Текст книги "Дорога на Вэлвилл"

Автор книги: Т. Корагессан Бойл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Глава восьмая
День сурка

Погода была какая-то неопределенная. То из облаков выглянет тусклое, обесцвеченное солнце, чтобы кое-как осветить территорию Санатория, то облака снова сомкнутся, пузатые и мрачные. Трудно было понять, увидит ли сурок доктора Келлога свою тень и уляжется ли спать еще на шесть недель. Однако, выдержав почти три месяца монотонных, серых бэттл-крикских дней, Уилл Лайтбоди молился о том, чтобы пасмурная погода постояла еще один денек. Не то чтобы он придавал значение подобному вздору, но, с другой стороны… Дикие животные, судя по всему, обладают непостижимой способностью предсказывать погоду – например, у скунсов и енотов перед холодной зимой лапы обрастают дополнительным мехом; ласточки строят свои гнезда повыше перед обильными дождями; червяки уходят поглубже под землю перед засухой, и так далее.

Уилл наблюдал из окна, как ручные олени доктора бродили по двору, собравшись вмаленькую стайку. Неверный свет то серебрил их спины, то затемнял, так что казалось, будто это не живые олени, а изображение на экране кинематографа. Уилл вспоминал тот день, когда он и мисс Манц лежали бок о бок на веранде, завернутые, как эскимосы, и смотрели на этих самых оленей, которые тыкались носами в мерзлую землю, чтобы найти траву. Мисс Манц, бедняжка, сочла оленей очаровательными, но Уилл уже тогда рассматривал их как инструмент келлоговской пропаганды. Такой же, как несчастная шимпанзе или унылый волк, которого доктор держал в подвале в клетке и кормил хлебными крошками, чтобы продемонстрировать, какими смирными становятся хищники, лишенные возможности убивать. Еще здесь имелись белоснежные кролики, шнырявшие под кустами; эти были совершенно довольны своим пацифистским образом жизни; потом рождественский гусь, которому удалось-таки выздороветь, и теперь он благодушно плескался в бассейне в Пальмовых Кущах. Ну и, разумеется, нынешняя звезда – сурок.

В честь этого грызуна доктор Келлог соорудил на Южной лужайке специальную нору и назвал ее «Жилище Сурка» – два эти слова были написаны на вывеске, чтобы все могли видеть. «Жилище Сурка» состояло из нескольких камней, пары бревен, бетонного резервуара с водой (покрытой коркой льда) и четырехфутовой проволочной изгороди. Саму нору, судя по всему, жилец соорудил самостоятельно. До сего времени Уилл этого сурка так и не видел. Когда Лайтбоди приехал сюда в ноябре, нора представляла собой обычную черную дырку в земле. Мальчиком Уилл стрелял сурков дюжинами, когда ездил погостить к дедушке в Коннектикут. Честно говоря, эти зверьки никогда его особенно не интересовали. Но данному конкретному сурку Уилл стал придавать особое, почти мифическое значение – особенно с тех пор, как доктор объявил свою новую программу «Организованный отдых без скуки» (теперь жизнь Санатория состояла из сплошных праздников, а уж День Сурка должен был отмечаться особенно в знак почтения к правам животных). Несмотря на весь скептицизм, Уилл с интересом ждал, когда черная дыра в земле оживет. Не важно, что это была пропаганда – пробуждение сурка свидетельствовало о новой жизни, воскрешении, возвращении солнца. И еще интересно было, как доктор Келлог, этот импресарио в белом халате, все устроит? Может быть, сквозь проволоку пропущен ток? Или в нору к сурку засунули будильник? А что если кто-нибудь из служителей просто вытащит зверька наружу за шиворот?

