Текст книги "Олени"

Автор книги: Светлозар Игов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Я проводил ее до самого дома – красивого белого здания в одном из самых зеленых кварталов города, галантно поцеловал на прощание руку (боюсь, что этот жест показался ей комически-старомодным). Потом, в приподнятом настроении я шел домой, долго блуждая по мокрым улицам, и чувствовал, что со мной случилось что-то очень хорошее, еще не понимая, что именно.

На следующий день мама снова попросила меня зайти в редакцию – ей позвонили, чтобы она прислала фотоиллюстрации к своей статье.

На этот раз, уже нарочно, я пошел туда попозже в надежде застать ее одну. Она действительно была одна, сидела за рукописью под настольной лампой, но уже в другом, более элегантном вечернем туалете. Мы снова пили кофе и много разговаривали, правда, уже не в редакции, а в соседнем кафе. Говорила в основном она – о современной архитектуре, о маминой статье (которая была посвящена новой книге Паоло Портогези). Потом я снова проводил ее домой, обещав как-нибудь на днях позвонить (она дала мне свою визитку).

Конечно, не вытерпел и позвонил ей уже на следующий день, вечером, чуть позже времени моих визитов в редакцию. Она уже была дома (значит, подумал я, ждала меня!) Договорились встретиться в том же кафе, что и вчера. На это раз и я приложил определенные усилия (что вообще-то мне не очень свойственно), чтобы и выглядеть элегантно, и чтобы мама не заметила, как я прихорашиваюсь.

Мы встретились, и я уже знал, что люблю и хочу ее. Знал, что и она хочет этого, хотя мы и словом об этом не обмолвились. Как обычно, я проводил ее, и на этот раз она пригласила меня к себе.

Просторная, шикарная квартира была полна всевозможными, явно дорогими иностранными домашними приборами и приспособлениями. Роскошная мебель, экзотические, со вкусом подобранные и расставленные сувениры, несколько прекрасных картин лучших современных художников. Самых-самых. Этот дом сильно отличался от примитивной роскоши нашей «элиты» или, возможно, демонстрировал какую-то новую ступень ее эволюции. Я уже знал, кто ее муж – известный режиссер-документалист, который главным образом пребывает на съемках за границей, где был и сейчас, уже давно и еще надолго. Она сказала о нем вскользь, лишь позже постепенно я узнал о нем и множество других подробностей. Что он старше ее на пятнадцать лет, но моложавый и красивый, спортивного типа, по общему мнению, талантливый режиссер, любимец женщин, т. е. немного плейбой, авантюрист – словом, светский лев, идеальный по всем статьям муж, красивый, известный, богатый, и стариком ведь не назовешь, словом, мужчина что надо, в расцвете сил. Но любила ли она его? Наверное, раз вышла замуж, женщина ее типа вряд ли сделала бы это только по расчету. Но продолжала ли его любить, была ли счастлива с ним? И что для нее я? Легкомысленный флирт с мужчиной моложе ее? Очередная сексуальная авантюра в отсутствие супруга? Или любовь, которой ждала ее душа?

Мы сидели в большой гостиной, в низких, глубоких креслах. Мария достала превосходный греческий коньяк, включила музыку, зажгла свечу, и мы долго разговаривали, а я все глубже тонул в ее очаровании. Я был почти уверен, что в этот вечер мы будем близки, но ошибся. Когда я попытался поцеловать ее, она, позволив это внезапное проявление близости, осторожно и нежно отстранила меня и сказала: «Нет, не сегодня».

«Сегодня» наступило через неделю, в течение которой мы продолжали встречаться, и не у нее, а в доме моего деда. А потом – то здесь же, то у них, то на ее вилле, ходили в укромные кафе, иногда – в кино на окраине города, несколько раз, по выходным, ездили в маленькие городки, где ночью тайком я пробирался в ее комнату.

