Текст книги "Твой образ (сборник)"

Автор книги: Светлана Ягупова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

6

Весь день взбалмошно и весело девочки хлопали дверьми: то схватят кусок яблочного пирога, то вынесут во двор и опять занесут игрушки. Потом прибежали, затормошили:

– Мы на качели, тут недалеко. Мамочка, ну пожалуйста!

– Идите, ради бога, – отмахнулась Бородулина и устало опустилась на диван.

За весь выходной и не присела. Чего только не переделала: и стирала, и полы мыла, и обед готовила. Даже пирог испекла к приходу Валентины. Подруга должна была появиться с минуты на минуту, и Мила Михайловна то и дело поглядывала на часы – скорей бы!

Две недели она хранила от всех свою невероятную тайну, честно выполняя просьбу Косовского держать язык за зубами. Молчание дорого стоило ей – начались мигрени. На работе путала в документации фамилии и цифры, стала рассеянной, раздражительной. Коллеги сочувственно вздыхали – надо же, как переживает за супруга! О подробностях беды, постигшей Бородулина, никто не знал.

К концу второй недели вынужденного молчания Мила Михайловна ощутила такой зуд в груди, что начала срочно думать, кому бы излить душу. После некоторых раздумий остановилась на своей сослуживице Валентине Сойкиной. Это была женщина, которой Бородулина ни разу не позавидовала. Незамужняя, в одной комнате с больной матерью-старухой, Валентина являла собой пример неудачной тихой жизни и умела искренне сочувствовать другим.

Будь Бородулин законченным покойником, Мила Михайловна искренне бы скорбела по нему и, как это бывает, возможно, заново полюбила бы. Но сейчас ее одолевали самые противоречивые чувства. «Охламон ты мой невезучий», – думала она порой с горькой нежностью. Но вдруг накатывала ярость, и она рвала и метала, бормоча: «Погоди, встретимся, разберемся, кто ты теперь. И тогда…» Что будет тогда, Бородулина не знала.

Чуть не ежедневно она совершала набеги на клинику, прихватывая с собой дочерей. Часами простаивала у проходной, слезно умоляя впустить. Но все кончалось тем, что вызывали дежурного врача, давали ей бром, валерьянку, уговаривали держать себя в руках и терпеливо ждать. В такие минуты ей нравилось быть в центре внимания – на нее смотрели с уважением и сочувствием. А ведь рано или поздно пресса объявит имена пациентов доктора Косовского, и тогда ее фамилия, а может, и фотография, замелькает на газетных страницах. Нет, она, конечно, до глубины души потрясена тем, что случилось с мужем, но мысль о возможной популярности их семьи все чаще приходила в голову.

То-то запричитает, заахает, узнав обо всем, приятельница Валентина.

И Мила Михайловна так ясно представила, как усядутся они за стол, как нальет она в стопочки винца и проговорит со слезами на глазах: «За покойного Ивана Игнатьевича!» – «Ну?! – подпрыгнет подруга. – Неужто скончался? Что же до сих пор молчала?» – «И скончался и в то же время жив», – скажет она загадочно, промокнув глаза платком. «Ничего не понимаю», – пробормочет Валентина. «Думаешь, я понимаю!» – воскликнет она. И вот тогда обрушит на подругу свою тяжелую, невыносимую тайну.

Позвонили. Мила Михайловна вскочила, бросилась к двери. «Наконец-то пришла», – подумала она.

На пороге стоял Бородулин. Был он бледный, чуть осунулся, и одежда висела на нем, как с чужого плеча.

Отпустили! – охнула она, забыв на миг обо всем, что рассказывал Косовский. Засуетилась, забегала, схватила его под руку и потянула в комнату.

Тощая, кудрявая блондинка не понравилась Некторову и привела в замешательство, когда вдруг разрыдалась на его груди. Тут же откуда-то появились две девчушки лет пяти и семи, очень похожие на Ивана Игнатьевича, и эта похожесть неожиданно отозвалась теплым еканьем в сердце.