Олени разгуливали себе по газону. Солнце с трудом пробивалось через облака. Уилл погладил пальцами оконное стекло и тихонько рыгнул. Вкус молока, вечный и вездесущий. В желудке все сжалось при мысли, которая не давала ему покоя уже много дней. Дело в том, что ни он, ни доктор Келлог не увидят пробуждения сурка, назначенного на двенадцать часов дня. Предполагался обычный концерт, обед на открытом воздухе, а в завершение еще какой-то «бал и котильон». Увы, ровно на двенадцать часов Уиллу был назначен собственный бенефис – ему предстояло лечь под скальпель.

Ожидание длилось уже почти месяц, в течение которого он без конца консультировался с Линниманом и сотрудниками кишечного отделения Санатория – те задумчиво тянули себя за бороды, поджимали губы, многозначительно посмеивались и уходили от ответа на вопрос, когда же все-таки будет операция. Анализы, тесты – снова и снова. Диета опять состояла из молока, с псиллиумом и водорослями было покончено. Винограда Уилл так и не заслужил. И доктора Келлога он тоже не видел. Доктор исчез, медицинский долг призвал его в какие-то иные края, откуда он вернулся совсем недавно, весь коричневый от загара и похожий в своем белом костюме на грецкий орех, завернутый в накрахмаленную салфетку.

Все это время, весь январь, состояние здоровья Уилла практически не менялось. Оно не становилось лучше, но и не ухудшалось. Дни были похожи один на другой, только теперь процедур стало вдвое больше (за исключением синусоидной ванны, от которой Лайтбоди решительно отказался). Он больше не катался на санях, не ходил к ювелиру, не заглядывал в «Красную луковицу» (всякий раз, когда он выходил прогуляться, к нему непременно приставляли кого-нибудь из служителей, чтобы он не пал жертвой искушения). Желудок Уилла вел себя безобразно, стул практически отсутствовал, а клизмам он давно потерял счет. Больше всего ему хотелось вернуться домой в Петерскилл, быть подальше от Санатория, доктора Келлога, от людей, которые без конца залезали ему то в рот, то в задницу, однако все вокруг были против этой идеи. Доктора и медсестры, а с ними и Элеонора, утверждали, что отъезд будет чистым самоубийством. Что до самой Элеоноры, то она собиралась провести здесь по меньшей мере еще три месяца. Может быть, и больше.

И вот теперь он ложится под нож. Желудок, который отказывался работать как следует, и кишечник, обвиненный в саботаже, будут открыты посторонним взорам, рассмотрены, взвешены, а потом прозвучит приговор. Если всемогущий доктор сочтет необходимым, то часть внутренностей Уиллу отрежут, а потом живот снова зашьют. Вот какое развлечение ожидало Уилла Лайтбоди в ветреный и переменчивый День Сурка.

* * *

Утром за завтраком (доктора Линниман и Келлог настаивали на том, чтобы Уилл принимал пищу в столовой, хотя вся его трапеза состояла из стакана молока, и чтобы он находился в компании своих спутников на пути к физиологическому обновлению, даже если, как в данном случае, ему не полагалось и стакана молока) Элеонора подсела к нему. Уилл воспрял духом. Рядом сидела его жена, красивая и элегантная, в жабо и бриллиантах, источник любви и вдохновения, она оставила своих блестящих соседей по столу, чтобы подбодрить мужа, которому предстояла операция. Элеонора села на место профессора Степановича (тот вернулся в Россию, чтобы снова пялиться в телескоп на кольца Сатурна), и Уилл посмотрел на нее глазами, полными благодарных слез.

– Элеонора, – пробормотал он, покраснев от счастья. – Какой приятный сюрприз.

Он представил жену своим соседям, хотя, как выяснилось, она всех их уже знала – кроме того, что Элеонора была весьма светской и общительной, она еще вдобавок председательствовала в Клубе Глубокого Дыхания.