Наша любовь была тайной, скрытой от людских взоров (по крайней мере, там, где нас могли увидеть знакомые) и от этого – как-то более истинной, что ли. Она была ровно на десять лет старше меня, но я этой разницы не чувствовал, да и, думаю, она была не слишком заметной, впрочем, меня это ничуть не смущало. Как не смущало и то, что она была замужем. Скорее, я чувствовал какую-то вину перед своей мамой, ведь они были знакомы. Но, наверное, только я усматривал в этом какой-то извращенный смысл.

Физическая радость, которую дарила мне Мария, была яркой и сильной, потому что, кроме плотского наслаждения, она давала мне и удивительную духовную утонченность, а еще то, что больше и тела и духа, то, что их объединяет, – любовь.

Потому что любил не только я – она тоже любила меня.

Я чувствовал, что и для нее это не легкий флирт и не обычная измена отсутствующему мужу, что в ее чувстве ко мне есть какая-то тайна, что-то отчаянно нежное и обреченное. Это была зрелая, хотя и немного грустная, отчаянная любовь.

Как-то раз в запале я предложил ей развестись и выйти за меня замуж (естественно, после того, как я закончу гимназию). Без тени улыбки она произнесла совсем серьезно: «Этого просто не может быть!»

«А, собственно, почему?» – я был совсем искренним, как мне казалось.

Но она знала – почему, а я – нет.

Наверное, она знала, что это невозможно, потому что я был слишком молод, чтобы искренне и сильно любить, вообще люди должны встречаться на одном уровне своего человеческого опыта, а у меня его явно не хватало. А может быть, она знала, что первая пламенная любовь – еще не настоящая, что в любви должен скрываться и опыт несчастья. (Сейчас, когда я пишу это, уже знаю, что это так.) А может быть, она думала, что долгой и большой любви между людьми вообще не существует, что каждая любовь рано или поздно кончается, угасает, умирает, что одной любви мало, чтобы сделать человека счастливым. Нужно и что-то еще.

Во всяком случае, она действительно меня любила и никоим образом не хотела мне мешать. А возможно, и я не был еще достаточно зрелым, мне не хватало более весомого опыта – не только житейского, но и социального. Да, социального. Потому что даже самое сокровенное, самое интимное чувство всегда пронизано видимой и (еще более) глубинной социальностью. А я был чересчур молод, я еще «не вступил в жизнь», как говорят, что всегда бесило меня, ведь я-то был уверен, что «знаю жизнь». Вот только знал ли на самом деле?

Хотя я долго прожил за границей и наша семья, если можно так сказать, была вполне обеспечена, все же мне нетрудно было видеть глубокие деформации в нашем обществе (видел я, естественно, и несовершенство другого мира, но родина всегда воспринимается каким-то иным, сокровенным, что ли, образом, даже когда долго живешь вдали от нее).

Абсурдно неэффективная экономика, которая все глубже погружалась в кризис. Тупой политический режим, если вообще можно говорить о наличии у нас какой-либо политической жизни. Нелепый диктатор, который с помощью мощной полицейской системы задавил любые попытки государства даже представить себя без него и собирался жить вечно, еще больше парализуя и без того парализованную жизнь. Даже те, кто понимал это, не смели и слова сказать, а уж тем более – что-то предпринять. Все общество пребывало в состоянии тупой безнадежности. Словно все, что должно было случиться, уже случилось, и уже никогда ничего больше не произойдет.

Я жил в сравнительно благополучной семье, озаренной светом взаимной любви. Но знал ли я на самом деле, насколько прочно ее благополучие? Мой отец почти в отчаянии сбежал в ту средиземноморскую страну не ради заработка, как большинство наших (но разве хорошо зарабатывать на родине или за ее пределами – преступно?) Но тогда – от чего? Хотя все молчали в моем присутствии (присутствии ребенка), разве я не чувствовал, что за его самоотверженностью в работе, в любви к маме и ко мне скрывается какая-то печаль, горечь и отчаяние? Ведь отец сбежал от несправедливости, перед которой он – сильный, мужественный, добрый – чувствовал себя беспомощным и бессильным!

А что я знал о Марии?

