Текст книги "Ибишев"

Автор книги: Таир Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

А Джамиля – Зохра продолжает стоять, прижавшись к перилам, и улыбается, облитая солнцем, как могут улыбаться только дети и богини, рожденные из пены.

И вечером она в коротком махровом халатике устраивается с ногами на старом диване, рядом с матерью, и несчастная женщина, не удержавшись, начинает плакать и целовать ее руки и лицо.

– …неужели я родила тебя… неужели…ни одного изъяна…хоть Аллах послал бы тебе шрам какой–нибудь…каждый день молюсь за тебя…»

И сквозь мутную толщу прошедших годов, напоенных смертью, забвением и немотой, молитвы ее обращаются в благословление.

Глава 5
ПОД ЗНАКОМ МИТРЫ

1.

Сияющий Митра в золотой колеснице стремительно несется по безоблачному небу, и глаза его источают солнечное безумие. И море внизу похоже на растопленное масло….

Башмаки мои пришли в совершенную негодность. Особенно левый. Подметка едва держится. Утром я попытался обвязать его тонкой проволокой, но из этого ничего не вышло. Во–первых, неудобно ходить, а во–вторых, через несколько шагов проволока или соскальзывает, или лопается. Надо попробовать веревкой. Это были хорошие туфли, удобные и ноские. Кажется, английские. Thomson. Я покупал их в Москве. Одну пару себе, одну пару брату.

За все годы, которые он прожил в моем доме – это единственное, что я ему подарил. Я привык жить рядом с ним, не замечая ни его, ни его жены.

Я сижу на песке, в тени нависающей скалы. Судя по описаниям в романе Селимова, это то самое место, где Ибишев впервые увидел свою Венеру: «маленькая лагуна, пересеченная посередине упавшим столбом электропередачи». Верхушка столба, уходящая в воду, обросла водорослями и ракушками. Я очень устал, и башмаки мои вот–вот развалятся прямо у меня на ногах. Мне надоело разговаривать с невидимой аудиторией. Мне надоело бродяжничать и я боюсь потерять память, боюсь проснуться однажды и обнаружить, что все вокруг исчезло: Селимов, сочиняющий «Ибишева», засыпанный пылью Денизли, Черная Кебире, преданный и проклятый Пашаев, бегущий из города на разбитом баркасе, Великая Бумажная Революция, захлебнувшаяся в собственном дерьме, – и осталась лишь гулкая пустота и неизбывное чувство утраты…

2.

Бумажные карбонарии ушли так же шумно, как и пришли. Романтическое двухлетнее правление ФНС в стране и в Денизли закончилось в одночасье с первыми серьезными неудачами на фронтах, вызванными хаосом, неразберихой и откровенным предательством, буквально захлестнувшим большую часть еще только формирующейся национальной армии. Новоиспеченные генералы один за другим оставляли села, города и целые районы, продавали противнику топливо и боеприпасы, мародерствовали. Страна разваливалась на глазах. Нескончаемые волны беженцев с оккупированных территорий бесчинствовали в столице. Страх и нерешительность совершенно парализовали руководство ФНС. И всем было очевидно, что катастрофа неизбежна, и воздух был пропитан головокружительным ароматом гражданской войны, и люди боялись спать по ночам.

Все закончилось в середине мая. В Баку произошел переворот. За несколько часов вооруженная оппозиция, возглавляемая большей частью бывшими государственными чиновниками, отстраненными карбонариями от власти, при поддержке полицейских спецчастей и некоторых полевых командиров, почти бескровно взяла под контроль столицу. И в течение каких–то пяти дней страна, уставшая от беспорядков, хронического безвластия и поражений – капитулировала. ФНС-овские функционеры, не успевшие бежать, сдались на милость победителей. Начались массовые аресты и чистки. И народ приветствовал новых триумфаторов.

В последние дни перед самым переворотом глава денизлинских революционеров Пашаев заперся в своем кабинете на втором этаже мэрии и погрузился в беспробудное пьянство. Он никого не принимал, не отвечал на телефонные звонки и не покидал кабинета даже по нужде, приспособив в качестве горшка большую керамическую вазу с ручками. У его дверей постоянно дежурили двое охранников, доставляющие ему еду и выпивку.