В течение целых тридцати секунд Элеонора была сама нежность и заботливость. Она спрашивала, как он себя чувствует, ободряла его, предлагала любую помощь, но потом, заказав завтрак, осмотрелась по сторонам и включилась в общий разговор. Пять минут спустя Уилла охватило раздражение – она его игнорировала. Собственно говоря, Элеонора игнорировала почти всех сидящих за столом – и громогласного Харт-Джонса, и миссис Тиндер-марш, и съежившуюся мисс Манц. Ее интересовал только новичок, большеголовый болтун по фамилии Беджер. Он уже успел сообщить о том, что является президентом Вегетарианского общества Америки, да и вообще Очень Важной и Влиятельной Персоной. Тошно было смотреть, как Элеонора клюет на эту удочку (а Уилла и без того постоянно тошнило). Вот в чем ее проблема – у нее начисто отсутствует чувство меры.

Обсуждали общих знакомых из числа выдающихся вегетарианцев. Разглагольствовал главным образом Беджер, Элеонора важно называла прославленные имена, а Харт-Джонс со своими жалкими потугами на остроумие безуспешно пытался встрять в разговор. Уилл стал смотреть в окно, где попеременно то сияло солнце, то сгущались облака. В День Сурка погода никак не могла определиться, какой ей быть – ясной или пасмурной. Уилл почувствовал, что больше не выдержит. Обернулся к монументальной миссис Тиндермарш, восседавшей слева, – ее руки были сложены над пустой тарелкой.

– Вы сегодня не завтракаете, миссис Тиндермарш? – тихо спросил он, чтобы не молчать и не слушать бессмысленный диалог Элеоноры с Беджером.

Миссис Тиндермарш напряглась. Расцепила пальцы один за другим и, не поднимая головы, прошептала:

– У меня сегодня операция.

Сердце Уилла сжалось от страха. Разозлившись на Элеонору, он совсем забыл о том, что и ему предстоит тяжкое испытание.

– У меня тоже, – произнес он неестественно высоким и дребезжащим голосом.

Массивный профиль миссис Тиндермарш обернулся к нему, в глазах зажглось сочувствие.

– Вот оно что, – сказала матрона без особого удивления. – Какое совпадение. У меня в одиннадцать тридцать будут вырезать «узелок Келлога». Конечно, я нервничаю, но на самом деле я понимаю, что это мне на пользу… – Она попыталась улыбнуться. – Не век же мне мучиться симптомитисом.

Уилл кивнул, болезненно улыбнулся.

– А у меня в двенадцать, и тоже «узелок». Во всяком случае, доктор хочет посмотреть. Решит он, когда уже…

Его голос дрогнул. Уилл представил себе, как доктор в марлевой повязке нагибается над разрезом – глубокой черной дырой, а потом, как фокусник, достает оттуда за уши сурка. Лайтбоди закрыл глаза, потер виски, потянулся к стакану. Пустой.

– …Я лично был знаком с Элкоттами, – разливался Беджер. – Конечно, в ту пору я был еще мальчишкой, но в их доме я получил немало бесценных уроков…

Уилл уже знал, что теперь Беджер будет в деталях пересказывать все эти «бесценные уроки», как это он уже делал за завтраком, обедом и ужином в течение последнего месяца. Беджера вовсе не смущало то, что он все время талдычит одно и то же; казалось, его вдохновлял звук собственного зычного голоса. Этот тип ходил в сандалиях, шерстяных носках и хлопчатобумажной рубашке в любую погоду. Из пищи он признавал только хлеб грубого помола, испеченный из грэмовской муки, которую он привез с собой, да еще сушеные яблоки и чистую родниковую воду, и не какую-нибудь, а из Конкорда, штат Массачусетс, где жил великий Бронсон Элкотт. Диета Келлога, как уже много раз заявлял Беджер, недостаточно радикальна. Патока, молоко, масло, картофель! Всего этого Беджер не признавал. Уилл искренне желал, чтобы этот тип поскорее нашел успокоение в могиле – хоть бы он подавился своими черствыми крошками!

Элеонора отвечала Беджеру какую-то чушь в том же роде, и Уилл, дрожа от ярости, повернулся к мисс Манц, сидевшей слева от миссис Тиндермарш.

