Текст книги "Дорога на Вэлвилл"

Автор книги: Т. Корагессан Бойл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

– Что нового, Чарли? – заговорил Делахусси. – Как идет дело с готовыми завтраками?

Ему показалось или Делахусси и впрямь чересчур громогласен?

– Ш-ш! – предостерег Чарли, беря собеседника под руку. Глаза его быстро обежали помещение – нет ли где сменившихся с дежурства служителей гостиницы, судебных приставов, разъяренных инвесторов. Но никто не обращал на него внимания. Все были заняты собственными разговорами. Бармен обменялся соображениями насчет какой-то лошади с человеком, стоявшим слева от Чарли, и принялся разливать пиво.

– Скверно, да? – продолжал Делахусси, и его ухмылка расплывалась все шире, словно все, приключившееся с Чарли, казалось ему очень забавным, остроумной шуткой. – Ладно, поставлю тебе выпивку. Что тебе заказать?

Чарли предпочел виски.

– У меня появились проблемы, – признал он, ставя пустую рюмку на стойку. Он тоже улыбался, блефуя, бравируя. – Ничего особенного, разберемся. А ты как?

Делахусси опустил глаза на стойку, притворно скромничая.

– Сегодняшний поезд принес большую прибыль, просто потрясающую, – пробормотал он, задумчиво поглаживая нос. – Кстати, я, кажется, и тебя видел там, на вокзале?

Чарли кивнул.

– Продал семьдесят пять штук «Пуша» и примерно двадцать «Вита-Мальта», хотя даже вновь прибывшие в город должны были бы знать, что компания идет ко дну.

– Что? «Вита-Мальта»? Но они ведь только прошлой осенью начали производство?

– Фабрики открываются и закрываются то и дело, тебе это хорошо известно. – Хотел бы Чарли знать, о чем Гарри успел пронюхать, но Делахусси не желал выражаться яснее, не давал намека, только пожал плечами да приподнял брови. – Неумелое управление, и на вкус их хлопья не лучше картона, в который они упакованы.

– А «Пуш»? Как у них обстоят дела? Я слыхал, их товар расхватывают прямо с конвейера.

Делахусси выдержал паузу, раскуривая сигарету, наблюдая за Чарли из-под прикрытых век. Погасил спичку, выдохнул дым.

– Да, конечно, они преуспевают. Потому что они умные. Мой кузен Гарт работает у них помощником сменного мастера. Так что могу тебя заверить – на фабрике чистота, словно в кухне у твоей матушки. К тому же они открыли новый завод, это им тоже впрок. Знаешь то здание? На Саут Юнион, через дорогу от Поста.

Чарли припомнил кирпичное строение, раскрашенное в зеленый и красный – цвета «Пуша». Оно занимало большую часть квартала. Сколько раз он с восхищением и завистью смотрел на это здание – такой он мечтал видеть фабрику «Иде-пи». Солидное здание, внушающее уважение, всем своим видом говорящее: Вот я каков, меня голыми руками не возьмешь!И в этот самый момент, когда перед мысленным взором Чарли возникла фабрика «Пуша», его озарило. Великая идея, вдохновенная, – готовый план. Это поразило его так, словно ему и впрямь изо всех сил заехали по голове, – Чарли резко вдохнул, разметал руки по стойке, пытаясь удержаться на ногах. Повернулся к Делахусси, надеясь, что лихорадочный блеск в глазах его не выдаст, и небрежно переспросил:

– Кузен, говоришь?

* * *

Труднее всего было выкручиваться в разговорах с миссис Хукстраттен. Все остальное тоже мало напоминало воскресный пикник, но, по крайней мере, эти проблемы можно было решить, требовалось лишь заплатить (деньгами Уилла Лайтбоди) нужным людям и правильные суммы. Понадобилось распределить менее ста долларов из взноса Лайтбоди между Делахусси, его кузеном, ночным сторожем и немногими другими доверенными людьми, чтобы на два быстротечных часа превратить фабрику «Пуша» в иллюзорное предприятие «Иде-пи». Больше всего денег досталось маляру, рисовавшему вывеску фирмы. Художник, заламывая руки, отказывался разменивать свой талант на столь недолговечное произведение, но все же, вздыхая и охая, сумел в итоге изобразить нечто с виду вполне почтенное. «„ИДЕ-ПИ" КЕЛЛОГА», буквы высотой в четыре фута на равных расстояниях друг от друга вдоль сшитого из простыней полотнища. Обошлось не так уж дешево, но Чарли не жаловался: натянутая поверх рекламного щита «Пуша» простыня выглядела будто подлинная вывеска – особенно ночью.

