Текст книги "Олени"

Автор книги: Светлозар Игов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Annotation

Безымянный герой романа С. Игова «Олени» – в мировой словесности не одинок. Гётевский Вертер; Треплев из «Чайки» Чехова; «великий Гэтсби» Скотта Фицджеральда… История несовместности иллюзорной мечты и «тысячелетия на дворе» – многолика и бесконечна. Еще одна подобная история, весьма небанально изложенная, – и составляет содержание романа. «Тот непонятный ужас, который я пережил прошлым летом, показался мне <…> знаком того, что человек никуда не может скрыться от реального ужаса действительности», – говорит его герой. «„Такова жизнь, парень. Будь сильным!“», – отвечает ему старик Йордан. Легко сказать, но как?.. У безымянного героя романа «Олени», с такой ошеломительной обостренностью ощущающего хрупкость красоты и красоту хрупкости, – не получилось.

«Неканонический постмодернизм» Светлозара Игова

I

II

III

IV

Эпилог

Примечание автора

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

«Неканонический постмодернизм» Светлозара Игова

Роман «Олени» (1998) – явление неожиданное, хотя и закономерное в творчестве Светлозара Игова: ученого, профессора, историка литературы, поэта, эссеиста, переводчика, блистательного критика. С. Игов – автор более тридцати серьезных научных монографий и более тысячи публикаций в болгарской литературной периодике (в области истории и критики болгарской литературы, поэтики романа, общего и сравнительного литературоведения, славянских литератур, теории и практики перевода). В их числе – несколько вариантов – «подходов» к его фундаментальной «Истории болгарской литературы» (2010), литературные портреты болгарских поэтов (Пенчо Славейкова, Николая Кунчева, Ивана Цанева) и прозаиков (Павла Вежинова, Богомила Райнова), а также ряд работ в стиле так называемой «эссеистической критики», успешно балансирующей на грани между художественной литературой и научным исследованием.

Одна из последних книг С. Игова – «Там на Балканах» (2012) с подзаголовком романОлогия – представляет собой собрание нескольких фрагментов (поэма, четыре пьесы, повесть и две критические статьи), объединивших шесть сюжетов из болгарской жизни различных исторических отрезков XX века и выражающих достаточно пессимистический взгляд писателя на эту жизнь – странная жанровая комбинация на тему «балканская/болгарская судьба». «Роману» предпосланы Рекомендации (указания) автора, предлагающего тем, кто ждет встречи именно с романом, начинать свое знакомство с ним с конца, с послесловия-предисловия, а всем остальным – читать его в любой последовательности. «Постмодернизм» последнего на сегодняшний день произведения С. Игова, написанного в романном жанре, уже не воспринимается столь вызывающим, как в далеком, по сути, 1998 году воспринимался роман «Олени», ставший, наряду с иными текстами той поры, своего рода визитной карточкой, именем эпохи, умонастроением и воплощением растерянности целого поколения, так и не нашедшего прочной опоры в зыбком, хаотичном, неожиданно оказавшимся чужим и непонятным мире. Большая группа талантливых писателей (главным образом – филологов, кандидатов и докторов наук), с азартом включилась в постмодернистскую игру, активно используя в своих произведениях и технику постмодернистского письма – пародийного, афористичного и интертекстуального, игрового, эклектичного и фрагментарного, а стало быть – адекватного фрагментарности, неупорядоченности и хаосу жизни и времени.

Но «Олени» – не совсем постмодернистский роман, хотя многие приметы последнего налицо.

Это, прежде всего, загадочная рукопись-исповедь анонимного героя о своей недавней яркой, чистой, «идеальной» любви к юной Елене (1), адресованная новому объекту его любви – Елене (2). После его гибели рукопись попадает к критику С.И., а затем – к издателю. Так и появляется на свет этот странный роман-пазл, роман-капкан, роман-загадка, разгадать которую читатель сможет лишь в конце, в послесловиях критика и издателя романа, композиция которого вполне отвечает постмодернистскому отрицанию «центра» романа как его организующего начала.

