Текст книги "Ибишев"

Автор книги: Таир Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Ладно, ладно! Хватит. Принеси–ка нам лучше свежего чая.

Толстячок выпроваживает ее из комнаты.

– Вы не обижайтесь, честное слово! Ведь я был уверен, что вы все знаете. Смешно получилось.

– От чего он умер?

– Еще одна причуда великого человека. Вот мы говорим «покойный», а ведь толком ничего неизвестно. На самом деле мы даже не знаем – умер он или нет. Все очень просто, полгода назад, вечером, приблизительно часов в пять, он вышел из дома прогуляться. Все было как обычно. Он любил подолгу гулять в одиночестве. Привычка эта у него появилась после того, как они не очень хорошо разошлись с женой. Ну, знаете, эти бракоразводные дрязги, раздел имущества, унизительные скандалы, дочь, которая по наущению матери отказалась встречаться с отцом…короче, все это негативно отразилось на его физическом состоянии. Его стали мучить бессонница, приступы необоснованной ярости. А прогулки помогали ему забыться. Обычно он ходил к скалам или спускался в город. Час, два. Иногда немного дольше. И в тот злополучный день он вышел, как обычно, не взяв с собой ни денег, ни документов, но домой больше уже не вернулся. Просто бесследно исчез. Милиция облазила здесь все, обшарила каждый кустик, каждый камень… Неужели вы не помните? Весь город тогда говорил об этом.

– Может быть… – Селимов не помнит.

– Полгода назад. Формально он все еще находится в розыске. Но полгода большой срок. Я до сих пор не могу простить себе, что отпустил его в тот день!

Конечно, все было, как обычно, как всегда, но я должен был почувствовать…и он не сказал мне ничего…ни одного слова, а ведь я и тетя Сяма единственные ему близкие люди, мы его семья…

В голосе толстячка опять появляются плаксивые интонации.

– Знаете, перед уходом он уничтожил все свои фотографии. Ничего не оставил. Но мы не сразу это заметили. Только когда пришла милиция. Стали искать фотографии, а их нет. Все изорваны на мелкие кусочки и брошены в мусорное ведро. Потом я очень долго пытался восстановить хотя бы одну, но ничего не вышло. Выкладывал их как мозаику на лист бумаги и так, и этак. Чуть не ослеп совсем. И вот уже прошло полгода. И все вокруг уверены, что он умер. Может быть, упал со скалы в море или еще что–нибудь в этом роде. Но мы с тетей Сямой все еще надеемся, что в один прекрасный день он вернется. Просто откроет дверь и войдет…простите…

Толстячок прослезился. Он промокает глаза салфеткой.

– Однажды он сказал: когда я закончу эту книгу – я умру. И вот. Взял и исчез… Мне очень тяжело говорить об этом. Такая трагедия! Такой светлый ум!..Я не могу представить себе его мертвым…знаете что, давайте отложим нашу беседу…я что–то стал себя неважно чувствовать. Тетя Сяма, принеси мне корвалол и мои таблетки! Побыстрее, побыстрее, пожалуйста! У меня опять кружится голова!

6.

…Среди клубящихся облаков пыли плывут электрические змеи, и за каждой из них тянется длинный шлейф сверкающих искр. Жадные электрические драконы с распущенными, словно веера, хвостами. Они плывут с востока на запад, туда, куда тянется серая лента разбитого шоссе, полузанесенного песком и мусором. И вдоль всей дороги сплошным бурым ковром лежат бесконечные заросли хищного винограда. Это только кажется, что он неподвижен. Под прикрытием уродливых скрюченных листьев ни на минуту не прекращается движение. Твердые и цепкие, как когти животных, усики все время ползут по земле в поисках надежной опоры. С каждым днем они захватывают все больше пространства и все ближе подбираются к Денизли. И лишь облачко пыли, поднимающееся в небо там, где с глухим грохотом обваливается очередной каменный каркас недостроенного дома, словно сигнальная ракета, предупреждает город о грозящей опасности…

Жалобно скрипят амортизаторы. Машину то и дело заносит на крутых поворотах, она буксует в желтой пыли. Селимов смеется и почти не следит за дорогой, управляя машиной благодаря годами выработанной привычке, и она, как послушное старое животное, дрожит всем корпусом и из последних сил рвется вперед сквозь висящую стеною пыль и жадные заросли винограда.

