Текст книги "Олени"

Автор книги: Светлозар Игов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Через несколько часов я нашел такое место. И передо мной открылась дивная и дикая картина. Проход в скалах здесь был гораздо шире (метров сто), но они были еще неприступнее. Они тянулись на юг среди каменистых холмов, медленно погружающихся в безбрежное море леса. Далеко-далеко за горизонтом виднелась еще одна горная цепь, отсюда казавшаяся совсем невысокой, а уж какая она вблизи – один бог знает. Единственной дорогой на юг, очевидно, был тоннель, но он закрыт. Правда, в нескольких километрах к северу, по ту сторону тоннеля, шли мачты линии электропередач, и только они, видимо, связывали «Оленей» с остальным миром, но по ним вряд ли пробрался бы даже самый ловкий (если бы он рискнул идти по электрическим проводам) цирковой акробат, каковым я себя не считал.

Итак, я нашел выход из заповедника, но он был недоступен.

Мне не оставалось ничего другого – только возвращаться. Да и дело шло к вечеру. Я немного посидел на высокой скалистой вершине, где даже в этот яркий солнечный день дул пронизывающий холодный ветер, и спустился немного вниз (там не дуло), еще немного отдохнул и двинулся в обратный путь. До наступления вечера успел пройти примерно половину пути домой – по дороге сюда я отмечал свой маршрут, втыкая в землю прутики на местах привалов, которые делал через каждые два часа ходу. Ночевал я снова на какой-то поляне у дороги, и на другой день, поздно вечером, уже был в заповеднике.

А потом однообразный ритм уединенной жизни, разделяемой лишь спокойным молчанием стариков, снова захватил меня. Тем более что наступающая весна так разбередила всю эту лесную жизнь вокруг, что погружение в ее красоту наполняло меня небывалым счастьем. Я уже прожил в «Оленях» осень и зиму, но лучший период в этом роскошном месте, очевидно, начинался именно весной, достигая своего апогея летом.

Я и раньше догадывался, что тоннель – единственный выход из заповедника, а теперь и сам убедился в том, что этот выход закрыт, хотя это не слишком меня огорчило. Моя душа, видимо, еще не насытилась красотой, счастьем и покоем, которые дарили мне «Олени». И я предчувствовал, что многое мне еще только предстоит постичь.

Спустя несколько недель после моего путешествия к тоннелю я решил (не столько затем, чтобы попробовать найти какой-то другой выход, сколько для очистки совести) предпринять экскурсию в другую сторону. Самым разумным было в этот раз пойти на запад. Я снова набил рюкзак и отправился в путь. До полудня шел почти ровной дорогой через лес и когда вышел на открытое место, повернул на северо-запад, где поднималась изогнутая, искрящаяся мрамором вершина, которая была видна из дворца. Я доходил до этого места и раньше во время своих прогулок, но на вершину не поднимался. Хотя именно она, как мне казалось теперь, могла бы раскрыть загадку – есть ли выход из заповедника с этой стороны. После четырех-пяти часов крутого и трудного, но не так уж и непроходимого, пути среди скал и пустынных полян я оказался на вершине, которую баба Ивана называла «Высокая». Но, поднявшись, сразу же понял, что и отсюда нет выхода или же он так далеко, что, скорее, это даже не выход, а путешествие в новые и бескрайние горные просторы.

С северной стороны вершина отвесно обрывалась вниз глубокой пропастью, за которой были видны новые цепи гор, а на западе простирались острые, как зубья пилы, скалы. Внезапно послышался шум падающих камней. Я вгляделся – звук шел от соседней скалы, чуть ниже меня. И не успело еще стихнуть эхо от падающих камней, как на этой неприступной скале появился дикий горный козел – черный, с витыми рогами. Место, где он стоял – самая верхушка скалы, – было совсем маленьким, животное как-то неестественно сдвинуло передние и задние ноги, чтобы устоять на крохотной ровной площадке. И хотя между нашими двумя скалами, разделенными глубокой пропастью, было не больше сотни метров и козел, повернувшийся ко мне, казался очень далеким, я видел его совсем ясно – как отчетливое изваяние на фоне неба. Он смотрел на меня дерзко, будто сердился за то, что своим присутствием я нарушил его высокий покой. Мы были недостижимы друг для друга, но почему-то мне стало страшно. А может быть, этот страх поднимался из головокружительной бездны, начинавшейся всего лишь в нескольких шагах от меня?