Или о смерти моего отца?

Ну, знал, что он погиб в автокатастрофе за несколько дней до возвращения на родину. Такие нелепости случаются, и довольно часто. Но ходили темные слухи об инсценированных несчастных случаях и самоубийствах, об устранении «неудобных» людей. Мог ли я знать правду, да и кто сказал бы ее мне, ребенку, кто бы посмел вымолвить ее, даже если бы и знал, и кто вообще мог ее знать?

Вот и мама, она действительно умерла от страшной болезни, но откуда было мне знать, какие тревоги родители скрывают от меня и ради меня (моего будущего), и не были ли эти неразделенные и неразделяемые тревоги причиной ее болезни? Таким был мир, в котором я жил.

А сам я? Разве я знал, что ждет меня в этом страшном мире? Страшном – и таком прекрасном.

В начале мая мама внезапно заболела. Ее осмотрел приятель отца, и, ничего мне не объясняя, сказал лишь, что маме нужно срочно ложиться в больницу, в онкологию. По тому вниманию, с которым наши немногочисленные близкие обращались с ней, по тревожной заботливости, с какой они относились ко мне, я понял, что произошло что-то страшное и неотвратимое.

Чтобы избавить маму от невыносимых страданий последних дней, ей кололи морфин.

Я ходил в больницу каждый день и часами сидел с ней, пока мне это не запретили. В последний раз я видел ее за два дня до смерти, которая уже наложила свой страшный отпечаток на родные черты. Она попыталась улыбнуться, но расплакалась. И я своими слезами залил ее мокрое лицо.

– Я ухожу, – сказала мама. – Ты остаешься совсем один. Держись. И помни о нас, мы тебя так любили.

«Мы» – это она о себе и о папе, снова они были вместе. И это было ее утешением и счастьем. Если, конечно, оставлять своего ребенка одного на земле было утешением. И если мертвые вообще могут быть счастливыми.

Похороны состоялись в день, когда я должен был получить аттестат зрелости.

После похорон дядя Митко, самый близкий друг моих родителей, забрал меня к себе и был рядом почти целый месяц. Мы с ним оба осиротели – он тоже потерял самых близких людей.

Не знаю, как бы я справился без него с дикой мукой и пустотой, охватившей меня. Если бы не он, вряд ли бы я даже забрал свой аттестат (он сам съездил за ним в мою гимназию) и вряд ли стал поступать в университет.

Словно во сне я вспоминаю, как готовился к экзаменам, как их сдавал. Помню лишь, что в эти дни я стал ожесточенно курить. Раньше выкуривал одну-две сигареты – так, ради пижонства, на разных сборищах. А летом дядя Митко забрал меня с собой в свой город, но воспоминания об этом лете окрашены в моей памяти тупой мукой. И лишь когда начались занятия в университете, я немного пришел в себя, если можно так сказать о моей почти автоматической жизни, длившейся около года.

В тот день, когда маму положили в больницу, я позвонил Марии. И сказал, что в ближайшие дни мы встречаться не будем, чтобы она меня не искала. Я сам позвоню. Но не позвонил. И она мне – тоже.

Мария оказалась права – наша любовь была обречена. Не только у нее что-то было не так, вот и у меня – горе победило любовь.

Встретив Елену, я почти забыл ее. Хотя сейчас знаю, что наша любовь с Марией была большой и настоящей. Но когда я полюбил Елену, та, прежняя любовь куда-то ушла.

Я даже думал, что мы никогда больше не увидимся.

Но вот, встретились снова.

На следующий день она появилась – все так же красива, как и раньше, все так же элегантна, как и раньше. Все так же молода, как и раньше. Я не заметил ни малейшей перемены. Она была прежней.

Но я уже не был прежним.

Она была искренне рада меня видеть, сказала, что я возмужал, и еще кое-что, что, в общем-то, было похоже на правду, но если даже и не так, все равно приятно услышать любому мужчине. Правда, в ее устах это не было пустым комплиментом. Я знал, я видел, я чувствовал, что она действительно рада нашей встрече.