– Позвольте спросить, мисс Манц, как продвигается ваше рисование? – спросил он, пытаясь улыбнуться.

Уилл не осмелился спросить о ее здоровье или о том, как она себя чувствует. Высокая девушка с царственной осанкой, с которой он познакомился два месяца назад, превратилась в сгорбленную, сморщенную старуху; кожа висела складками, под глазами чернели мешки, на ушах шелушилась сухая кожа. Мисс Манц была уже не зеленой, а белой, словно жертва вампира. Ужаснее всего было то, что у нее совершенно поседели волосы, да к тому же еще стали вылезать клочьями. Уилл видел, как сквозь редкие волосы поблескивает скальп.

Она улыбнулась.

– По-моему, хорошо. Просто чудесно. Я нарисовала портреты доктора Келлога и мистера Харт-Джонса. Хотела бы нарисовать и ваш портрет – что-нибудь простенькое, углем. Не хотите мне попозировать?

Попозировать? Ну конечно. Само собой. Уилл был польщен и бессознательно расправил плечи, снова позабыв о том, что его сегодня ожидает.

Мерзкий голос Беджера продолжал терзать слух.

– Как вам не стыдно, миссис Лайтбоди, носить кожу, – нудил Беджер. – Мне стыдно за вас, я очень разочарован. Редко доводилось мне встречать женщину, которая так хорошо разбиралась бы в вопросах вегетарианства и была бы так предана нашему движению. Но вы должны соблюдать все аспекты вегетарианской этики. Лишь тогда вы достигнете полной физиологической гармонии.

Уилл заставил себя не слушать дальше.

– Я буду счастлив, – продолжил он, обращаясь к мисс Манц. – Только не сейчас, а после…

Он сбился. Позировать? Может, его земное существование вообще сегодня прекратится? Он представил, как мисс Манц, само олицетворение Смерти, наклоняется над его мертвым лицом и касается его холодными пальцами.

– У меня ведь сегодня операция.

– У вас тоже? – воскликнула мисс Манц. Почему-то это известие привело ее в возбуждение. – У вас и у миссис Тиндермарш в один и тот же день. Что ж, – она глубоко вздохнула, – поздравляю.

Уилл изумленно уставился на нее.

– Я хочу сказать, что вы скоро поправитесь. Как это чудесно! – Она по-девчоночьи захлопала в ладоши, потом сжала костлявые руки в кулаки и задумчиво принялась грызть бледно-зеленые костяшки пальцев. Увядая, мисс Манц в отчаянии прибегала ко все более радикальным методам лечения, и из-за этого с головой у нее сделалось не все в порядке. Она даже согласилась подвергнуться новейшему чудо-средству, разработанному доктором Келлогом, который утверждал, что, вдыхая испарения радия, можно излечиться от хлороза и множества всяких других заболеваний. Насколько было известно Уиллу, радий – это такой камень, испускающий не то оздоровительные лучи, не то какую-то вибрацию. Этот элемент открыли супруги Кюри заодно с полонием, получив за это в 1903 году Нобелевскую премию по физике. Доктор Келлог сразу же накинулся на чудесное изобретение. Камень, целительный камень! Просто язычество какое-то.

– Да-да, – согласился Уилл, напуганный восторженным оскалом мисс Манц. Хотя ему предстояло лечь под нож, он решил держаться молодцом и улыбнулся бедной девушке.

– Действительно, все просто чудесно. Мы с миссис Тиндермарш выздоровеем и пустимся в пляс… Боюсь только, что в сегодняшнем котильоне участвовать мы не сможем. Пожалуй, отложим до бала в честь дня рождения Линкольна. Устроит вас это, мисс Манц?

Она зачарованно улыбнулась, очевидно представив себе, как массивная миссис Тиндермарш выделывает танцевальные па вместе с Уиллом. Глаза у мисс Манц были желтые, болезненные. Бедняжка совсем плоха. Уилл быстро поднялся.