В это мгновенье неизвестно откуда взявшееся облако скрыло от меня стоящего на скале козла, а когда оно пронеслось, чтобы, обняв, ухватиться за соседнюю вершину, скала, где только что стоял козел, была пуста. И мне показалось, что демоническое животное было всего лишь мимолетным видением в этом моем путешествии по горам.

Я осмотрелся – с высоты открывался поистине бесконечный простор. По ту сторону «Высокой» – на север, запад и восток – поднимались еще более высокие и неприступные горы, за которыми виднелись все новые и новые вершины, так что и это направление казалось совсем непроходимым в своей бесконечности. И вплоть до неразличимого горизонта на юге простирался огромный океан постепенно снижающихся лесов, а вдали – скорее мираж, чем горизонт – лишь угадывались почти слившиеся с небом горные цепи. И ничто до самого края этой беспредельности не говорило о том, что она обитаема. Очевидно, выхода не было и там.

Зато бескрайней была открывшаяся мне красота.

Солнце неспешно садилось за далекими горами, освещенными алым, как кровь, закатом. По чистому небу проплывали кучевые облака странных очертаний, фантастически окрашенные закатными лучами. На остроконечных горных вершинах белел искрящийся, ослепительный снег. А снижающийся к югу лесной массив тонул в легкой дымке, которая делала все пространство похожим на морскую даль, а не на лес, из которого нет выхода. Я долго не мог оторвать взгляд от этого простора. Но пора было возвращаться, чтобы подыскать себе место для ночлега. Минут через двадцать я нашел полянку в скалах и решил обосноваться здесь, так как темнело очень быстро. В отличие от теплого лесного уюта, в этих высоких и диких местах была какая-то пугающая, мертвящая пустота. Но я не умер со страху, а заснул.

И утром был поражен видом тех же просторов, но теперь уже в их утренней красе. Апокалиптические краски алого заката сменила прозрачная лазурная чистота. И моя дорога вниз и назад (я впервые подумал «домой») была бодрой и радостной. «Олени», действительно, уже стали моим домом, раз я так обрадовался своему возвращению во дворец, поняв, что не могу выбраться отсюда.

Летом, которое оказалось самым прекрасным временем года в заповеднике (хотя и у весны с ее жизнерадостным буйством, и у теплой, тихой, пестрой осени, и у зимы с искрящимся под холодным солнцем снегом была своя прелесть), самым чудесным местом было озеро.

Я привык там купаться с ранней весны до глубокой осени, однажды даже попробовал окунуться в его ледяную воду зимним, но солнечным днем. Я ходил плавать ранним утром и погружался в его лунные воды ясными летними ночами, мне нравилось плавать на противоположный высокий берег, где в жаркие дни особым наслаждением было лежать в тени сосен, чувствуя, как твое тело нежно покалывают тонкие коричневые иголки, обсыпавшие все вокруг.

Но обычно я лежал в самом дальнем конце поляны, которая в нескольких местах как бы прикасалась к озеру маленькими песчаными отмелями, очень похожими на морские пляжи. Неподалеку была одна круто нависавшая над озерным омутом скала, которая служила мне вышкой для прыжков в воду. Была поблизости и небольшая пристань с привязанными к ней двумя лодками, на которых мы ходили с дедом Йорданом ловить рыбу. Здесь моим приютом было одно дерево, низко склонившееся над водой, названия которого я так и не узнал. Или же я лежал под пестрым пляжным зонтом, который старик притащил откуда-то специально для меня.