Тем временем из Баку поступали все более тревожные известия, и мэрия постепенно пустела. Первыми ее покинули заместители Пашаева. За ними последовали начальник финансового отдела и глава местной полиции. А уже к пятнице, после того, как подтвердились слухи о том, что по направлению к Денизли движется карательный пехотный батальон под командованием полковника Салманова – одного из героев переворота – вся ФНС-овская администрация, включая и личную охрану Пашаева, де–факто сложила свои полномочия и разбежалась. Последними здание мэрии спешно покинули ночные сторожа и дежурные полицейские.

В опустевших коридорах темно и душно. Во всем здании свет горит только в фойе и в кабинете мэра на втором этаже, где, запершись, продолжает упорно сидеть преданный своими сторонниками и парализованный страхом мятежный романтик Пашаев. На лестничных пролетах возле переполненных урн под ногами валяются сорванные со стен ФНС-овские плакаты. В незапертых кабинетах, обставленных новой импортной мебелью, в стеклянных шкафах и на столах сиротливо лежат невысокие стопки пыльных машинописных листов и худосочные папки с делами и циркулярами – пашаевская администрация так и не успела как следует обрасти бумагами. Массивная дверь в самом конце коридора, обитая железом и ведущая в узкую комнату, где еще утром стояли три недавно приобретенных для мэрии компьютера и лазерный принтер, взломана, а от всей оргтехники остался лишь кусок кабеля да пустые коробки…

Несмотря на поздний час, город не спит. Он ждет финала, неизбежной развязки, предсказать которую, учитывая сложившиеся обстоятельства, не составляет, в общем–то, особого труда. Но что–то уже очень давно сломалось в точном механизме вселенной. Добротные драматические сюжеты стали настоящей редкостью, а те, хорошо зарекомендовавшие себя в течение многих сотен лет, что еще имеются в наличии, в который уже раз оказываются либо безнадежно испорченными, либо того хуже – оборачиваются глупейшим фарсом. Так произошло и на этот раз.

Ровно за шесть часов до исторического входа в Денизли солдат Салманова, в половине второго ночи, трое неизвестно откуда взявшихся молодых людей в традиционных ФНС-овских пальто крадучись вошли в непривычно безлюдное фойе мэрии и поднялись на второй этаж. У одного из них в оттопыренном кармане пальто лежал заряженный газовый пистолет и три лимонки. Чтобы попасть в кабинет Пашаева, им пришлось выломать дверь. Он сидел на полу, забившись в самый дальний угол комнаты, и был немыслимо пьян и бледен. Стояло удушающее зловоние, источником которого была переполненная до краев керамическая ваза. Рядом с ней во множестве валялись пустые бутылки и кульки с мусором. На длинном полированном столе, заставленном тарелками с остатками еды и грязными стаканами, горками лежали хлебные крошки, яичная скорлупа и пепел. Увидев вошедших в кабинет людей, Пашаев быстро накрылся заранее снятым со стены трехцветным флагом и, стараясь придать лицу должное выражение, затянул осипшим голосом национальный гимн. Он был готов к смерти, и глаза его были открыты.

Дул знойный южный ветер. Полчища комаров монотонно звенели в зыбкой темноте пустынных улиц. Они шли в сторону пристани, где их должен был ждать рыбацкий баркас. Шли переулками, чутко прислушиваясь к тишине. Пашаева, который спотыкался на каждом шагу, пришлось поддерживать с двух сторон. Молодой человек с залысинами, идущий впереди, держал наготове газовый пистолет. Чтобы не попасть на освещенный бульвар, пришлось сделать солидный крюк через верхние кварталы и подойти к пристани со стороны старых складов. Где–то совсем рядом раздались одиночные выстрелы, потом еще. Кто–то закричал. Крыша одного из крайних складов затрещала, и в темное небо вырвался сноп огня. Они побежали к баркасу. Пелена едкого дыма потянулась в сторону города. Опять стали слышны выстрелы.

