Текст книги "Твой образ (сборник)"

Автор книги: Светлана Ягупова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

В этот день открылась ему старая как мир истина. Раньше он знал ее умозрительно, теперь же прочувствовал всем своим новым существом: каждый человек – непознанная вселенная. Что из того, что Октябрева теперь ежедневно рассказывает о Бородулине, его вкусах, чертах характера? Все равно с самого утра на него обрушиваются пустячные и серьезные вопросы: как Иван Игнатьевич поднимал с постели свое тяжелое тело? Кого любил и ненавидел? О чем мечтал, думал? Уж наверняка перед зеркалом ему не приходило на ум подмигивать себе и петь нечто подобное стихам Верочки Ватагиной, тешившим самолюбие. Что же тогда было его душевным двигателем? Судя по рассказам Октябревой, Бородулин был неплохим человеком. И вряд ли те чужие, темные силы, мысли, чувства, которые сейчас бродят в нем, порождены бородулииским телом. Скорее – это его собственная реакция на внешность бедного Ивана Игнатьевича. «Бедного». Однако он впервые пожалел Бородулина. Но гораздо больше было жаль самого себя. Инкогнито. Маска. Человек-невидимка. Вот кто он теперь. Долго ли это будет иссушать мозг и Душу?

– Хотите мне помочь? – обратился он к Октябревой, уверенный, что сейчас все готовы по первому его свисту свершить для него невозможное.

Октябрева так и подалась вперед.

– Достаньте приличную одежду, чтобы я мог выйти в город.

– Зачем? – опешила она. – Не рановато ли?

– Нет. – И тихо, с какой-то детской беззащитностью пояснил: – По маме соскучился, хочу навестить.

– Но как же…

– Представлюсь другом ее погибшего сына. В войну такое случалось, когда уродовали лица.

– Может, лучше пригласить ее?

– Ни в коем случае!

– Ладно, – согласилась она, поразмыслив. – Только одного не пущу. Не волнуйтесь, и не заметите, как буду охранять вас.

В один из суматошных операционных дней, когда, по соображениям Октябревой, вылазка Некторова в город могла пройти незамеченной, она принесла ему одежду, ботинки и, улыбаясь глазами, призналась:

– Люблю авантюры. Иван Игнатьевич тоже обожал всякие затеи и розыгрыши. В Новый год он перед дочками танцевал в костюме Арлекина – сам сшил. Вот, – она достала из сумочки целлофановый пакет. – Здесь парик, усы, бакенбарды. У подружки в театре взяла. А то, чего доброго, встретите кого-нибудь из друзей или родственников Бородулина.

– Молодец, сообразила, – похвалил он и стал гримироваться.

Ей было приятно услышать от него эти обыденные слова, произнесенные столь редким для него, спокойным тоном. Почудилось, что перед ней Бородулин. Даже прикрыла глаза. А когда встряхнулась, прогоняя наваждение, увидела перед собой незнакомца с легкомысленной шевелюрой, рыжими щеточками под носом и полосками бакенбардов на щеках.

– Ну-с, похож на гусара? – Некторов приглаживал усы с щегольством и удовольствием.

Это новое, пусть искусственное, превращение на миг принесло уверенность, что еще не все потеряно и что-то можно изменить в лучшую сторону. Сейчас он даже немножко нравился себе.

Они вышли из корпуса и на проходной столкнулись с Петельковым. Но тот, кивнув Октябревой, мельком скользнул взглядом по Некторову, не узнав его. «Отлично, – подумал он. – Теперь остается, как в сентиментальном романе, посетить собственную могилу или оказаться братом матери и дядей своей жены».

Солнце уже садилось, но все еще пекло с жестоким остервенением. В многоцветной городской толпе он, как никогда, ощутил свое изгойство, оторванность от всего и всех.

В троллейбусе его грубовато потеснили два брата-атлета. С тоскливой обреченностью он подумал о том, что еще недавно мог так шевельнуть плечом, что эти сопляки вылетели бы за дверь. По своей уже новой привычке стал рассматривать пассажиров. Внешне он ничем не выделялся среди них, и это слегка утешало. Вон сидит старик с костылем, а у того мужчины лицо перекошено нервным тиком. Слава богу, у бородулинской невзрачности нет броских дефектов.

Смятение, тревога и злость охватили его, когда очутился на своей улице. Октябрева плелась где-то сзади, но он не оглядывался. Все мысли были устремлены к дому, куда он шел. У подъезда остановился, перевел дыхание.

– Я тоже войду, – раздался рядом голосок.

– Это уже нахальство, – возмутился он, не оборачиваясь.