Летом я проводил здесь целые недели, лишь изредка совершая короткие утренние пробежки, или неспешно бродил по окрестным лесам. Все остальное время я был на озере – только в его водах мое тело обретало прохладу в жаркие дни.

Иногда, во время плавания в озере, когда берега исчезали из поля моего зрения или я закрывал глаза, вслушиваясь в плеск воды, и ко мне долетал какой-нибудь порыв ветра посильнее, мне вдруг начинало казаться, что я на берегу моря.

Разумеется, ни одно озеро на свете не может заменить море, оно просто другое – ведь одного лишь отсутствия бесконечности, необъятности горизонта и горько-соленого вкуса воды достаточно, чтобы превратить даже самое прекрасное и большое озеро в жалкое подобие огромной синей морской стихии. Но это озеро, у которого я провел целых три года, мне давало то же, что и море – нежную ласку воды, в которой я плавал до самозабвения, солнце, целыми днями ласкавшее мою кожу, пока она не становилась шоколадной от загара, хрустально чистый воздух, возносивший мою душу к небесам, ветер, бесплотное, мускулисто-ласковое прикосновение которого нарушало сонный покой утонувшего в полуденном зное. Это озеро давало мне и еще кое-что, чего не было на море – красоту еще заснеженных горных вершин, аромат окрестных полей и лесов и сладость своих прозрачных вод, более нежных, чем горьковатый вкус моря.

И не отнимало у меня ничего от моря, жившего в моих воспоминаниях, которые чаще всего наплывали на меня на песчаном берегу озера, смешиваясь с дневными снами.

Это случилось в первые жаркие дни июня моего первого лета в «Оленях». Я тогда радовался теплым дням у озера как своему открытию. Солнце стояло в зените, был полдень, час покоя, когда стихает и самый легкий ветерок, когда замолкают цикады, но воздух продолжает дрожать – скорее от света и жары, чем от каких-то звуков. В этот час, когда и сознание как бы колеблется в каком-то неясном пространстве между дремотой, воспоминаниями и мечтой, я вдруг почувствовал легкое, горьковатое дуновение, и в первую секунду мне показалось, что это соленый запах моря проник в меня вместе с воспоминаниями. Но это был не соленый запах моря, а горький запах полыни. Наверное, его занесло ветром с окрестных полян.

Мои покойные родители – отец-хирург и мама-архитектор – довольно долго работали в одной африканской стране на берегу Средиземного моря. Там я и родился и жил до четырнадцати лет (за исключением одного года – свой первый учебный год я провел на родине под заботливым присмотром деда и бабушки).

В выходные (а отец частенько работал в больнице и в эти дни), когда и папа, и мама были свободны, мы все вместе отправлялись на машине в глубь пустыни, где и ночевали в каком-нибудь оазисе или прямо в песках или на побережье, рядом с каким-нибудь живописным поселением или на пустом пляже. Мы выехали тогда ранним, еще свежим утром, пока жара не придавила своим тяжелым дыханием весь мир и не сделала людей ленивыми беглецами в сонный покой. Мимо проплывали невысокие холмы с виноградниками, редкими миндальными и оливковыми рощицами, в которых, словно темные свечи, тянулись к солнцу мрачно-горделивые кипарисы. Примерно за час мы добрались до одного селения, упирающегося в залив и огороженного с одной стороны мрачной горой, которая в какой-то конвульсивной судороге буквально обрушивалась в море. «Шенуа», – бросил отец, кивнув в ее сторону. И я навсегда запомнил это странное имя, как знак, связанный в моей памяти с отцом.

Прежде чем спуститься в село, мы поднялись к старым развалинам. Они полностью сливались с окрестным пейзажем, утопая в траве, кустах и цветах, даже изящные высокие мраморные колонны казались не останками древних человеческих строений, а какими-то экзотическими растениями. И всё-всё вокруг было пропитано запахом полыни, от которого першило в горле…

В амфитеатре, между плитами, виднелись желтые головки подсолнуха, а красная герань, словно кровью, обрызгала дома, храмы и площади, бывшие когда-то живыми.