Цепляясь дрожащими руками за ржавые поручни, Пашаев с трудом поднялся на измазанную мазутом палубу. Заработал мотор, с грохотом поднялась якорная цепь, баркас осел назад и стал медленно отчаливать от пристани. На капитанском мостике загорелся фонарь.

Баркас, раскачиваясь из стороны в сторону, уходит все дальше в море, и Пашаев, глаза которого отчаянно слезятся от ветра, затаив дыхание, наблюдает за тем, как удаляющийся город за кормой неумолимо расплывается в густой темноте, постепенно превращаясь в хаотическое скопление желтых огней на черно–фиолетовом фоне.

Пашаева затошнило. Балансируя руками, он торопливо подошел к борту и перегнулся через край: его вырвало. Потом еще раз, и еще. И губы его пожелтели от желчи. И лоб покрылся ледяной испариной. В короткие промежутки между приступами судорожной рвоты, несчастный и опустошенный, он глотает знойный ветер, пропитанный запахом моря и мазута, и, задыхаясь, молится своему невидимому богу:«…я драгоценность в царстве Лотоса…»

Они уложили его на грязную деревянную скамейку, подложив под голову тюк с каким–то тряпьем. Пашаева знобило. Один из молодых ФНС-овцев снял с себя пальто и накрыл его. Он попросил сигарету.

Последнее, что запомнил Пашаев, прежде чем окончательно раствориться в закулисном небытие – россыпи звезд высоко в небе над палубой баркаса и терпкий запах мазута. А потом незаметно опустился занавес…

Вот так. Не было ни ареста, ни публичного распятия, ни кандалов, Пашаева не закололи кинжалами на борту грязного баркаса, и Левиафан не стал глотать нового Иону, накрытого безобразным драповым пальто. Мифа не получилось. Проклятые закулисные механики в самый последний момент успели заменить терновый венец на дурацкий шутовской колпак. И вместо очистительного мученичества Пашаеву было даровано великое забвение: он благополучно достиг безопасного берега, избежал ареста и со временем, без остатка, растворился в хаотическом калейдоскопе исторических лиц и событий.

Едва баркас с беглым Пашаевым скрылся за горизонтом, над Денизли стало происходить что–то невероятное. Ветер вдруг замер. Наступила удивительная тишина: ни шороха, ни всплеска – будто кто–то полностью выключил звук. Потом линия горизонта стала стремительно светлеть, меняя цвет от темно–фиолетового к пурпурному, и от нее, словно возвещая конец времен, стали отделяться огненные змеи–кометы с длинными пылающими хвостами. Бешено извиваясь, они понеслись в сторону Денизли, разрывая на части темноту. И когда они почти достигли города, над застывшим морем появилось огромное ослепительно солнце, которое в несколько секунд вызолотило все небо до самого горизонта, без остатка расплавив в этом золоте зловещих огненных змей. И яростные потоки солнечного света обрушились на крыши спящего города. И жар от них был столь велик, что роса на листьях деревьев превращалась в белый пар. И некоторые из солдат, входивших в это самое время на улицы Денизли, едва не ослепли.

Солдаты шли двумя нестройными колоннами, держа наперевес запыленные автоматы, в пятнисто–зеленых полевых формах, пропитанных потом. Следом за ними медленно ползли два БТР, казавшиеся гигантскими жуками на узких улочках города. И разбуженные грохочущим воем моторов, люди выходили на балконы и молча смотрели, как в потоках ослепительного света, словно в тумане, маршируют солдаты–победители.

БТР-ы выехали на площадь и заглушили моторы. А через несколько минут к зданию мэрии подъехал черный бронированный «мерседес» героя-Салманова под трехцветным флагом. Солдаты стали кричать «ура» и стрелять из автоматов в воздух короткими очередями. Салманов вышел из машины и поднял в знак приветствия обе руки. Высокий, с редкими седыми волосами, аккуратно зачесанными назад, в отличном темно–синем костюме он, в свои семьдесят три года, выглядел не больше, чем на шестьдесят.

