Текст книги "Лето страха"

Автор книги: Т. Паркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Вы имеете в виду то, что он ваш сын, и то, что вы любите его, – пришел я ей на выручку.

– Спасибо, да, именно это.

– Скажите, были ли у него какие-то влечения, интересы? – спросил Пэриш.

– Он любил всякие электрические штуковины, электронные устройства. Как-то разобрал наш телефон и попытался собрать его снова.

– И как, получилось? – спросил я.

– Да. Правда, это потребовало некоторого времени. И Ховард очень сердился. Он был... можно сказать, довольно талантливым в этой области... Он собирал радиоприемники и портативные рации. Он всегда был увлеченным радиолюбителем.

– А ему не нравилось наряжаться? Ну, в вашу одежду, например, Ховарда или в какие-нибудь другие костюмы? Устраивать маскарады, одним словом? – спросил Эрик.

– О, ну конечно же. Все это было. А уж Хэллоуин (канун Дня Всех Святых) был его любимым праздником.

– Да кому это вообще может быть интересно? – брякнул Пэриш.

– Мне интересно, – сказал я. – Вальд определенно что-то имеет в виду.

– Что именно?

Я вспомнил, Чет нашел волос с заметным слоем лака. И еще вспомнил – точнее, начал вспоминать – ход собственных мыслей во время разговора с Глазом в доме Джо и Коррин: почему он был так счастлив увидеть в газетах свою фотографию?

– Например, тот факт, что и борода, и эти космы – всего лишь маскировка, – сказал я, глядя на Эрика. – Он носит что-то вроде маскарадного костюма. Он специально покрывает свои волосы лаком, чтобы они... торчали.

Вальд улыбнулся.

– А что, мне представляется вполне вероятным подобное допущение. Кстати, оно и в психологическом плане кажется мне вполне убедительным. Определенная часть того, что делает этот человек, представляется мне неким ритуалом. Он как бы заново восстанавливает, проигрывает сцены детства и полученные в ходе них травмы для того, чтобы выйти из них победителем, а не жертвой. А космы и борода – часть этого ритуала. Скажите, Мэри, у Ховарда...

– Да! У него были длинные волосы, по крайней мере какое-то время, и он всегда носил бороду.

Вальд стрельнул в Пэриша взглядом.

– Имеется и еще одна причина маскарада. Маскарад дает Ингу возможность, позволяет ему вести относительно нормальную жизнь. Он получил работу. Он получил собственную личность. Разумеется, фальшивые. Но в течение дня, пока он еще не Полуночный Глаз, он ходит без бороды и его волосы скорее всего нормальной длины.

– То есть мы заставили весь округ разыскивать совершенно не того человека, так получается? – спросил Винтерс.

– Точно так, – кивнул Вальд. – Полную ему противоположность. Если же вы хотите получить его лицо, попросите художников из отдела экспертизы убрать волосы. Это хоть немного приблизит вас к подлиннику.

В который уже раз меня поразила степень понимания Вальдом сути происходящего – возможно, лишь потому, что понимание это было очень близко к моему собственному.

– Вальд совершенно прав, – сказал я. – В телефонных разговорах его речь почти всегда звучит четко и здраво. И когда он ходит на работу, то наверняка не напяливает дурацкое одеяло. Он оставляет после себя пленки с невнятным бормотанием лишь для того, чтобы мы думали, что имеем дело с каким-то идиотом, переживающим очередной припадок. И подписывается он всегда левой рукой.

Снова воцарилась тишина. Наконец Винтерс встал из-за стола и протянул руку миссис Инг.

– Большое вам спасибо.

Она тоже встала и ответила рукопожатием.

– Как бы мне хотелось быть полностью уверенной в том, что на том снимке изображен именно он, – сказала она. – Мне кажется, это и в самом деле Билли, хотя я по-прежнему не уверена. Разумеется, я очень надеюсь, что это... это... не он.

– Мы будем поддерживать с вами контакт, – сказал Винтерс.

Я тоже встал и проверил время.

– Дэн, я полагаю, миссис Инг лучше бы еще ненадолго остаться.

– Зачем?