Да, больше всего хлопот доставляла Чарли миссис Хукстраттен. Эта женщина привыкла всегда получать желаемое. С тех пор, как она была маленькой девочкой – единственной наследницей кирпичного короля Ван дер Плуйма, и потом, когда сделалась женой Адольфа (Дольфа) Хукстраттена, одного из заправил Уолл-стрит, и теперь, в годы своего вдовства, она получала все, чего хотела, и без промедления. Но Чарли не мог удовлетворить ее требования на протяжении восьми бесконечно тянувшихся дней – столько времени заняли его приготовления, к тому же надо было дождаться очередного воскресенья, когда завод опустеет. «Пуш», как и «Пост Фудз», и компания «Келлог», работал круглосуточно, а потому осуществить свой план Чарли мог только в день Господень, когда остывают печи и останавливается упаковочный конвейер.

Миссис Хукстраттен ничего не понимала. Чарли звонил ей по два-три раза в день якобы из своего отделанного красным деревом офиса (на самом деле из аптеки или из китайской прачечной – пыхтение парового пресса придавало правдоподобие его обману). Тетушка недоумевала, почему она сама не может позвонить Чарли. «Помехи на линии, – пояснял он, – работники телефонной станции уже вызваны, скоро починят». Амелия хотела знать, почему в Санатории никто не слышал об «Иде-пи» и ее благотворном воздействии на желудок, почему эти хлопья отсутствуют в магазине Оффенбахера в Петерскилле – она все глаза проглядела. Вот потому-то и приходится работать изо всех сил, – подхватывал Чарли. Электрические разряды трещали в ухе. – Вот потому-то ему так трудно выкроить время навестить тетю, особенно на этой неделе. Но миссис Хукстраттен настаивала: он обязан явиться к ней – а когда в ее голосе появлялись такие интонации, спорить было бесполезно. Чарли должен сопровождать ее в прогулках по городу, помогать успокоить нервы, способствовать ее акклиматизации ко всему, что казалось ей странным и непривычным. А самое главное – он должен показать ей фабрику, в которую она вложила целое состояние. Целое состояние, Чарльз! – подчеркнуто повторяла она.

Амелия приехала в пятницу; до понедельника Чарли ухитрялся избегать ее, а затем уговорил пойти пообедать вместе не в Санатории, а в новом вегетарианском ресторане, который только что открылся в городе. А пока Чарли отращивал усы и бакенбарды, привыкал носить темные очки и снял за полтора доллара в неделю комнату без пансиона. Его новое жилье располагалось в южной части города, на полпути к озеру Гогуок, в заросшем деревьями переулке, казалось только что отвоеванном у лесной дубравы. Тихое, уединенное место; здесь Чарли чувствовал себя в безопасности. Он послал Эрнеста О'Рейли в пансионат миссис Эйвиндсдоттер за своими вещами, велев пройти в комнату через черный ход, а по пути туда (равно как и обратно) пробираться окольными тропами. Безумная, безнадежная затея; он висел над пропастью и в любой миг мог сорваться. Чарли понимал это, но другого выхода не видел. Так и должен жить человек, наделенный проницательностью, человек, готовый на все, гений, магнат. Кто не рискует, тот не пьет шампанское.