– Что, малышки, как жизнь? – деланно бодрым тоном спросил он, смущенно проходя в комнату и присаживаясь на стул. – Вас зовут…

– Ира и Кира, – быстро подсказала Мила Михайловна, испуганно взглянув на него.

– Ира и Кира, – повторил он.

– Какой ты стал смешной, – девочки рассмеялись. – Когда выздоровеешь, сыграешь с нами в «тумборино»? – спросила младшая.

– Я потом все объясню. – Бородулина прижала к щекам Некторова ладони и жадно заглянула ему в глаза. – И вправду не совсем тот, – пробормотала она. – Погуляйте еще, – отстранила от него девочек.

– Мы так соскучились, – обиделась старшенькая.

– Ты обещал поехать с нами в лес и наловить под цветочками лампумпонов. Мы увидим их, правда? – прошепелявила малышка.

– Обязательно увидим. – Некторов погладил Киру по голове.

Странно знакомым показалось тепло девочкиных волос под рукой, будто уже не раз прикасался к ним. Захотелось обнять ее, усадить к себе на колени, но Мила Михайловна решительно выпроводила дочек за дверь.

«Неужели это память бородулинского тела? – подумал он. – Но тогда почему я безразличен к его жене? Более того, она глубоко не симпатична мне».

Он оглянулся. Комната была заставлена самодельными книжными шкафами и стеллажами, между которыми висели большие и маленькие фотографии морских, горных пейзажей и странные фотофантазии с непонятными контурами, квадратами, спиралями.

– Этот профессор чуть с приветом, да? – В голосе Бородулиной прозвучала надежда. Муж почти не изменился, и трудно, невозможно было поверить в то, что перед ней чужой человек, как уверял Косовский. – Болтают, вроде ты другой?

– А каким бы вы хотели меня видеть?

– Чего развыкался? Я ведь знаю на тебе любой закоулок.

Некторов смутился. Потом переспросил:

– Так все же, каким вы хотели бы меня видеть?

– Лучшим, – отрезала Мила Михайловна. – Практичным и ответственным за семью. Без заскоков.

И он вдруг всей кожей ощутил, как скучно и тоскливо жилось Бородулину с этой женщиной. Встал, прошелся по комнате. Мила Михайловна забегала рядом:

– Ну хоть скажи что-нибудь, успокой мою душу, – лепетала она. – Что теперь нам делать?

– Да ничего, – сердито ответил он. – Мы с вами – совершенно чужие люди.

– Ах ты, господи, – она всплеснула руками. – Нет, все это не доходит. Что же, теперь и жить здесь не будешь? А что соседи скажут? Позор-то какой! А девочки? – она вцепилась в его рукав.

– Я-то при чем? – пожал он плечами.

Бородулина возмущенно подскочила:

– Или не эти руки обнимали меня больше семи лет? Не эти губы целовали?

Некторов покраснел. А Мила Михайловна разошлась не на шутку.

– Чихать я хотела, что у тебя нынче в твоем черепке! Вот он ты, с твоими юродивыми глазами нищего мечтателя, от чьих фантазий в этом доме никому ни холодно ни жарко!

– Это уж слишком! – вскипел он, вдруг обидевшись за Бородулина. – Дочери обожали вашего мужа. И вот это, – он кивнул на стену с фотографиями, – мне нравится гораздо больше, чем побочная халтура, на которую вы его толкали.

– Еще бы, – горько скривилась Бородулина. – Цирковые фокусы всегда эффектны. А у меня уже сил не было смотреть на эту придурь! – Она подбежала к стене, плюнула на нее, а потом стала одну за другой срывать фотографии и бросать на пол, приговаривая:

– Вот! Вот тебе! И еще вот!

«Ну, чумная баба. Бедняга Бородулин, с какой мегерой жил», – подумал Некторов и незаметно успокаивающе погладил свою руку.