– Войду, – упрямо повторила Октябрева.

– Поймите, это бестактно, – он развернулся к ней. – Да я просто не пущу вас к себе.

– К себе? – Губы девушки грустно изогнулись.

– Ах, ясное море, – выругался он. – Ну идемте, идемте, полюбуйтесь уникальнейшей сценкой. Будет потом о чем болтать со своей театральной подружкой.

– Как не стыдно!

– Вдруг нервишки сдадут, хлюпать начнете? Между прочим, хочу доставить себе удовольствие – переночевать дома. На правах друга Некторова, приехавшего, скажем, из Киева.

– Вы с ума сошли, – заволновалась она. – В клинике будет переполох.

– Лично мне клиника принесла куда больше неприятностей.

Какой хитростью отшить от себя эту большеглазую куклу? Она так раздражала его, что он даже не успел проникнуться серьезностью положения и здесь, у родного порога, с любопытством обнаружил леденящую пустоту в груди. Ни волнения, ни страха.

– Не пущу! – Октябрева вцепилась в его рукав. – Или пойду с вами. Вдруг плохо себя почувствуете? Нет, я просто не имею права отпускать вас.

– О каких правах вы тут болтаете? Принесли одежду, грим, помогли выбраться в город и вдруг стали права качать. Не смешно ли?

– Вы черствый, злой, эгоист.

– Ну-ну, продолжайте: нахал, подонок, уродина, психопат.

Из подъезда вышла женщина и подозрительно оглянулась на них. Некторов узнал в ней соседку по площадке и чуть было не поздоровался.

– Шут с вами, пошли, – грубо сказал он и стал подниматься на второй этаж. Возле своей двери остановился, бросил в сторону Октябревой злобно-отчаянный взгляд.

Глаза девушки расширились от испуга. Покусывая губы, она вертела сумочку. Он усмехнулся.

– Всю помаду съели. Успокойтесь. Если разобраться, старая история: Одиссей возвращается домой, а его не узнают. – И решительно нажал кнопку звонка.

Послышались небыстрые шаги. Дверь отворилась, и Некторов ощутил болезненный толчок в груди – перед ним стояла мать. Волосы ее совсем побелели и легким облаком окутывали голову. К горлу его подступил твердый ком, он глубоко вздохнул, стараясь придать лицу спокойствие. То, что организм отреагировал на появление родного человека, так обрадовало, что удар встречи несколько притупился, стушевался, и это было спасением.

– Входите, – пригласила Настасья Ивановна равнодушно, не спрашивая, кто они и откуда.

– Я – бывший сослуживец Виталия, из Москвы, – сказал он слегка осевшим голосом и неожиданно представился: – Бородулин Иван Игнатьевич. А это Лена, моя супруга.

Октябрева вспыхнула от такой выходки, уничтожающе взглянула на него, но промолчала, любезно улыбнувшись хозяйке.

– Идемте, – таким же безразличным тоном сказала Настасья Ивановна. С того дня как она потеряла своего мальчика, все для нее лишилось смысла, потянулась длинная череда одинаково тусклых дней. Несправедливость судьбы надломила ее. Поддерживало одно – ожидание будущего внука. Но все, что имело хоть малейшее касательство к сыну, было дорого ее душе.

Они вошли в комнату. Здесь ничего не изменилось. Тахта, застланная зеленым покрывалом, письменный стол, полка с медицинской энциклопедией. Книжный шкаф, на верху которого великолепная коралловая ветвь гипсовой белизны. Не из этой ли комнаты вынесли его несчастное тело? – мелькнуло у Некторова. Лишь один новый предмет – крупно увеличенное фото на стене, окантованное траурной рамкой. Увидев его, Некторов обомлел, в горле защекотало, забулькало, и он чуть не расхохотался. Какое дурацки важное лицо у этого парня!

– Садитесь, – кивнула Настасья Ивановна.

Но ни он, ни Октябрева не шелохнулись – так приковал их внимание портрет. Настасья Ивановна вынула из халата платок, промокнула глаза, повторила:

– Садитесь.

Только тогда он перевел взгляд на мать, увидел, какой она стала щупленькой, как небрежно одета – в халате, тапочках на босу ногу, – и, как-то сразу потеряв контроль над собой, рванулся к ней. Она растерянно и неловко обняла его. Беспомощно зарывшись лицом в ее грудь, он невнятно промычал: «Мама!»

– Милый, вы так сильно любили моего сына? – неясная тревога охватила ее. – Кто вы?

Октябрева оглушенно смотрела на них, и лишь когда Некторов опомнился, соскользнула в кресло.