Кафе «Несравненное» («Полезная Пища без пролития крови») воспроизводило в миниатюре столовую Санатория. Это заведение принадлежало фанатичке из числа бывших пациенток, приписывавшей свое исцеление искусству доктора Келлога и почти религиозному откровению: ей явился антропоморфный агнец, филейные части которого были разграфлены, как на диаграмме в мясной лавке. Меню здесь включало салат из побегов свеклы и «артишок иерусалимский, жареный, нежный». Миссис Хукстраттен на протяжении всей трапезы неумолимо продолжала жаловаться. Как это, во имя Неба, могло случиться, что ее мальчик, которого она посылала в лучшие школы, которому она помогла начать собственное дело, теперь так пренебрежительно обращается с ней, перепоручил ее посторонним людям и покинул в одиночестве.

– И не пытайся меня уверить, что у тебя не хватает на меня времени, даже не пытайся, – пыхтела она, подцепляя вилкой клейкий шарик неочищенного риса.

Чарли заклинал, очаровывал, лгал. Он пустил в ход все свои навыки профессионального притворщика и начинающего мошенника, во всем идя тетушке навстречу, выдавая обещания, как фальшивую монету, и плетя столь густую паутину лжи, что на ней могла бы выстоять любая избирательная платформа. В пятницу Чарли снова водил тетушку в ресторан, и она все так же непрестанно цеплялась к нему. Где он был? Неужели он не мог хотя бы позвонить? Прислать записку? Она провела здесь уже неделю, а он еще даже не видел ее комнату. Должно быть, ему все равно, что с ней и как ее устроили. Значит, ее покой для Чарли – ничто? И ее здоровье тоже? И ее нервный зуд? А что там с фабрикой? Ей уже начинает казаться, что это какой-то воздушный замок.

На этот раз Чарли был готов. Наконец.

– Как насчет воскресенья, тетя? Это единственный день, когда там нет рабочих. Поверьте мне, вы сами не захотели бы посетить это место, когда там стоит такой шум, грохот, в разгар рабочего дня. С вашими нервами…

Амелия сжала вилку, будто оружие. Она замерла, и лучик света застыл в стеклах ее очков. Бриллиант у самого горла сиял неподкупной чистотой.

– В котором часу? – спросила она, поджав губы.

– В семь.

– В семь? Но это же чудовищно рано. У меня шведская мануальная гимнастика, ты же знаешь. И утреннее богослужение.

Чарли улыбнулся во весь рот, во все лицо. Он улыбался, пока кожа у него на затылке не натянулась, словно шторка.

– В семь вечера, – пояснил он.

* * *

В воскресенье сумерки наступили рано благодаря упорному, заунывному дождю, загнавшему сынов земли на тротуар. Четкие линии и хорошо узнаваемые черты Пищеграда начали размываться. Идеальная погода, по мнению Чарли. Как только их кэб выехал за ворота Санатория, уже невозможно было определить, едут они на восток или на запад, на север или на юг, или же они поднялись в воздух подобно аэроплану братьев Райт. Тетушка была вне себя от волнения. Хотя замолкала она только для того, чтобы перевести дух, голос ее звучал уже не столь раздраженно, и Чарли видел, что она начинает смягчаться. Можно ли попросить у нее пять тысяч? – прикидывал он. Десять? Не хотелось шокировать тетю Амелию чересчур большой суммой, но не хотелось и продешевить.

У входа их встретил кузен Делахусси, лысый, в дешевом, но вполне пристойном костюме, с заискивающей улыбкой на губах. Двадцать долларов – немаленькие деньги, но за них Чарли получил полную экскурсию по фабрике, от помещения, где размалывали зерна, до печей, где их обжаривали, и дальше, к упаковочному конвейеру и в похожую на портняжную мастерскую комнату, где складывали и сшивали картонные пачки (сами упаковки, разумеется, были убраны с глаз долой, чтобы не вызывать у миссис Хукстраттен совершенно ненужных вопросов). За свою двадцатку Чарли приобрел (или, вернее, нанял) оракула, способного ответить на самый заковыристый вопрос с такими подробностями, каких не дождешься от целой бригады инженеров. Кузен так хорошо справлялся со своей ролью, что даже Чарли на миг поверил, что все это огромное, в безукоризненном состоянии предприятие и в самом деле принадлежит ему. Он решил перед уходом дать кузену доллар на чай.