Мила Михайловна была вне себя. Она топтала снимки ногами, комкала, рвала на кусочки.

– Стоп! – вскрикнул он в тот миг, когда Бородулина протянула руку к последней причудливой фотографии. Показалось, что сквозь пятна туманной Галактики на фото мелькнуло человеческое лицо.

– А-а-а, самую фокусную пожалел! Еще бы! Два часа возился, мозгуя, как бы поинтересней намазать на хлеб горчицу. На, лопай! – Она сорвала фотографию и бросила Некторову под ноги.

Он поднял снимок, стал разглядывать его, то приближая к глазам, то отдаляя, и с изумлением обнаружил, что фото двупланово. При близком рассмотрении на нем были какие-то космические завихрения, скопища звезд. Но стоило отвести фото подальше от глаз, как на нем четко вырисовывалось бородулинское лицо. Лекторов сразу узнал его, а узнав, поразился: оно не было похоже ни на одно изображение Бородулина, с которым его познакомила Октябрева. Лицо Ивана Игнатьевича было тонким, одухотворенным, глаза смотрели проницательно, насмешливо и мудро. Стоило чуть сдвинуть фото, и лицо исчезало.

– Горчица, намазанная на хлеб, – в раздумье сказал Некторов. Перевернул фото и прочел на обратной стороне: «Превращение». – Что вы сделали с ним, Мила Михайловна? – с горечью сказал он.

– С кем?

– С мужем своим. – Он спрятал фото за пазуху и пошел к двери.

– Куда?! – рванулась Бородулина. Обняла, припала к груди. – Все равно это ты, Ваня! Ты, ты! Голос твой, и все твое!

– Нет, Мила Михайловна, – твердо и неприязненно сказал он. – Но я буду навещать вас и детей, если хотите. Только не устраивайте больше таких сцен.

– А ты докажи, что ты – это не ты! – Она неожиданно приняла воинственную позу.

Он мягко отодвинул ее, вышел за дверь и на площадке столкнулся с Октябревой. Она стояла с девочками Бородулиной и рассказывала им что-то забавное, от чего они хлопали в ладоши, смеясь от удовольствия.

– Неужто шпионите? – радостно изумился он.

– Вот еще! Я здесь живу! – вспыхнула девушка. Глаза ее стали огромней, глубже.

Фотография «Превращение» висела теперь на стене в палате Некторова, и он подолгу рассматривал ее. Притягивала не столько техника фотоснимка – когда при легком повороте головы из звездной туманности вдруг появлялось лицо, – изумляло само лицо: выражение глаз, одухотворенность, которая скрашивала неправильные черты, придавая лицу особую, как бы сотворенную самим человеком красоту. Снимок был сделан, вероятно, лет пять-шесть назад. В последнее время Бородулин огрубел, располнел. Уж не потерял ли он и некий жизненный ориентир, проживая с Милой Михайловной? Снимок что-то подсказывал Некторову, но подсказка эта была еще невнятной.

Через несколько дней он устроил себе новое испытание: позвонил Верочке Ватагиной, назвался поклонником ее таланта и спросил, нельзя ли им встретиться – у него важное к ней дело. Верочка немного поломалась, но потом согласилась – уж слишком серьезен и настойчив был голос незнакомца.

Свидание назначили на семь вечера в ресторане «Океан».

Из клиники Некторов вышел часа за два. В этот раз парик не надел – волосы после операции уже отросли, и хоть на макушке красовалась лысинка, решил предстать перед Верочкой не замаскированным, со всеми своими прелестями. В троллейбусе к нему притиснулся человек с русой бородкой и обнял за плечи.

– Привет, Ваня! Говорят, ты болел? А я все собирался забежать, да дела заели. Как самочувствие? Видел Милу на днях. Вид у нее какой-то загадочный. А я уж испугался, думал, с тобой совсем плохо. А ты ничего, молодчага, выкарабкался! Так как с широкоугольным?

