Текст книги "Лето страха"

Автор книги: Т. Паркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Глава 10

В тот же вечер, после того как Изабелла уснула, я прошел в свой кабинет и достал неоплаченные медицинские счета. Это была пачка толщиной в несколько дюймов, с множеством конвертов, окантованных красным, со штемпелями, выбитыми на счетах, – «ВНИМАНИЕ: ПРОСРОЧЕНО». Наша страховка покрывала все расходы, пока не начались радиоактивные процедуры, которые до сих пор не считались апробированным методом лечения. Я уже уплатил что-то около десяти тысяч, но это был предел, на который я оказался способен. Как ни пытался я делать вид, что не замечаю все возрастающего долга, я постоянно ощущал – на мне буквально висят восемьдесят тысяч, о которых настырно пытается сообщить мне страховой агент Тина Шарп, а я регулярно игнорирую ее звонки.

Внезапно меня охватила ярость к стопке счетов, находящихся в моих руках, я достал зажигалку, поднес к уголку одного из них и стал наблюдать за тем, как пламя взбирается по нему все выше и выше.

"Ну и что? – подумал я. – Даже если ты сожжешь их все, не перестанешь быть должником. Чего ты достигаешь тем, что твоя комната плавает в дыму? Вот уж это-то тебе будет труднее объяснить Иззи, чем свою ложь о том, что страховка покрывает ее лечение".

Я бросил пылающую бумажку на ковер, затоптал огонь, а оставшиеся счета швырнул в мусорную корзину.

Потом слушал радио. Полуночному Глазу были посвящены несколько сообщений, передавались они по двум из трех национальных каналов и трем местным.

Ошеломленных соседей Виннов замучили интервью и чуть не протыкали объективами, чтобы снять их крупным планом и точнее ухватить выражение тревоги и страха на их лицах.

Карен Шульц выступала по седьмому каналу и выглядела на удивление спокойной. Она сказала, что в настоящий момент они изучают возможность сходства между делами Виннов, Эллисонов и Фернандезов.

Но явное нежелание Карен прямо увязать все три случая было совершенно оставлено без внимания репортером, который упомянул всех преступников, начиная с Ричарда Рамиреза (Ночного Бродяги) до Ганнибала Лек-тера, выкопал из памяти все ужасы прошлого, которые казались лишь бледной тенью сегодняшних преступлений. Предположив, что все совершенные в последнее время убийства являются делом рук одного преступника, он спросил Карен, сколько времени понадобится полицейским, чтобы поймать его.

– Буквально в эту самую минуту мы работаем над изучением улик, – ответила она. – Расследование продвигается весьма успешно, и это все, что я могу сказать вам.

За этим сообщением последовала короткая информация из крытого тира, находящегося на пляже в Охотничьем павильоне. Его буквально осаждали посетители, особенно женщины, желающие получить навыки в стрельбе из крупнокалиберных револьверов. Инструктор продемонстрировал никелированную «пушку» 357-го калибра, зажатую в его мясистой руке, и сказал, что подобное оружие могло бы "остановить любого преступника – если, конечно, им правильно пользоваться". За один день его рейтинг возрос на шестьдесят пять процентов.

Я вышел на веранду, в темную духоту, и снова выпил. Попытался помолиться, но молитва превратилась в какую-то нудную тираду. Я почувствовал необходимость действовать – меня звал мир скоростей и движений! Пошел к поленнице, взял топор и принялся рубить дрова. Рубил их до тех пор, пока на руках не выступила кровь. Боковым зрением я видел через окно Грейс, наблюдавшую за мной. «Да, – подумал я, – в твоем отце действительно есть семя безумия». С силой вонзил я топор в последнее полено и поплелся по тропе, ведущей от стоянки машин до самого гребня холма. Бутылку, естественно, тоже не забыл прихватить. На полпути остановился, чтобы снова бросить вызов ополчившимся против меня силам.