Мы поднимались по холмам, и с каждого из них открывался новый вид. На одном возвышались руины храма, чьи колонны, как стрелки часов, отмеряли движение солнца. Отсюда можно было видеть все село с заборами из белого и розового камня и зелеными верандами-балконами. На другом холме мы увидели развалины маленькой церквушки, вокруг которой лежали выбившиеся из земли гробы – некоторые почти вровень с землей (все еще оставаясь ее частью), а на рассыпавшихся в прах телах умерших росли дикие травы и репейник.

Ближе к полудню, мимо маяка, у подножья которого то тут, то там высились крупные сочные растения с лиловыми, желтыми и красными цветами, через поле, поросшее низкими мастиковыми деревцами (из их сока еще делают жвачку), мы вошли в село, дома которого были увиты дикими розами. Везде буйно цвели разросшиеся чайные кусты и среди них – синие ирисы.

Мы пообедали в небольшом кафе у пристани, а потом взяли лодку напрокат и поехали купаться к горе, на маленький песчаный пляж, словно «подшитый» с одной стороны складками горных скал.

Мама и папа раскрыли пляжный зонт, сложили под ним наши вещи, и мы все вместе пошли купаться в море. Долго играли в воде, потом я вышел на берег, лег на песок в тени зонта и незаметно для себя уснул.

Когда я проснулся, солнце, пройдя зенит, уже склонялось к закату, жара еще не спала, но как-то устало нависла над землей и морем, изредка прорезаемая порывами ветра. Слышались спокойные ритмичные удары волн, так похожие на тишину.

Мама и папа еще плавали (а может быть, еще раз заходили в воду, пока я спал), они, наверное, заплыли далеко от берега, а сейчас уже возвращались, и я помахал им рукой. А когда они были совсем близко, я побежал к ним, и мы снова долго прыгали на волнах.

Потом папа вышел на берег, взял из наших вещей под зонтом фотоаппарат, и мы снимались.

Рядом с нами, метрах в пятнадцати, под раскрытым зонтом расположились, пока я спал, какие-то люди, которые, очевидно, приехали сюда по дороге через поле – их машина стояла неподалеку, под деревом. Папа пошел к нашим соседям по пляжу с просьбой сфотографировать нас всех троих вместе (у нас не было штатива), а вернулся обратно с девушкой семнадцати или восемнадцати лет и ее любопытным братишкой лет пяти-шести.

Девушка еще только приближалась к нам, а меня, словно мощной волной, накрыла и ослепила ее блистательная красота, поразило какое-то очень естественное чувство собственного достоинства, с каким она несла свою красоту (обычно все красивые создания излучают нескрываемую гордость от осознания собственной привлекательности).

Девушка взяла у моего отца фотоаппарат, и мы все трое, я, папа и мама, обняв друг друга, встали на песчаной отмели берега, а девушка несколько раз щелкнула нас в разных позах.

Потом мама дала малышу – в качестве благодарности за помощь – шоколадку, он ответил «grazie», и я понял, что они итальянцы.

Но прежде чем вернуться к своим родителям, они пошли к морю. Мальчик оставил шоколадку на песке и с криками бросился в воду, девушка побежала за ним. Поиграв немного в воде, брат и сестра вышли вместе, держась за руки, потом мальчик вырвался от нее, сбегал за шоколадкой и, развернув обертку, откусил кусок, а девушка отряхнулась от воды с извиняющейся улыбкой, и ее удивительная красота снова поразила меня. С темной лентой, перевязанной на груди (тем летом у девушек на городских пляжах была такая мода), бликами солнца в мокрых волосах, вся – в объятиях улыбок и теней. Вся – плечи, бедра, колени, свежая кожа и глаза в длинных ресницах.

