Текст книги "Твой образ (сборник)"

Автор книги: Светлана Ягупова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

4

Разбитая в детстве банка варенья, списанная задачка по алгебре, печальные глаза женщин, которых оставлял, как только видел, что они слишком привязываются к нему, – таков бы примерный перечень грехов Некторова за двадцать восемь лет. Но и собранные вместе, вряд ли могли они перевесить вину перед Тошей. «Это не я, это все Бородулин – оправдывался он перед собой. – Я на такую подлость не способен». Секреция желудка, работа почек, печени – мало ли что могло изменить химическую формулу крови и подчинить себе рассудок. Тут же спорил с собой: эдак можно списать себе любую подлость. И каменел, вспоминая, как Тоша схватила листок с каракулями и, безумно поглядывая то на листок, то на него, запричитала по-бабьи: «Нет-нет-нет, вы шутите! Да? Отчего вы так нехорошо шутите?»

– Ну? Довольны? – гусыней прошипела на него Октябрева, когда он, бросив Тошу на кухне, вернулся в комнату. Ее белое лицо в полутьме, казалось, фосфоресцирует гневом. Она все слышала. Он сел рядом. Октябрева вскочила как ужаленная.

– Вы сделали это нарочно! Да-да, не отпирайтесь! Я заметила: вы намеренно делаете людям больно. Знал бы Иван Игнатьевич, кто в нем поселился!

Вот как. Кого же он обидел? Разве что нянек, когда засорял палату осколками зеркал и они по полчаса выметали их. Еще препирался с Косовским, грубил Петелькову. Но кому он причинил боль? Девчонка явно перебарщивала. Однако слова ее насторожили.

Его побег из клиники поднял всех на ноги. По возвращении пришлось выслушать не одну нотацию. Бедный Косовский за ночь так переволновался, что выпил полпузырька валерьянки. Он был единственным, кто не ругал, а успокаивал его:

– Ничего, дружище, когда-нибудь это все равно открылось бы. Так что не очень самоедствуй. Впрочем, разрешаю немножко и пострадать – полезно.

Участие Косовского было приятно, но не утешало. Так изощренно нанести удар женщине, которая готовится стать матерью твоего ребенка…

На другой день Тоша прибежала к профессору и заявила, что не выйдет из кабинета, пока не убедится в истинности слов вчерашнего гостя.

– Он вам не соврал, – с сочувствием сказал Косовский и разложил пред ней документы по операции Некторова – Бородулина.

Тоша долго не могла прийти в себя. Молча сидела со сжатыми кулачками, и лицо ее то вспыхивало изумлением, то темнело горечью.

Наконец она встала и твердо заявила:

– Он дорог мне в любом облике. Так и скажите ему.

– Но это уже незнакомый вам человек и безответственно так заявлять, – сказал профессор. – Его душевный мир так же изменился, как и тело.

– Что ж, будем знакомиться заново, – сухо сказала она и спросила, когда можно встретиться с… – Тут она запнулась, выразительно посмотрев на Косовского.

– Да-да, он все-таки Некторов, – кивнул профессор, и она облегченно вздохнула.

Но когда Косовский доложил Некторову о желании Тоши увидеться с ним, то вызвал такую бурю гнева, что поспешно поднял руки: «Все-все, сдаюсь! Значит, не пришло время».

Он опять замкнулся в себе. Часами лежал, глядя в потолочное зеркало, и велел никого в палату не впускать. Однако тайное всегда становится явным. Слухи о том, что уникальный пациент Косовского не кто иной, как Некторов, проникли в институт, и смешанное чувство жалости – жив! – любопытства и страха охватило всех, кто знал его.

Но Косовский поставил надежный заслон – больному нужен покой. А где он, покой? Чего стоила одна Октябрева! Узнав, что в завтрак он съедает по два яйца, сделала ему очередной выговор.

– Подумаешь, высыплют красные пятнышки на моем неуважаемом теле, – усмехнулся он.

– Не смейте так говорить! – Она стукнула кулаком по тумбочке. – Это плохое отношение к Ивану Игнатьевичу. Он не смотрел на себя наплевательски!

Ему вдруг стало весело.

– О да! Он холил свое тело. Оттого-то у меня проклятая одышка, когда взбираюсь по лестнице. Разъелся как баба.