– Час назад я разговаривал с Полуночным Глазом. Он сказал, что будет звонить сюда ровно в полдень.

По лицу Винтерса проскользнула кривая ухмылка.

– Прямо сюда?

– Это что-то насчет «сенсационного заявления», – сказал я.

– О Боже! – промолвила Мэри Инг.

– Миссис Инг, не могли бы вы задержаться еще на сорок минут и послушать его голос?

– Ну конечно же.

Затем Винтерс обратился к Пэришу:

– Мартин, пригласи сюда Кэрфакса, чтобы он установил здесь электронный перехватчик. У него будет целых сорок минут, чтобы подключиться.

Пэриш что-то пробурчал себе под нос, кинул на меня испепеляющий взгляд, а потом на Вальда.

– Сейчас же.

– Расс, – сказала Карен, уже держась за ручку двери. – Чет хотел бы, чтобы ты заглянул к нему в лабораторию.

* * *

Как и всегда словно помятый, Чет сидел на своем табурете, а его массивная челюсть стремилась книзу, как если бы не только закон земного притяжения, но и долгие годы знакомства с темными сторонами человеческой натуры тянули ее к земле. Глаза, поблескивающие за толстыми стеклами очков, были, как всегда, остры. Он взглянул на Карен и словно каким-то невидимым сигналом отослал ее из комнаты.

– Садись, – сказал он.

На столе перед Четом стоял магнитофон и возвышалась стопка кассет. Рядом с ними, отдельно, лежала та самая пленка, которую ему дал я. Пока я садился, Чет каким-то унылым, беспомощным взглядом осматривал все это богатство.

– То, что я обнаружил, не доставило мне никакой радости, – сказал он. – Бессмыслица какая-то получается. Причем когда я взглянул на твою находку, как говорится, в более широком плане, то и тогда картина отнюдь не прояснилась. – Он повернулся и в упор посмотрел на меня поверх очков.

– Ученики, постигающие несовершенное знание? – спросил я.

Он снова поднял на меня свои печальные и проницательные глаза.

– Рассел, то, что содержится на этой пленке, вызывает гораздо большую тревогу, чем просто несовершенство наших знаний. Боюсь, вполне возможно, мы смотрим в самое сердце некоего зла. Причем зло это находится совсем близко от нас.

– Ты прослушал мою пленку.

– Да, и мне хотелось бы знать, где именно ты достал ее и почему она не числится в официальном перечне улик.

– Я взял ее из багажника машины Мартина Пэриша. Сингер долго не отводил от меня своего взгляда. Я почти зримо прочитал мысли, метавшиеся в глуби его глаз, и без труда почувствовал за его нарочитой неторопливостью ту расчетливость движений и жестов, с которой Честер Фэйрфакс Сингер систематизировал собранную информацию.

Наконец он кивнул.

– Давай вернемся чуточку назад. Как тебе известно, в нашей криминалистической лаборатории я возглавляю отдел исследования волос и волокон, хотя немало времени провожу также и в других ее отделениях. Получилось так, то ли по причине чьего-то недосмотра, то ли благодаря моему старшинству, а возможно, и большому опыту, что я возглавил все исследования здесь, проводимые ежедневно. Таким образом, я располагаю информацией практически о каждой улике, проходящей через нашу лабораторию, начиная с отпечатков пальцев, образцов спермы, следов почвы на подошвах и кончая отстрелянными гильзами. В итоге. Рассел, я обратил внимание на то, что моя лаборатория занимается расследованием некоего преступления, которое не имеет ни своего досье, ни порядкового номера и о котором вообще не было никакой информации. То есть получается, что некое... высокопоставленное лицо, работающее в этом управлении, занимается расследованием... чего-то... по собственной инициативе. Человек этот не является экспертом в техническом отношении, но тем не менее обладает завидным терпением, когда ему требуется получить достоверные доказательства. На протяжении некоторого времени я пристально слежу за ним – в начале и в конце рабочего дня. Улики включают в себя волосы и отпечатки пальцев, принадлежащие подозреваемому, взятые с места какого-то неизвестного мне преступления, степень тяжести которого я не могу определить. Также там присутствуют соскобы краски, образцы волокон с половика машины подозреваемого, которые соответствуют образцам, взятым, опять же по моим предположениям, – с места совершенного «преступления». Мне удалось установить имя этого подозреваемого, если в данном случае уместен подобный термин. Обо всем этом я пока не рассказал ни одной живой душе, кроме тебя. А теперь, Рассел, сам попробуй назвать имя этого подозреваемого.