Первая проблема возникла, когда они добрались до кабинета директора. Чарли позаботился прикрепить на дверь табличку «Иде-пи», и стол украшала пластинка с его именем. Он полностью очистил это помещение от всех примет подлинного владельца. На столе располагались телефон и печатная машинка, в уютном беспорядке лежали ручки и промокашки, карандаши и ластики.

– А вот, тетя Амелия, – распахивая дверь, произнес Чарли, – мое святилище.

Лицо миссис Хукстраттен перекосилось. Она прикусила губу. Взгляд ее быстро обежал помещение и осудил увиденное.

– Тетя?! – прохрипел Чарли, лихорадочно озирая комнату в поисках разоблачительных следов присутствия «Пуша», губительных, неопровержимых улик. – Что случилось, тетя? Вам не нравится мой офис?

Металл в глазах, губы гневно сжаты.

– Это же вовсе не красное дерево, Чарли! Даже ребенок в состоянии это понять! – она бросила подозрительный взгляд на кузена, словно возлагая на него ответственность за то, что ее мальчик не сумел справиться со столь важным делом.

– Вишня, мэм, – отвечал кузен.

– Раскрашенная под красное дерево, – подхватил Чарли, размахивая руками так, словно только что обжегся. – Верно, Гарт?

– Совершенно верно, сэр.

Но миссис Хукстраттен не унималась.

– Это просто преступление, вот что это такое, – пыхтела она. – Отделать помещение дешевым деревом местной породы, которое и наполовину – и наполовину! – не обладает изысканностью и роскошью красного дерева, и дать мне понять, что… Но, конечно же, ты сам обманулся, Чарли? Если бы ты знал, что это не красное дерево, ты бы сам мне первый так и сказал, правда же?

Чарли бросил взгляд на кузена.

– Да, тетя, разумеется, но…

– Ну так вот! – она прихлопнула ладонью по столу, раз и навсегда отвергая этот предмет мебели. – Это просто стыд и позор. Если ты не в состоянии выбрать себе мебель – а на это способен любой младенец! – то я уже не удивляюсь, что ты никак не можешь пристроить свой товар к Оффенбахеру.

Это был трудный момент. Чарли, изобразив на лице праведное возмущение, проклинал поставщиков мебели и их подлые трюки, унижался, сожалел, что тетушки Хукстраттен в тот момент не было в городе – она бы проследила, чтоб его не надули. И, решительно выдвинув вперед нижнюю челюсть, клялся: он заставит этих мошенников вернуться и отделать все помещение, включая деревянные панели, подлинным красным деревом из Малайи. Тетушка одобрительно фыркнула, и первая проблема была разрешена. Они попрощались с кузеном и вышли под дождь, в последний раз оглянувшись на яркую от свежих красок вывеску «Иде-пи».

Чарли уже верил, что уцелел в этой битве. Раскрывая зонтик, он собирался с духом, чтобы заговорить о неотложных нуждах и необходимости новых капиталовложений. И в этот момент на него обрушилась новая и гораздо более страшная опасность. Каких-нибудь двадцать, тридцать секунд – и они без помех добрались бы до своего кэба. Или они могли бы задержаться еще на полминуты, беседуя с мнимым управляющим Чарли, могли побыть несколько лишних минут в зернохранилище, вдыхая сладкий и сытный аромат подсыхающей кукурузы. Но нет, им понадобилось покинуть фабрику именно в этот ужасный, роковой момент.

– Чарли! – пролаял голос из сгущающейся тьмы. – Чарли Оссининг!

Барабанил дождь, расползались лужи, миссис Хукстраттен, съежившись по зонтиком, встревоженно озиралась по сторонам. Чарли замер.

– Это я, партнер, – выкрикнул тот же голос и начал обретать телесные очертания некой фигуры в лохмотьях, чем-то отдаленно знакомой. Тварь в раздавленной шляпе и омерзительном пальто выползла из тьмы, чтобы нанести смертельный удар и без того призрачным надеждам Чарли. Джордж Келлог во всей красе своего позора преграждал им путь.