– Вы… вы! – Не найдя слов, Октябрева топнула ногой.

– Извините, – он манерно склонил голову. – Сами завелись.

– У Ивана Игнатьевича это возрастные изменения, – не могла успокоиться она. – Неизвестно, каким бы вы стали через десяток лет.

– Уж поверьте, не таким уродцем!

Ее искреннее возмущение доставляло удовольствие. И уже не столько из-за вражды к Бородулину, сколько разыгрывая девушку, он продолжал:

– Право, не очень удобное вместилище выбрали коллеги для моего великолепного серого вещества.

– Да вещество Ивана Игнатьевича куда великолепней! – не уловила она его иронии.

– Вряд ли. Иначе позаботился бы о моем будущем и сумел придать своему телу приличный вид. В рюмку он случайно не заглядывал?

Они долго перебрасывались колкостями, а потом Октябрева вдруг расплакалась. Громко, жалобно, в голос.

– Что вы, Лена, – растерялся он. – Ну извините, если обидел.

– Ой, да что же это я вас все время… – всхлипнула она. – Это я – дрянь, дрянь, дрянь!

Он подошел к ней, погладил по голове. Чуть задержался на влажной челке и отдернул руку. Теплой волной окатило его с ног до головы, жаром плеснуло в лицо, судорогой стянуло горло. Поспешно глотнул воздух. Впервые в чужом нелюбимом теле вспыхнула тоска по женскому теплу. «Выходит, я и впрямь живой», – с изумлением подумал он.

Октябрева испуганно подняла на него заплаканные глаза, губы ее дрогнули, и он с греховным головокружением погрузился в открывшуюся перед ним глубину.

Ночью он не то летал, не то плавал в теплой, пульсирующей звездами бездне. Сердце то сжималось в необъяснимом стыде и страхе, то ликующе рвалось из груди. И Некторов впервые подумал о Бородулине с благодарностью – надо же, чем наградил его!

Зато утром встал мрачный, как никогда. Мучительно хотелось стянуть, сбросить, растоптать лягушечью кожу чужой внешности и явиться перед Октябревой в своем первозданном виде.

Как обычно, она пришла к восьми, сделав ему две инъекции, дала таблетку глюкозы с аскорбинкой. И все это без слов, старательно отводя глаза от его пристального взгляда. После завтрака сказала:

– Вам нужен свежий воздух. Мы с Косовским подыскали в парке аллею, где вы не рискуете попасть под обстрел любопытных глаз. Там и беседка есть, можно посидеть, почитать.

– Вас и вправду волнует мое состояние?

– Почему бы нет? Кстати, вот письмо, – она вынула из халатика конверт, протянула ему.

Он нахмурился.

– Будь вы озабочены моим спокойствием, не вручили бы это. – Распечатал конверт и, пока Октябрева крутилась у ангиографа, прочел письмо, – Они жаждут меня видеть, – сказал с ухмылкой.

– Кто? Жена?

– А то кто же.

– Вот и встретьтесь.

– Ах, какая вы добренькая! Зачем нам встречаться? Разве чтобы извиниться друг перед другом? Ей – за то, что помнит мои слабости, мне – за тот скверный вечер.

– Хотя бы. – Она мельком взглянула на него, и, как вчера, перед ним все поплыло. Обычно в таких случаях он не раздумывал: подходил к девушке, обнимал ее. И сейчас уже было сделал шаг в сторону Октябревой, но спохватился.

Она рассмеялась глазами и выскользнула в коридор. В бородулинском теле ходил совсем другой человек, и Октябрева терялась. Еще была свежа память об Иване Игнатьевиче, но то, что сейчас шло от Некторова, тревожно волновало.

Оказывается, страдал он вовсе не от боязни быть неузнанным близкими друзьями – узнала ведь Тоша! – а от своей невзрачности. Комплекс неполноценности, который был чужд ему и над которым раньше он добродушно подтрунивал, теперь стремительно развивался, угрожая придавить, пригнуть к земле.