Глава 3
БУМАЖНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

1.

…С того памятного дня, когда Ибишев разбил головой зеркало, прошло почти пять лет. Значит, речь идет приблизительно о 1992 годе.

За это время Денизли практически не изменился. Или только кажется, что он всегда был таким, каким видится сейчас: грязным, темным и заброшенным. Если смотреть сверху, зажатый, как в тисках, с одной стороны бесноватым морем, а с другой песками и голодным виноградником, поросли которого с каждым днем становятся все гуще и непроходимее, Денизли похож на уродливую мертвую куколку. И везде: на бурых фасадах домов, на умирающих каштанах, на скамейках, на центральной площади перед зданием мэрии, на нелепой полуразрушенной арке с безобразными львиными головами, стоящей на въезде в город, и даже на витринах магазинов – толстым слоем лежит серая пыль. Откуда она берется – неизвестно. Но она повсюду. Даже в постельном белье. Противная серая пыль, легкая, как пудра. От нее першит в горле, она хрустит на зубах, и кажется, нет силы, способной избавить от нее. Возможно, когда–нибудь она совершенно погребет под собой Денизли вместе со всеми нами, как это случилось со старой нотариальной конторой около львиных ворот. После очередного мусорного урагана весной прошлого года ее засыпало до самой крыши. Покойный ныне доктор Аббаскулиев предполагал, что пыль эта возникает вследствие выветривания гигантских известняковых глыб на давно брошенном каменном карьере в девяти километрах от Денизли. Ее разносит ветер.

Кроме пыли, головной боли и озноба, весной и летом ветер, дующий из самой глубины полуострова, приносит еще и головокружительный запах горькой полыни и томный аромат ночных цветов, будоражащий кровь и вызывающий видения. И начинается бессонница. И огромные темные бабочки исполняют магические танцы в густом свете уличных фонарей. И по узкой полоске пляжа, усеянного гниющими водорослями и распахнутыми раковинами мертвых мидий, бродят неприкаянные души самоубийц и утопленников, прячась от ритмично вспыхивающего желтого луча. Маяк. Если приглядеться, можно угадать его очертания в фосфоресцирующей темноте горизонта…толстые рыбы, сонно вращая прозрачными плавниками, жмутся к скалам, вокруг которых в зарослях сияющих ламинарий висят стаи креветок…

2.

Как все стоящие революции – «бумажная революция» в Денизли грянула совершенно неожиданно.

Почти никто не ждал ее. Почти никто не думал о ней. Словно приблудная собака, она родилась незаметно и тихо в то самое время, когда ничто, казалось, не предвещало ее рождения. Еще накануне вечером город жил своей привычной жизнью, изо всех сил стараясь приспособиться к экономическому кризису и безвластью, поразившему всю новоиспеченную страну. То и дело гасло электричество, в банках не было наличных денег, цены росли каждый день. И вечерами, при свете керосиновых ламп, жители Денизли как фантастические романы читали столичные газеты, в которых скупо говорилось о войне, уже вовсю бушующей на западных границах, и многолюдных манифестациях. Но, положа руку на сердце, кто из них тогда мог предполагать, что жаркие баталии в столице когда–нибудь докатятся и до здешних пределов?!

Революция родилась 22 марта, на злополучные мартовские иды, когда земля смешивается с небесами, и сновидения обретают силу пророчеств, и запах тления – терпкий и одуряющий – запах влажной земли, пробуждающейся к новым рождениям, невидимым покрывалом зависает над плоскими крышами города. Она началась с того, что рано утром на площади перед зданием мэрии, обсаженной синими кремлевскими елками, собрались активисты местного отделения ФНС – Фронта Национального Спасения – все сплошь в одинаковых черных пальто из драпа.