Я едва держался на ногах. Стал спускаться по узкой тропе к индейским пещерам, возле которых мы с Изабеллой часто устраивали пикники, а иногда и спали – в жаркие ночи, подобные этой, сегодняшней.

Сложенные из песчаника стены освещены лунным светом, а зияющие входы в пещеры так и манят к себе, причем чертовски трудно устоять перед их приглашением.

Я прикончил бутылку, швырнул ее в пещеру и стал взбираться по тропе вверх, чтобы снова попасть на главную тропу. Когда я забрался на самую вершину, неожиданно для себя пустился бежать вниз сквозь невысокие пряные заросли шалфея, продираясь между их сухими ветвями, покуда не выбрался на главную дорогу. Я побежал еще быстрее, по направлению к городу. Все, что мог слышать, – это лишь свинцовый топот башмаков по пыльной дороге да резкий ритм моего дыхания.

Заболели ноги, поэтому я прибавил скорости. Легкие казались слишком маленькими, и потому я побежал еще быстрее. Где-то в стороне замаячили красные контуры зарослей шалфея и толокнянки. Это был тот же самый ужасный красный цвет, который двумя ночами ранее ослепил меня в спальне Эмбер, – подрагивающая, искрящаяся краснота. Весь ландшафт колыхался в красном мареве.

Я обогнул последнюю высоту, и подо мной раскинулся Тихий океан – мерцающие прерии воды и света. Я кинулся вниз, к городу. Бежал, поскальзывался, тормозил, пока не выскочил на первую мощеную улицу. Помчался теперь по ней, мимо высоких домов и безмятежных ароматных эвкалиптов, все ниже спускаясь к тихим улицам, вливающимся в Прибрежное шоссе, и наконец – по самому шоссе, даже в этот поздний час представляющему собой сплошную реку из проносящихся мимо постанывающих машин. Стук сердца ощущал даже в кончиках пальцев. На Прибрежном шоссе я повернул на север, споткнулся, распластался у пешеходного перехода, но заставил себя подняться и снова побежал.

Остановился у бара «Рона», чтобы промочить горло, но меня не впустили. У «Адольфо» – впустили, и я в один присест выдул две кружки пива. Еще одну – в «Спортивной таверне», другую – в «Салуне». Таким образом, в час ночи я оказался в центре города – взмокший, провонявший, изнемогший, пьяный и – без всяких надежд вернуться домой. Позвонил Изабелле, но к телефону подошла Грейс. Едва дыша, я сказал ей, что люблю Иззи и что все образуется.

– Передай ей это, – потребовал я.

Грейс спросила меня, где я нахожусь, и я сообщил ей свои приблизительные координаты.

Я стоял на пересечении Прибрежного шоссе и Лесного проспекта – на главном углу нашего маленького приморского поселка – и глазел на проносящиеся мимо машины. Перед перекрестком все они плавно сбрасывали газ, что в хмельных глазах действительно могло быть воспринято как желание вступить в переговоры. Шорох их шин, проскальзывающих буквально в нескольких футах от меня, казался чавканьем галош по залитой водой дороге. Я невольно подивился: неужели за время моего пребывания в телефонной будке прошел дождь?

Я поднял большой палец и наблюдал, как мимо проносились машины. При этом я стоял настолько близко к шоссе, что при желании мог даже встретиться взглядом с теми водителями, которые смотрели в мою сторону. Свет возвышающегося рядом со мной фонаря холодно и отчетливо освещал интерьеры машин, а пассажиры глазели на меня, как с театральной сцены. При этом в их глазах светились лишь самодовольный отказ, зарождающийся страх и страстное желание, чтобы я как можно скорее убрался из их поля зрения.

А я не убирался. Я стоял где стоял, тянул палец вверх, словно бросая вызов каждому, проносящемуся мимо и скрытому лобовым стеклом от меня.