– А что? – растерялся Некторов, соображая, как выкрутиться из этого положения.

– Ну как же, ты ведь обещал. Хотел у Милы взять, не дает без тебя. Будь спок, верну в целости. В случае чего, за амортизацию коньячок.

– Да что там, – пробормотал Некторов, сообразив, что речь идет о фотоаппарате. – Скажи, что меня встретил, я разрешил. А ты что, дома не живешь?

– Еще нет. Это я так, прогулочку себе устроил. Но скоро выпишусь. Будь здоров! – и поспешил выскочить из троллейбуса.

Было первое сентября. Стайки школьниц в белых передниках придавали городу праздничную оживленность. Некторов вспомнил о Тоше. Должно быть, сегодня ей особенно тоскливо дома. Зашел в будку телефона-автомата и позвонил домой. Трубку взяла мать. Екнуло сердце – услышит мужской голос и, чего доброго, приревнует к Тоше, расстроится.

– Алло, алло? Кто это? – чуть тревожно спрашивал материнский голос.

Он помолчал, затем медленно опустил трубку на рычаг.

«Внутренней свободы, вот чего тебе не хватает, – вспомнил слова Косовского. – Попробуй восстановить прежнее состояние раскованности, легкости, присутствия удачи».

Легко сказать – восстановить. А как?

Он вошел в гастроном, купил пачку папирос. В соседнем отделе, где продавали колбасу, стояли человек пять. К прилавку без очереди подошел щупленький мужчина в спортивном костюме.

– Девоньки, голубоньки, позарез некогда, автобус отходит, – пропел он ласково. И, странное дело, непроницаемое до этого лицо продавщицы оживилось, она мягко кивнула ему:

– Сколько?

– Триста.

Схватив завернутый в бумагу колбасный брусок, мужчина быстрым шагом покинул гастроном.

Некторов выбежал следом. Никакой автобус не ждал этого пройдошного малого, который тут же сбавил скорость и прогулочным шагом побрел по тротуару. «Ну, проныра! – восхитился Некторов. – Натиском взял!»

Пример был не из лучших, чтобы ему подражать. Однако мелькнула озорная мысль – не попробовать ли себя в каких-нибудь ролях, прежде чем увидеться с Верочкой? Не сыграть ли Бородулина, каким он представляет его? В конце концов пора обживать свое новое телесное убежище. Случай представить себя в этой роли быстро нашелся. Впереди шла молодая женщина, толкая перед собой детскую коляску с грудным младенцем, левую руку оттягивала сетка с арбузом.

– Разрешите? – подскочил он, перехватывая сетку. – Далеко?

– Вам какое дело! Чего пристали? – Женщина потянула сетку на себя. – Отдайте, а то крикну милиционера, – сказала она, подозрительно осматривая Некторова.

Он растерялся, замедлил шаг и, понурив голову, побрел дальше. Неудача обескуражила. Два часа бродил по городу и отмечал про себя, что у него появилось совсем иное, новое зрение. Никогда не воспринимал он человека раздробленно, теперь же видел лишь телесные оболочки, начиненные различным содержанием. Встречались лица, которые пугали. Казалось, телесная форма у таких людей лишь упаковка пустоты. В других, наоборот, поражала огромность внутренней жизни, которой было как бы тесновато в рамках внешнего одеяния. Он решил, что перед Ватагиной не будет разыгрывать чью-либо роль, а постарается вспомнить себя прежнего.

Ровно в семь Некторов расхаживал с букетом белых гвоздик возле ресторана и жалел, что не надел парик – с ним опять кто-то поздоровался. Нехорошо компрометировать Бородулина, но и о себе не мешает позаботиться – не ходить же теперь в парике всю жизнь.

Верочка кокетливо опоздала на пятнадцать минут. Как всегда, она была экстравагантна и нарядна: светлые брюки на широком поясе, блузка, расшитая цветами, сердоликовые бусы на длинной нити.