Их заметили не сразу. Медленно рассеивался горький утренний туман, и из клубящегося марева постепенно проступали их суровые пергаментные лица и гордо поднятые воротники. Они стояли, плотно прижавшись друг к другу, эти повивальные бабки Революции, в полуметре от каменных ступеней мэрии, и глаза их, по выражению одного местного поэта, «источали радиацию». Конечно же, их было ровно двенадцать, собравшихся тем ранним утром на пустынной полукруглой площади. Двенадцать праведников, двенадцать апостолов, двенадцать имамов – тринадцатый надежно скрыт до поры – неподвижно стоящих под мелким моросящим дождем. И это было удивительно и странно, потому что до того дня никто в Денизли до конца не верил в существование этих людей.

ФНС казался мифом. О нем говорили вполголоса и, большей частью, с известной долей скепсиса. Так, например, утверждали, что местная ячейка ФНС возникла целых два года назад и все это время находилась в глубоко законспирированном подполье. Ходили слухи о регулярных тайных собраниях местных карбонариев, проходящих то ли в портовых доках, то ли на особых конспиративных квартирах рядом со старым кладбищем. Рассказывали также о существовании каких–то листовок, призывающих к свержению замшелого и все еще по старинке «красного» городского головы и введении в Денизли демократии. Никто никогда не читал и даже не видел этих листовок, собственно говоря, так же, как и ни одного живого члена ФНС.

Но всему свой черед. Рассеялся туман, и перед замершими от восторга жителями Денизли предстали скрытые дотоле двенадцать праведников в черных драповых пальто.

Было холодно и над каждым из них висело небольшое облачко белого пара. Несмотря на раннее время, все, кто жил в домах вокруг площади, прильнули к окнам и высыпали на балконы, чтобы взглянуть, еще до конца не веря, на первых денизлинских карбонариев.

Почти мгновенно слух о происходящем на площади разлетелся по всему городу, и вскоре к мэрии стали стекаться многочисленные зрители – по большей части базарные торговцы рыбой и овощами. Они собирались разрозненными кучками на почтительном расстоянии от революционеров и молча ждали развития событий. И, наверняка, никто из них не думал о том, как страшно и одиноко карбонариям там, в самом центре этой проклятой площади, под знобящим мартовским дождем, в присутствии сотен зрителей, ждущих чуда. И, наверняка, никто не представлял себе, что расстояние всего в несколько метров, разделяющее их и эти двенадцать человек, на самом деле измеряется во многие тысячи световых лет, пролегающие через бесплодный и мертвый космос. И когда зрители почти заполнили все переулки, ведущие к площади, один из карбонариев, словно перекидывая к ним шаткий мостик, медленно поднял над головой кусок желтого картона с аккуратно выведенными на нем латиницей словами «Да здравствует Демократия и Свобода».

Это был не просто кусок картона. Это было послание, адресованное всем, кто собрался в тот день на площади. И люди, с трудом разбирая непривычные латинские буквы, сразу понимали скрытый смысл этого послания. Словно загипнотизированные, они все ближе и ближе подходили к карбонариям, образуя вокруг них живое кольцо. И когда, наконец, к площади подъехали милицейские машины с включенными мигалками, Революция уже фактически победила.

При виде милиционеров карбонарии сгрудились как можно более плотнее и старший среди них – мужчина лет 50 с короткой неряшливой бородой – выкрикнул осипшим от волнения голосом что–то вроде: ”Долой тиранию!» Заговорщики из ФНС нестройным хором голосов подхватили эту фразу вслед за своими лидером. И, несмотря на то, что слов почти никто не разобрал, люди на площади одобрительно загудели, а те, кто стоял на балконах, принялись бешено аплодировать и свистеть.