Потом мы оделись, сложили свои вещи и собрались уходить. Проходя мимо наших соседей по пляжу, отец поздоровался с ее родителями (оказывается, он знал ее отца-дипломата), и через поле, под лучами заходящего солнца, мы пошли в село.

Немного устав после целого дня на солнце и от ароматов свежего вечернего воздуха, мы сели отдохнуть на скамейку в парке, красиво оформленном в виде сквера.

Поле напротив медленно тонуло вместе с солнцем, калина над нами свесила гроздья своих ягод – маленьких красных шариков, сильно пахло розмарином, между деревьями угадывались очертания далеких холмов, а еще дальше – полоска моря.

Я ощутил в душе какое-то ожидание, и больше никогда в жизни оно меня не покидало.

После встречи с этой девушкой во мне что-то изменилось, в ушах зазвучал какой-то новый голос… Была ли это любовь или, может быть, предчувствие любви, родившееся во мне от встречи с красотой – я не знал.

Мы сели поужинать в том же кафе у пристани, рядом с маленькой автостоянкой, где папа еще утром оставил нашу машину. На причале тихо покачивались мачты яхт, а за ними было море – золотое и синее перед закатом.

Принесли печеную рыбу, мама с папой заказали бутылку белого вина.

И вдруг мое сердце вздрогнуло мучительно и радостно – из маленького автомобиля, остановившегося на площадке перед кафе, вышла та самая семья, наши соседи по пляжу.

Она – в светлом платье с крупным рисунком, с ярким красным цветком в волосах, стянутых голубой шелковой лентой.

Они сели поблизости, я мог видеть девушку в просвете между спиной отца и профилем мамы, иногда мне казалось, что и она поглядывает в мою сторону. В какое-то мгновенье наши взгляды встретились, и вместе с радостью ко мне пришла печаль, которая, как говорят, всегда сопутствует встрече с прекрасным.

Рыба оказалась так себе, но зато фруктов было вдоволь, официант принес их в большой плетеной корзине, поставив такую же и на соседний столик.

Девушка надкусила персик, и по ее подбородку потек сок. Осторожным движением она вытерла лицо, а потом снова взглянула на меня, и на ее губах появилась уже знакомая мне слегка извиняющаяся улыбка.

Наши знакомые незнакомцы поднялись из-за стола раньше нас, сели в машину и уехали (и снова меня резанула боль, а вместе с ней пришло ощущение счастья, счастья ожидания).

А мы остались ночевать в селе, в маленькой грязной гостинице.

На другой день мы вернулись домой, в нашу виллу рядом с больницей на окраине города, расположившуюся высоко в скалах, в которых была узенькая тропинка, сбегающая вниз, к морю. Это был наш, домашний, пляж, здесь прошло много счастливых дней моего детства, здесь я учился плавать, сюда на рассвете приходил отец, чтобы искупаться перед работой.

После поездки к Шенуа и я стал чаще приходить сюда – и утром, и в час заката, весь охваченный новым чувством, родившимся во мне после той встречи с девушкой на пляже. Нельзя сказать, что я влюбился (хотя образ именно этой девушки завладел моими мечтами), просто у меня проснулась сама эта жажда любви – как только что возникшая любовь ко вселенной, как новая, другая жизнь, полная радостного и в то же время мучительного ожидания и предчувствия.

Еще раз я увидел ее в аэропорту, когда улетал на родину. Она тоже летела (но другим рейсом). Опять с братишкой, еще более смуглая, в том же светлом платье. Она заметила меня. Узнала. Потому что слегка улыбнулась и совсем незаметно кивнула, а ее рука коснулась плеча мальчика. И этот едва уловимый жест наполнил меня радостным трепетом, он показался мне приветствием и знаком, обращенным именно ко мне.

Образ девушки с пляжа под горой Шенуа остался навсегда во мне и со мной, хотя в воспоминаниях он все чаще истончается до бесплотной, светлой тени – как прообраз само́й красоты и любви, как сладостно-мучительная и мечтательная пустота, которая жаждет своего заполнения. Пустота исчезла лишь после встречи с Еленой, образ которой как будто приблизился к легкой тени девушки с пляжа, слившись с ней, чтобы перечеркнуть ее или заставить все более призрачный образ стать осязаемой плотью.