Это и таинственный и прекрасный заповедник «Олени», где, словно в волшебной сказке, проведет в одиночестве, размышлениях и общении с природой наш герой, автор дневника-исповеди, чудом попавший туда и чудом же из него выбравшийся спустя ровно три года.

Или потрясающая по своему богатству библиотека на разных языках (поистине кладезь знаний человечества) во «дворце», где живет герой, великолепно подобранные книги которой помогут ему не только коротать свой досуг, но откроют новые, ранее неведомые горизонты.

О близости к постмодернистскому роману говорит и обилие скрытых и прямых цитат в тексте исповеди, в эпиграфах и послесловии, аллюзии и явная пародийность в описании ряда сцен.

Своеобразен и стиль этого небрежно-спокойного, несколько отстраненного («свысока») повествования хорошо образованного и начитанного юноши – с использованием «техники намека», в манере «кружения» ассоциаций.

Наконец, это импульсы-предчувствия-интуиция героя – именно они, а не железная цепь причинно-следственных связей двигают вперед неспешное действие романа.

Но герой С. Игова – живой, он вовсе не ложная видимость («симулякр») классического постмодернистского романа; здесь грозно «дышит» и вполне реальное, болгарское время очередного «переходного периода» (события «бархатной» революции 1989 года, немного до и после нее), запустившее безжалостный механизм глобальных кризисных перемен в стране и вызвавшее запредельный уровень боли и безверия в болгарском обществе.

Сам выбор художественного материала, изображение болезненных и противоречивых явлений жизни, «социальная озабоченность» писателя также свидетельствуют о его тяготении к конкретно-историческому обоснованию описываемого, к социальной проблематике, отнюдь не характерной для «канонического» постмодернизма. Да и глубинный смысл игры (мистификации, сказки «Оленей», тайны и ее разгадки) – вовсе не сама эта игра, а желание показать мучительные попытки героя найти себя, свою идентичность в окружающем мире людей, в природе, в любви, в неконтролируемом потоке переживаний и саморефлексии.

Избежать хаотичности восприятия (столь привычной в постмодернистском романе) С. Игову удается и за счет обращения к таким вечным и непреходящим ценностям, как красота (природы, человека, человеческих отношений) и любовь, которые организуют жизнь героя, возвращая ей смысл и порядок и превращая любовь из элемента сюжета в связующий принцип структуры романа. Именно любовь становится для героя способом видения и восприятия мира, именно она подтолкнет его к онтологическим по своей сути вопросам о себе и своем месте в этом мире и в этом времени.

Кто я? Зачем я? – вот вопросы, по-настоящему волнующие героя и автора, который ответ и выход из тупика современного хаоса пытается найти в нелинейном времени-пространстве своего внутреннего опыта. Этот ответ, на первый взгляд, однозначен: не обращать внимания на то, что творится вокруг, а уйти в себя, в свой мир. Эскейпистский по своей сути выход – в согласии с природой, собственными принципами, устоявшимися, вечными нравственными ценностями.

После краха своей опустошительной любви к юной Елене (она вместе с родителями эмигрировала, ничего не объяснив герою и не предупредив его), оказавшись каким-то чудом в заповеднике «Олени», наедине с собой и природой, наш герой будет долго и мучительно приходить в себя, понимая, что вынужденное уединение просто необходимо ему как отдых после долгой болезни, чтобы вернуться в свой, наш, человеческий мир. И лишь спустя эти три года он поймет, что спасение – здесь: только природа, только тихое счастье в душе, дарованное ему общением с нею, в состоянии примирить его с «пошлой трехтактовой мелодией жизни».

Но поэтичная, светлая сказка о любви и духовных исканиях героя с его возвращением в реальный мир заканчивается. И его таинственное исчезновение, гибель, никак не объясняемая автором и очень, казалось бы, странная, представляется вполне логичной: в мире вселенского хаоса и зла людям тонким и ранимым места нет. Герой теряется, растворяется в пространстве, «выпадая» из своего времени.