– Элеонора, нам пора идти, – объявил он, не дав жене закончить рассказ о том, как она в Петерскилле устраивала публичное выступление для Люси Пейдж Гастон, неутомимой воительницы с приверженцами табакокурения.

– Мне меньше чем через три часа ложиться на операцию, – неприязненно сообщил Уилл Беджеру.

Тот фыркнул и обронил что-то уничижительное о докторе Келлоге и его хирургических способностях, но удерживать собеседницу не стал. Элеонора, как и подобает верной жене, присоединилась к мужу.

– Рада была побеседовать с вами, Лайонел, – сказала она. – Узнала от вас много интересного.

– Я тоже, – пробурчал рыцарь вегетарианства и впился зубами в свой хлеб из отрубей.

* * *

К операции Лайтбоди готовила сестра Грейвс. Он возблагодарил судьбу, что эта миссия досталась не сестре Блотал – та, на счастье, в это время делала клизму какому-то другому страдальцу. Айрин сегодня была очень красивая и явно нервничала, хотя старалась строго придерживаться своих обязанностей. Уилл видел, что она за него переживает. Очень волнуется. Гораздо больше, чем предписывает профессиональный долг и забота о пациенте. По тому, как она двигалась и говорила, как дрожал ее голос, и по преувеличенной резкости жестов было видно, что он ей не безразличен. Честное слово! Хотя она отказалась от броши, хотя она рассердилась на Уилла за его проступки, за последние недели они восстановили прежние добрые отношения. Как это было чудесно – вернуть себе ее расположение, видеть ее улыбку, шутить с ней, помогать ей исцелять его измученное тело и душу.

Айрин пришла в одиннадцать и застала Уилла мрачно глядящим в окно. Они немного поболтали о сурке и о том, увидит он свою тень или нет; потом она измерила Уиллу температуру, прослушала фонендоскопом, измерила давление и сделала соответствующие записи в тетрадочке. Дала ему выпить успокоительное, и Уилл вспомнил блаженные времена «Белой звезды Сирса». Приятное тепло растеклось по всему телу, достигнув даже кончиков пальцев. Потом Айрин усадила его в каталку, и крепкий, надежный санитар Ральф покатил пациента к лифту. Без четверти двенадцать Лайтбоди лежал в предоперационной. Сестра Грейвс стояла рядом. Ждали Элеонору. Та в это время проходила утренний цикл процедур, поэтому не могла находиться рядом с Уиллом все время, но обещала пропустить сеанс терапии, чтобы проводить мужа на операцию. Голос Айрин, нежный, как летний ветерок, ласкал душу Уилла; она держала его за руку и рассказывала о своих братьях и сестрах: маленький Фило провалился на пруду под лед, и у него заиндевели волосы на голове; Евангелина сломала маслобойку; собаки поймали в амбаре лису. Уилл лежал ослабевший, почти не ощущая собственного тела. В голове у него появлялись и исчезали бессвязные воспоминания из прежней жизни. Он видел себя резвым мальчуганом, который с аппетитом уплетал жареного цыпленка в День Памяти Героев, гонял на велосипеде по березовой роще, удил рыбу с моста и прыгал с крыльца в свежий снежный сугроб. Но потом внутри у него все сжималось от страха. Сейчас он ляжет под нож – это реальность. Нож! Уилл представил себе миссис Тиндермарш, эту гору мяса, с ее раздутым животом и свисающими грудями, как она лежит растопыренная, голая, под острым скальпелем доктора Келлога. Скальпель режет, вгрызается, кромсает.