К площади со всех сторон уже подходили люди. Он заговорил, и гораздо важнее слов была та уверенность и сила, которые исходили от его голоса, лица, всей его фигуры. И казалось, что глаза его смотрят в одно и то же время на всех и на каждого в отдельности. И было так тихо, что люди слышали собственное дыхание. Салманов говорил долго. Не меньше двух часов. Клеймил бездарность ФНС, поставившего страну на грань военной катастрофы, обещал восстановить экономику Денизли, построить дома для беженцев, обеспечить демократию и порядок. И когда он закончил, жители города, собравшиеся на площади, устроили ему настоящую овацию, и солдаты снова стреляли из автоматов, и многие, особенно пожилые люди, искренне ненавидевшие ФНС, плакали от радости и скандировали: ”Салманов – народ! Народ – Салманов!»

Он не был денизлинцем по рождению. Родина его находилась в пустых безлюдных землях у самой границы, там, где в редких зеленых оазисах из–под красных камней бьют минеральные источники и где море кажется призрачной мечтой. Но, несмотря на это, даже самые ярые недоброжелатели Салманова вряд ли стали бы отрицать его заслуг перед Денизли. Еще задолго до распада Красной Империи он, в те годы еще совсем молодой, много лет подряд возглавлял город и вряд ли кто–нибудь забыл, что именно при нем в 1972 году была выстроена электростанция, две девятиэтажки в верхних кварталах, новый автовокзал, закончена реконструкция городской канализации и отремонтирован кинотеатр…Он уехал из Денизли в 1987, чтобы через семь лет вернуться в сопровождении пятисот солдат и двух БТР.

«Этот город так же дорог мне, как и каждому из вас!»

3.

Наступившая жара была невыносимой. Уже за час до полудня было невозможно выйти из дома. Трещали стволы деревьев. Асфальт размягчался и становился как пластилин. И прокалившийся до горечи воздух словно кипящая вода заливал кривые улицы города. Обезумевшие насекомые тысячами выползали из пылающих жаром подвалов и, обессилев, умирали прямо на тротуарах. И у людей шла носом кровь. Бродячие собаки группами собирались на морских отмелях и, стоя по брюхо в теплой воде, смотрели остекленевшими глазами на набегающие волны и выли. И полицейские, производящие аресты наиболее активных карбонариев, обвязывали лица платками или полотенцами, чтобы, выходя на улицу, не сжечь кожу. И жизнь в городе замирала до вечера. Но даже когда огромный пылающий шар солнца наконец–то тяжело закатывался за горизонт, раскалившееся небо еще в течение нескольких часов оставалось почти оранжевым, и измученные люди не знали покоя… Каменная кладка стен, асфальт, деревья, прибрежный песок и даже вывески магазинов продолжали источать убийственный жар. Сердечные приступы, головокружения и потери сознания стали делом обычным. И до самого утра не смолкал рев сирены машины «скорой помощи». В городской больнице пришлось ставить дополнительные койки прямо в коридоре.

Солнце накаляло водонапорную башню и из кранов текла горячая вода, почти кипяток. Комендантский час, введенный новыми властями, не соблюдался. Люди не уходили с городского пляжа до самого рассвета, но даже море не приносило облегчения. И из–за повсеместно включенных вентиляторов и кондиционеров, не успевающих толком охлаждать прокаленный воздух, то и дело вырубались трансформаторы на электростанции.

Светозарный Митра в своей золотой колеснице улыбается с пышущих жаром небес, и птицы, пораженные его светом, камнем падают вниз и умирают, застревая в проводах и кронах обожженных деревьев…

4.

– Выпей, сынок, айран! Станет легче.

Вдовы–двойняшки трогают горячий лоб Ибишева, покрытый горячей испариной, и многозначительно переглядываются. Пустынная улица тонет в слепящем мареве. Чахлая маслина под балконом густо припорошена серой пылью, как пеплом. Ибишев отхлебывает прохладный кисловатый айран из высокого стакана, и на несколько мгновений огонь, полыхающий у него внутри, как будто бы стихает, уступая место тупому оцепенению.

– Молоко свернулось от жары.