Исповедь безымянного героя романа – щемяще печальная история любви, ее упоительности и ее обреченности. История человека, бесследно и бессмысленно исчезающего – словно никогда не было…

З. Карцева

Ты была для меня мечтой еще до встречи с тобой.

Овидий

А что в Трое? В Трое ничего – только призрак. Так, верно, пожелали боги.

Гергиос Сеферис

О, pensée du midi, la guerre de Troie se livre loin de champs de bataille!

Альбер Камю

В час заката бывает миг, когда море становится каким-то странно призрачным.

И прежде чем подняться навстречу падающему мраку в ритме своего вечного, могучего дыхания, подвластного всеобъемлющей космической стихии, или заблестеть под луной, высвечивая на своей глади ясную дорожку, уходящую вдаль, прежде чем начать свою ночную жизнь, так не похожую на дневную, море замирает на одно мгновенье – миг особого покоя в священном бездействии сумерек. Уже лишенное взгляда солнца, оно, будто из самых своих глубин, излучает матовый, рассеянный янтарный свет, эманацию солнечных лучей, поглощенных днем, – послание, неизвестно какое и неизвестно кому, может быть, тем, кто сумеет его уловить, пусть и не разгадав до конца.

Но перед этим призрачным мгновеньем, когда все вокруг как бы ускользает из жидких объятий воды, чтобы перейти в бесплотный ритм вселенского духа, у моря есть еще один час – час удивительной ясности. И тогда ярче становятся его краски, выразительнее – контуры, отделяющие море от берега и оставляющие на его поверхности бессчетные следы самых неразличимых движений его течений и волн.

В такой вот час я сидел на открытой террасе какого-то кафе у шоссе с довольно интенсивным движением. Терраса словно висела над обрывистым мысом, разрезавшим море на два залива. Я сидел спиной к дороге, почти пустынной в полуденную жару, но сейчас уже вполне оживленной из-за машин, пролетающих в разных направлениях. Сидел, спокойно вглядываясь в морскую даль и берег на другой стороне залива. Линия берега там плавно снижалась к горизонту, почти сливаясь с ним в невидимой точке, которая спустя час будет отчетливо видна в свете маяка.

До ночного поезда, которым я уезжал, времени было достаточно, и я спокойно мог посидеть еще немного перед пешим броском на вокзал – идти туда не больше двух часов. Этот ритуал с самого раннего детства я называю «прощание с морем». Только сейчас я один. Совсем один. Потому что и дома меня никто не ждет. Нигде и никто меня не ждет.

Кафе (а может, оно называлось «бар», уже не помню) представляло собой наспех сколоченную развалюху, обклеенную всевозможными рекламами и плакатами, которые должны были, очевидно, добавить блеска этому жалкому сооружению. Но никакого блеска ему было не нужно, потому что ничего прекраснее, чем этот вид на море, нельзя было и придумать.

Единственный клиент этого заведения, я сидел за столиком у самых перил террасы, нависавшей над обрывом. Я прощался с морем.

Все раскалено добела – и высокие белые скалы противоположного берега, кажущегося далеким из-за марева, и камни пустынного сейчас волнореза, на которых, словно белые головки одуванчиков, застыли гларусы^[1]. Все погружено в покой, даже мачты парусных лодок в заводи. Я сижу неподвижно (не знаю, давно ли) и даже не вглядываюсь в эту раскаленную даль – просто я полностью слит с нею, и не только взглядом. Так я чувствую себя в полном одиночестве, один посреди лета.

Близится вечер. Пляжи, уже накрытые тенью, огромным темным серпом обнимают по-прежнему сияющее, матовое море, в котором легко, словно пушинки, покачиваются парусники. Отсюда, сверху, можно увидеть весь залив. Далеко вправо, в сужающихся беловатых скалах угадываются очертания знаменитого мыса, а еще дальше, напротив, за складками берега, над посеревшей в сумерках зеленью деревьев высятся светлые корпуса курорта.