Все произошло в том самом месте, где я находился пару минут спустя, когда серый «крайслер» – такой удивительный, что невольно приковывал к себе внимание, – проехал мимо и прямо перед моим поднятым вверх пальцем повернул направо, на Лесной проспект. Лишь краем глаза я заметил прилепленную к правому бамперу желтую наклейку компании по прокату машин. Но что я разглядел прекрасно, так это лицо водителя, уставившегося на меня в тот самый момент, когда машина замедлила ход и фонарь ярко осветил ее.

Под аккомпанемент сумасшедшего сердцебиения я с уверенностью определил личность водителя. Сделать это было нетрудно. За рулем машины сидела – несомненно, совершенно определенно, без малейшего намека на какие-то сомнения – Эмбер Мэй Вилсон собственной персоной. И выглядела она очень даже испуганной.

Я шагнул было следом за исчезающей машиной, но недооценил высоту бордюра и потерял равновесие. Правда, мне все же хватило ума сделать вид, будто я просто решил присесть на край тротуара. Поэтому я так и остался сидеть на нем. Люди обходили меня. Обходя, перешептывались. Машина Эмбер повернула на Третью улицу и скрылась из виду.

Я протер глаза, посмотрел на подпрыгнувшую крышку канализационного люка и прислушался к резким шлепкам морских волн, смешивающимся с шелестом шин проезжающих мимо машин.

В следующую секунду передо мной оказался красный «порше» Грейс, и я почувствовал, как сильные руки дочери поднимают меня, позволяя встать на почти бездействующие ноги.

– Рассел, садись.

Я почувствовал, как где-то подо мной включилась трансмиссия, услышал рев выхлопных газов, увидел мелькающие витрины магазинов, находящихся на Лесном проспекте. И стал рассказывать Грейс все, что случилось третьего и четвертого июля. И вроде снова, непонятно как, оказался в комнате Эмбер, восстановил даже мельчайшие детали тех страшных ночей. Признался в своей одержимости страстью к бывшей жене и даже рассказал о стычке с Мартином Пэришем. Я пытался объяснить дочери, что тело ее матери исчезло. И что я сильно, очень сильно любил Изабеллу, по-настоящему, больше, чем кого-либо другого из живущих на земле людей. И что все, чего мы хотели, это лишь нормальной жизни и, может быть, ребенка...

– И клянусь тебе, Грейс, – сказал я своей дочери, – что не далее как пять минут назад я видел Эмбер, проехавшую в машине по этой...

Ладонь дочери зажала мне рот.

– Заткнись, Рассел. Этим ты еще больше сбиваешь себя с толку.

Я заткнулся, полностью растворившись в скорости несущейся машины Грейс, поворачивающей на Бродвей.

Грейс посмотрела на меня.

– Послушай, – сказала она. – Не имеет значения то, что ты думаешь, будто видел ее, Эмбер в самом деле жива. Все это полностью вписывается в привычную норму ее жизни. Уж кто-кто, а ты-то должен бы знать это в первую очередь! Ты был так же пьян в ту ночь, как пьян сейчас? Да откуда, черт побери, ты знаешь, что ты видел, а что тебе показалось? Относительно же тебя и твоей жалкой навязчивой идеи в связи с Эмбер... знай: ты всего лишь один из миллионов других мужиков, которые тоже лишились из-за нее рассудка. Вы с Марти переплюнули их всех. Правда, Марти поглупел от нее еще больше, чем ты. Он вообще настолько одурел, что ему показалось, будто в ту ночь он видел меня, когда на самом деле я вместе с Брентом Сайдсом смотрела какое-то дурацкое кино.

– И ты можешь это доказать?

– Когда и если захочу доказать, докажу, – отрезала она. – И еще кое-что скажу тебе, Рассел. Моя мать настолько переполнена ложью, настолько привыкла обманывать и манипулировать людьми, что я вовсе не удивилась бы, узнав, что она попросту сыграла с вами со всеми грандиозную шутку. Уж я-то ее знаю. Ни один человек на земле не пострадал от ее ненависти больше, чем я.

– Я и предположить такого не мог.