Воспоминания о том давнем лете на Средиземном море нахлынули на меня вместе с горьким запахом полыни, долетевшим сюда с ближних цветущих и ароматных лугов.

Но Елены нет, и ее образ превращается в тень, в новую пустоту – уже не пустоту ожидания, а пустоту чего-то неведомого, что уже ушло и (ты чувствуешь это) никогда не вернется.

Был, наверное, один из последних погожих дней осени. Деревья, кусты и травы вокруг как бы пели, подчиняясь мягкой и теплой разноцветной гармонии, и с обеда до самого вечера я скитался в лесу. На закате вернулся с букетом из веток с медно-красными, желтыми и табачно-коричневыми листьями, который собирался поставить в бирюзовую вазу в библиотеке, чтобы зимой он согревал меня своим теплом. Я решил сначала занести его к себе, а уж потом заглянуть к старикам, и поэтому пошел напрямик. Но, войдя в аллею, по которой обычно ходил, сокращая путь, я вдруг услышал встревоженный лай собак, а вскоре увидел на площадке перед дворцом шикарный черный автомобиль. Впервые за этот год в «Оленях» появились люди. Кто бы это мог быть?

Конечно, я знал, что рано или поздно кто-то должен был появиться здесь, но я так привык к покою и одиночеству, что появление людей меня озадачило и расстроило. Поэтому я оставил букет под каким-то деревом и свернул к домику стариков. Деда Йордана не было, а баба Ивана встретила меня словами:

– Приехали какие-то начальники.

Пока я решал, что мне делать – остаться здесь или вернуться к себе, появился старик. На своем безмолвном языке, в котором я уже различал всё новые и новые нюансы, он успокоил меня и кивком позвал за собой.

Когда мы вошли во дворец, дед Йордан дал мне понять, что гости расположились внизу, а мы направились на второй этаж. Пока шли по коридору, старик у каждой двери показывал мне, что он ее закрыл, и когда подошли к моей комнате, отдал мне ключ и знаками объяснил, что я должен запереться изнутри. Потом постучал в мою дверь четыре раза, показал на себя и рукой сделал жест, как бы поворачивая ключ. Я понял, что это условный сигнал, по которому должен открывать ему дверь.

Зайдя в комнату, я заперся и прилег с намерением почитать, но задумался над новой ситуацией.

Смутное определение бабы Иваны «начальники» мне ни о чем не говорило. Она ведь и меня поначалу приняла за «управляющего». Но сам факт, что нежданные гости каким-то образом проникли в это уединенное и неприступное место, означал, что они имеют к нему какое-то отношение – в качестве хозяев или пользователей. Я, правда, не понял, знают ли их старики по прежним приездам. И вообще – как долго они здесь пробудут, изменится ли как-то прежний покой в «Оленях» и, самое важное, что будет со мной после их появления? Может быть, пришло время покинуть это дивное место, где я уединился в качестве добровольного изгнанника, хотя отсутствие выхода отсюда делало мое затворничество здесь не совсем добровольным. Знают ли пришельцы, что во дворце есть люди, и если они меня видели, то за кого приняли? А может быть, мне тихонько отсидеться у себя в комнате, пока они уедут, как, собственно, и следовало из поведения деда Йордана.

Но что бы ни произошло, сейчас я должен сидеть тихо и ждать развязки. Я встал, зажег настольную лампу и занялся чтением.

Читал я недолго, потому что снизу послышался шум. Вслушавшись, я уловил звуки музыки, которые вскоре усилились, и стало нетрудно понять, что любители этой музыки обладают самым примитивным (из всех возможных вариантов) вкусом.

Слава богу, эти звуки не были слишком оглушительными, так что я мог продолжать свое чтение.