А здесь – ни души. Выгоревшая на солнце степь, сухие, полые внутри травинки меж камней, резко обрывающийся берег, а внизу, как в пропасти, в скалах бьется море. И море, и степь тонут в бесконечности. Но кажется, что ты не в центре этой бесконечности, а на краю света – пустоты, в которой пульсирует вечная жизнь природы…

Это были мгновенья уже отшумевшего для меня лета, я впервые остался один, совсем один, наедине с морем. И сейчас, со своей террасы, я видел, как море внизу и до самого горизонта дрожит, переливаясь под последними мягкими и косыми лучами солнца, как белеет вдали пароход, как идут к берегу лодки под парусами…

Не помню, сколько я так просидел, в забытьи, когда услышал какой-то шум за спиной. Я обернулся – это официант принес две бутылки кока-колы на столик в другом конце террасы, за которым уже сидели двое мужчин, чьего появления я не заметил. Наверное, они сошли с большого грузовика, крытого выгоревшим зеленоватым брезентом и почти заполнившего собой небольшую парковку, свежий асфальт которой был весь в пятнах от машинного масла. Я и не слышал, как он подъехал. Мужчины посидели совсем немного, допили свою колу и попросили счет. Мне тоже пора было уходить, и я подал знак официанту, оставляя под блюдцем на столе свою банкноту. Мужчины как раз садились в кабину грузовика.

Я обошел кафе с другой стороны и уже собирался закинуть за спину свой легкий рюкзак, с которым пробродил все лето, как почему-то обратил внимание на номер грузовика, заметил поднятый сзади край брезента и узкую щель, приоткрывшую загадочную темноту внутри кузова.

Довольно редко, но все же иногда моя склонность к авантюрным решениям дает о себе знать – я подошел к грузовику, приподнял край брезента, забросил внутрь рюкзак, поставил ногу на ступеньку и ловко перемахнул через борт. И в ту же секунду, словно от моего толчка, грузовик тронулся с места – резко и быстро. Не удержавшись на ногах, я упал на свой рюкзак. Потом, опираясь на него локтем, выпрямился, пытаясь сориентироваться в темноте, слегка разбавленной полоской света из дыры в брезенте. Меня поразил какой-то необычный, очень знакомый запах, правда, какой именно, я не мог определить. Выяснилось, что я сижу на пустых мешках, грудой сваленных в глубине кузова.

Цифры регистрации на номере грузовика подсказали мне, что, по всей вероятности, он идет в сторону столицы. Но вот интересно, с какой же стати я отказался от уютного спального купе поезда ради неизвестно какого и бог знает куда направляющегося средства передвижения? А может быть, еще не поздно все перерешить – ведь грузовик (даже если он и не остановится) все равно пойдет через город, и я всегда смогу выскочить из него на любом светофоре? Я подобрался к дыре в брезенте и выглянул. Машина неслась по магистрали, окруженной садами и виллами. Значит, скоро город. «Остановится – остановится, нет – нет…», – сказал я себе, закрепляя край брезента за борт, и откинулся спиной на мешки. Лишь сейчас я узнал этот запах – запах еще не сотворенного хлеба, запах муки.

И незаметно для себя, очевидно еще в городе, я уснул.

Так началось самое странное в моей жизни приключение.

I

Я проснулся, когда машина остановилась.

Сначала, из-за полной темноты вокруг, я вообще не понял, что происходит. Но узенькая полоска холодного света, проникающего сквозь дыру, привела меня в чувство. Я выглянул. Было утро, солнце встало, невидимое отсюда, грузовик стоял в утренней тени соснового леса, излучающего утреннюю прохладу.

Мое путешествие в конец ночи закончилось.

Еще не разобравшись толком, где я, услышал я голоса, стук захлопнувшейся дверцы кабины и снова быстро спрятался под брезент.