– Если не ошибаюсь, их два.

Чет поднял брови и улыбнулся.

– Грейс Вилсон и Расс Монро, – сказал я.

– Насколько мне известно, Грейс – твоя дочь?

– Совершенно верно. Ты расшифровал ту пленку, которую я дал тебе?

Он мрачно кивнул и снова уперся взглядом в явно вызывающую его недоумение кассету.

– Эту запись сделал не Полуночный Глаз. Голос – его. Слова тоже его собственные. Но кассета, которую ты дал мне, представляет своего рода композицию, коллаж фраз с пленок, оставленных в домах Фернандезов и Эллисонов. Я полагаю, тебе это также известно.

– Я был почти уверен в этом. Я запомнил некоторые фразы из тех, что слышал раньше.

– И эта пленка находилась у Мартина?

– Да.

– А сейчас, Рассел, я попрошу тебя быть со мной максимально откровенным – я ведь не утаил от тебя ничего! – и рассказать мне, что, ради Бога, здесь происходит?

– Все очень просто, – сказал я. – Третьего июля Мартин Пэриш убил женщину и попытался создать видимость того, что сотворил это Полуночный Глаз. Но потом он передумал – сам пока не знаю почему – и теперь использует твою лабораторию для того, чтобы сфабриковать дело против Грейс и меня.

Честер слушал меня с неким восторженным, я бы сказал ошеломленным выражением лица, пока я излагал ему мрачные события, разворачивавшиеся две ночи подряд, третьего и четвертого июля. Я рассказал ему обо всем – и о своем желании встретиться с Эмбер Мэй, и о том, что увидел Мартина, выходящего из ее дома и вытиравшего ручку калитки, и об изуродованном теле якобы Эмбер, и о произведенной потом уборке места происшествия, о свежем слое краски, о половике, об исчезнувшем теле, о появлении полуголого Мартина в спальне Эмбер и его утверждении, будто Грейс также была там третьего июля.

Честер внимал мне, как человек, впервые услышавший непроизносимое имя Иеговы. Когда я наконец закончил, он тихо застонал.

– Чем действительно располагает Пэриш? – спросил я.

В глазах Честера заполыхала самая настоящая, неистовая ярость, чего раньше мне никогда еще не доводилось видеть.

– Нет, эту информацию ты от меня не получишь. Ты заберешь назад свою пленку и немедленно покинешь этот кабинет. И я не позволю, чтобы Мартин Пэриш, ты или кто-либо другой использовал мою лабораторию и вообще все управление в личных интересах. И ты, Рассел, и твой капитан – вы оба заставили меня испытать поистине мерзкое чувство. И еще я скажу тебе, прямо сейчас скажу, что до последнего вздоха я буду отстаивать ту высокую репутацию, которой неизменно добивалась эта лаборатория. Мы не намерены попадать в зависимость от вас и ваших примитивных страстей. Вам не удастся использовать нас в своих интересах.

Его подбородок дрожал.

Я был не вправе упрекать Честера ни за его смущение, ни за его вспышку ярости. Единственное, что я мог, – это лишь восхищаться его честностью.

– Рассел, – сказал он. – Будь максимально бдителен. Речь идет о предании человека суду. И я прошу тебя не выдать меня и всего того, что доверил тебе. На каком-то этапе я стану защищать только себя самого и репутацию этого управления.

– Я понимаю.

– Зато я абсолютно ничего не понимаю. А сейчас, пожалуйста, уходи.

* * *

Точно в полдень Полуночный Глаз позвонил шерифу Дэну Винтерсу. Сам Винтерс, Пэриш, Вальд, Карен, Мэри Инг и я слушали его голос по выносному динамику, тогда как Джон Кэрфакс сидел на перехватчике.