Она заказала кофе и коньяк.

Я смотрел на нее и впервые за эти годы по-настоящему радовался человеку, которого видел перед собой. Даже ненароком подумал, что, может быть, наша любовь вспыхнет снова?

– Ну, рассказывай, как ты? – начала она. И по тому, как она это сказала, я понял, что она ничего не знает о моем исчезновении – вероятно, думала, что я ей просто не звонил.

Я объяснил, что, в общем-то, у меня все в порядке.

– А ты разве не окончил университет? – спросила она, и я ответил, что сделал перерыв на три года. Почему, она не поинтересовалась.

– Я еще тогда узнала о смерти твоей мамы, мои соболезнования, прекрасный она человек. Как ты без нее? – и, через мгновение, – один?

Я ничего не ответил, она взглянула на меня и, протянув руку, положила ее в мою ладонь. И в тот же миг я почувствовал, чего именно мне не хватает.

– Спасибо, – сказал я. – Ну а ты как? – И после небольшой паузы: А Валентин?

Осторожным движением она высвободила свою руку.

– Хорошо. Его сейчас нет в Болгарии.

– Опять где-нибудь снимает?

– Нет, бросил кино, в искусстве дела совсем плохи, занялся каким-то бизнесом в Испании, не знаю, чем именно, – и добавила: мы разошлись.

Я посмотрел на нее внимательно, хотел сказать что-нибудь вроде «и как же ты живешь?», но не успел, она снова легко прикоснулась к моей руке.

– Не беспокойся, у меня все хорошо. Справляюсь потихоньку. Впрочем, даже вполне прилично справляюсь.

Меня охватило чувство нежности и почему-то – жалости, и после паузы я произнес:

– Хочу пригласить тебя к себе на Рождество.

Взглянув на меня, она задумалась на мгновение и сказала:

– Хорошо.

Мы встретились снова через несколько дней в том же кафе и в то же время. Снова она пила кофе с коньяком, я тоже, потом мы вышли. Немного прошлись, пока я не сообразил, что иду не в ту сторону – машинально я направился к нашей квартире, которую уже сдал чужим людям, и развернулся, увлекая ее за собой в обратном направлении, она взглянула чуть удивленно, ничего не сказав.

На этот раз (в отличие от того Рождества, с Еленой) у нас была и елка, и не пришлось бегать по магазинам – все было приготовлено заранее.

Вечер и ночь были великолепны, и мы проснулись почти счастливыми.

Утром она сварила кофе, мы расположились в гостиной, но внезапно, взяв меня за руку, она пошла в спальню и подвела к фотографиям на стене.

– Это твой отец, да? – спросила она. – Я кивнул. – Красивый мужчина.

– Ты его не знаешь, он погиб в автокатастрофе.

– Я знаю. И твоя мама была чудесным человеком. Я чувствую себя немного виноватой перед нею.

– Почему?

– Потому что соблазнила ее несовершеннолетнего сына.

– Не волнуйся. И я был совсем не ребенок, да и вы не были с ней близкими подругами.

Она ласково погладила меня по щеке:

– А я не волнуюсь, мы и не могли быть подругами.

И, встретив мой вопросительный взгляд, добавила:

– Она – другая.

Я не спросил «а какая?», и она, потянув меня за руку, вернулась в гостиную.

Несколько минут мы сидели молча, я поставил пластинку с «Четырнадцатым» квартетом Бетховена (именно его она заводила для меня в мой первый визит к ней).

Потом – не вдруг (хотя это вышло совсем неожиданно), а как бы после долгого размышления она спросила:

– А что стало с …Еленой?

Я и не предполагал, что она знает. Каким-то образом это ей стало известно.

– Она уехала, – и так как она продолжала смотреть на меня, добавил: три года назад. В Австралию.