– Джордж! – произнес Чарли, кивком головы отсылая его прочь. Покрепче подхватил под локоток миссис Хукстраттен и попытался обойти возникшее на дороге препятствие, но Джордж оказался проворнее. Он уже проник под зонтик, его рука обвилась вокруг плеч Чарли. Миазмы земных испарений и запахи человеческого тела окутали их, словно пеленой, наполнив вонью теплый уголок ночи.

– Увидел вывеску, – коротко пояснил Джордж. Приблизив свою рожу вплотную к лицу миссис Хукстраттен, он выдохнул: – Вечер добрый, мадам.

– Послушай, – произнес Чарли, вырываясь из объятий Джорджа и пытаясь в то же время придерживать и зонтик, и миссис Хукстраттен. – У меня сейчас нет времени на эти глупости…

– Кто этот отвратительный тип? – резко спросила миссис Хукстраттен. Капли дождя стучали по ткани зонта, скатывались вниз с его купола, напевая какую-то сонную, слезливую песенку.

– Сказано: убирайся, Джордж! – прорычал Чарли.

Но Джордж не двигался с места.

– Убирайся?! Глупости?! Отвратительный тип?! – повторил он, трезвея на глазах. – Чарли, я задет. Я глубоко оскорблен. Разве так разговаривают с партнером по бизнесу, с человеком, который согласился дать свое доброе и дорогостоящее имя всему этому – этому… – он помахал рукой, указывая на вывеску у них над головами, льнувшую к ночному небосводу, – этому предприятию?

Миссис Хукстраттен окаменела. Чарли чувствовал, как ожесточается ее дух, постигая возмутительный обман.

– О чем он говорит? – требовательно спросила она. – Кто этот человек?

Чарли не успел ответить. Джордж убрал свою руку с его плеча, сорвал с головы шляпу и склонился в шутовском приветствии. Свет упал на его лицо.

– Джордж Келлог – к вашим услугам, мадам. Не найдется ли у вас пары монет?

Глава шестая
Огненный меч

Как хорошо спится в такую ночь! Ласковый ветерок в кронах деревьев, дождь ритмично барабанит по черепице, дом наполнен тихими, легкими шорохами. Но к Джону Харви Келлогу не шел сон. Он лежал в своей постели, неподвижный, как труп, выскобленный изнутри и снаружи, запечатанный, словно в конверт, в хрустящие белые простыни и свежевыстиранные одеяла. Доктор приказывал себе расслабиться, смыкал веки, прислушивался к окружавшему его домашнему покою. Такая стояла тишина, так вкрадчиво шелестел дождь, что порой он различал приглушенный всхрап, доносившийся из комнаты Эллы – по ту сторону коридора – еле слышный, призрачный звук, почему-то наполнявший его сердце печалью.

Два часа ночи. Келлогу необходим сон – конечно, не так, как другим людям, и не в таких количествах, но сон ему все-таки нужен. Обычно он обходился четырьмя часами ночного отдыха и вообще ко сну относился с некоторой настороженностью. Почти греховное излишество, растрата драгоценных человеческих ресурсов. Просто удивительно, что некоторые люди ждут не дождутся вечера. Но, будучи врачом, он понимал и признавал потребность организма восстановить силы после изнурительного бодрствования и готов был ежедневно предоставлять своему телу необходимое количество сна. Это входило в его режим; он так же не мог обойтись без сна, как без клизмы, шведской мануальной гимнастики и овсяной каши. Сон – жизненно важный элемент физиологического существования. Обычно усилием воли доктор получал небольшую, но эффективную дозу отдыха. Выпив чашечку «Санитас Коко» или травяного чая, мирно почитав «Проблемы опорожнения кишечника»или «Новости гидротерапии»,он переодевался в белую пижаму из тонкого льна с серебристой монограммой Дж. X. К. на уровне сердца и засыпал в тот миг, когда выключал свет.