– Привет, – бросил он по привычке, подхватывая ее под руку. Она отпрянула, но он, заметив свою оплошность, решил не отступать, вести себя непринужденно, как в былые времена.

– Так это вы? – Она любопытно смерила его с ног до головы, и только тут он заметил, что стал чуть ниже ее. Это обескуражило. Раньше было наоборот. Но, вероятно, смелость его пришлась Верочке по душе, она тут же перешла на «ты», и они через минуту были как старые знакомые.

В зале было интимно, уютно. Низко опущенная над столиком лампа как бы изолировала их от всех. Они сидели, пили крымский белый мускат. Некторов читал наизусть ее стихи и вел себя так же галантно, как и в былые времена.

– Вы, конечно, слышали об уникальной операции доктора Косовского? – вдруг спросила Верочка.

– Слышал, – насторожился он.

Верочка оглянулась по сторонам, придвинулась к нему и доверительно сообщила:

– Сногсшибательная история. Хотите, расскажу подробности? Только все это пока в секрете.

«Отчего же болтаешь?» – подумал он и заинтересованно приготовился слушать.

С минуту Ватагина сидела молча, сдвинув к переносице выщипанные бровки и задумчиво постукивая длинными розовыми ноготками по столу. Потом отхлебнула глоточек вина и рассмеялась:

– Мне иногда кажется, что Некторов – ну тот, чей мозг пересадили в другое тело, – нарочно подстроил эту историю. Ну как бы подшутил над всеми, чтобы доказать что-то свое.

– Хороши шуточки! – возмутился он.

– Ты его не знаешь, он способен на все. Я очень любила его. Целых три года! Обычно это у меня длится год-полтора, а тут – три года! Отличный был парень, но таких страстей, конечно, не стоил.

– Это почему? – обиделся он.

Она взглянула на него лукаво, насмешливо, и сердце его заколотилось – уж не догадывается ли, кто он? «Да нет, показалось», – успокоил себя.

– Слишком Некторов был очарован собой.

«Не ты ли подбавляла мне этого очарования своими стишатами?» – чуть не взорвался он и сказал:

– Наверное, были тому причины.

– О да! Видел бы ты его: красавец! К тому же умен, талантлив. Но чего-то в нем не хватало. Как в борще, куда забыли положить морковку или капусту.

– Однако образность у тебя не изящная.

– Да-да, как в борще, – жестко повторила она.

– А теперь надо надеяться, в нем все ингредиенты? – усмехнулся он, вставая. С легкой тревогой пригласил ее на танец.

Как и в прежние времена, она прижималась к нему с трогательной самоотдачей. Так же взволнованно узились ее и без того маленькие глаза, а волосы глубокой черноты бойко летали по плечам.

«Вот тебе и на, – думал он разочарованно, – выходит, ей все равно кого обнимать – цветущего красавца или плешивого коротышку». И тут же охватывала радость – если и для нее, и для Тоши он по-прежнему интересен, значит, есть в нем нечто, могущее нравиться независимо от его внешности?

Порою из притемненного зала с пятнами столиков ему чудился чей-то внимательный взгляд. Но кто и откуда рассматривает его, не мог уловить. Весь вечер они беседовали о поэзии, об общих знакомых, а потом Верочка почему-то длинно и горячо рассуждала о том, что право на любовь вовсе не дается ни внешностью, ни возрастом – каждый достоин этого чувства.

Давно ему не было так хорошо. Чуть приглушенная многоголосица зала, музыка эстрадного оркестра – все это после больничной тишины будоражило, приподымало, и, разгоряченный вином и Верочкиными словами, он порой забывал, кто он и что с ним. Но потом вдруг стало обидно за себя прежнего – слишком ласково смотрели Верочкины глазки-шарики на него, нового поклонника.