Часа через два в мою дверь постучали условным стуком. Это дед Йордан принес мне ужин в корзине, не забыв и обычную нашу вечернюю ракийку, на этой раз в пузатой бутылочке из толстого стекла. И сразу же ушел, улыбнувшись и слегка подмигнув. Из чего я понял, что мне не стоит беспокоиться. Да я, собственно, и не беспокоился. Ну, в самом деле, чего мне бояться? Если надо, я могу и уехать, правда, не без сожаления о чудесном месте, приютившем меня.

Я поужинал, налил себе и ракии. Но поскольку в бутылочке было больше нашей обычной, весьма скромной, вечерней дозы, то решил устроить себе небольшой праздник. Потому что – и по громкой музыке, и по пьяным голосам, и песням, долетавшим снизу – понял, что там течет бурное веселье, которое вряд ли завершится скоро.

Где-то за полночь, когда я еще читал, но уже думал ложиться, в дверь постучали. Дед Йордан обычно в это время спит, но гости явно его задержали. Это был он.

Старик дал мне знак следовать за ним. Уж не надумал ли он куда-нибудь меня перепрятать? Но нет, спустившись вниз, мы пошли по коридору. В открытую дверь столовой я заметил на столе бутылки, тарелки с остатками еды и огрызками – следами отшумевшего пышного застолья. Но в комнате находился всего один человек. Примерно моего возраста, он и сам был похож на огрызок. Но зато у этого «огрызка» были плечи размером с трехстворчатый шкаф и большая голова трапецией, геометрическую форму которой еще более подчеркивал коротко стриженый затылок, отчего его могучая шея казалась шире и больше головы. Он не удостоил меня взглядом (если то, что я увидел в его поднятых на секунду глазах, вообще можно было назвать взглядом) – ничто не свидетельствовало о том, что он вообще что-то увидел. Он был полностью погружен в себя, хотя там было еще меньше шансов обнаружить что-либо. Просто парень был мертвецки пьян. Впрочем, весь его вид говорил о том, что и в трезвые минуты мысль посещает его не слишком часто. Кроме крепких мускулов, будить в нем было нечего.

Мы с дедом Йорданом пошли дальше к большому залу, откуда долетали звуки откровенно тупой музыки – в полном контрасте с окружающей обстановкой, которую я впервые видел столь изменившейся от присутствия людей. В ярком свете большой люстры и всех настенных и настольных ламп я увидел некую компанию. Двое мужчин и две женщины. Они сидели в креслах вокруг круглого столика. Тот, что постарше, лет пятидесяти с лишним, был в белой рубашке, с распущенным узлом галстука. Мужчина помоложе, не больше тридцати, был в темно-вишневом шелковом костюме.

Я узнал их – все те же бандитские рожи, слегка видоизменившие прически и костюмы. У молодого были блестящие от бриллиантина прилизанные волосы и чуть-чуть модернизированный вид начинающего карьериста. Подобные хитрые холуйские физиономии были мне знакомы и раньше – лица людей, только-только взобравшихся на первую ступеньку своей карьерной лестницы-мечты. Вот только на его запястье был тяжелый золотой браслет, раньше такой моды не было. Другой был из тех мужчин, которые уже достигли последней стадии своей возможной карьеры, но сами об этом еще не догадываются и надеются на что-то большее. Новые хозяева жизни на поверку оказались старыми, слегка видоизменившись внешне. Если, впрочем, это действительно были хозяева.

Не знаю, почему, но я вдруг вспомнил, как еще в гимназии был на каком-то школьном празднике, где в президиуме сидела группа официальных лиц во главе с министром просвещения. Спрятавшись в задних рядах, я читал какую-то книжку, чтобы не слушать глупости из длинного доклада, прославляющего грандиозные успехи образования вообще и нашей дорогой школы в частности, когда случайный взгляд в сторону президиума заставил меня внимательнее приглядеться к не замеченной мною ранее перемене. Министр с несколькими сопровождающими его лицами уже ушел, но центр президиума пустовал недолго – периферия дружно переместилась к центру, чтобы заполнить в каком-то horror vacui^[3] образовавшуюся пустоту…

Вся компания была изрядно навеселе, но, в отличие от мертвецки пьяного амбала в столовой, еще держалась.