Тем временем к площади подтянулось еще несколько милицейских машин. В одной из них на заднем сидении сидел городской глава – усталый грузный человек в строгом двубортном костюме. А кольцо людей вокруг заговорщиков все сжималось и сжималось, и вскоре они слились в одну единую ликующую толпу, громко и требовательно скандирующую вслед за мужчиной с короткой бородой «Свобода! Свобода! Свобода!». И толпа становилась все больше. Она росла словно снежный ком. И люди на балконах поднимали над головой сжатые кулаки и тоже кричали «Свобода!». И когда кто–то не очень уверенно заговорил через милицейский громкоговоритель, его хриплый голос сразу же потонул в грохоте протестующих криков и свиста. Толпа качнулась и стала угрожающе надвигаться на милицейские УАЗики. С балконов в них полетели луковицы и картофелины. Выключив мигалки, машины стали одна за другой ретироваться.

«Победа! Победа!» – понеслось над площадью. И сразу же откуда–то, как по волшебству, появились флаги. Новые трехцветные флаги с восьмиконечной звездой и полумесяцем посередине. Они торжественно затрепетали на сыром ветру. И сразу стало как–то празднично. И люди стали хлопать самим себе и двенадцати праведникам во главе с бородатым. И он с помощью соратников неловко взобрался на парапет и, ухватившись рукой за длинный железный флагшток, стал говорить речь. И в наступившей тишине несколько минут был слышен только его осипший голос, гулким эхом разносившийся по маленькой площади, и дыхание тысяч людей, напряженно внимающих ему.

Говорил он отрывисто и путано, то и дело повторяясь и не договаривая до конца предложения. Но это уже было неважно. И по толпе катился шепот восхищения, и без конца, как заклинание, повторялось «ФНС», «свобода», «демократия», «революция», а потом, как из небытия, возникла фамилия Пашаев. И как–то сразу стало понятно, что этот бородатый, почти седой человек в драповом пальто, сутуло стоящий на парапете, и есть ни кто иной, как Пашаев – Вождь Революции, один из двенадцати праведников, кандидат филологических наук, главный городской диссидент и конспиратор, неуловимый председатель денизлинского отделения ФНС. И кто–то из старожилов в толпе, конечно же, с удивлением узнал в нем того самого, единственного малахольного сына школьного учителя Пашаева, насмерть угоревшего в бане в 1973 году. И кто–то с суеверным ужасом вспомнил, что много лет назад сын этот неожиданно угодил в Сибирь за чтение каких–то запрещенных книг, где, по слухам, и умер…

И вот теперь, словно золотая птица Симург из горстки пепла…

3.

Когда Пашаев закончил, в серое небо опять вознеслось многократное «Свобода». И опять были подняты твердо сжатые кулаки.

Продолжает моросить дождь. Мелкие холодные капли падают на разгоряченные лица и высыхают без следа. Два часа пополудни. На трибуну–парапет один за другим взбираются ораторы. Они обращаются к толпе, и у многих голоса сорваны от волнения и криков. Никто не собирается расходиться. Революция все еще в опасности. Люди прижимаются плечами друг к другу. Возрожденная из пепла священная птица предвещает им победу.

Все стало окончательно ясно лишь ближе к вечеру, когда на помощь восставшим прибыли два забрызганных свежей грязью автобуса со столичными активистами ФНС. Расписанные синими восьмигранными звездами, с мегафонами, сквозь которые хрипло рвалась торжественная мелодия нового национального гимна, они под гром оваций медленно въехали прямо в центр площади. Карбонариев из столицы на плечах донесли до трибуны–парапета. Началось братание. Люди в черных пальто – бакинские и местные – обнимались и, взявшись за руки, пели слова гимна.

Митинг продолжался до темноты. Но фонари в тот день так и не зажглись. Не зажегся свет и в домах. Электричество отключили по всему городу. На площади появились ручные фонарики. Разожгли костры, и огонь придал всему происходящему особую зловещую торжественность. Приблизительно в восемь часов вечера на месте был сформирован Временный Исполнительный Комитет из двадцати человек во главе с Пашаевым, взявший на себя всю полноту власти в Денизли. После этого, общими усилиями, были взломаны двери мэрии, и люди в черных пальто, словно бесноватые призраки, рассеялись по ее бесконечным коридорам и лестничным пролетам. Уродливое каменное здание, выстроенное еще в начале 30‑х годов, за несколько минут погрузилось в беспросветный хаос.