Ибишев вяло кивает и, достав из смятой пачки сигарету, закуривает. На правой ладони две большие обкусанные бородавки.

– Ты слишком много куришь, сынок. Пошел бы лучше полежал, отдохнул немного. Мы тебе и постель перестелили.

Он продолжает молчать, и в его глазах, воспаленных от бессонницы, Алия – Валия явственно видят глухое отчаяние и, быть может, мольбу о помощи. Они трогают сутулые плечи Ибишева, гладят сальные волосы, и сердца их ноют от невыносимой боли. Две несчастные вдовые птицы с маленькими детскими ладошками, всегда теплыми и шершавыми от работы, они ничем не могут помочь ему, не могут спасти его. И их единая душа – одна на двоих – легкая, почти невесомая, как перья серой чайки, так же сжимается и трепещет, как и измученная плоть Ибишева.

С того дня, как он увидел обнаженную Джамилю – Зохру, сияние Венеры над ним не ослабевает ни днем, ни ночью. Ее томный, жемчужно–белый свет несет Ибишеву гибель и безумие…

…я драгоценность в царстве Лотоса, я свет над полями, залитыми ледяной водой, я золотой зрачок черной птицы, я плоть, умирающая от желания, я священный Ибис – великое в малом, и стыд…

Она повсюду. Зеркала многократно умножают ее образ, и маленький кусочек зеленой ламинарии, приставший к ее коже, становится бесконечным. Целые поля колышущихся ламинарий. Свет над ними, словно вкус крови на треснувших губах, и в каждой складке белой простыни черты ее лица. И в каждом произнесенном слове – ее голос, и в каждом движении – ее тело, и в темноте – ее лоно. Его трясет как в лихорадке, низ живота разрывается от боли. Он стоит один в самом центре ночи, драгоценность в царстве теней, малое в малом, и в фиолетовом небе огненно–красный Марс, мертвенно–бледный Плутон, сверкающий Меркурий, и она, жемчужно–белая Венера – Зохра… Невыносимо душно. Трещит голова. Ибишев просыпается на совершенно мокрых простынях в золотисто–рыжих сумерках, которые, словно туман, заливают комнату до самого потолка. Свет настолько плотный и густой, что в первое мгновение ему кажется, будто это не свет, а вода. Он протягивает руку и шарит в пустоте. Ему все еще хочется спать, но усиливающийся зуд в носу заставляет его подняться и быстро идти в ванную.

Торопливо защелкнув за собой дверь, Ибишев наклоняется над раковиной. Капли горячей крови вытекают из ноздрей, набухают на кончике носа и, срываясь, разбиваются о белую эмаль. Одна за другой. Одна за другой. Так–так. Так–так. Словно размерный ход старых часов в столовой. Он будет терпеливо стоять над раковиной до тех пор, пока в носу не образуется колючая корочка свернувшейся крови…

Умывшись Ибишев садится на пол и, задрав голову, наблюдает за трещинами на известковой побелке потолка. Тонкие, едва заметные глазу, они бесконечно разветвляются, расходятся в разные стороны, переходят с потолка на стены, то решительно удаляясь друг от друга, то вдруг сливаясь в одну единую линию. Обычно он начинает с самой середины, там где трещины переплетены в настоящий клубок. Главное – хорошо запомнить ту, которую ведешь. Научиться безошибочно узнавать эту линию во всех ее изгибах, поворотах и разрывах среди сотен похожих, чтобы не сбиться и не оказаться в тупике. Иногда это ему почти удается, и тогда сердце его начинает бешено колотиться. Кажется, еще немного и он выберется из этого лабиринта, но в последний момент обязательно что–нибудь мешает: или мотылек, неподвижно сидевший на стене, вдруг начинает летать под самым потолком, или от напряжения на глаза наворачиваются слезы, и тогда приходится начинать все заново.

Ибишев упрямо блуждает в проклятом двумерном лабиринте, даже не догадываясь, что хитрые боги внимательно следят за тем, чтобы он никогда не нашел из него выхода…

Линии на потолке превращаются в одно сплошное серое пятно.