– Естественно, не мог. Пока ты вкалывал в управлении шерифа, мы с мамочкой мотались по свету и от души веселились.

Грейс свернула на Прибрежное шоссе и устремилась к северу. Она врубила вторую передачу и пулей проскочила перед самым носом у пешехода, пытавшегося перейти на другую сторону шоссе, да еще и по стеклу стукнула, чуть не по носу его, чуть не по лицу, с широко раскрытыми удивленными глазами.

– Я пытался разыскать тебя, – сказал я.

– Да не об этом сейчас речь. Пытался или не пытался. Все равно, ни в коем случае не нашел бы меня. Может быть, ты думаешь, я в самом деле посылала тебе открытки из Рима? Я писала их в интернате, находившемся не далее чем за двадцать миль от твоего дома, пересылала их Эмбер, а она уж отправляла их тебе из Италии. К тому моменту, как ты получал их, Эмбер уже была в Париже. Мы часто дурачили тебя подобными фокусами. Эмбер не хотела, чтобы ты встречался со мной, и делала все возможное для этого. Таковы правила ее жизни. Может быть, и смешно, но ты был одним из тех немногих людей в мире, с которыми я не смела видеться, потому что она не хотела этого.

– Я не понимаю.

– А ты знаешь, как она выворачивала меня наизнанку, когда мне было всего десять лет? Ну, может, и не в шлюху пыталась превратить меня, но во... взрослую женщину это уж точно! Заставляла напяливать нейлоновые чулки, и мазаться, и надевать туфли на высоком каблуке, и буквально принуждала меня, как какую-то цирковую лошадь, гарцевать на всевозможных вечеринках. Она подбивала меня дружить с мужчинами, которые были чуть ли не втрое старше меня. А если я отказывалась делать то, что она хотела, чтобы я делала, если я одевалась так, как одеваются все нормальные девочки, если отшивала всех ее распрекрасных друзей и вообще вставала и уходила, когда мне самой хотелось, о, тогда она выказывала свое презрение ко мне! Буквально каждая мелочь, которую я делала по-своему, в ее глазах выглядела настоящим предательством. Она попросту перекрывала для меня кислород. А потом и вовсе стала обвинять меня...

– В чем?

– В том... что я пытаюсь отбивать у нее мужиков. Или в том... что я краду у нее деньги. Лет пять назад обвинила меня в том, что я украла у нее ту дурацкую фигурку, нэцкэ, которую подарили ей Джон Леннон и Йоко Оно, когда мы жили в Нью-Йорке. Она была влюблена в эту уродливую безделушку, поскольку именно они подарили ее. Я же к ней даже пальцем не прикоснулась. Но она вот уже пятый год ходит как одержимая этой безделушкой.

требует, чтобы я вернула ее, утверждая, что я украла ее лишь для того, чтобы причинить ей боль. Да мне никогда и не нужна была эта чертова безделушка, хотя и стоит она где-то около двадцати тысяч долларов. Но Эмбер убеждена: это я запрятала ее в сейф-депозит какого-нибудь банка. И угрожает мне, что из-за этого вычеркнет меня из своего завещания.

– И как ты на это отреагировала?

– Послала ее куда подальше, сказала, чтобы держала свои деньги при себе, а меня оставила в покое. Я могу работать. У меня есть работа. Или по крайней мере была, пока Эмбер не подослала ко мне тех громил, которые вертятся около магазина. Вот они меня действительно испугали. Очень даже испугали.

– Эмбер подослала к тебе тех людей?

– Ну конечно, она. А все для того, чтобы напугать меня и заставить снова броситься в ее объятия. Разумеется, она отнюдь не собирается вычеркивать меня из завещания. Единственное, чего она хочет: чтобы я лизала ее подметки.

Грейс повернула направо – к Утесу – и поехала к Каньон-роуд.