– Привет, ребята, – начал он. – Привет, ниггер Дэн. Говорит Полуночный Глаз. Поищите избалованных любимых животных, которые не прочь побаловать всяких извращенцев. Я там приготовил для вас небольшой сюрприз. Насладитесь им во всей его красе и запомните, я не остановлюсь до тех пор, пока последний ниггер, «смазочник»-мексиканец, «чинк»-китаец и жид – все эти жопники и пидоры – не соберут свои манатки и не уберутся из моего дома. На вашем месте я бы напечатал что-то вроде этого. До встречи в аду.

Глаз повесил трубку.

– Что, черт побери, он хотел этим сказать? – спросил Пэриш.

Каньон – понял я.

Кэрфакс изумленно покачал головой.

– Он обошел все системы нашего перехватчика – буквально все. Ума не приложу, как это ему удалось.

Винтерс посмотрел на динамик, потом на Кэрфакса и наконец на Мэри Инг.

– Итак, миссис Инг? – спросил Вальд.

– Это Билли, – сказала она.

– Он имел в виду «Дворец избалованных любимых животных», который находится в Лагуна-Бич, – сказал я. – Это в каньоне.

Глава 19

Шоссе, ведущее в каньон Лагуна, пересекают лишь семь небольших улиц, основная часть которых, в свою очередь, разветвляется на еще более мелкие дорожные «протоки», змейками разбегающиеся в разные стороны и в конце концов теряющиеся среди холмов. По общепринятому мнению, люди, живущие в тех местах, – настоящие чудаки, и я могу повторить это, причем без малейшего желания оскорбить их, ибо сам являюсь одним из них.

История царящего в каньоне беззакония восходит к тем дням, когда бандиты на лошадях охотились за теми, кто пользовался этим путем. В то время путь этот выглядел всего лишь грязной тропой, извилистой и ухабистой, но он был единственной артерией, связывающей город с глубинными районами острова.

Много позже, примерно в шестидесятых годах, в Вудлэнде основалось братство Тимоти Лири, люди которого развозили по всему континенту тысячи и тысячи таблеток ЛСД. В конце концов Лири был арестован патрульным полицейским из Лагуна-Бич, что и привело к раскрытию сети его операций, а его самого за решетку.

Патрульный же после этого стал очень хорошим начальником местной полиции. Лири, конечно, и поныне остается ярким примером злостного врага правопорядка, и его имя регулярно упоминается в лекциях, которые читают студентам колледжей.

Позже противозаконные традиции каньона трансформировались в приглушенно-подозрительное отношение его жителей к властям, в колючий тон независимости и гордости по поводу того, что «мы-де живем не в городе».

Прошло всего четыре года с тех пор, как мы, обитатели каньона, позволили властям превратить нас в свою вотчину, хотя и этот шаг был совершен не без бесконечных, казалось, заседаний, бесконечных торгов за различные «уступки». Теперь каньон – одно из немногих в Лагуне мест, где жизнь пока еще по карману художникам, а ирония судьбы заключается в том, что процветающий город гордится – кстати, с немалой выгодой для себя – своей колонией представителей искусства.

В каньоне – мешанина всевозможных построек, если судить по стандартам Апельсинового округа. Пещероподобные дома соседствуют с храмом Свидетелей Иеговы. На ровных настилах стоят дорожные фургоны, скрытые эвкалиптами, и рядом – дорогие особняки. Художники живут дверь в дверь с налоговыми инспекторами. Есть и семейные люди, и парочки «голубых», и лошадники, и любители птиц, и мастера по выращиванию бонсаи, и даже коллекционеры змей – в общем, все в нашем каньоне дружелюбно, неназойливо, уединенно и необыкновенно. Вдоль узеньких улочек теснятся вереницы ветхих коттеджей, каждый размером действительно не больше комнаты, но сдаются они за относительно невысокую плату и дают желанное уединение.

Мне хочется сказать, что, пока мы поднимались по крутой, извилистой дороге, именуемой Тропой Красного Хвоста, я ощущал людей, живших в разбросанных вокруг домах, своими соседями, чувствовал родство с ними и верил в то, что мы создали прекрасную общину, если вообще может существовать такое понятие, как «община».