Если бы ему вздумалось сейчас вести дневник, он разделил бы тетрадь на две части и так озаглавил их – «Моя первая жизнь», «Моя вторая жизнь». Первая часть была бы мемуарной, вторая регистрировала бы события сегодняшнего дня сквозь призму вчерашнего. Но дневник выдал бы его с головой, со всей очевидностью открыв, что прежнего Виталия Некторова нет.

В своей первой жизни он не любил философствовать и вообще всякое мудрствование считал уделом людей слабых, в чем-то ущербных и потому ищущих опоры извне. Его здоровую жизнедеятельную натуру не интересовали рассуждения о смысле жизни, о смерти и других высших материях. У него было любимое дело, была личная жизнь, планы на будущее. Что еще? Но теперь, когда катастрофично повзрослел на семь лет, одолевали мысли, которые в нормальных условиях пришли бы, наверное, лишь в старости.

Он вызывал в памяти свой прежний облик и пытался осмыслить, какая информация была заложена в нем и для чего. Вот он шел по городу или входил в троллейбус, ловил взгляды встречных, пассажиров. Неужели его профилем любовались, как любуются прекрасной статуей, живописным пейзажем или причудливой вазой? Может, внешность все-таки неосознанно проецируют на духовную суть человека? Но невзрачность Тоши скрывает самоотверженное нежное сердце. И кто знает, чем еще обернется красивость Октябревой. А может, одно из достоинств человека и состоит в том, что он способен вылупиться из оболочки гадкого утенка? И вот перед нами прекрасный лебедь, даже если он по-прежнему напоминает полуощипанную курицу – мы уже просто не замечаем этого.

Так все же о чем говорило людям его прежнее лицо? Что они читают в его лице настоящем? Да, внешность не безличностна. Сказал ведь философ, что длина носа египетской царицы перекроила карту мира. Или это всего лишь блестящая метафора?

Что, если нашим обликом диктуются многие поступки и косвенно он и впрямь влияет на ход истории? Не стал ли человек более энергичным в тот день, когда вдруг увидел в озере свое отражение и осознал себя индивидуальностью? Запрограммированное природой чувство красоты привело его в ужас от созерцания собственной внешности. Все, что он потом делал: пахал, сеял, строил, сочинял, – все преследовало одну цель: доказать и себе, и другим, что он лучше того чудовища в зеркале озера… Незримая работа мозга тысячелетиями оттачивала грубые, тяжелые черты нашего предка, пока наконец сквозь них не проглянуло лицо. Но человечество, даже его лучшие по физическим данным экземпляры, все еще не ощущало себя совершенством, и работа продолжалась: пахали, сеяли, строили, сочиняли.

Некторов понимал – его умствования наивны, под стать рассуждениям школяра в переходном возрасте, когда болезненно относятся к каждому прыщику и веснушке. Однако мысль вновь и вновь вертелась вокруг одного и того же. Без устали перебирал в памяти друзей, коллег, будто отыскивал тот стереотип поведения, который более соответствовал его сегодняшней личине. Порой мерещилось, что наконец нащупал закономерную связь между характером, социальной сущностью и внешностью человека. Холодная заносчивость, высокомерие Манжуровой наверняка порождены ее осиной талией, длинной шеей, притягательными формами бедер и груди. Что, как не близорукость и приземистость ее мужа, придают его лицу печать жалкой улыбки и растерянности? И, конечно же, самая прямая связь между нескладной донкихотской наружностью Котельникова и его романтической тягой к путешествиям. Но уже в следующую минуту все построения разбивались в прах, потому что среди женщин с осиными талиями и длинными шеями находились отнюдь не гордячки, и на одного путешественника с нескладной фигурой приходилось три домоседа такой же наружности.

Его терзания лучше всех понимал Косовский, но так явно он желал от него подвижничества на благо науки, что это злило. Нужно было сначала разобраться в себе, заняться устройством, обживанием своей новой телесности. А тут еще Октябрева… Практика уже давно прошла, а она все еще околачивается в клинике – носится с заумными книгами, которых, конечно же, разбирается, как заяц в азбуке.

– Ну зачем вам это? – не выдержал он, подцепив забытый на тумбочке том Спинозы. – Интересничаете? Это с вашими-то прекрасными ресницами?