Но сегодня ничего не получалось. Слишком многое тревожило доктора. И это в воскресенье – как правило, самый спокойный день недели, день медитации в церкви и музыкального получаса у рояля с кем-нибудь из детей. Сегодня Келлог не обрел покоя. Помимо прочего, доктор волновался из-за назначенной на ближайший вечер лекции по заявкам из ящика для вопросов. Беспокоился он не из-за предмета лекции – тут все давно решено: в последние дни его мысли занимал сахар, эта пищевая добавка, столь же опасная и губительная, как чистая пшеничная мука. Об этом он и собирался говорить. Нет, тревогу – и даже страх – заронил в его сердце Джордж. Прошло уже две недели со дня дерзкого нападения Джорджа на пальмовый сад в вечер после лекции о ленточном черве, и, хотя в этот промежуток времени ничего не произошло, доктор был уверен, что затевается какая-то новая пакость. А есть ли более подходящий момент для очередного нападения этого жалкого, ненавистного мерзавца, чем триумфальное выступление доктора перед публикой?

В ту ночь Джорджу повезло – им не удалось поймать его. Если бы его схватили – при одной этой мысли глаза доктора широко раскрылись, – смог бы Келлог удержать себя в руках? Он не был уверен, что не повторилась бы вновь сцена, которая разыгралась между ними как-то ночью на лестнице в детскую, когда маленький Джордж только начинал осваиваться в его доме. Мальчишка выставил его дураком, поджег занавески, до смерти напугал сотню пациентов, чьи нервы и так в плохом состоянии. Он чуть было не поджег тафтовое платье миссис Корниш, его огненная стрела, влетев в декольте этой дамы, оставила на ее левой груди ожог второй степени. Просто поразительно, как мальчишке удалось удрать. Внезапное явление пиро-маньяка повергло пациентов в транс, и он каким-то образом ухитрился ускользнуть от самого доктора, от Фрэнка Линнимана и полудюжины санитаров. Мальчишка, нужно отдать ему должное, хорошо знаком с санаторским зданием.

Но это ужасно. Возмутительно. Это уже не прежнее хулиганство, когда негодяй выпрашивал деньги или выкрикивал на улице непристойности, – это попытка преступления, поджог, покушение на убийство. Шериф Фаррингтон вместе с двенадцатью помощниками с того самого дня прочесывал улицы, заглядывал в «поселок» бродяг под мостом Саут Джефферсон, добирался вплоть до Каламазу, Оливера и Альбиона. На этот раз Джордж отправится в тюрьму. Никакого снисхождения, никаких смягчающих обстоятельств.

– Билл, – обратился доктор к начальнику полиции. – Я допустил ошибку с этим мальчиком, прискорбную ошибку. Я с горечью это признаю. В его крови – зараза, и я хочу, чтобы он отправился за решетку прежде, чем от него пострадает еще кто-нибудь. Поймайте его, Билл, – добавил он ровным, ледяным тоном. – Сделайте это быстро и чисто. И не забывайте о том, как много значили все эти годы для вас и для мэра моя поддержка и мое расположение.

Можно не сомневаться, Фаррингтон прекрасно все понял, но вот уже две недели Джордж находится в бегах. И это довольно серьезно. Юнец ясно дал понять, каковы его намерения, он объявил войну Джону Харви Келлогу, человеку, чье преступление заключалось лишь в сострадании, великодушии и способности верить в падших; человеку, который дал приемному сыну одежду и крышу над головой, пищу, образование, дал ему свое имя и место в мире – стоило лишь руку протянуть. Это непостижимо, это превосходит всякое разумение. Но теперь терпение доктора иссякло и он хотел лишь одного: негодяя надо остановить. Он сделался врагом, а с врагами доктор справляться умел. Джордж не выйдет на свободу до конца своей жизни.

Келлог лежал, вытянувшись в постели, и шум дождя не убаюкивал его, мягкая подушка не помогала расслабиться напряженным мышцам у основания черепа, взгляд рассеянно скользил по колеблющемуся, призрачному, едва различимому узору обоев. Ему было страшно – страшно от того, какую форму приняла объявленная война. Огненные шары, пролетавшие по воздуху, словно ракеты, словно пылающий факел рока. Келлог цепенел при одном воспоминании об этом зрелище. Огонь был его кошмаром. Больше всего на свете он боялся этой стихии – единственной неподвластной ему. И Джордж знал об этом. Сколько лет было мальчишке, когда огонь уничтожил Санаторий, – тринадцать? Четырнадцать? Сколько бы ни было, он хорошо запомнил этот урок, этот способ бросить вызов миру, унизить тех, кто выше и лучше его, воткнуть нож в сердце приемного отца. Достаточно одной искры, языка пламени, тайно разгорающегося в темноте.