Ибишев температурит уже четвертый день. Его лихорадит. Он лежит, закутанный в легкое одеяло, и тихо плачет от боли в суставах. А на подоконнике в железной банке из–под зеленого горошка умирает чахлый лимонник, обожженный неистовым солнцем.

– Это все из–за жары! Ты перегрелся…

Матери ставят ему на лоб хлопчатобумажную тряпочку, смоченную в холодном уксусе, и у Ибишева перехватывает дыхание.

– Сейчас поешь бульона…как ты любишь, с укропом, с мятой…и все сразу пройдет!

Они крошат маленькие кусочки хлеба в чашку с бульоном, и Ибишев сквозь пар, поднимающийся от чашки, рассматривает их прозрачные чистые лица.

– Вот так, сынок, кушай, кушай! Хорошо… Станет легче. Приподними голову.

– А перед сном выпьешь травяной отвар и будешь спать спокойно…

– Ужасная жара. Никто и не припомнит такого!

– Совсем нечем дышать! И солнце такое красное–красное!

От горячего бульона на лице его выступает испарина. Алия – Валия все говорят и говорят голосами, похожими на шелест листвы, и гладят его волосы, и поправляют ему подушку, и меняют на лбу тряпочку с уксусом. А он, преодолевая боль в отекших глазах, в каком–то оцепенении следит за тем, как по занавеске на окне быстро расползается черное пятно. Оно превращается в дыру с тлеющими краями, к потолку взвивается струйка белесого дыма, и через несколько секунд вся занавеска вспыхивает словно факел. Огонь мгновенно перекидывается на карниз. Комната наполняется чадом и запахом гари…

К счастью, все обошлось, пожар почти сразу удалось потушить. Всю ночь матери терли порошком закопченный потолок.

Во всем было виновато солнце.

Иногда Ибишеву кажется, что любовное безумие, охватившее его, внешне похоже на рогатую ехидну, изображение которой он видел в какой–то книге. Она постепенно растет в нем – пятнистое скользкое чудовище, с каждым днем становясь все более заметной, и ее уже почти невозможно скрыть… Он словно тень бродит по темной квартире в костюмном пиджаке, натянутом прямо на голое тело. Его исхудавшее небритое лицо, покрытое вулканическими прыщами, ужасно. Он подолгу рассматривает его в буфетных зеркалах. Под ногами скрипят половицы. Ибишев подходит к фотографиям на стене. В углу гостиной начинают бить часы. Бой часов напоминает ему, что у него осталось совсем мало времени. Ибишев застегивает пуговицы пиджака и, торопливо шаркая тапочками, идет на кухню. Матери нарезают в эмалированный таз зеленую фасоль.

– Хочешь варенья? Может быть, мы тебе обед согреем? Нельзя есть столько сладкого…

– Поешь лучше фрукты, сынок…

– Каникулы скоро кончаются, – говорит Ибишев, смущенно улыбаясь, и, взяв с собой банку вишневого варенья, уходит на балкон.

Несмотря на нестерпимую жару, ему нравится сидеть на балконе в самое пекло, когда глазам больно смотреть на улицу, вызолоченную солнцем. На полу валяются старые газеты и пустая банка из–под варенья. Ибишев сидит неподвижно, прижавшись спиной к теплой стене. Он словно спит. Пот градом струится по его груди. Он может сидеть так очень долго, почти не меняя позы.

У него болят зубы.

Алия – Валия боятся оставлять его одного и поэтому ходят на базар и в магазин по очереди. И даже когда он просто сидит на балконе, кто–нибудь из них обязательно дежурит рядом. Они очень устали. Ибишев совсем измучил их. Но они все еще надеются, что одержимость его пройдет сама собой.

Когда Ибишев, наконец, понял, что за ним следят, он стал уходить из дома.

– Куда ты, сынок? Ты посмотри, какая жара! Даже собак нет на улице! Лучше немного полежи, отдохни… – голоса дрожат от волнения. В ответ молчание. Вдовы беспомощно смотрят, как он, опустившись на корточки, зашнуровывает кеды. В коридоре полумрак. Пахнет сыростью.