– Знаешь, Рассел, у меня много проблем, но это не твои проблемы. Я признательна тебе за то, что ты приютил меня на несколько дней. Позаботься лучше об Изабелле – вот ей ты действительно сейчас нужен. И выброси из головы мою мамочку. Это только пустая трата времени. Поверь мне.

Я задумался над ее словами, и они показались мне наполненными высшей мудростью. Устами младенца...

– Давай побыстрее, – сказал я.

Мой затылок впаялся в подголовник кресла, и мотор заревел где-то сзади.

– Я хочу видеть Иззи. Я хочу любить свою жену.

– Хорошая мысль, Рассел.

Прежде чем улечься рядом с Изабеллой, мне хватило ума вытащить из мусорной корзины в кабинете неоплаченные счета и положить их в ящик стола. Мне показалось, я сделал шаг в нужном направлении. По крайней мере, это было что-то позитивное, насущное, дарящее надежду.

Глава 11

Грейс как раз понесла Изабелле завтрак, а я второй раз за последние шесть часов забросил в рот пригоршню аспирина, когда зазвонил телефон.

Часы показывали семь утра, столбик термометра уже достиг восьмидесяти градусов по Фаренгейту, но в любом случае было еще слишком рано для деловых звонков. Я почти ожидал услышать голос Эмбер. Облик ее являлся мне в ту ночь, даже во сне, тысячу, а может, и много больше раз, повинуясь необъяснимым фокусам памяти, что теперь представляется совершенно немыслимым.

Видел я ее или не видел? С одной стороны, это казалось совершенно невозможным, с другой же – я ощущал реальность вчерашней встречи.

Я был разъярен. Я был окончательно сбит с толку.

Я прочитал и перечитал свою статью о Полуночном Глазе в «Журнале», на первой полосе, в верхней ее половине, и мне она понравилась. Теперь-то судебные работники и охочие до сенсаций репортеры с полным правом могут скрежетать зубами и на чем свет проклинать Карен Шульц. А широкой общественности захочется как можно скорее приобрести оружие.

Я доковылял до телефона, преодолевая головную боль, пробормотал «хэлло».

Последовала долгая пауза, но я очень хорошо слышал дыхание.

– Да говорите же, – сказал я. – Жизнь и так коротка.

– Это уж точно. Рассел?

– Он самый.

– Я – Полуночный Глаз.

На какое-то мгновение, правда на очень короткое, я поверил, что это чья-то шутка. Но тут же вынужден был признать: на шутку это не очень похоже. Никак не мог я допустить, чтобы Мартин Пэриш, Эрик Вальд или даже Арт Крамп стали бы звонить мне в такую рань, чтобы продемонстрировать столь идиотское чувство юмора.

Да к тому же что-то в новой паузе, последовавшей за первыми словами, что-то в жестком тембре голоса, что-то из того, что я припомнил из магнитофонной записи, оставленной на месте бойни в доме Виннов, что-то затаившееся в глубине моей души подтвердило мне: никакая это не шутка.

– Иди ты в задницу, Джек, – сказал я и повесил трубку.

Он перезвонил тотчас же. Голос звучал ровно, неспешно, разве что, пожалуй, чуть ниже, чем средний мужской голос. Мне лично показалось, говорит он без малейшего акцента, – то бишь с калифорнийским акцентом.

– Жена Винна была еще жива, когда я подвязывал ее к душу. Ни с кем, кто весит больше ста фунтов, я никогда не стал бы проделывать подобных фокусов. Кровь огибает экватор по часовой стрелке, как вода, если, конечно, не перекрыть водосток. Этого я тоже делать не стал. Он засорился сам, раньше. У Седрика Эллисона болталось левое яйцо, а член его оказался много меньше, чем молва приписывает неграм. При виде Христа над кроватью Сида и Терезы меня от смеха аж слеза прошибла. Между прочим, глаза у меня голубые. Вот тебе, Рассел, и зацепка, хотя надо сказать, ты был не очень-то вежлив, когда так зациклился на моей персоне. Ну как, убедился?