Скоро голоса удалились и наступила полная тишина. Пора было вылезать. Я снова выглянул и осмотрелся повнимательнее. Грузовик стоял на влажных после ночи каменных плитах, между которыми пробивалась трава, усыпанная каплями росы. Сразу за низким каменным бордюром стеной вверх шел крутой склон с огромными соснами, из леса тянуло холодным утренним туманом. Я прислушался, было совсем тихо. Тогда я выскочил из кузова и быстро стал карабкаться вверх, в лес, прямо по мокрой траве и зарослям папоротника. И лишь спрятавшись за кустом на крутом склоне, я, наконец, огляделся.

С места, где я находился, многого разглядеть было нельзя, но я все же понял, что грузовик стоит возле двухэтажного каменного здания, еще погруженного в тень от лесистого склона. Может, это турбаза? Мне была видна больше задняя, примыкающая к лесу сторона дома и немного – его восточная часть, крутую крышу которой уже освещало солнце.

Я терпеливо ждал, дрожа от утреннего холода. Даже достал из рюкзака свой легкий свитер и надел его, но ноги совсем промокли – лето на исходе, да и горы. И куда же это меня занесло?

Минут через пятнадцать послышались голоса и из-за дома вышли трое – шофер, его спутник, их я уже видел вчера на море, и еще один – незнакомый мужчина, намного старше их, в синих полотняных брюках и клетчатой рубашке.

Они стали выгружать из кузова мешки и отвозить их на маленькой деревянной тачке куда-то за дом.

Пришлось ждать около часа, пока разгрузят машину. Потом она уехала. Но я бы никак не смог опять туда забраться, да и особого желания куда-то снова ехать не испытывал. Исчез и третий мужчина.

Уже не было смысла прятаться. И я решил выйти из моего лесного укрытия, чтобы хоть узнать, куда я попал, и продолжить свой путь домой.

Спустившись вниз по еще влажной траве, я оказался прямо перед зданием. Что-то оно не очень похоже на турбазу, как мне показалось сначала. Почти полностью закрытое вьющимися по стенам растениями, так что трудно было сразу распознать наличие какого-нибудь стиля, а также функции, оно казалось одновременно и монументальным, и в то же время изящно-благообразным – высокие, узкие, закругленные сверху окна, прикрытые едва виднеющимися в зелени стильно оформленными ставнями. С моего места я только сейчас заметил, что крутая крыша дома вовсе не из черепицы. Она покрыта серыми, позеленевшими от времени металлическими плитками, похожими на рыбьи чешуйки. Первый этаж был почти скрыт большой террасой, а на втором виднелись симметрично расположенные балконы. Хотя окна и двери были закрыты, дом вовсе не казался заброшенным. Но явно не был и жилым – это чувствовалось по той особой замкнутости и неприступности, которая характерна для зданий, давно оставленных людьми. Над крышей поднимались дымовые трубы в форме башен с бойницами. Вообще-то, я видел в горах и охотничьи домики-дворцы, и шикарные официальные резиденции. Но это здание было и больше и лучше их, хотя ничто по-прежнему не давало мне ответа на вопрос, что же это за дом и где он находится.

По направлению лучей утреннего солнца можно было определить, что дворец смотрит на юг, а тыльной стороной обращен к нависшему над ним северному склону соснового бора. Оглянувшись, я увидел широкое пустое пространство перед домом – оно было покрыто большими каменными плитами и как бы окаймлено в глубине редким лиственным лесом. Отдельно стоящие перед ним кусты и деревья были живописно и небрежно разбросаны, образуя немного запущенный, но все же ухоженный парк. У террасы, прямо в центре мощеной плитами площадки, виднелось пересохшее декоративное озеро с альпийской горкой-островком посередине. Обернувшись, я снова поглядел на юг, в сторону парка и редкого леса, уже освещенного и согретого утренним живым теплом солнца, поднимающегося все выше и выше.

Мне не удалось осмотреться подольше – я почувствовал, что рядом кто-то есть. Мужчина, которого я видел недавно, появился совсем незаметно и теперь шел ко мне.