Из самой глубины ночи, уставившись в пустоту, доктор видел перед собой Санаторий, свой драгоценный Санаторий, лежащий в руинах. Таким он предстал в тот день, когда, прервав лекционное турне, Келлог примчался домой – это было 19 февраля 1902 года. Никогда он не забудет этот день, самый горестный день своей жизни, никогда не простит себе, что отсутствовал в момент катастрофы. Накануне приезда Шефа огонь унес жизнь одного пациента и обратил в прах здание Санатория и все оборудование, экспериментальные кухни и вибрационные стулья, ванны с подогревом и физиологические кресла. Трубы, словно скелеты, торчали из развалин, будто в насмешку демонстрируя Келлогу свою прочность; легкий белый пепел покрывал руины слоем в три фута толщиной, и в нем еще мелькали дьявольские искры. Все, что доктор построил, все, за что он боролся, во что верил, было уничтожено одним махом. И перед его глазами вновь возникло лицо Джорджа, такое же, как в тот день: глаза источают яд, рот искривлен ухмылкой, мерзостной гримасой; мальчишка явно счастлив – до такой степени, что даже кончики ушей покраснели и голова раскачивается взад и вперед на тонком стебельке шеи.

Мальчик пришел в восторг от пожара, от того, что это бедствие сделало с доктором и с его верой в себя. Келлог до сих пор помнил, как Джордж взобрался на край закопченной ямы и с отвратительной улыбочкой заглянул вниз. Все остальные дети плакали навзрыд, цеплялись друг за друга, словно на их глазах рушился мир.

Они так и не выяснили причин пожара. Подозрительное было дело. Тогда доктору и в голову не приходило возложить вину на Джорджа; даже сейчас, после всего, что произошло, он не верил, что мальчишка мог приложить к этому руку. Возможно, он мечтал о таком событии, даже молился, чтобы все вспыхнуло ярким пламенем, и возликовал, когда верхний этаж провалился, обнажая шахту лифта – но в те времена он еще не опустился настолько, чтобы самому устроить поджог. Нет, все указывало на сестру Уайт и ее фанатичных адвентистов.

Сестра Элен Уайт, вдохновительница и соучредительница (совместно с мужем) Западного Института Здоровья, распоряжавшегося прежде Санаторием, в последние годы сделалась пророчицей адвентистов; с тех пор секта жила исключительно руководствуясь ее частыми и довольно-таки своеобразными видениями. В течение многих лет Элен Уайт боролась с доктором за власть над Санаторием, но доктор одержал в этой борьбе безусловную победу. Когда Уайт попыталась выдоить из него взносы на всевозможные проекты своей церкви, на свои дурно управляемые убыточные санатории в забытых Богом уголках вроде Споканы, Пеории и Молине, на заморские миссии и типографии, непрерывно извергавшие никому не нужную литературу, доктор объявил Санаторий нерелигиозным благотворительным учреждением (якобы с целью снижения налогов) и добавил в устав Санатория пункт, согласно которому вся прибыль от его деятельности должна была распределяться в границах штата Мичиган.

Этот ход мог устроить сборщика налогов, но никак не сестру Уайт. В один прекрасный день она сообщила с церковной кафедры об очередном видении, указавшем, что и Господь тоже недоволен таким поворотом событий. «Санаторий сделался приютом безбожников, – провозгласила она. – Там поддерживают „эволюционное" учение и ставят доллар выше миссии христианского милосердия. Гнев Господень пробудился и не угаснет». Сестре Уайт привиделся всесокрушающий меч, обрушившийся на Бэттл-Крик, и то был меч огненный.