Он провел ладонью по лицу, взял себя в руки. Трезвым сдержанным тоном сказал:

– Виталий проходил в моей клинике ординатуру. Способный был человек. Я бы даже сказал талантливый.

«Однако скромности ему не занимать», – отметила про себя Октябрева, но тут же устыдилась своего вывода – ведь он мать утешал!

– Виталий много рассказывал о вас, – продолжал Некторов, жадно всматриваясь в материнское лицо. «Это же я! Узнай меня!» – стучало его сердце. Однако бесцветные от слез глаза матери смотрели на него с отрешенной приветливостью. Часами она могла слушать о своем сыне, поэтому попросила:

– Расскажите что-нибудь о нем. – И обернулась к Октябревой: – А вы знали Виталика?

– Нет, – смутилась Октябрева.

– Мы поженились недавно, – выручил ее Некторов и неизвестно зачем сочинил: – Моя первая супруга скончалась.

– Значит, и у вас горе. – Настасья Ивановна сочувствующе покачала головой.

Ему стыдно было этой лжи – он никогда не врал матери. Припасть бы сейчас к ее ногам, открыться. Но нельзя.

– Помню, однажды Виталий пришел ко мне сияющий, как медный пятак, – начал он сочинять на ходу, чтобы немного отвлечь ее от грустных дум. – «Вот, – говорит, – смотри». И достает из кармана орех. Обыкновенный грецкий орех. Раскусывает его и подносит мне на ладони: «Ну, как тебе нравятся эти полушария, извилины? Чем не мозг человеческий? Вдруг это растеньице – не что иное, как мыслящий субъект?»

– Да, он был выдумщиком, – улыбнулась мать. – Он и опыты проводил какие-то совершенно фантастические.

– Слыхал, – обрадованно подхватил Некторов. Может, удастся сделать хоть самый малый намек? – Это были операции по пересадке мозга у обезьян. Очень перспективные эксперименты. Кстати, совсем недавно Косовский и Петельков пересадили мозг от одного пострадавшего в катастрофе человека к другому.

– Тоша что-то такое рассказывала, – поморщилась Настасья Ивановна, – но я не вдавалась в подробности. Все это так необычно и, знаете ли, страшновато. Но будь Виталик жив, он наверняка оказался бы в числе этих знаменитых ныне хирургов.

– Виталий писал, что вас его работа не удовлетворяла, – помрачнел Некторов. – И напрасно.

Октябрева напряженно следила за нитью опасного разговора.

– Напрасно вас отпугивала его работа, – повторил Некторов. – Представьте на миг, что мозг вашего сына удалось спасти.

– Зачем такие предположения, – Настасья Ивановна встала. Было видно, что разговор неприятен ей. – Надо что-нибудь приготовить. – Она вышла на кухню. Некторов пошел следом.

– Утешать не умею, – сказал он, чтобы сгладить неловкость. – Скажу одно: Виталий был бы очень огорчен, увидев вас такой убитой.

Она вздохнула:

– Знаю. Он всегда оберегал меня. – И опять тревога закралась в ее сердце. Что-то почудилось в интонациях гостя. Пристально взглянув на него, она отвернулась к плите. А в следующую минуту чуть не вскрикнула – ее обняли за плечи и уткнулись носом в шею точно так, как любил это делать сын. Она стояла, боясь шелохнуться. Вот сейчас обернется и…

«Мама!» – рвалось с его губ, но он сдержался.

– Неладно у меня с сердцем. – Настасья Ивановна присела на стул. Лицо ее было бледно и растерянно. Некторов быстро прошел в комнату, достал из нижнего ящика серванта аптечку, порылся в ней, отыскал корвалол.

Выпив капли, Настасья Ивановна удивленно взглянула на него:

– Как быстро вы нашли лекарство.

– Ничего странного, – стушевался он. – Обычное место для аптечек у домохозяек. Хотите, скажу, где у вас деньги?

Вошла Октябрева, осуждающе уставилась на него. Он замолчал. В самом деле, разыгрался сверх меры.

– Может, вам что-нибудь помочь по хозяйству? – предложил он. – Двери вон скрипят, смазать надо.

– У вас есть техническое масло? – поспешила Октябрева, боясь, что он опять невольно сделает промах и бросится за маслом в свои закрома.

– Право, не знаю. Надо посмотреть в шкафу, на балконе.

– А я схожу в магазин. Что вам купить? – предложила она.

– Зачем же такое беспокойство? – смутилась Настасья Ивановна. – Мы с Тошей тут сами потихонечку.

– Разве Тоша у нас… у вас? – оторопел Некторов.