Она гневно стрельнула в него глазами, схватила книжку, полистала и, слегка волнуясь, прочла:

– «Душа может воображать и вспоминать о вещах прошедших, только пока продолжает существовать ее тело». Разве не любопытно? Если под душой подразумевать психику, память, носитель которой мозг, то, выходит, в данном случае философ не прав? Я вовсе не интересничаю. Я сейчас много думаю. А у вас было такое? Живешь себе нормально, вроде бы никаких уже тайн для тебя нет, и вдруг будто сноп света из облаков – брызнул и осветил то, мимо чего раньше с закрытыми глазами проходила.

– И такая сладость разоблачать гениев, да?

Она пропустила его насмешку мимо ушей.

– За два месяца чего я только не перечитала! И Циолковского, и Федорова, и Кларка. Представьте, вполне с материалистических позиций они утверждают: в будущем человек приобретет совсем иное тело, а со временем, быть может, и вовсе избавится от телесной оболочки.

– Наконец-то полюбили фантастику!

– Да нет же, Николай Федоров – наш русский Фейербах XIX века, а Циолковский и Кларк – последователи его философии, а не только фантасты-мечтатели. – И с горделивой ноткой сообщила: – Я недавно открытие сделала.

– Ну? – Он уже откровенно любовался ею: щеки ее заливал румянец, глаза блестели, челка взлохматилась. То, что она так близко принимала к сердцу его беду, радовало и волновало.

– Я открыла, что человек биологически продолжает эволюционировать.

– Что, уже кто-то сбросил с себя кожу? Или отказался пользоваться руками и ногами?

– Нет, я серьезно. Эволюция вот в чем: увеличение продолжительности жизни – раз, акселерация – два, смешение рас и в связи с этим появление нового вида человека – три.

– Это открытие, девочка, было сделано, когда вы еще не значились в проекте. Дополню четвертый пункт – наследственные изменения. Но я бы не хотел, чтобы лично вы эволюционировали. Поверьте, человеку долго еще, если не всегда, пребывать в телесном образе. – Он разошелся, говорил с жаром, увлеченно. – Оглянитесь – не так уж и много их, внешне совершенных людей. А должно быть больше, гораздо больше – в самой природе заложена идея красоты. Материя просто жаждет побывать в прекрасной человеческой форме. У скульптора тоже не сразу получается произведение искусства. Так и природа – тщательно лепит человека, и впереди у нее еще много работенки. Но я сейчас вот чем озабочен. Известно, что любят нас за наши свойства: прекрасную внешность, душу, деловые качества и даже за мохеровый свитер. Жену Бородулина, вероятно, привлекали внутренние качества Ивана Игнатьевича. Какие именно?

– Вам не нужно подстраиваться под него.

– И не собираюсь. Мне интересно – можно ли в чужой оболочке быть внутренне гармоничным?

– Сомневаетесь, придетесь ли по душе Миле Михайловне?

– Не сомневаюсь, хочу знать.

– А вы уверены, что раньше были гармоничны?

Этот странный человек с внешностью Ивана Игнатьевича все больше притягивал Октябреву. Она безмерно хотела помочь ему, но как это сделать – не знала. Из своего невеликого житейского опыта ей было известно, что настоящей драмой внешность может обернуться только для женщины. Но тут был иной случай. На ее глазах перестраивалась психика Некторова. И наблюдая, в каких судорогах и борениях он прилаживается к новой оболочке, пыталась облегчить ему этот процесс.

Тот случай, на днях, когда Некторов прикоснулся к ней, что-то изменил, перевернул в их отношениях. Отчасти она все еще воспринимала его Бородулиным, соседом по дому, уважаемым отцом семейства. Но Иван Игнатьевич никогда не смотрел па нее так резко, грубовато. Как ни странно, это нравилось. И не однажды она ловила себя на мысли, что ей боязно отпускать его на волю судьбы, потому что уверена – только рядом с ней он обретет душевное равновесие. Поэтому, когда Некторову разрешили выходить за пределы клиники, она, к своему стыду, устроила за ним слежку.

5

В этот угол парка больные забредали редко, только по воскресеньям, когда не было процедур и врачебных обходов. Тенистая аллея среди старых разросшихся каштанов вела в беседку, скрытую от глаз диким виноградом. Рядом – сосновая рощица, в которой водились клесты.