Теперь настала моя очередь дышать, не имея возможности произнести хоть слово. Ни одна живая душа на земле, кроме нескольких сотрудников управления шерифа и нескольких следователей, не могла знать тех фактов, которые только что выдал мне этот голос, за исключением того, кто действительно сделал это. Даже обладай он громадной интуицией и богатейшим и невероятным по силе воображением, ему не удалось бы вытянуть их лишь из той информации, которая была представлена в моей сегодняшней утренней статье.

– Нет, – сказал я.

– А как у тебя вообще по части интеллекта?

– Получше, чем у тебя.

– Мой на тридцать шесть баллов, согласно тесту Стэнфорда – Бинета, больше, чем было нужно в школе. Правда, в младших классах. Я думаю, я мог бы пройти его и получше, но в тот день мои мысли были сосредоточены на соседской кошке. Я тогда от-т-твлекался. Так я тебя в самом деле не убедил?

– Ни чуточки.

На линии снова воцарилась тишина. Его заикание на букве "т" напомнило мне оставленную на месте происшествия невнятную, загадочную магнитофонную запись. Но сейчас, в этом живом телефонном голосе, не ощущалось никакой бессвязности или невнятного бормотания, которые отличали автора записи.

– Ну так спроси что-нибудь.

– Что у тебя на спине?

– Зеленый дьявол.

– Кого видит Полуночный Глаз?

– Лицемеров.

– Скажи по буквам.

– Учти, Рассел, возможно, это наша с тобой последняя такая долгая беседа, поскольку я знаю, ты сразу же доложишь о ней шерифу. Винтерс тут же установит телефонный перехватчик, который я, по его предположениям, не смогу услышать, и нам с тобой придется ограничиваться короткими разговорами. Так что эта наша беседа, можно сказать, настоящая роскошь. Давай не станем превращать ее в школьный конкурс на знание орфографии.

Линия, по которой он разговаривал со мной, отличалась поразительной тишиной – ни фона, ни гула, идеальная чистота. Создавалось впечатление, будто он говорит из гробницы.

– Чего ты хочешь?

– Хочу сказать, мне понравилась твоя статья. Спасибо, что назвал меня по имени.

– Как тебя зовут на самом деле?

Впервые за весь наш разговор он позволил себе рассмеяться – это было странное, приглушенное ш-ш-ш-ш, прозвучавшее как-то влажно, словно вдох и выдох задерживаются при прохождении между зубами или губами. Смех его напоминал звук, при котором что-то чешуйчатое выползает из своей норы.

– Как Изабелла?

Снова настала моя очередь замолчать. Я не могу найти в себе слов, чтобы выразить вспыхнувшую в тот момент в моей груди ярость.

– Чего ты хочешь? – наконец спросил я.

– Чтобы округ смог понять цель моих поисков.

– В чем она заключается?

– В чистке.

– Расовой?

– Совершенно верно. Я помню еще те времена, когда апельсиновые рощи простирались на целые мили, а лица людей были белые, здоровые, бодрые.

– Ну и что? Все со временем меняется.

– А потом снова меняется, Рассел. И я играю свою роль и сигнализирую о новой перемене. Скажи, в каких терминах определил Эрик Вальд мой психологический портрет?

– Пока ни в каких.

– Наверное, несет все ту же чушь насчет бороды, громадных размеров и неонацистских пережитков в голове?

– Вальд здесь ни при чем. Существует самый обычный здравый смысл.

– Ш-ш-ш. Здравый смысл. Я завяжу Вальда и ему подобных в один узел. Их высокомерие просто поражает меня.

– Где ты находишься?

– Рассел, да ты что, смеешься надо мной?

– Ну, я имею в виду, в нашем округе? Вне его? Хотя бы в нашем штате?

– Я нахожусь именно в той местности, к которой принадлежу. Я здесь родился. Вот тебе второй ключ к разгадке.

– То есть ты здесь сейчас, в округе?