– Да, – кивнула она, не заметив его оговорки. – Правда, ей нельзя носить тяжелого, но по дому справляется.

– Вот я и схожу, куплю овощей. А Ваня петли смажет и отдохнет немного. Ему нельзя переутомляться, он недавно вирусным гриппом переболел. – И, уходя, Октябрева бросила на Некторова тревожно-предупредительный взгляд.

Он занялся хозяйством: смазал петли, починил кран в ванной. Все это время из кухни доносились частые вздохи матери, и было так тягостно слышать их, что опять не выдержал, подошел к ней, обнял:

– Прошу, не надо так мучиться, – сказал он проникновенно, поцеловал в лоб и ушел в свою комнату.

Сел в кресло, закрыл глаза. Выходит, он выиграл у Манжуровой прошлогодний спор, когда после заседания кафедры сидели в лаборатории. Дым стоял коромыслом, и они втроем – Петельков, Манжурова и он – строили домыслы, что будет испытывать человек с пересаженным мозгом к своим друзьям, родственникам. Помнится, Манжурова цитировала известного романиста, уверявшего, будто чувства будет диктовать не мозг, а тело. Он же доказывал обратное и даже изрек нечто тривиальное: «Мозг – властелин тела». Выходит, был прав. Иначе его не обволакивал бы сейчас этот печально-радостный дурман родного дома, и сердце, чужое бородулинское сердце, стука которого никогда не слыхала Тоша, не билось бы в тревожном томлении, что вот-вот увидит ее.

Придя из магазина, Октябрева энергично потянула его в клинику. Но как он мог уйти, не повидав свою Антонию! Следы ее присутствия были всюду, однако встреча с матерью так взбудоражила, что он не сразу заметил их: томик стихов на столе, платье, перекинутое на спинку стула, тапочки в коридоре.

И он дождался. Щелкнул ключ в замке, вошла она, чуть усталая, грустная, в незнакомом широком сарафане. Видимо, у него был дурацкий вид, потому что Тоша спросила:

– Мама, у нас гость? Он чем-то взволнован? Что случилось?

– Ничего Тошенька, ничего. Эго приятель Виталика, Иван Игнатьевич, а это его жена Лена. Они из Москвы и, должно быть, заночуют у нас.

Некторов так сильно сжал ее ладонь, что Тоша ойкнула.

– Извините, – пробормотал он и тут только заметил, как округлился ее живот, какой она стала женственной. Но не ощутил привычного волнения, которое испытывал всякий раз, когда оказывался рядом с ней. Было только уважение к этой женщине, носящей его будущего ребенка. А милая некрасивость ее лица с квадратным подбородком, которого раньше не замечал, привела в стеснение перед Октябревой. И пока они проходили в комнату, он успел расстроиться от этого открытия. Выходит, рано понадеялся, что остался прежним любящим сыном и мужем.

Октябрева сочувствующе взглянула на него, заботливым жестом сняла с его пиджака нитку.

– У тебя усталый вид, нам пора.

– Куда? – вскинулась Настасья Ивановна. – Никуда не пущу. Переночуете у нас. Правда, Тоша? – Чем-то притягивал ее, тревожно интересовал этот гость.

– Конечно, – подхватила Тоша. – Только давайте поедим, я ужасно проголодалась.

Некторов втайне усмехнулся – вот поди ж ты, он для нее покойник, лежит в земле сырой, а у нее, видите ли, зверский аппетит. И вообще незаметно каких-либо страданий. Но взгляд подозрительный, будто о чем-то догадывается. Или работает интуиция любящей женщины?

За столом Тоша по-прежнему не сводила глаз с Некторова, а он потерянно искал и не мог найти в себе прежнего чувства к ней. Непонятное раздражение поднималось в нем против этой женщины.

– Виталий никогда не рассказывал о вас, – заявила вдруг Тоша.

– Наверное, у него слишком много друзей. И потом он попросту не успел посвятить вас во все подробности своей жизни. – И с досадой подумал: «А ты, голубушка, зануда».

– Однако его обожательницы мне почти все известны, – по губам Тоши лукаво пробежала усмешка, от которой ему стало не по себе.

– И вы осуждаете его? – быстро спросил он с жадным любопытством человека, обретшего редкую возможность услышать о себе правду.

– Я бы не сказала, что было приятно выслушивать его исповеди, но искренность Виталия меня всегда трогала. Кстати, это не самый большой его недостаток. Да что мы, – спохватилась она, – у каждого свои грехи, а я любила Виталия со всеми его слабостями.