Еще издалека Некторов увидел Тошу. Она расхаживала возле беседки, напряженно поглядывая по сторонам. Вот заметила его, неуверенно пошла навстречу. Светлое широкое платье свободно облегало ее раздавшуюся фигуру, и снова она показалась чужой, незнакомой. Остановились. С минуту молча рассматривали друг друга. Наконец он предложил:

– Сядем?

Вошли в беседку, уселись на противоположных скамейках и опять уставились друг на друга.

«Пусть это не совсем Виталий, все равно буду любить и жалеть его, – мысленно уговаривала себя Тоша, стараясь держаться поспокойней. – Хуже, если бы передо мной оказался Виталий, не помнящий о наших встречах, о моих руках и губах. Буду считать, что он всего лишь переоделся». И все старалась отыскать, но не находила в этом хмуром толстеньком человечке черты утерянного мужа.

«Что ей надо от меня? – думал в это время Некторов. – Или одолевает любопытство, каков я теперь? А может, беспокоится об алиментах на будущего ребенка? Да нет, она не мелочная, ее мысли вовсе не об этом. Но ведь не продолжает же, в самом деле, любить мою душу? Смешно. Моя душа насквозь пропиталась бородулинскими соками, значит, я теперь не тот, и нужно сказать ей об этом». Но неожиданно спросил:

– По школе очень соскучилась?

Тоша вздрогнула. Низко, почти у лица, порхнула какая-то птаха.

– Клест, – пояснил Некторов. – Здесь много клестов. Бытует поверье, что эти птицы переносят людские болезни на себя.

– Так их нарочно развели здесь?

– Нет, конечно. Предрассудки все это. Хвойная рощица, вот и поселились.

«Об этом ли нам говорить?» – подумала она и, не сводя с него глаз, сказала:

– Я знаю, о чем вы… то есть ты… Да, ты! Знаю, о чем сейчас твои мысли.

«Меня раздражает твой квадратный подбородок, но тебе никогда не догадаться об этом!» – мелькнуло у него. Сухо сказал:

– Я вел себя по-свински, прости.

– Да что ты! – Глаза ее влажно покраснели, она с трудом улыбнулась и замахала руками: – Ты молодец, умница! Что бы я делала, если бы так ничего и не узнала? Все эти дни я только о тебе… О том, как хорошо нам было в лагере и как мы надолго поссорились, потом помирились, и было еще лучше. Теперь уже все знают, что с тобой случилось – и Манжуровы, и Котельниковы. Все ужасно рады, что ты жив! Ну представь: каждое воскресенье бегали туда…

– На кладбище, что ли?

– Ну да. И вдруг… Говорят, такую штуку мог отколоть только ты. Рвутся, хотят увидеть тебя.

– Еще чего! – Он заерзал по скамье. – Ни в коем случае, пока я этого не захочу сам!

– Да-да, конечно, – спешно согласилась она. – Только не волнуйся, тебе нельзя волноваться.

– Очень переживали? Только честно!

– И не стыдно о таком?..

– А народу было много?

– Ой, много! – Тоша обхватила голову руками, припомнив тот тяжкий день. – Студентки рыдали. А одна девушка, говорят, дня три не уходила с кладбища.

«Интересно, кто бы это?» – тщеславно подумал он.

– Запомни, для женщины…

– Внешность мужчины мало значит?

– Представь!

– Но ведь я не просто сменил костюм. Я теперь химера: то ли грифон, то ли кентавр, то ли русалка! Словом, черт знает кто.

– Не надо так о себе. – Она вынула платок из кармана широкого, присборенного на кокетке платья и приложила к глазам.

– Ты вот что. – Губы его скривились. – Маме пока ни слова. Или уже проболталась?

– Нет, конечно. Боязно…

Он прочел в ее глазах жалость, и его стал разбирать смех. Вот уж никто, кроме матери, и то, когда он был ребенком, не жалел его.

– Тоша, голубушка, – он встал, подошел к ней, взял за руку. – Неужто тебе и впрямь жаль меня?

– У нас будет сын, похожий на тебя прежнего, – сказала она, глотая слезы.

