даже до центра города.

Агония корабля–призрака продолжается и днем, и ночью.

Накануне того дня, когда на скалы выбросило сухогруз, Черная Кебире проснулась в своей спальне от невыносимой головной боли.

Боль такая, будто кто–то длинными раскаленными иглами насквозь протыкает виски. Кебире лежит в кромешной темноте. Одна на огромной арабской тахте с резным изголовьем. Рядом с тахтой на тумбочке в бронзовой пепельнице дотлевают йеменские благовонные палочки. Кебире прислушивается к завыванию ветра за окном. Жалобно дребезжат стекла. Она достает из–под пуховой подушки мешочек с высушенным миртом и, глубоко вдохнув его священный аромат, пытается отогнать боль. Но раскаленные иглы продолжают сверлить мозг. Кебире облизывает сухие губы и садится на постели. Боль становится невыносимой. Нащупав ногой тапочки, она надевает их и встает. На ней шелковая ночная рубашка с прошвой. Несмотря на то, что в комнате жарко натоплено, Кебире знобит. Она надевает халат. Подходит к окну, выходящему на улицу, и отодвигает плотную штору.

Ветер со скрипом раскачивает фонарь в железной сетке, висящий в проеме каменной арки. Желтый сноп света мечется по асфальту между безобразными тенями стонущих деревьев. Кебире стоит, прижав лицо к холодному стеклу, и изо всех сил превозмогая острую боль, всматривается в насыщенную темноту.

Она видит призраков, медленно плывущих над землей. Их белые лица сосредоточены и неподвижны. И все они, не мигая, смотрят на гадалку стеклянными глазами. Бесплотные, почти не отличимые от теней, они отслаиваются от темноты и зависают прямо напротив окна. Их становится все больше и больше. Постепенно они заполняют всю улицу, сад, крыши соседних домов. И через несколько минут их уже сотни, тысячи. Покачиваясь в порывах ветра, который несет мусор и желтые листья прямо сквозь них, призраки, не отрываясь, смотрят на гадалку, и Кебире, задыхаясь от ужаса, пятится в глубь комнаты и падает на колени, и, закрыв глаза, молит тысячеглазых ангелов неба избавить ее от наваждения.

Призраки рассеиваются лишь с рассветом.

Были и еще знамения, возвещающие рождение Оборотня. Самые разные и самым разным людям. Их было так много, что, в конце концов, многие свыклись с неизбежностью его появления…

И он явился, сияющий и беспощадный, как и было предсказано, в черном плаще, расшитом золотом…

24 октября в районе портовых доков, приблизительно между пятью и шестью вечера, пропала первая девочка. Она отправилась в булочную и домой не вернулась.

В июне ей исполнилось полных одиннадцать лет.

Вот, улыбаясь, она стоит рядом с разлапистой пальмой на городском бульваре. На заднем фоне виден кусочек набережной и моря. Солнечный день. В руках плюшевая собака. На ней синие джинсы и красная майка. Под майкой – начинающая формироваться грудь. Фотографию в течение минуты показывают по местному телевидению, сразу после передачи о встрече Салманова с какими–то бизнесменами из Великобритании.

Поиски начались только после десяти часов вечера.

Мужчины из соседних домов вместе с отцом девочки обыскивают улицы, прилегающие к докам, пустыри, склады, тупики. Позже к ним присоединяются полицейские с ручными фонариками и рациями. Они разбиваются на группы и вновь прочесывают весь квартал, начиная с девятиэтажки на улице Мамедъярова до самых доков.

Несмотря на поздний час, в квартале почти никто не спит. В домах горит свет. Женщины прильнули к окнам. У дверей булочной собираются соседи и молча наблюдают за тем, как молодой капитан полиции, сидя на табурете, записывает показания хозяина магазина. По его словам, девочка купила две буханки хлеба и сразу же ушла. Было это где–то в половине шестого.

– Я даже не разговаривал с ней!..

– Кто–нибудь видел, как она уходила из магазина?

– Да откуда же я знаю!

Капитан откладывает ручку и поднимает голову. Протискиваясь сквозь толпу соседей, в ярко освещенную булочную врывается молодая женщина с растрепанными волосами.

– Что ты с ней сделал?!..Где она? Верни мне мою девочку!..

Она наваливается на прилавок, пытаясь ногтями достать лицо булочника, но капитан успевает схватить ее за локти. Перепуганный продавец хлеба прижимается к стене, чтобы быть как можно дальше от нее. Женщина кричит и плачет, вырывается из рук.

– Да при чем тут я?…При чем тут я? Я дал ей хлеб и она ушла…клянусь своими детьми!..

– …верните мне мою девочку, умоляю вас!..

Соседи прячут глаза, чтобы не смотреть в лицо воющей женщины.

Поиски продолжаются. Стараясь перекрыть шум ветра, в котором отчетливо слышен грохот волн, разбивающихся о борт сухогруза, мужчины, цепочкой идущие по улицам, безнадежно выкрикивают имя девочки.

Двое полицейских под руки выводят булочника из магазина. Обернувшись к стоящим вокруг людям, он кричит:

– Я тут не при чем, клянусь жизнью своих детей! Вы же все меня знаете!..

Его спешно сажают в машину и увозят.

Тело нашли только к трем часам утра, почти случайно, на обочине объездной дороги. Далеко от доков.

Словно мертвая птица, раскинув в разные стороны худенькие руки–крылья, девочка смотрит в черное небо неподвижными глазами, и разорванное платье едва прикрывает неоформившуюся грудь. Рядом валяется кулек с двумя намокшими буханками хлеба и куртка, измазанная в жидкой грязи.

Мужчины по очереди несут ее на руках.

Известие о страшной находке мгновенно разлетается по всему городу. Улица перед домом, где жила девочка, запружена полицейскими и соседями. Красно–синие мигалки отражаются в окнах домов. Толпа расступается, пропуская машину «скорой помощи».