– Проходи, парень, садись, – пригласил меня старший и кивнул молодому, который тут же налил в пустой стакан виски. Делать нечего, пришлось сесть, а в это время дед Йордан ретировался и я остался один в полупьяном обществе.

Интересно, за кого они меня приняли и как я выгляжу в их глазах? Я был в простых спортивных брюках цвета хаки (старики щедро предоставили мне возможность пользоваться богатыми складами в «Оленях», да и что другое мог бы я выбрать), а сверху, на защитного цвета солдатскую рубашку, я натянул один из свитеров (тот, что полегче), которые связала мне баба Ивана еще прошлой зимой. Может быть, они приняли меня за родственника стариков или за охранника?

Однако гости, по всей вероятности, вовсе и не думали об этом, просто пригласили разделить их застолье, которое, очевидно, вошло в свою заключительную фазу, потому что на столике было лишь несколько полупустых бутылок из-под виски, минеральной и газированной воды да несколько тарелок с остатками ужина.

Лишь сейчас я обратил внимание на женщин за столом. В сущности, это были совсем юные девушки, лет шестнадцати-семнадцати, я их разглядел как следует позже, когда они пошли танцевать с молодым мужчиной.

Хотя одна была блондинка (точнее – крашеная блондинка с обесцвеченными до белизны волосами), а другая – жгучая брюнетка с черными, как вороново крыло (вероятно, тоже окрашенными – до синевы), волосами, они были похожи друг на друга как две капли воды. Их фигуры можно было бы назвать красивыми – они были довольно стройными, но слишком уж одинаковыми в своей модной удлиненности и очень плоскими, начисто лишенными тех изящных изгибов тела, которые делают красивыми даже самых худых женщин. Но самым поразительным и что, в сущности, лишало красоты даже эти тела, было удивительно тупое, равнодушное ко всему на свете выражение их лиц… Это были лица, от которых веяло бездонной пустотой.

Я давно заметил, что даже красивые лица из застойных времен (как и лица многих людей Востока) несут на себе печать какой-то странной немоты. Но лица этих девушек демонстрировали полное отсутствие какого-либо выражения так сильно, что их даже нельзя было назвать красивыми. Немота в них превратилась в тупость.

Несмотря на вызывающе откровенные жесты, грим, одежду (или, скорее, ее отсутствие), их тела даже не были возбуждающе сексапильными. Девушки лениво покачивались под музыку, повторяя давно заученные эротические движения, которые, скорее, имитировали, чем выражали, возбуждение, призывно манили бледно-розовыми язычками в грубо размалеванных ртах, руками гладили свои бедра, которые вовсе не нуждались в большем оголении под и без того короткими, буквально впившимися в тело, эластичными юбочками (черной у одной и ярко-красной – у другой). И даже когда они возбуждающими, как им, наверное, казалось, движениями запускали руки себе под юбки, к плоским началам своих бедер, касаясь сокровенных женских глубин, это не было похоже на сексуальный вызов, это было просто пошло.

Но самой большой нелепостью была музыка, которую я слушал впервые – какие-то ужасные ориентальские или народные ритмы, отредактированные бездарным западным шоуменом, или тупые популярные западные мелодии в аранжировке посредственного ориентальца.

Девушек звали Кики и Мики, молодой мужчина обращался к старшему «господин Иванов», а тот в свою очередь называл его Трайчо. Я так и не смог отличить Кики от Мики. Хотя мы обменялись несколькими фразами, разговор не получался. Девушки время от времени хихикали, когда не танцевали, или снова начинали ласкать свои бедра, высовывать языки, извиваясь и трясясь в ритме музыкальных ориентальских вестернов.