Неожиданно я задал себе вопрос: а не выбрал ли Полуночный Глаз это место исключительно из-за его близости к моему дому, не хотел ли таким образом показать мне, что с необычайной легкостью может нанести следующий свой удар именно здесь, чуть ли не на заднем дворе моего дома?

Безличных жертв вообще не бывает, но в каждом из обитателей этого каньона есть частица меня самого. И в этом смысле Глаз рассчитал правильно: я почувствовал ответственность за каждого из них. И – желудком ощутил непередаваемый ужас, когда представил себе жуткую картину разгрома «Дворца избалованных любимых животных». Его владельцы – Элси и Леонард Штейн – очень добрые люди. Помогают всем, кто просит их. И как-то нам помогли – взяли на себя заботу о любимой собачке Изабеллы, когда мы уезжали в Мексику.

Почему-то, поднимаясь по крутой дороге, я вспомнил – со всей отчетливостью, – что миссис Штейн носила на шее цепочку с маленькой звездой Давида.

* * *

Многое можно сказать о благодати забвения, хотя я действительно почти ничего не забыл из того, что увидел во «Дворце» по адресу – 1871, Тропа Красного Хвоста, Лагуна-Бич, в два часа тридцать пять минут пополудни, в среду седьмого июля. Не забыл, нет. Разве что... несколько отредактировал. Организовал. Выстроил.

Я и по сей день помню каждую деталь этого страшного преступления, хотя едва ли эти воспоминания могут оказаться полезными в жизни – скорее вредными.

Время от времени та или иная деталь – например, настенный календарь в прихожей с изображенной на нем июльской собачонкой (болонкой), к которому прилипли кусочки человеческого мозга и закрыли даты 17, 18, 24 и 25 июля, – выскальзывает из памяти и ее приходится загонять обратно, как сбежавшую кобру в коробку. Но бывает, хоть и редко, что эти детали умудряются выбраться наружу все сразу. И тогда меня охватывает отчаяние.

Так что потерпите немного, мы вместе вспомним некоторые трагические картины, похороненные в моей памяти, но порой оживающие с неумолимой силой. Я так и унесу их с собой в могилу.

Такую, например, как тело женщины (Элси Штейн, пятидесяти одного года от роду), распластавшееся, словно куча лохмотьев, в углу приемной за письменным столом – лицом вниз, череп размозжен и опустошен, цепочка по-прежнему на шее, но золотая звезда утопает в красно-черной луже, по которой от крутящегося на потолке вентилятора пробегает легкая рябь. Все это освещено настольной лампой, продолжающей гореть днем.

Или такую, какая застыла в первой комнате слева по коридору, на двери которой написано – «Только для очень важных крошек», где прямо в центре на полу сложены в виде треугольного колодца тела маленьких собачек, а на вершине – пудель и миниатюрная такса. Шпиц выпал из общей конструкции и откатился в сторону... Сладковатая смесь запахов мочи и крови кружит голову.

Или такую... какая открывается в комнате под названием «Кошкин дом». Шесть обитательниц ее – две полосатые, одна сиамская, две ситцевые и одна черная – распростерлись в углу с такой кошачьей грацией, что, если бы не их размозженные головы, можно было бы подумать, что они – спят, а не расстались со своими шестью, а может, и с пятьюдесятью четырьмя жизнями[7]7
  Существует поверье, согласно которому у каждой кошки не одна, а девять жизней.


[Закрыть].

Или такую... которая возникает перед домом, где над дверцами выстроившихся в ряд собачьих конур – шести по одной стороне от цементной дорожки, шести по другой, – висят, подобно сохнущим на цепочках полотенцам, более крупные собаки, избитые, сочащиеся кровью. Шлепок каждой капли крови о цемент слышен отчетливо и тут же отдается эхом. Все капли сливаются в узенький ручеек, и он бежит по водостоку, что прорыт вдоль каждого из рядов, и забивает невидимыми красными и черными частицами осадка круглые зарешеченные отверстия, в которые упираются водостоки.