Она по-прежнему глядела на меня как-то особенно, я думал, что она спросит «а почему молчит?», но она надолго затихла. И лишь когда пластинка кончилась, и я встал, чтобы снять ее с диска, произнесла:

– Весной я выхожу замуж за одного француза. Он был здесь летом. Сейчас в Греции, у него там фирма.

Я не знал, зачем она это говорит, и даже подумал, что это неправда, но она, словно отгадав мои мысли, сказала:

– Нет, правда. Просто я еще не оформила развода, да и он был женат.

Я поверил ей.

Она сжала мне руку.

– Давай останемся друзьями. Навсегда. И любовниками. Если встретимся когда-нибудь.

И через мгновение:

– Ну, пойдем. – Она поднялась и, когда встал и я, поцеловала меня, добавив:

И все равно, ты – самый любимый.

До весны мы продолжали встречаться. Не каждый день. Один-два раза в неделю. Мы назначали свидания всегда в том самом кафе. И всегда заказывали кофе с коньяком.

В апреле ее француз вернулся, и она действительно уехала с ним. Может быть, они и поженились. Впрочем, наверняка поженились.

И хотя новая разлука с Марией добавила мне грусти, ее отсутствие не было столь сильно ощутимым для меня, как отсутствие Елены. Но почему Мария спросила меня о ней, что имела в виду?

Холодное раздражение зимы уходило, но с наступлением весны я становился все беспокойнее. Именно потому, что с весной жизнь вокруг набирает силу, я как-то уж очень обостренно ощущал отсутствие подлинной жизни. Та жизнь, которую я вел, все более и более тяготила меня, и дело было совсем не только в отсутствии Елены. Когда я произношу это имя – «Елена», то для меня это не просто имя женщины, которой уже нет, а все то, что происходило благодаря ей, что я чувствовал через нашу любовь в своем восприятии мира и в себе самом. И сейчас действительность, которую я, как мне казалось, уже принял с печальным смирением, снова стала казаться мне невыносимой.

Меня мучила жажда. Но – какая? Чего мне недоставало?

Разве я плохо жил? В годы, когда большинство людей с трудом сводили концы с концами или не могли вообще их свести, я жил пусть и не роскошно (впрочем, эта самая «роскошная» жизнь меня вовсе не занимала), но, по крайней мере, удобно, без особых бытовых затруднений, не в нищете. Я вполне мог сделать приличную (а поднапрячься – и отличную) карьеру. Но и карьера меня не привлекала. Я мог иметь если не всех, то уж во всяком случае – многих женщин, приглянувшихся мне. Но нравились ли они мне на самом деле? Может быть, именно потому, что моя жизнь была обеспеченной, я чувствовал раздражение и пресыщение. Хотя нет, то, что я чувствовал, не было ни тем, ни другим. Даже если бы моя жизнь была хуже обеспечена материально, я бы все равно испытывал то же самое – просто в этом случае пришлось бы больше времени уделять бытовым проблемам, «работать ради куска хлеба», как говорится. Но тогда – что же? Мир казался мне настолько непроходимо тупым, что любой уважающий себя человек мог лишь ненавидеть его, скрывая свою ненависть за презрением. И, пожалуй, единственным моим убежищем оставались воспоминания.

Я знал, что мне предстоит еще одно путешествие.

Нет, не ссылка в «Оленях», куда я, может быть, сбежал, чтобы спастись от тоски по Елене. А новое возвращение в воспоминания о ней – в Город, где я узнал ее и полюбил.

Но, похоже, время для этого путешествия еще не пришло.

На несколько месяцев я погрузился в книги – началась сессия моего предпоследнего студенческого года. А потом наступило лето – самый тягостный сезон в этом опустошенном жарой городе, который и в лучшие-то свои сезоны не слишком привлекателен, хотя весной и осенью сама красота природы скрывает его уродство. Я вел ленивое и скучное существование, если не считать того, что в основном жил среди книг.

А потом наступила осень моего последнего года в университете. И однажды я, наконец, почувствовал, что внутренне готов отправиться в Город, где когда-то встретил Елену.