Он расплачивался с официанткой, когда Ватагина куда-то улизнула. Стал искать ее и нашел в другом конце зала с какими-то девушками. Одна была в очках и пристально смотрела в его сторону. Лицо другой он не разглядел – она сидела спиной к нему, но что-то знакомое почудилось в абрисе ее плеч, головы.

Тут Верочка прервала беседу и поспешила к нему.

На улице их остановили ее друзья. Минут семь болтали ни о чем, и только распрощались, как он увидел Октябреву. Она выходила из ресторана с очкастой девушкой. Это с ними разговаривала Ватагина. Он понял, что его разыграли. Настроение вмиг испортилось. Было досадно и неловко.

Верочка стушевалась, потянула его за руку, но он отстранился.

– Не сердись, – пробормотала она. – Мы хотели тебе помочь.

Он неприязненно взглянул на нее, подождал, пока Октябрева поравняется с ними.

– Мой личный детектив неосмотрителен, – сказал он. – В следующий раз советую гримироваться под официантку.

7

Пухлощекий человек в зеркалах уже не отталкивал. Некторов сросся, слился с ним. Однако на смену вражде к своему телу пришло щемящее чувство жалости. Оно захлестнуло с такой силой, что на время вытеснило то, что зарождалось в нем к Октябревой. Кто знает, во что бы вылилась эта жалость, если бы не одно происшествие.

Некторов лежал и рассматривал бородулинскую фотофантазию «Превращение», когда стук каблучков в коридоре возвестил, что его мучительница будет сейчас здесь.

– Все модничаете? – буркнул он, заметив плиссировку на ее халате. – Еще бы нацепили на нос батистовую маску с кружевами. Между прочим, ваш курс уже закончил практику.

Октябрева протянула ему градусник.

– Я вам надоела?

– Очень!

– Благодарю. Вы мне тоже. – Она присела на теплобатарею, вынула из халата миниатюрный флакончик с лаком и стала подкрашивать ногти. – А не пора ли вам уходить из этой кельи? Косовский не решается предложить что-нибудь, надо бы и самому подумать о своем будущем.

– Профессор не был сегодня на обходе. Почему?

– У него неприятность.

– Кто-нибудь умер?

– Да. Обезьяна.

– Клеопатра?!

– Кажется.

Октябрева мельком взглянула на него и замерла. Лицо Некторова исказила гримаса ужаса. Он медленно встал. Градусник выскользнул из-под его руки и звякнул об пол.

– Что с вами! – Она бросилась к нему.

Он оцепенело смотрел куда-то мимо нее и беззвучно шевелил губами.

– Отчего она умерла? – наконец выговорил он.

– Неизвестно. Знаю только, что Косовский очень дорожил ею. – Догадка вдруг мелькнула в ее глазах, и она испуганно прикусила губу.

– Мне нужно побыть одному. – Он тяжело опустился на койку.

Она попятилась к двери и, мысленно ругая себя за болтливость, вышла.

Некторов судорожно притянул к себе подушку, зарылся в нее, будто скрываясь от незримой, подступившей вплотную угрозы. Неужели что-то упустили, и его срок отмерен какими-то жалкими месяцами? Да что там месяцы, в любую минуту и секунду может прерваться его связь с миром. Черная тяжесть навалится на него, придавит, расплющит, и уже не будет ничего. Ничего. Боже мой! Ему подарили способность дышать, двигаться, говорить, любить… А он валяется на этой койке и терзает себя никчемными, жалкими мудрствованиями. И ведь уже был по ту сторону, но свершилось чудо, а он до сих пор не понимал этого.

Как бы не веря, что он живой, встал, сделал несколько шагов, согнул руки в локтях, подпрыгнул, обвел глазами палату. Сердце колотилось сильно и болезненно. И эта неожиданная боль была тоже одним из компонентов его бытия, физическую полноту которого он никогда так остро не ощущал.

– Надо что-то делать, что-то делать, – забегал он по палате. Бросился к шкафу и стал поспешно одеваться.