В кромешной темноте, роняя фонарики, натыкаясь на стены и мебель, путаясь в переходах и теряя друг друга, они врывались в запертые кабинеты, переворачивали столы и тяжелые несгораемые шкафы, до отказа набитые пыльными папками. И на заляпанные грязью ковровые дорожки стопками падали никому не нужные архивные бумаги, многие с отвратительными трупными разводами плесени. Все эти отчеты, рапорты, справки, выписки, подшивки, бюллетени, бухгалтерские книги, инструкции по идеологическому контролю, а заодно и книги покойных вождей, бутылочки с засохшим канцелярским клеем, скоросшиватели, дыроколы, проржавевшие скрепки, кнопки всевозможных форм и размеров, кипятильники, жестяные и стеклянные баночки с остатками чая и сахарного песка, противотараканьи аэрозоли, горшки с мертвыми фикусами, настенные календари, графины… – короче говоря, весь многочисленный затхлый инвентарь погибшей безвозвратно страны и эпохи.

И еще долго в запотевших окнах мэрии с дрожащими на них желто–оранжевыми отблесками костров суетливо двигались тусклые лучи фонариков.

Дождь почти прекратился. Неподвижный воздух наэлектризован до предела. Отчетливо и ярко слышен каждый звук. Люди кучками стоят у костров. Говорят. Поют. Смеются. Искры с треском уносятся в непроницаемое небо и бесследно тают в густой темноте. В здании мэрии с ужасающим грохотом и треском падает мебель. Несколько женщин разносят горячий чай в термосах и больших чайниках. Какой–то старичок в высокой бараньей шапке нараспев читает свежесочиненные стихи. Праздник продолжается. Призрак чудесной птицы все еще витает над площадью. И, завороженные его пленительным образом, люди вокруг костров не замечают, как неподвижный воздух, фосфоресцирующий прозрачным голубым светом от разлитого в нем колючего электричества, вдруг приходит в движение, становится упругим и плотным, и через мгновение с небес срывается бешеный ветер. Захлебываясь от воя, сбивая пламя костров и вырывая флаги из оцепеневших рук, он проносится над площадью, распахивает двери разгромленной мэрии и наполняет его невообразимым свистом и гулом.

Под яростным напором ветра одновременно в нескольких местах лопаются стекла.

И, словно окончательно обезумев, люди на площади начинают восторженно приветствовать сотни, тысячи, миллионы бумажных листов, вылетающие, словно птицы, из разбитых окон и сиротливо несущиеся во все стороны. Задрав головы вверх, они смеются и радостно машут руками фантастическому бумажному снегу, идущему над Денизли. И пьянеют от немыслимой свободы. И ветер вместе с летящими листами разносит их голоса по всему городу.

Бумаги кружились и кружились, шелестя трепетными крылами, и неба почти не было видно…

4.

Всю весну 1992 года, и даже в те дни, когда началась революция, Ибишев напряженно готовился к сдаче вступительных экзаменов в Политехнический институт в Баку и, к сожалению, пропустил все самое интересное. Но не надо спешить упрекать его в отсутствии революционного духа. Будь его воля, он, конечно же, всю ночь простоял бы там, на площади, среди большинства своих одноклассников и учителей. И, наверное, это было бы правильно. Но Алия – Валия решительно не позволили ему этого. Они бдительно дежурили перед дверьми его комнаты, и несколько дней, пока в городе бушевали страсти, не выпускали его из дома. И тогда Ибишев, униженный и оскорбленный до крайней степени, в знак протеста изготовил из твердого картона и булавки большой безобразный значок с трехцветной надписью «ФНС» и, приколов его к рубашке, гордо ходил с ним по квартире.

Закутавшись в шерстяное одеяло, из которого торчат его худые голые плечи, Ибишев сидит за письменным столом, стоящем впритык к окну, и следит за бесконечной цепочкой слов на раскрытой странице толстого справочника. В глазах его сонная муть и скука. Не дочитав, он переворачивает страницу. Слова все так же, непрерывным потоком продолжают змеиться на белом пространстве листов. Мерцающий свет керосиновой лампы расползается вокруг него концентрическими кругами, и причудливые жирные тени висят на выцветших обоях.