И в котором жил единственный из оставшихся дорогих мне людей – дядя Митко, самый близкий друг моих родителей, после их смерти ставший мне отцом. Может быть, я так долго не решался поехать к нему, потому что исчез, не простившись с ним? А почему молчал он? Или думал, что я куда-нибудь уехал насовсем? Впрочем, мои угрызения совести были напрасными, ведь я просто не мог никому дать знать о себе из своего заточения в «Оленях».

Ну, вот и снова пришло время отправляться в дорогу.

III

Я отправился в путь, как обычно, в пятницу, вечерним экспрессом.

Была прекрасная, зрелая осень. Чистое небо, хрустально синее, а на западе розоватое от заходящего солнца. Воздух был прозрачно-ясным, и казалось, что высокие горы вдали, с их резко очерченными силуэтами, совсем рядом.

Поезд был почти пустой, какой-то облезлый, грязный и жалкий (я тогда не знал, что уже ходят рейсовые междугородные автобусы и люди в основном ездят на них, если вообще ездят, потому что они и ездить стали меньше, занятые своими проблемами). Я стоял у окна, вглядываясь в ясную, золотую осень, и стремительное движение поезда, мчавшего меня на юг, к теплой равнине, словно вливало в мое сердце радость нового возвращения к жизни (ну до каких же пор я буду возвращаться? Разве я куда-то уезжал? А может быть, эти вечные мои отъезды и возвращения – и что считать отъездом, а что возвращением? – и есть жизнь?)

Опускался вечер, я шел в мягких и теплых сумерках по живописному бульвару от вокзала к центру Города, над которым нависали медные и табачно-желтые листья огромных платанов с белесыми, постоянно качающимися стеблями и ветками. Многие дома были недавно покрашены, в их нижних этажах сверкали своими витринами новые шикарные магазины, рестораны и кафе.

Но я спешил вверх, к Старому городу на холме, к дому единственного (так уж получалось) на этом свете человека, которого мне хотелось видеть. Когда я добрался до места, совсем стемнело. Звонок у ворот был вырван с корнем, я постучал несколько раз, все громче и громче, даже покричал, но никто не ответил. Я отошел от ворот и оглядел дом – света нигде не было, дом казался заброшенным. Потом спустился вниз, в корчму у мечети, надеясь найти хоть кого-нибудь из старых приятелей дяди, регулярно собиравшихся там.

Корчма была все такой же, поначалу я не заметил никаких перемен. Только фрески потемнели еще больше, но мебель обновили и официанты были другие. Я не встретил ни одного знакомого лица. Я подошел к бару и спросил бармена (он тоже был новый) о дяде Митко – он ведь был городской знаменитостью, и не было человека, который бы его не знал – здесь, в корчме, собиралась артистическая богема со всего города. Бармен равнодушно сказал, что дядя Митко умер. Когда? – он не смог ответить. Я стал расспрашивать о других членах их дружеской компании. Некоторые заходили днем, а других он вообще не знал.

Я вышел, оглушенный болью. Последний дорогой мне человек из моих близких ушел навсегда, и я не знал, куда же мне теперь идти. В этот миг Город внезапно опустел для меня.

В своей старой записной книжке я отыскал телефоны некоторых приятелей дяди Митко и решил позвонить одному из них – Старому поэту, самому близкому другу дяди. Долго пытался найти уличный телефон, но напрасно – все были сломаны, пришлось зайти на почту. Звонил долго, никто не отвечал. Звонить другим из их компании (Доктору, Профессору или Молодому поэту) не имело смысла, да и пора было подумать о ночлеге. Впервые в этом Городе мне предстояло ночевать в отеле. Я знал, что раньше найти место в отеле было непросто, но сейчас мест было сколько угодно, может быть потому, что и цены были не слабые. Прежде чем подняться в свой номер, я сходил поужинать в ресторан отеля. Он тоже был полупустым, но обслуживали меня с большим вниманием. Решил выпить белого вина, которое так любил дядя Митко, и, по обычаю, отлил из бокала на землю немного вина за помин его души. Мое сердце, переболев, как-то успокоилось, новая потеря слилась с пустотой, которая уже давно поселилась в моей душе, напрасно ожившей на миг в надежде на это путешествие в прошлое.