Очень хотелось продолжить беседу, но Октябрева уже несколько раз предупредительно наступила под столом ему на ногу.

Так они просидели до позднего вечера, балансируя на грани опасного разговора. Наконец Тоша застелила в соседней комнате тахту и Некторов с Октябревой остались вдвоем. Оба одновременно вздохнули с облегчением и переглянулись.

– Ложитесь, я пересижу ночь в кресле, – сказал Некторов, заметив пикантность нового положения.

– Нет, это вы ложитесь. С меня еще не сняты обязанности вашей сиделки, – возразила она.

День, не богатый внешне событиями, на самом же деле насыщенный потаенной драмой, так утомил, что она еле держалась на ногах. Однако надо было позаботиться о Некторове, иначе неизвестно, чем завершится этот визит.

– Тогда отбросим условности, – предложил он. – Честно говоря, чувствую себя отвратительно. Да и вы бледненькая после этого «чаепития со сдвигом», как у Кэррола в «Алисе».

– Хорошо, – не стала церемониться она. – Только простыни ни к чему. – Сняла постель, и они прилегли.

– Прямо детектив, – ворочался в темноте Некторов. – Лучше быть каким угодно, но при своем теле.

– А она симпатичная, ваша Тоша. Не то чтобы красивая, но милая. И ей очень идет положение будущей матери. А вы до операции были слишком раскрасавцем, мне такие никогда не нравились.

– То-то глаз не могли отвести от моего портрета, – буркнул он.

– Я так боялась, что все откроется!

– Хватит переживаний, – оборвал он. – Спите. – И удивился, почти тут же услыхав ровное дыхание девушки.

На миг все опять показалось плодом чьей-то ретивой фантазии. Чужим, под родной крышей, на одной постели с чужой девчонкой, а рядом, за стеной, мать и жена, и он для них – заезжий гость – что может быть нелепей? В стенах этого дома его прошлая размеренная, веселая и удачливая жизнь, и хоть бейся головой о стол, не вернуть ее. Кто еще так безвозвратно уходил из дому, одновременно оставаясь в нем?

Легкие Тошины шаги. Значит, и ей не спится. Щелкнул выключатель на кухне, скрипнул стул.

Осторожно, чтобы не разбудить Октябреву, встал. Захотелось проверить себя. Неужели Тоша и впрямь теперь для него чужая? Или только при этой кукле испытывает к ней отчуждение? Что, если раньше ему вполне хватало собственной привлекательности и не очень-то важно было, кто рядом? А теперь все по-иному?

– У вас тоже нет сна? – грустно спросила Тоша, когда он вошел в кухню. На столе перед ней лежала пластмассовая коробочка. – Письма Виталия, – призналась она. – А что еще остается, – сказала она, как бы оправдываясь в своей слабости. – Буду теперь перечитывать как сентиментальная дева.

– Вы еще молоды, можете устроить свою жизнь. – Он был растроган, но не более. Казалось невероятным, что эта некрасивая, хотя и приятная женщина, была его подругой, женой. Что же случилось? Куда исчезла его нежность? Выходит, он и впрямь стал другим? Но тогда отчего жива его любовь к матери?

Тоша зябко передернула плечами:

– Только ради него, – кивнула на бугорок живота, – ради малыша стоит жить. А больше уже ничего не будет.

– Что ж, спасибо, – пробормотал он.

– Вы что-то сказали?

– Нет-нет, ничего.

– Что с вами?

– Тоша!

Ему хотелось схватить ее за плечи, шепнуть что-нибудь благодарное и одновременно резкое, неприятное, надерзить – ведь он был в несравненно худшем положении, чем она со своей скорбью. И оттого, что ей сейчас все же лучше, чем ему, он готов был на самое гадкое. Крайней точкой сознания отметил ту бездну, которая разверзлась перед ним, и не смог удержаться, полетел в тартарары. С хладнокровной мстительностью попросил:

– Пожалуйста, бумагу и карандаш.

Она удивленно взглянула на него, однако принесла.

Он сел и написал: «Нектор – Антонии». С удовлетворением отметил, что почерк не изменился. Тоша завороженно следила за его рукой. «Антония, – продолжал он. – Случилось то, чего еще никогда не случалось. Пациент Косовского и Петелькова не кто иной, как я. Да, ясное море, перед тобой – форма чужого дяди, а содержание жениха-мужа»!

Он уронил карандаш, с нехорошим любопытством заглянул ей в лицо – изумленное, недоверчивое, испуганное – и, секунду помедлив, стащил с себя парик, чтобы подтвердить написанное неопровержимым доказательством – кольцевым шрамом на голове.