– Увезите меня отсюда, – прохрипел Уилл и испугался собственного голоса. – Айрин, увезите меня обратно в палату. Я не могу… я не хочу…

Сестра Грейвс успокаивала его. Что-то говорила, напевала, убаюкивала его страхи. Даже исполнила колыбельную. Кажется, это был Брамс? Да, Брамс. Она все болтала, ее голосок звенел, а потом намылила ему живот (причинное место было укутано стиральным полотенцем) и сбрила курчавые волоски, никогда не видавшие лучей солнца. Уилл едва заметил, как в комнату вбежала Элеонора. Ее лицо нависло над ним, словно абажур. Издали донеслись сердитые слова: «Что это вы делаете с моим мужем?» Потом Элеонора исчезла, каталка тронулась, отворились двери, и к Уиллу склонился доктор Келлог. Его аккуратная бородка была упрятана под марлевой маской.

Яркий свет, невыносимо яркий. Уилл хотел отвернуться, но Ральф ему не дал. Какие-то люди в масках, с блестящими бездушными глазами привязали ему лодыжки, локти, запястья. Уилл почувствовал себя жертвенным агнцем, положенным на алтарь. Потом ему к лицу тоже поднесли маску – черную, резиновую. Тошнотворно запахло сладким эфиром, и голос доктора успокоительно, гулко произнес:

– Не сопротивляйтесь, мистер Лайтбоди. Скоро все кончится, скоро, очень скоро… Вы снова поправитесь… А теперь расслабьтесь, расслабьтесь…

Как же можно было устоять? Он расслабился. Почувствовал, что плывет…

Но тут вдруг козлиная бородка доктора выскочила из-под маски – колючая и наглая, зловещая ухмылка исказила строгое лицо Келлога, из-под халата вылезли волосатые ноги сатира, а потом в руках мучителя оказался огромный, раздутый, красный причиндал, которым Келлог стал тыкать прямо в Уилла…

Затем свет померк, и видение исчезло.

* * *

На Южной лужайке, слегка подогретой пылающими жаровнями с углем, а также дымящимися термосами с кокосовым напитком и кефирным чаем, собралось примерно триста человек: пациенты, служители и горожане, которые пришли посмотреть на главное событие дня. Атмосфера Царила праздничная, чему способствовал духовой оркестр Санатория, готовый грянуть марш «Слава вождю», как только грызун высунет свою мохнатую мордочку и сделает эпохальный выбор. В воздухе витал аромат жареных каштанов и печеной протозы. Дети столпились вокруг изгороди, их голоса весело звенели, юные глотки то и дело издавали бесхитростно-радостные крики. Дети плясали, вопили, толкали друг друга, играли то в прятки, то в салочки. Взрослые благодушно взирали на беснующуюся юную поросль; сами они тоже громко разговаривали, ели, пили и шутили, словно зима и в самом деле уже закончилась.

Элеонора стояла между Лайонелом Беджером и Фрэнком Линниманом. Дж. Генри Осборн, велосипедный король, находился чуть поодаль с кружкой какао в руке. Ида Манц сидела в кресле-каталке рядом с Аделой Бич Филипс, чемпионкой по стрельбе из лука. Адмирал Ниблок и его супруга держались на горделивом отдалении от толпы. Часы ударили двенадцать. Именно в этот момент – никто не понял, как доктору удалось это устроить, – в норе началось какое-то шевеление. Смех стих, разговоры прекратились, воцарилась тишина. Смотрите, смотрите: кажется, из дыры полетели комки земли!

Точно! Потом еще и еще. Зрители придвинулись ближе, глаза впились в одну точку. Из норы без всяких прелюдий вылезло нечто. Нечто грузное, усатое, с раздвоенным носом. Это и есть сурок? Вот как они выглядят? Затаив дыхание, толпа следила, как грызун чешет ухо задней лапой, потом глядит в небо. В этот самый миг, как по команде, тучи расступились и узкий солнечный луч осветил блестящую шкурку зверька, отбросив тень на мертвую желтую траву. Вот и все. Сурок посмотрел на людей глазками, похожими на две черных бусинки, замотал башкой, словно его пронзил разряд электрического тока, и нырнул обратно в нору.

Тучи немедленно сомкнулись, как пальцы сжатого кулака.