Он был старше, чем мне показалось вначале, с приятным коричневым, обветренным и обожженным солнцем лицом. Надо лбом – с одной горизонтальной и двумя глубокими отвесными морщинками – снежно-белые короткие и жесткие, торчком, редкие волосы. На меня смотрели удивительно светлые, особенно на фоне смуглого лица, голубые как небо глаза, излучающие солнечную доброту, под седыми, как и волосы, бровями.

И я спокойно и доверчиво пожал протянутую мне крепкую сильную руку, немного крупную для его сухого тела среднего роста.

Я не знал, что ему сказать.

К моему удивлению, он тоже не проронил ни слова. Только жестом пригласил следовать за собой. Мы прошли вдоль тенистой стороны здания, которое я уже окрестил дворцом, по каменным плитам, мимо цветов, травы и кустов, под каштанами и липами и через минуту оказались у небольшого и скромного одноэтажного строения, которое все же не было обычным домом, потому что мелкие детали стиля явно говорили о его связи с дворцом. В центре просторной и светлой комнаты, куда мы вошли, стоял большой квадратный стол со скатертью в красный и синий цветочек. За столом сидела женщина лет шестидесяти с небольшим. Ее поседевшие, но не такие белые, как у старика, волосы были заплетены в косу, прикрытую чем-то вроде шарфа, как мне показалось сначала, или, точнее, выгоревшей косынкой, сбившейся с головы на плечи. И у нее было обгоревшее на солнце, темное, как у индианки, морщинистое лицо с мелкими чертами, карие и такие же добрые, как у него, глаза. Но в отличие от мужа, клетчатой рубашкой и синим комбинезоном напоминавшего рабочего, она выглядела совсем как типичная крестьянка, особенно в этой своей темно-зеленой кофте явно собственного изготовления.

– Так это ты – новый управляющий? – спросила женщина. Я смутился, не зная, что ей ответить. Я вообще не понимал, куда я попал.

Но они, похоже, и не ждали от меня ответа. Мужчина взял стул и жестом пригласил меня садиться. А его жена (она оказалась совсем невысокой, ниже его) легкой для своего возраста походкой направилась в дальний угол комнаты, где я с большим удивлением (ведь было лето) увидел огонь, горящий внутри старинной кухонной плиты, на которой булькал чайник.

Я оглядел всю просторную комнату. По обе стороны от двери располагались окна, сквозь которые уже пригревало солнце, слева – еще два, с пестрыми занавесками, а под ними, рядом с лавкой, идущей вдоль стены и покрытой грубым домотканым покрывалом, стоял низенький комод. В глубине была видна широкая двуспальная кровать, тоже под пестрым покрывалом, а рядом – большой деревянный шкаф с застекленными дверцами и множеством ящичков. Дверь за шкафом, очевидно, вела в другие помещения дома. Правая, северная, стена была «хозяйственной». Рядом с печкой расположились кухонные шкафчики – один низкий, а второй повыше, для посуды. Дальше была раковина и чуть сбоку – камин или, точнее, настоящий очаг. По стенам – связки перца и лука, маленькие тыковки-горлянки, еще что-то из посуды, а на шкафу красовалось несколько штук лимонно-желтой, будто светящейся изнутри айвы. Удивительной чистотой дышала вся эта комната, полная разнообразных приятных и вкусных домашних запахов.

Пока я осматривался, женщина налила мне в большую фарфоровую кружку пахнущий травами чай, а старик сел напротив, подтолкнув поближе блюдце с таким же пахучим медом. Вскоре старуха принесла завернутую в полотенце буханку хлеба и, развернув, положила на стол, поставила тарелку с большим куском брынзы и, наконец, села рядом с мужем.

Они простодушно уставились на меня и смотрели с таким умилением, будто я был их блудный сын, вернувшийся домой после долгой отлучки, хотя по возрасту я, скорее, годился им во внуки. Я тоже смотрел на них со все большим доверием и, хотя вид и запах свежего хлеба, брынзы, меда и чая пробудили во мне волчий аппетит, есть все же не осмеливался.