– Да, Рассел, в округе. А ты, похоже, по-прежнему мыслишь как полицейский, которым когда-то был. Это, должно быть, чертовски трудно – писать сложные книги, когда твой рассудок такой... плоскостопый. Впрочем, «Путешествие вверх по реке» получилось довольно неплохо. Правда, твой Крамп – ужасный хвальбушка, что-то вроде клоуна. Каким же соблазном было для тебя описывать все его глупое позерство! Но у Арта Крампа не было иной Цели, кроме как демонстрировать собственные сексуальные позывы. Вот почему у него все получалось так грязно. Нелегко сохранять светлую голову в середине интимного акта, даже если тебе предстоит совершить убийство.

– Тебе, однако, удается.

– Ты не вправе так говорить. Ни в одном случае не было даже капли спермы. Твои же эксперты скажут, что тела не имеют следов изнасилования.

Разумеется, он прав.

У меня в голове зудела одна мысль, но я предпочел промолчать.

– Дело вовсе не в человеческой похоти, – продолжал он. – Речь идет о восстановлении старых мест, достоинства века, мы не можем позволить себе так просто отбросить прочь все, составляющее суть жизни. Я очень доволен, что именно ты опишешь мою историю, Рассел. Для округа. Я тебе нужен. Это и в самом деле будет самая грандиозная история из всех, которую ты когда-либо опишешь.

– И все же я до сих пор не понимаю, чего именно ты хочешь.

– Первое. Не дай Винтерсу поставить на твой телефон п-перехватчик. Если тебе хочется, записывай наши разговоры на магнитофон – в конце концов, в репортерском деле важна точность, не так ли? Это позволит мне свободно, без всяких сложностей и волнений, связываться с тобой, да и ты в ходе непосредственной беседы узнаешь гораздо больше, чем в поспешном обмене репликами. Второе. Я хотел бы, чтобы ты сообщал Эрику Вальду обо всем, о чем мы с тобой говорим. Меня интересует его... ум. Выдающийся, я бы сказал, ум. Третье. Очень скоро я сделаю новое драматическое заявление. На твоем месте я заранее предупредил бы общественность, хотя это в твои намерения и не входит, не так ли?

– Нет. Что за драматическое заявление?

– Рассел, а сам что ты думаешь? Прозондируй пока почву от моего имени.

Я на секунду задумался.

– Я хочу, чтобы ты кое-что прояснил.

– Интересно, что же?

– Третьего июля кто-то убил женщину по имени Эмбер Мэй Вилсон. Бейсбольная бита, надписи на стенах, магнитофонное послание. Потом все исчезло. Тот, кто убил, постарался все это скрыть. Убрал тело. Зачем тебе понадобилось убивать Эмбер Вилсон?

Я услышал его резкий вздох.

– Н-нет!

– Да.

– А ее г-г-голова?

– Как у всех остальных.

– И м-мой голос, м-м-мой почерк?

– Одно к одному.

Он застонал – протяжно, низко, подавленно.

– А потом... ты говоришь, тело... исчезло?

– Куда ты отвез ее?

– Она была белая?

– Куда ты отвез ее?

Внезапно его речь превратилась в сплошную череду полувнятных, заикающихся слогов:

– Я не д-д-делал этого с ней я п-п-понятия не имею кто мог убить белую женщину мой п-п-поиск не имеет никакого отношения ко всем этим под-д-дражателям и п-п-передергивателям и я з-з-запрешаю тебе писать об этом в газете я не убиваю белых!

Я вслушивался в его учащенное дыхание.

– Я верю тебе.

– О... о! – вздохнул он, и облегчение, вырвавшееся из его груди, проникло мне прямо в ухо. – О...

– Запиши номер моего автомобильного телефона.

– Он у меня уже есть, – почти кротко проговорил он.

– Где именно ты сделаешь свое «драматическое заявление»?

Последовала долгая пауза. Я мог слышать уже более размеренное дыхание.

– Я тебе нужен, – прошептал он и повесил трубку.