За окном поднялся ветер. Он натужно воет и со скрипом раскачивает висячий фонарь перед подъездом. Ибишев старается сосредоточиться на учебнике. Закрыв уши руками, вслух перечитывает несколько абзацев. Но шум ветра настойчиво отвлекает его. В самом сердце привычного волнообразного воя Ибишеву слышится странный шелест. Вначале очень далеко и почти неразличимо, а потом все ближе и сильнее. Он поднимает голову и пристально вглядывается в кромешную темноту за дребезжащим окном. Над черной улицей вовсю бушует бумажная метель.

Так они и запомнились, Революционные Мартовские Иды 1992 года: смутно угадываемые силуэты нагроможденных друг на друга домов, светлое единственное пятно – окно, освещенное призрачным светом керосиновой лампы, в нем – удивленное лицо Ибишева с пульсирующим червячком на узком лбу, и тысячи сиротливо летящих бумаг…

5.

Ветер неожиданным образом придал восстанию новый импульс.

Теперь площадь яростно скандировала «Долой Ленина! Долой коммунистов!» Многие бросились к гипсовому памятнику Ленина, одиноко стоящему между тощими кремлевскими елками. Повиснув на нем, мешая и толкая друг друга, они тянули его в разные стороны до тех пор, пока он, наконец, под одобрительные крики с грохотом не раскололся и не посыпался на асфальт белым крошевом. На мраморном постаменте осталась одиноко торчать гнутая ржавая арматура с кусками гипса. А тем временем члены Исполнительного Комитета, докончив разгром мэрии, начали выбрасывать в разбитые окна канцелярский мусор и мебель. И те, кто стояли рядом, подбирали все это и швыряли в угасающие костры. И всеядный огонь, раздуваемый ветром, с треском поглощал влажные от сырости папки, занавески и ножки столов. Над площадью пополз едкий дым.

Несмотря на усталость и голод, людей не становилось меньше. В задних рядах появились факелы и даже керосиновые лампы. Все жаждали продолжения. Все жаждали действий.

И, чувствуя это, люди в черных драповых пальто, взяв в руки трепещущие флаги, в грозном молчании двинулись по центральной улице города, и беснующаяся толпа, словно загипнотизированная, послушно двинулась за ними следом. И было что–то мистическое и жуткое в этом молчаливом шествии. И в неровном свете факелов, рядом с людьми, по стенам домов шествовали их огромные тени…

Бумажные Революционеры успокоились лишь с рассветом. Холодные утренние сумерки, постепенно затопившие город, принесли с собой озноб, головную боль и усталость. Безумная ночь закончилась.

На опустевшей площади грязными кучками догорают костры. Стоят бакинские автобусы с запотевшими стеклами. Водители спят, накрывшись куртками и пальто. Под ногами хрустит битое стекло и гипсовая крошка. Все еще сильно пахнет гарью. Люди сворачивают флаги и молча расходятся по домам. Неожиданно загораются уличные фонари. А через минуту и свет в домах. Дали электричество. Активисты ФНС деловито располагаются в разгромленной мэрии. Занимают кабинеты и делят остатки мебели и ковровых дорожек. У главного входа оставляют двух дежурных с красными повязками на рукавах.

Ветер гонит по пустынным переулкам дребезжащий мусор и бумаги. Призрак удивительной птицы в пасмурном небе растаял без следа. В городе наступает холодное мартовское утро.

В это самое время Ибишев спит на своей старой железной кровати, заботливо укутанный шерстяным одеялом почти до самого носа. Под потолком ярко горит пыльная лампочка в круглом стеклянном плафоне. На столе стакан с недопитым чаем. Ибишев спит спокойно, подложив ладонь под щеку, и безобразные демоны, которые скоро начнут рвать на части его несчастную душу, еще мирно дремлют вместе с ним…

6.