Позже я поднялся к себе и долго смотрел в окно на ночной Город – из ближних домов, превратившихся в рестораны и кафе, доносилась крикливая музыка, далеко вверху, на холме, у античного театра, поблескивали редкие огоньки. И долго не мог заснуть.

Так вот, дядя Митко был другом моего отца. Самым близким другом. Ровесники, они вместе росли в детском доме. И позже – когда их уже разделили профессии, – они, хоть и реже, продолжали встречаться. За границей отец иногда получал от него письма (хотя оба не слишком-то любили их писать), а летом всегда – по дороге к морю или на обратном пути – мы заезжали на несколько дней в гости к дяде Митко.

Когда умер папа, дядя Митко и вся его семья стали нам надежной опорой. А когда его жена и дочь погибли в автокатастрофе, мы с мамой оказались самыми близкими в его жизни. Иногда я даже думал, что он мог бы заменить мне отца. Потому что я и воспринимал его как отца. Правда, уверен, что ни он, ни мама никогда не связали бы свои судьбы – слишком непоправимыми и невосполнимыми были их утраты. Они словно продолжали жить со своими дорогими умершими. Впрочем, кто знает… может быть, со временем… Но мама умерла, прежде чем я понял это.

Весь год после ее смерти именно он, дядя Митко, всячески поддерживал меня. И даже после возвращения домой я часто – хотя бы раз в месяц – ездил к нему. Я полюбил с самых ранних лет и его чудесный дом, и его прекрасный Город, они были для меня связаны со счастливым детством, с моими родителями. В тот пустой без мамы год (когда мои студенческие будни тянулись в унылом безразличии) единственным человеком, вносившим в мою жизнь свет и тепло, был он. С ним мы молча делили свои воспоминания о родных. Мы были вроде осиротевших отца и сына (впрочем, без этого «вроде»). О нем я иногда с грустью думал еще в «Оленях». Я знал, что его тревожит мое отсутствие, и переживал, что не могу ничего сообщить о себе. Но предполагал, что он решит, будто я исчез вместе с Еленой и, стало быть, когда-нибудь появлюсь. Сейчас-то я знал, что к моему возвращению из заповедника он уже был мертв, но все же чувство вины не оставляло меня. А может быть, я каким-то образом почувствовал, что он умер, потому и откладывал так долго свой приезд сюда, в этот Город, навсегда связанный для меня с двумя любимыми людьми – дядей Митко, который соединял меня с прошлым, и Еленой, любовь которой увлекала меня в будущее. И теперь – без них – я оказался как бы в двойной пустоте.

Утром пошел дождь, и Город показался мне совсем другим – его солнечная левантийская жизнерадостность и пестрота исчезли, и сейчас он был похож на обыкновенный серый провинциальный город или морской курорт в межсезонье.

Я снова позвонил Старому поэту, и снова никто на ответил. Правда, удалось связаться с Доктором. Сначала тот не мог понять, кто с ним говорит, но когда я назвал имя дяди Митко, то вспомнил, и мы договорились встретиться в корчме, в полдень.

Время до обеда – поскольку мелкий дождик продолжался – я провел в нескольких кафе, за чтением двух-трех толстых газет. В отличие от прежних – тонких, однообразных и скучных, бедных информацией, теперешние были толстыми, полными множества весьма подробных новостей. Но вопреки обилию слов и внешне разнообразным известиям и скандалам все они излучали все ту же пошлость – как будто молчавший прежде идиот вдруг заговорил, да к тому же на языке, который раньше был под запретом.