Или такую... какая открылась нам в притулившемся под эвкалиптами, непосредственно за конурами, желтом домике, приземистом и изящном, с крыльцом, украшенным анютиными глазками и гвоздиками, растущими в горшках. Дверь в него распахнута настежь, а в спальне – лицом вниз – лежит, раскинув руки, подогнув под себя тонкие белые ноги, голый Леонард Штейн (ему всего лишь пятьдесят шесть лет) и все еще сжимает длинноствольный револьвер тридцать восьмого калибра. От его головы тянется слегка мерцающая, удивительно ровная цепочка черных муравьев, которые исчезают с награбленной добычей в щели между половицами.

Или такую... какая явилась нам на кухне, в узком пространстве между стеной и холодильником. Собачка-полукровка Дорси чудом избежала бойни и теперь, одинокая, жалобно скулит. Дрожащую, несчастную, с немалым трудом рукояткой половой щетки извлек из щели не кто иной, как мужественный Мартин Пэриш, чуть ли не шепотом оповестивший всех, что эти звуки сведут его с ума.

Впрочем, в этой ситуации все прекрасно понимали состояние Мартина, ненадолго вынырнувшего из гнетущей пучины смерти и столкнувшегося с очумелыми воплями единственного оставшегося в живых существа.

Или такую... как – большая людская толпа, собравшаяся часом позже у ленты, натянутой полицией поперек дороги от мирта к тополю, обозначившей границу между живым миром и местом преступления. На лицах людей – один лишь страх, ибо все они прекрасно понимают, что именно произошло по другую сторону ленты. Мрачны и подавлены старые, невзрачные супруги. Мальчик, лет десяти, горько плачет и беспрестанно повторяет один и тот же вопрос: где сейчас Тигр и как он чувствует себя? Его мать – застыла в безмолвной позе ужаса, одна рука прижата ко рту, как бы сдерживает готовый вырваться крик, другая лежит на светлой, цвета бледных кукурузных рылец, голове сына.

Или такую... изумившую меня, как – масса моложавых женщин и пожилых мужчин, в синих майках с надписями «ГРАЖДАНСКАЯ ГРУППА ПОДДЕРЖКИ» и личиком Кимми Вин на груди, портативными рациями в руках. Совершенно явно, каждый из них понимает, как ненужно, как второстепенно, как нелепо, как абсурдно их участие в этой группе поддержки и как сильно, хотя и без их вины, бьет по нервам окружающих само их присутствие. На их лицах без труда можно прочитать страдание и стыд, смешанные со слабо искупляющей их бездействие решимостью лезть на рожон, стоять до конца, сделать все, что в их силах, пусть даже не более того, как стать свидетелями собственного великого бессилия и признать, что путь их в этой битве – бесцелен потому, что от них отвернулся Господь, который – как они верили – должен был бы поддержать их.

Или такую... как – не похожие на себя – Винтерс и Вальд с пепельно-серыми лицами, застывшая на ступеньках заднего крыльца Карен Шульц, с закрытой руками головой, с локтями, упершимися в колени, со вздрагивающей спиной.

Или такую... как – свирепо режущий небо вертолет, который, кажется, не производит никакого впечатления на грифов, спустившихся на более низкую орбиту, так что их тени, мечущиеся по земле, приобретают особую отчетливость и даже позволяют разглядеть темные контуры крыльев, падающих поперек дороги и – углами – на стены старого дома, застывающих на деревьях лишь для того, чтобы снова сорваться и снова закружить над местом катастрофы.

Или такую... как – Лабрадор, о которого я чуть не споткнулся в дальнем конце огороженной территории, где среди кустарника стоит маленький домик: животное жестоко избито, но все еще дышит, правда очень судорожно. Оно слишком искалечено, чтобы делать что-нибудь еще. Гладкие зубы старого пса кроваво маячат в раскрытой пасти, и капли крови еще посверкивают вокруг ствола могучего дуба.

Или такую... как... сам я. Буквально рухнул на землю рядом с этим дубом – отказали ноги. Они болели, казались старыми и не могли больше держать меня. Долго сидел я так, поскольку совершенно точно был уверен в том, что это – единственное, что я мог тогда сделать, и сделать хорошо.