Но старик улыбнулся ободряюще, а старуха добавила:

– Ешь, ешь, ты, небось, голодный. А твой дедушка Йордан молчит, потому что его громом ударило, вот он и онемел. – Когда и как его громом ударило, я не понял. Но дед Йордан (ну вот, значит, и познакомились) кивнул, словно подтверждая ее слова, и я протянул руку за хлебом.

Пока я ел, прихлебывая чай из кружки, старики все с тем же умилением смотрели на меня, а мне казалось, что я попал не просто во дворец, а в какую-то волшебную сказку. Меня уже не смущал вопрос об «управляющем», хотелось лишь отдохнуть немного, а потом я все им объясню, недоразумение развеется, и я уйду.

Я наелся, женщина (она тоже представилась, ее звали баба Ивана) проворно поднялась с места, куда-то вышла ненадолго и принесла другую фарфоровую кружку с еще дымящимся теплым молоком.

– Вот, попробуй, испей нашего молочка.

А я все пытался отгадать по их ласковому говору, на каком диалекте они говорят. Во всяком случае, не на языке представителей одного строптивого сельского племени, что водится в окрестностях столицы.

Я выпил молоко под умиленно-светлыми взглядами стариков, а потом дед Йордан поднялся, и по улыбке в его глазах я понял, что должен пойти с ним.

Мы снова прошли через лабиринт из цветов, кустов и деревьев, за которыми домик стариков прятался от дворца, и оказались у его теневой стороны.

Только сейчас я заметил под балконом второго этажа большую темную дубовую дверь между фонарями из кованого железа в зарослях плюща. А над дверью – огромные ветвистые оленьи рога на деревянной плите, на которой большими буквами в готическом стиле была сделана надпись:

«ОЛЕНИ».

Преодолев несколько каменных ступенек, старик вытащил связку ключей и открыл тяжелую дубовую дверь. Мы окунулись в темноту со специфическим запахом музея, в которой мой проводник сразу исчез. Я только слышал, как он открывает еще одну дверь. И через мгновенье стройные ряды электрических свечей в красивых канделябрах осветили длинный коридор, в глубине которого как будто поджидала нас высокая двустворчатая дверь, таинственная и влекущая своим мрачным благолепием. Но старик повел меня не к ней, а свернул направо, под арку, и я пошел за ним вверх по винтовой лестнице с резными перилами.

На втором этаже мы вышли в еще более длинный коридор, освещенный теми же лампами в канделябрах. Мягкий бесшумный ковер вел нас мимо дверей, словно застывших в своих торжественных фраках, мимо старинных гравюр в изящных рамах в простенках. Наконец, старик остановился перед дверью в самом конце коридора, открыл ее, и мы снова оказались в темноте. Я помог ему раскрыть деревянные ставни на окнах, балконную дверь – и нас захлестнуло светом разгорающегося дня.

Теперь уже я мог спокойно оглядеть большую, с высоким потолком комнату – широкая кровать, застланная шерстяным одеялом теплых тонов, письменный стол с настольной лампой, низкий столик с двумя креслами перед ним, гардероб и стеклянный шкаф-горка с явно дорогой посудой. Еще одна дверь, на которую указал старик, вела в просторную ванную комнату, облицованную декоративным кафелем. Я полюбовался стильной ванной, каких уже давно не делают, захотелось прямо сейчас в нее погрузиться. Но старик что-то еще хотел показать мне – соседнюю комнату, затемненную ставнями. Я решил, что осмотрю ее позже, и остался в светлой комнате, чистой и на удивление прибранной, как будто здесь ждали гостя. Гостем, очевидно, был я – кивнув в сторону кровати, старик улыбнулся своей доброй понимающей улыбкой и оставил меня одного.

Тогда, конечно же, я не подозревал, что пробуду здесь гораздо дольше, чем предполагал. Эту комнату в тот момент я воспринимал лишь как приятное место для краткого отдыха. Я и в самом деле здорово устал. Всю прошлую ночь спал в грузовике на мешках, хотя этого явно было недостаточно – я совсем не чувствовал себя отдохнувшим. Направился в ванную, где обнаружил в туалетных шкафчиках и мыло, и шампунь, и полотенца – не было только горячей воды. Пришлось немного подрожать под холодным душем, а потом с помощью полотенца я обсох и согрелся, вернулся в комнату, снял одеяло, под которым оказались чистые простыни, нырнул в их свежесть и мгновенно уснул.