Второе апреля 1992 года. Прошло ровно десять дней со дня «Бумажной Революции».

Они идут по улице. Впереди шествуют Алия – Валия в нарядных черных покрывалах поверх длинных одинаковых плащей. Молочно–белые девичьи лица светятся от любопытства. Встретив по пути знакомых или соседей, они церемонно здороваются и подолгу разговаривают с ними. Осторожно, поддерживая друг друга, обходят лужи. И солнечные зайчики тускло блестят на их старомодных лакированных туфлях–лодочках. Следом, стараясь приноровиться к их размеренным шагам, идет Ибишев. Грубые черные ботинки нещадно жмут пальцы, и поэтому походка у него неровная. На нем застегнутая под горло байковая рубашка в крупную клетку и болоньевая куртка неопределенного цвета с откинутым назад капюшоном. Смоченные водой жидкие волосы Ибишева тщательно зализаны набок, и в проборе видны густые россыпи перхоти. За прошедшие годы лицо Ибишева вытянулось еще больше, резко обозначились скулы. А уродливый мясистый нос, покрытый черными головками угрей, стал окончательно похож на баклажан. Ибишев ходит сильно сутулясь и почти не смотрит по сторонам. В глазах его ожидание.

Весь тротуар под ногами усеян мокрыми от дождя архивными бумагами с четкими следами обуви. С балконов домов вдоль всей центральной улицы, ведущей к площади, свешиваются наскоро сшитые трехцветные знамена – символ победившей повсеместно революции. Навстречу им идет патруль ФНС с красными повязками на рукавах. Три человека в пятнистой военной форме. У всех троих автоматы Калашникова, каждый с двумя «магазинами», прикрученными друг к другу синими изоляционными лентами. Они курят, громко смеются и машут руками пожилой женщине, приветствующей их с балкона. Ибишев с любопытством смотрит на автоматы краем глаз.

Патруль проходит мимо, лихо разбрызгивая лужи тяжелыми ботинками военного образца. На тротуаре остается дымящийся окурок.

Солнце припекает макушку. Первый по–настоящему весенний день в этом году. Невысокие тополя, в ряд стоящие перед продуктовым магазином на углу, покрылись свежим белым пухом. Много лет назад, когда море еще не поднималось, в это время уже начинали цвести фисташки…

– Сейчас, сейчас, молодой человек! Потерпите еще буквально минуту!

Полураздетый Ибишев стоит за ширмой и смущенно откашливается, пока старый портной в толстых очках на крючковатом носу доглаживает брюки от нового костюма. Ручка чугунного утюга обернута тряпкой. От брюк поднимается горячий пар.

– Вы сами себя не узнаете…Я и для вашего покойного отца когда–то сшил костюм.

Он говорит, попыхивая папиросой в янтарном мундштуке. При упоминании отца Ибишев непроизвольно вздрагивает. Прикрытый ширмой, он стоит в одних трусах и рубашке. По голым ногам бегут зябкие мурашки. Алия – Валия следят за легкими движениями утюга по брючным стрелкам и улыбаются в ожидании чуда.

Больше всех волнуется, конечно же, сам Ибишев. Он волнуется уже целую неделю, с того самого дня, когда были сняты первые мерки. Ибишев пока очень смутно представляет себе, что может и должно произойти. Но, благодаря Великому Дару Узнавания, безошибочно угадывает незаметные для непосвященных знаки и символы судьбы, небрежно разбросанные по всей мастерской. Сиреневая подушечка с воткнутыми в нее блестящими иглами, красноречивые отметины мела на лацканах нового пиджака, пятно плесени на потолке в форме головы быка – как и прежде, Судьба заигрывает с ним, слегка приоткрывая механику действия.

На что надеется Ибишев, потирая влажными от волнения руками зябнущие колени? Он знает, закулисные боги направляют восковые пальцы портного. И они могут явить чудо. И тогда безобразная куколка преобразится в прекрасную бабочку. Может быть, и не прекрасную, но, по крайней мере, в бабочку…

И Ибишев терпеливо ждет. Еще несколько движений утюгом по влажной тряпке, и он получит свой первый в жизни костюм.