– Ты же недавно встал после температуры…опять перегреешься…сыночек, куда ты собрался?…Зачем ты нас мучаешь?

Матери начинают жалобно всхлипывать.

Выйдя из подъезда на ослепительное солнце, Ибишев словно с головой погружается в кипящую воду. По телу пробегает томная дрожь. Он быстро пересекает пустынную улицу, чувствуя, как горячий асфальт липнет к кедам, и ныряет в узкий переулок между двумя домами.

Ибишев идет, стараясь не покидать спасительной тени от нагроможденных друг на друга зданий: неподвижные темные квадраты и треугольники на залитом солнцем асфальте. Улицы уводят его все дальше и дальше. Они переходят друг в друга, разветвляются, иногда замыкаются по кольцевой и кружат Ибишева на одном месте. Еще один лабиринт (на этот раз трехмерный), в котором безнадежно застряла несчастная душа Ибишева…

Иногда ему удавалось увидеть ее. Обычно это происходило по вечерам, когда на опаленный Денизли, наконец, милостиво опускались прозрачные фиолетовые сумерки и в тлеющем небе вспыхивали оранжевые зарницы. Она выходила на балкон в каких–нибудь удивительных, почти невесомых платьях и опускалась в шезлонг. В окнах домов загорался свет, улицы постепенно оживали. На городском бульваре в кафе начинала играть музыка, приглушенные звуки которой разносились по всему городу. Притаившись в переулке, Ибишев жадно следил за Джамилей – Зохрой, видимой сквозь балконную решетку. Сонм ночных насекомых кружился вокруг пыльной лампочки, висящей на стене над ее головой.

Сердце Ибишева замирает. Все замедляется для него, как бывает во сне. Она откидывает прядь волос со лба, поворачивает голову и смотрит куда–то в сторону. Отгоняет комара, севшего на запястье. На балкон выходит ее мать, что–то говорит ей. Она пожимает плечами…

Душа его, сконцентрировавшись в горящих глазах, дрожит и мучается, и червяк на узком лбу нервно извивается всем своим теплым тельцем… Она не видит его. И никогда не увидит. Она не должна его увидеть. Отчаяние и боль. На глаза наворачиваются слезы.

Джамиля – Зохра заходит в дом, бросив на шезлонг журнал.

Ибишев чувствует свинцовую тяжесть в переносице – верный признак начинающегося кровотечения. Зажав ноздри пальцами он, крадучись, бежит через весь город к скалам, к морю. И там, упав на колени у самой кромки воды, остекленевшими глазами смотрит, как капли густой вязкой крови капают ему на грудь, руки, песок. И он совершенно один под темно–фиолетовым небом, наедине со своей бушующей плотью и светлеющими звездами…

А жара все не спадала. Маслины чернели и высыхали. И вся рыба ушла далеко в море, и рыбаки в который уже раз возвращались с пустыми руками. И вода в артезианских колодцах вокруг города стала горькой, как полынь. И солдаты из правительственного батальона, расквартированные в общежитии электростанции, целыми днями бесцельно слонялись по улицам в насквозь промокших гимнастерках в поисках тени и прохлады. По вечерам они не уходили с пляжа. Особенно тяжело приходилось высоким белокожим горцам с севера. Солнце обжигало их тела и лица, и многие из них болели.

Все живое в Денизли задыхалось от пыли и духоты. И лишь хищные жадные виноградники продолжали неотступно ползти в сторону пышущего жаром города. И даже убийственное солнце не могло остановить их. По–прежнему с грохотом обваливались железобетонные каркасы и каменные стены недостроенных дач, сдавленные твердыми, как железо, щупальцами, и тучи цементной пыли подолгу висели в прогорклом воздухе.