Во дворе института наткнулся на служителя питомника, схватил его за плечи и встряхнул:

– Что с Клеопатрой? Отчего она умерла?

– Да ты кто такой? Да отпусти же! – Дядя Сеня вырвался из его объятий и сердито отряхнулся. – Она что тебе, тетка или бабушка, эта Клеопатра? Ходят тут всякие. Обожралась эта дура порчеными консервами, и все дела. Куда ж там, траур мировой устроили! Косовский аж почернел. А кто виноват? Уборщица. Это она угостила шимпанзе отравой. А меня, наверное, теперь уволят, – тоскливо сказал он.

– Консервы! – Некторов опять бросился к дяде Сене и поцеловал его в нос. – Консервы!

– Ты чего? – опешил служитель.

Консервы! Выходит, ему дана отсрочка на неопределенное время. Собственно говоря, у каждого подобная отсрочка, но многие считают, что они, если не вечны, то, по крайней мере, отмечены печатью долгожительства.

Манжурова сидела у микроскопа, когда он вошел. Подняла голову и опять уткнулась в микроскоп.

– Отчего умерла Клеопатра? – с ходу спросил он.

Не отрываясь от работы, Манжурова небрежно бросила:

– Порченые консервы. – Лицо ее было сосредоточенно скучным.

– Точно?

– Точно.

– Ясное море!

Ирина вздрогнула, обернулась.

– Ясное море! – повторил он весело. – Отчего ты такая кислая, Ирина? Отчего люди вообще часто хмурятся? Злятся? – и, не дав ей опомниться, выскочил из лаборатории.

Был обычный сентябрьский день с чадом машин и деловой кутерьмой. Некторов шел по улицам и смотрел вокруг глазами человека, который вдруг вынырнул из черной пропасти и вот оглушен, ослеплен и очарован хлынувшими на него звуками, красками, запахами.

– Я иду. Мои ноги твердо ступают по земле, воздух омывает мои легкие, сердце стучит в полную мощь, глаза впитывают, уши внимают, – ликовало его существо. – Я ощущаю, чувствую, думаю. Я – человек! Я – живу!

Мимо пробежала облезлая рыжая дворняга с высунутым языком. Некторов обернулся и с восторгом проводил ее глазами – в жизни не видел такой прелестной собаки! С работы деловым шагом возвращались люди, и он вдруг впервые разглядел, как они по-разному красивы в своей озабоченности, погруженности в себя или веселой открытости. Все вокруг куда-то спешили, бежали, ехали. Троллейбусы были переполнены пассажирами, сновали автомобили, мотоциклы. И это всеобщее движение было символом самой жизни, ее буйства и торжества.

Что-то щелкнуло его в макушку, под ноги подкатился блестящий орешек каштана. Мимо проехала стайка девчонок на велосипедах. Одна из них, длинноногая, с рыжей челкой, чем-то смахивала на Октябреву, и он заспешил в клинику.

Они столкнулись в вестибюле.

– Где вы пропадали? Пожалуйста, докладывайте, когда собираетесь куда-нибудь исчезнуть.

Лицо Октябревой было взволнованно, веки чуть припухли. Неужели плакала?

– Весь парк обегала. Где вас носило?

– Леночка! – Он улыбался до ушей. – Вы и вправду переживали?

Подошел, взял ее руку, прислонил ладонью к своей щеке. Не место и не время было для подобных сцен, но оба оцепенели, как в детской игре «замри», и он вдруг увидел в ее глазах свое отражение. С минуту строго рассматривал его, потом обнял ее за плечи, повернул к зеркалу, перед которым они остановились, и грустно сказал, глядя на маленького пухлощекого человека и стройную девушку:

– Видишь, как мы не смотримся рядом. Но главное, я – жив! Поэтому знаю, что мне делать. – И непонятно для Октябревой добавил: – Обещаю тебе исполнить это.