Ему почему-то было неприятно услышать это. Он уже начинал привыкать к себе теперешнему, и ее слова были восприняты как отталкивание от его нынешнего облика, в то время как Тоша тянулась к нему со всей открытостью и щедростью своей натуры. То, что он жив, было радостным и горьким чудом, которое она приняла с горькой необходимостью,

– Все так необычно, – говорила она сбивчиво, прикладывая к мокрым щекам ладони. – До сих пор я считала, что операции, о которых ты рассказывал, не скоро, в будущем… С другими. И вот… Я верю, ты выдержишь все это… А мама… Господи, это же мама! Вот увидишь, все будет по-прежнему. Знаешь, – она вскинула голову, – Арахна в греческих мифах, даже став пауком, продолжала ткать свою нить.

– Благодарю за прелестное сравнение, – усмехнулся он.

– Что это я… – Она в отчаянии потерла виски. Губы ее дрожали. – Я ведь вот о чем: в любых обстоятельствах человек не меняет своей сути. Не должен менять.

– Успокойся, – он сочувственно сжал ей руку.

Она жалобно улыбнулась:

– Мне еще нравится у Толстого: каждый недоволен своим состоянием, но никто не жалуется на отсутствие ума. А помнишь, когда мы сбежали из лагеря на два дня в Симеиз, ты читал мне на пляже Звягинцеву:

 
Но вот какое диво:
душа горит всего сильней, когда
прекрасное бывает некрасиво
и пышности в нем не найдешь следа.
 

«Ну не забавно ли? – подумал он. – Октябрева подбадривала философией, Тоша стихами. Удивительный народ – женщины».

Знакомым жестом Тоша очертила пальцем его профиль со лба до подбородка:

– Я скоро привыкну. Обещаю.

Такое легкое примирение с его новым обликом вовсе не обрадовало. Он неловко отпрянул, смутился и выскочил из беседки.

– Вот, полюбуйтесь! – Петельков бросил на стол профессора ворох корреспонденции. – Больше половины из-за рубежа. Несколько писем мне, остальные вам. Умоляют, настаивают и даже требуют, чтобы поскорее опубликовали подробности операции.

– И мало кто интересуется ее последствиями. – Косовский распечатал два письма, бегло пробежал глазами и отложил.

– Не кажется ли вам, что Некторов слишком прижился в клинике? Волнует его нелюдимость, замкнутость, нежелание видеть друзей и родных. Все это логично, ожидаемо, но есть ведь предел…

– Не торопите события, Борис Григорьевич.

– А чем кончилось его свидание с женой?

– В тот день он почти ничего не ел, а Тоша ушла с заплаканными глазами.

– Меня до сих пор считает своим первым врагом.

– Это не должно удручать. Есть нечто более серьезное.

– И все же неприятно, когда на тебя косятся как на преступника.

– Кое-что мне уже нравится в нем. – Косовский достал из ящика стола пачку бумаг, порылся в них и вынул листок в клетку. – На днях дал ему посмотреть эту канцелярию. Говорю: «Наделал переполох, теперь помогай. Мне нужен секретарь». Попросил ответить на несколько писем. И что вы думаете? Нахулиганил, как мальчишка. Но меня это даже обрадовало. Вот послушайте: «Уважаемый профессор Моррисон! Вас интересуют подробности нашумевшей операции «Некторов-Бородулин»? Спешу сообщить: операция столь проста, что скоро ее будут делать конвейерным методом. При этом желательно, чтобы мозг, предназначенный для трансплантации, имел побольше извилин, а тело, к которому его пересаживают, соответствовало современным стандартам красоты. В противном случае ваши пациенты могут проделать подобный эксперимент с вами».

– Не понимаю, что вас восхитило. Я бы, наоборот, оскорбился.

– Напрасно, он ведь немного подтрунивает над самим собой. Это хороший признак.

Петельков хмыкнул что-то неопределенное, прихватил истории болезней и ушел.

Косовский, быть может, как никто, понимал сущность разлада Некторова с самим собой. Вина перед коллегой не покидала его ни на минуту, и он спрашивал себя – была бы она такой же острой, если бы пациентом его оказался чужой человек?

Он рассматривал рентгеновские снимки, когда внимание его привлекли шум и крики в коридоре. Дверь кабинета распахнулась, на пороге выросла женщина – худая, взъерошенная, с пестрой вязаной сумкой и в желтых туфлях на такой высокой платформе, что они казались маленькими ходулями. Сердце профессора оборвалось – он узнал, кто перед ним. Неустойчиво покачиваясь на каблуках, женщина быстро вошла в кабинет. За ней влетели две медсестрички.