Единственный человек в Денизли, кто не обращает внимания на жару – это Ибишев. Одержимый дневными и ночными призраками, он продолжает бродить по своим немыслимым лабиринтам, отдавая этому все силы без остатка. Лабиринты бесконечно накладываются, продолжают друг друга как в зеркале, становятся все более изощренными и запутанными, и он уже знает, что ему никогда не найти решения…

Ночь. Сгорбленный и уставший Ибишев сидит на кухне, в темноте. Его давно нечесаные волосы отросли почти до самых плеч. Из окна на стол, покрытый клетчатой скатертью, падает бледный свет уличного фонаря. Ибишев ест сахар из стеклянной сахарницы. Кусок за куском. Отправляет в рот и методично с хрустом разгрызает. Лица его не видно…

4.

В один из дней этого безумного лета Алия – Валия встали засветло. Стараясь не шуметь, они достали из шифоньера свои выходные платья, оделись, накинули сверху нарядные вдовьи покрывала и, заперев на ключ спящего Ибишева, торопливо вышли из дома. Пешком через весь город они отправились в старую мечеть.

Несмотря на ранний час – предрассветные сумерки только начинают рассеиваться – во дворе мечети, выложенном цветной керамической плиткой, на скамейке сидят два старика в белых шапочках, толстый имам и мальчик–служка. Все они, кроме мальчика, перебирают длинные четки и зевают. Прямо у ворот, рядом с восьмигранным бассейном, заваленным досками и мешками с цементом, стоит высокий железный ящик с прорезью для пожертвований. Само здание мечети, с треснувшим куполом и приземистым минаретом, в строительных лесах. Ремонт и реставрация тянутся уже второй год.

Алия – Валия достают из кошелька заранее приготовленные деньги и опускают их в прорезь ящика. Толстый имам кивает головой.

– Пусть Аллах примет ваш дар!

Вдовы подходят к ступенькам мечети, поднимаются наверх, снимают у входа туфли и идут в полусумраке по пыльным коврам. Они опускаются на колени перед каменным надгробием, покрытым черным бархатом.

Они просят за сына. Они молят избавить его от безумия и изгнать рогатую ехидну, пожирающую его изнутри. И слезы текут по их прозрачным девственным лицам и капают на вдовьи покрывала. И они прикасаются к каменному надгробию и ждут ответа. Но царственный Митра в своей золотой колеснице молчит и прячет глаза…

К приходу гадалки готовились целых три дня. Несколько раз мыли полы, с антресолей были извлечены, проветрены и постелены в большой комнате два старых ковра ручной работы, побелили закопченный после пожара потолок в комнате Ибишева, повесили новые занавеси, убрали всю паутину в коридоре, которую до этого не трогали из суеверия, а пауков, которых удалось изловить, выпустили в подъезд, К рису купили нежирной баранины и курицу, а еще белую чечевицу, свежие овощи, зелень, чеснок, иранский шафран и йогурт. Для Черной Кебире были приготовлены подарки: отрез, новое китайское полотенце, коробка шоколада и маленькая подушечка, собственноручно расшитая матерями.

Для того, чтобы покрыть все расходы, Алие – Валие пришлось продать золотое кольцо с изумрудом и цепочку.

Когда все эти приготовления были, наконец, успешно завершены, осталось самое главное – привести в порядок самого Ибишева. И матери договорились действовать решительно и быстро.

Они разбудили его рано утром. Заставили выпить чашку облепихового чая с солидной порцией димедрола. Минут через двадцать после того, как он совершенно осоловел, Алия – Валия подняли его с постели и, подхватив с двух сторон за руки, потащили в ванную комнату. Ибишев не сопротивлялся.

Он сидит в горячей воде, бессильно опустив голову на грудь, и матери с горящими от стыда лицами мылят его истощенное тело, его торчащие лопатки с бугорками прыщей, его худые длинные руки, безжизненно висящие как плети, его волосатые ноги, и сердца их отчаянно ноют от жалости и любви к этому несчастному уродливому созданию, рожденному ими и обреченному по чье–то злой воле на чудовищные страдания.

Они обрезали ему ногти на ногах и руках, коротко постригли волосы и попытались побрить, но опасную бритву с чудесной перламутровой ручкой нигде не удалось найти. Она как сквозь землю провалилась. Ибишеву надели свежее белье, новую тенниску с безобразными накладными карманами на змейках, выстиранные и отутюженные костюмные брюки.