В самом деле, пророческое видение. В июле 1898-го огонь поглотил принадлежавшую доктору «Компанию Здоровой Пищи», в следующем году пламя столь же непонятного происхождения уничтожило завод входящей в концерн Келлога пищевой компании «Санитас». За этим последовал пожар Санатория. Отстраивая Санаторий заново (старейшины адвентистов представления не имели, сколько у доктора приверженцев и как широко они открывают для него свои кошельки), Келлог должен был вытерпеть обрушившийся на него поток предостережений, пророчеств и слухов о грядущей каре Господней, порожденных распаленным воображением сестры Уайт. На этот раз он возводил здание из камня, и все же хозяйственные пристройки, вместе с обрабатываемыми пылесосом коровами, таинственным образом пали жертвой огненной стихии менее чем через год после этого события. Доктор Келлог ни на миг не сомневался в истинном виновнике всех этих несчастий.

Ни на миг – до этой самой минуты.

Нет, нет! Сам того не сознавая, он покачал головой. Джордж не был способен на такое – в четырнадцать-то лет. Всему виной Элен Уайт. Эти отвратительные проповедники, шарлатаны, способные спровоцировать наиболее невежественные слои общества на что угодно. Ее приверженцы, по большей части простые крестьяне, могли пойти на все, лишь бы увидеть, как воплотилось Божье пророчество. Но нельзя забывать и о том, что в тот год с Джорджем опять начались проблемы – больше обычного. Отрочество стесняло его, будто костюм, из которого он давно вырос.

Прежде всего он отказался есть. Вбил себе в голову, что больше ничего в рот не возьмет – без причины, без какого-либо объяснения. Проснулся поутру однажды осенью, сел за стол вместе с остальными детьми и даже не притронулся к своей тарелке. Сестры давно научились улаживать такие ситуации, и доктор никогда бы и не узнал об этом происшествии, если бы не некоторые особые обстоятельства. Как правило, они с Эллой принимали пищу на своей половине дома, поскольку перегруженное расписание доктора не позволяло ему садиться за стол вместе с детьми – ив любом случае он предпочел бы этого не делать, поскольку находил ребяческие привычки – есть обеими руками, исподтишка утираться рукавом, подчас пускать слюни – весьма вредными для собственного пищеварения. Но в тот момент (осень 1901 года, за несколько месяцев до пожара) доктор экспериментировал с несколькими новыми видами пищи и завел обыкновение заходить в детскую столовую в обеденный час, чтобы проследить, придутся ли детям по вкусу эти блюда.

Это был период кускуса из кольраби. Доктор пытался получить из манной крупы и волокнистого овоща смесь, которую, как и изобретенный им состав для готовых завтраков, можно было бы дважды прожарить и после удаления влаги насытить декстрином для лучшего хранения и к вящей пользе для желудка. Детям пришлось отведать эту пищу в виде кашицы, но, к сожалению, кольраби придавала получившейся массе странный зеленоватый оттенок и привкус сырой земли, нестерпимый даже для самых послушных из его воспитанников. В следующие разы этот продукт подавали то в виде вафель, то в виде протертого овощного супа, размалывали его и посыпали им вместо отрубей салат латук, соединяли с баклажанной икрой в овощное рагу. В тот вечер по совету доктора кухарка завернула кольраби в лепешки из протозы и подала их на закуску под соусом из йогурта и овощного маринада.

Когда доктор вошел в комнату, дети дружно подняли глаза, воскликнув: «Добрый вечер, папа». Доктор жестом велел им вернуться к еде, сам же устроился в уголке, развернул газету и притворился, будто читает – пусть дети ведут себя естественно. На самом Келлог самую малость наклонял голову набок, и ни одно движение, шевеление губ, гримаса или улыбка не ускользали от него. Он следил за движением вилок, за прилежно флетчерующими челюстями, следил, как подымаются и опускаются кадыки. Старшие дети добросовестно приняли позу, рекомендованную на время принятия пищи, и соблюдали предписанное молчание, доедая закуску и терпеливо ожидая супа «Санитер-рапин». На десерт им полагался крыжовник, запеченный с маисом. Малышам употребление вилок и соблюдение приличных манер, как и следовало ожидать, давалось с большим трудом, но для того и сидели за столом сестры, чтобы помогать своим воспитанникам. В целом новое блюдо, по-видимому, вполне понравилось.