Проснулся я, когда солнце переместилось в южные окна, а его лучи щедрой рекой вливались в открытую дверь балкона. Я вышел под это обжигающее тепло – внизу, погруженные в обеденную дрему, высились деревья парка, а за ними слюдой блестело озеро, которого я не заметил утром. И за сонным в этот час озером, вплоть до скрытого за маревом горизонта расстилалось яркое, пестрое море осеннего леса.

Но в этом уставшем от полуденной жары мире я чувствовал себя по-утреннему бодрым и готовым к прогулке. Мне хотелось понять, куда я попал. И, быстро одевшись, я вышел из дома.

Дворец, который утром утопал в тени и казался холодным и неприступным, сейчас весь расцвел под ласковым солнцем, подставив его лучам свое улыбающееся лицо и устремив глаза открытых окон к небу. А на террасе перед ним, в десятках ваз и ящиков, нежились, красуясь на фоне ползущего по стенам плюща, цветы и кусты – самшит и роза, лавр и гортензия, лимон и олеандры, герань и хризантемы.

Я совсем недолго постоял на террасе, такой домашней и уютной, а потом побежал к озеру мимо постепенно редеющих деревьев парка. И через минуту оказался на поляне, широко раскинувшейся на его пологом берегу. Опустившись в траву, я засмотрелся на блестящую под солнцем водную гладь озера – в нескольких сотнях метров напротив был виден высокий берег, весь заросший деревьями и кустарником. Примерно на таком же расстоянии к западу в озеро вливалась речушка, пробившаяся через заросли леса, который взбирался по уходящим вдаль склонам гор. А на востоке озеро петляло среди утопающих за горизонтом невысоких рощ.

Два лебедя застыли в грациозных позах в центре озера, подчеркивая зеркальное спокойствие воды.

Вода влекла меня к себе, в этот полуденный час хотелось окунуться в ее прохладу. Но я пошел назад к домику стариков – и не потому, что боялся спугнуть эту лебединую тишину, просто не терпелось как можно скорее познакомиться с окрестностями дворца. Я и не собирался их беспокоить, поэтому обошел домик и двинулся по тропинке между деревьями парка, который к северо-западу все заметнее переходил в обычный лес. Через пару минут я заметил какое-то здание в окружении деревьев – в том же стиле, что и домик стариков, но побольше (потом я узнал, что это была сторожка, за слепыми, в ставнях, окнами которой прятались помещения, когда-то служившие и спальней, и кухней, и столовой, а сейчас использовавшиеся под склад). За ним я увидел еще одно строение за высоким забором из зелени. Подойдя ближе, понял, что там не одна, а сразу несколько построек, разбросанных на обширном скотном дворе – сновали куры, слышалось протяжное мычание коров. Мне еще предстояло хорошенько познакомиться и с этим двором, и с другими обитателями «Оленей» – лошадками Черной и Белой, ослом Марко, собаками Волчок и Лиска и прочими безымянными существами – коровами, поросятами, овцами и козами. Я уж не говорю о представителях животного мира за пределами скотного двора, в лесу – о белках и сернах, медведях и лисах, зайцах и волках, дятлах и голубях, аистах, фазанах и других зоологических персонажах, которые спокойно бродили на просторах своего дикого мира, не омрачаемого присутствием человека. Старики и их домашние питомцы, казалось, слились и смешались с этим миром в спокойном соседстве и взаимном сотрудничестве. Летом и особенно зимой дед Йордан заполнял кормушки в окрестных лесах, а лесные птицы прилетали во двор и вместе с курами и индюшками клевали зерно. Иногда только пес Волчок рычал и тревожно лаял на диких обитателей леса, тайком, под влиянием своих хищнических инстинктов, пробиравшихся на скотный двор.