– Отлично!.. Еще немного…готовишься в институт?

– В июле у него экзамены! – Хором отвечают Алия – Валия.

На лице портного, окруженного плывущим облаком папиросного дыма, появляется странная улыбка, похожая на оскал. В прокуренных, словно бы проржавевших зубах зажат кончик янтарного мундштука.

– Очень хорошо, очень хорошо!.. Правильно, учись, стань человеком!..Так, а вот и костюм!

Червяк на лбу Ибишева начинает нервно пульсировать.

Старый портной подает ему костюм вместе с деревянной вешалкой и ловко задвигает занавеску ширмы.

Ибишев остается один. Он проводит ладонью по теплой тяжелой ткани, проверяет карманы и прижимает горящее лицо к прохладной подкладке пиджака. От костюма пахнет горячим паром и отдаленно машинным маслом, которым смазывают швейные машины. Осторожно стянув брюки с тонкой перекладины вешалки, Ибишев начинает надевать их, неуклюже балансируя на одной ноге. За черной занавеской дребезжит голос старого портного. Он с удовольствием рассказывает о последних событиях в городе.

– Такие времена пошли! Не знаешь, что будет завтра! Вчера, например, арестовали начальника электростанции Мусабекова. Оказывается, это из–за него в городе было такое безобразие со светом! И его брата тоже арестовали…

– Аллах, Аллах!..А на вид был такой приличный человек! – одновременно и совершенно одинаковыми голосами восклицают Алия – Валия так, что даже старик портной удивляется синхронности их реакций. Он озадаченно выпускает в потолок заключительную струю папиросного дыма и гасит окурок в железной пепельнице.

– Да… Такие вот дела. Ну, теперь хоть со светом все будет в порядке. Уже хорошо. А у Мусабекова при обыске в доме нашли целый чемодан долларов, золотые цепочки и два автомата! А вы говорите, приличный человек!

– Кто же знал!?

– Ничего, ничего, скоро эти ребята из ФНС всех выведут на чистую воду!..Теперь все будет по–другому!

– На все воля Аллаха!

Ибишев смущенно выходит из–за ширмы. Прямо перед ним на крашеной стене большое зеркало, в котором он видит себя в полный рост.

Ему достаточно одного взгляда, чтобы понять: чуда не произошло. И, значит, не могло произойти. Теперь–то он понимает, о чем с самого начала говорили таинственные знаки Судьбы, замеченные, но неразгаданные им.

Костюм отвратителен. Грубо скроенный и сшитый из плохого темно–коричневого шевиота, он весь топорщится безобразными складками. Двубортный пиджак на толстой подкладке с непропорционально большими лацканами, торчащими в разные стороны, мешком висит на сутулых плечах Ибишева, в то время как прямые брюки–дудочки чрезмерно облегают его и без того слишком худые ноги.

Он бесстрастно смотрит на свое отражение в большом зеркалом, не обращая внимания на матерей и портного, которые теребят его, дергают за фалды, застегивают и расстегивают пуговицы пиджака и о чем–то громко спорят. Шершавый червяк на лбу становится теплым и багровым от приливающей крови. Кажется, что его вот–вот разорвет.

Ибишев отворачивается.

7.

В начале июля он сдавал вступительные экзамены в Бакинский Политехнический институт.

Несмотря на раскрытые настежь окна, воздух почти не движется, и в залитой солнцем аудитории остро пахнет мастикой и потом. Ибишев сидит в пиджаке. Он знает, что выглядит глупо, но все равно не снимает его. Ему плевать, что рубашка промокла насквозь и от горячей липкой испарины невыносимо зудит все тело. Продолжая упрямо заполнять экзаменационные листы, Ибишев неожиданно для себя начинает испытывать странное злорадное удовлетворение от того, как оно, его тело, мучается и страдает. Он наблюдает за ним как бы со стороны и торжествует. И в этом нет ничего от мазохизма. Это просто маленькая месть…