Доктор рассказал мне о смерти дяди. Тот умер два года назад за мольбертом в своем ателье. Его нашли примерно через месяц. Так как старые приятели уже не собирались каждый день в корчме, да и он почти не выходил из дома, узнали о его смерти, лишь когда его молодой друг, художник, считавший себя его учеником, приехал из-за границы и стал его разыскивать. Вчера вечером (именно когда я стучал в его дверь) состоялось открытие его посмертной выставки. Доктор добавил, что она великолепна и я должен ее посетить. Старый поэт здесь, в Городе, но на звонки не отвечает, потому что почти оглох, да и передвигается с трудом. Молодой художник стал сценографом в Швеции и пользуется большим успехом. Сейчас он здесь, вернулся, чтобы организовать выставку дяди Митко, и открывал ее. Молодой поэт и другие поэты здесь, в корчме, уже не появляются, говорят, обеднели и ходят в другое заведение, подешевле, Доктор даже назвал его, но я не запомнил, да и желания идти туда у меня не было. Профессор тоже умер, покончил с собой, по словам Доктора, от горя – его дочь сбежала в Италию и, по слухам, стала там проституткой.

– Только тебе, Доктор, вроде бы повезло с твоей сексологией, – я попытался шутить, кивнув на груду газет, со страниц которых на нас смотрели роскошные фотомодели с пышным бюстом.

– Да нет, от сексологии уже нет ни малейшей пользы, все издания буквально лопаются от секса, порнография залила всё что можно, никому не нужны сексуальные советы, девчонки из младших классов знают о сексе больше меня. Но я не жалуюсь, вот открыл частный кабинет и в деньгах не нуждаюсь. К тому же получил кое-что и от реституции^[8].

Я не стал спрашивать, чем именно он занимается, и вскоре мы расстались.

Галерея была неподалеку, и выставка действительно оказалась великолепной.

Дядя Митко и раньше был в числе самых известных художников страны. После смерти жены он нигде не выставлялся, но слава его не убавилась. Однако то, что я увидел, было и в самом деле изумительно, хотя я не считаю себя большим знатоком живописи, несмотря на уроки, которые я усвоил от мамы и дяди Митко. Выставка была небольшая, около десятка живописных полотен и нескольких рисунков, эскизов к более крупным работам, но по-своему ценных как графика. Некоторые из полотен я узнал, помнил их по своим частым приездам сюда, но тогда они стояли в мастерской вперемежку со старыми работами и я не обращал на них внимания. Но другие, особенно одну, лучшую – портрет «Мать и сын» – он явно никому не показывал.

Мне трудно рассказывать о картинах, это вообще невозможно, да и бессмысленно – словами передать то, что создается с помощью цвета и формы. И все же я попытаюсь рассказать о том, что это были за картины.

Его новая выставка (новая после мрачного затворничества и многолетнего неучастия в художественной жизни) представила на суд зрителей всё того же известного, но и совершенно нового творца. Раньше, сохраняя до известной степени фигуративность изображения, художник считался образцом абстрактно-экспрессивной живописи, в его картинах доминировала стихия цвета и вызывающе-радостная вакханалия жизни. Сейчас цветовые гаммы вроде бы оставались прежними, но подчеркнуто новая фигуративность соединила их в скупых, почти аскетичных предметно-образных композициях призрачного, метафизического реализма, излучающего безнадежную тоску по какому-то «отсутствию».

На большинстве картин не было людей – городские пейзажи или интерьеры, также лишенные следов человеческого присутствия: устремленные в никуда пустые глаза окон; двери, из которых, как кажется, только что кто-то вышел и никогда уже не вернется; какой-то дом в пустынной местности, освещенный уже скрывшимся за горизонтом солнцем, небесный свет которого говорил скорее об отсутствии погасшего светила, чем о его наличии; дворы, где на каменных плитах угадывались незримые следы ушедших отсюда; тени невидимых, оставшихся где-то за рамками картины деревьев и зданий, словно кричащие об отсутствии людей.

Эти картины чем-то напомнили мне работы Де Кирико и Рене Магритта, хотя образный строй и цветовые решения были другими и явно выдавали прежнего автора, преобразившего всю чувственную радость своей ранней живописи в безнадежную грусть печальной житейской мудрости.