– В чем дело? – Косовский снял очки и вышел из-за стола.

– Мы не пускали!

– Она сама! Такая нахальная!

Сестрички вцепились в женщину и потащили к двери.

– Я – Бородулина! – взвизгнула она. Ее остроносое лицо так негодующе зарделось, что и на блондинистые волосы лег розоватый оттенок. – Бородулина я! – повторила она с ноткой угрозы.

– Оставьте ее, – приказал он сестрам.

– Силой прорвалась, – виновато объяснила старшая.

– Уже была у палаты Некторова, – уточнила молоденькая, с крупными веснушками на щеках.

Косовский гневно взглянул на них и обратился к посетительнице:

– Садитесь, Мила Михайловна. Мы ведь как договорились – подождать еще недельки две. И незачем лишний раз напоминать, кто вы. Вас тут хорошо знают.

Она победно оглянулась на удаляющихся сестер, одернула пестрое мешковатое платье из трикотина и села.

– Что случилось? – Косовский внутренне подготовился к тому, чего ждал со дня на день.

– Михаил Петрович, мне сказали… – Острый носик Бородулиной покраснел, она сделала многозначительную паузу, после которой напористо, с вызовом сообщила: – Я знаю все!

– Что «все»?

– Все.

– Ну и?..

– А это смотря что вы ему там вставили. Если чего-нибудь похуже, я буду жаловаться министру здравоохранения.

– Почему «похуже»? Разве было что-нибудь не очень?

– Представьте. Только в последние два года образумился. А до этого – страшно вспомнить! Ну скажите, разве не срам, работая фотографом, жить на одну зарплату да еще держать семью в долгах!

– Отчего же так получилось? Ведь он не пил.

– Да, но я женщина, мне хочется выглядеть как все. А тут еще двое детей. Вон друг его Котиков уже и «Волгу» купил, и норковую шубу жене. А этот все фотографировал какую-то гадость: стебли растений, лоскутки, крашеную воду. А потом на пещерах помечался. Как воскресенье, так его несет с аппаратом в горы. Хорошо хоть люди подсказали, как его приструнить.

– И как же?

– Пригрозила разводом, и что малышек с собой возьму. Без меня, предположим, он прожил бы, а вот девчонок любит безумно. Вмиг за ум взялся. Стал подрабатывать на стороне, забросил свои нелепые съемки. И вообразите, даже внешне посолиднел. А то был щупленький как мальчишка.

Последняя фраза заинтересовала Косовского.

– И что, всего за два года располнел?

– Не располнел, а посолиднел, – повторила она. – Лицо у него стало другое. Ответственное, что ли. Так мне надо знать, лучше он стал или хуже.

Косовский с минуту молчал. Вот поди ж ты, поговори с этой особой серьезно, если до нее не доходит главное.

– Не лучше и не хуже, – сказал он, стараясь не раздражаться. – Он совсем другой. И вас теперь не узнает.

– Это как не узнает? – Бородулина вскочила. – Да я… Сегодня же напишу в министерство! – Ее бегающие глазки, казалось, вот-вот ускользнут с лица. Она скандально подступила к столу. – Я этого так не оставлю! Покажите мне мужа! Сейчас же!

– Мила Михайловна, вы умная женщина. Сядьте. – Косовский обнял ее за плечи и усадил. – Подождем немного, он сейчас в неважном самочувствии. Но если вы так настаиваете, скажу правду: Бородулина, как такового, нет. Человек, с которым вы скоро увидитесь, Некторов Виталий Алексеевич.

– А дети?! – опять вскрикнула она. – А регистрация в загсе?!

– Пусть вас это не волнует, уладим. Детям будет назначено солидное пособие. Впрочем, ничего еще не известно. Может, все будет по-прежнему.

Бегающие глазки понемногу успокоились. Бородулина шумно вздохнула.

– Ладно, посмотрим, – примиряюще сказала она и встала. – Я тут принесла ему тертую смородину в сахаре. – Она вынула из сумки баночку и поставила на стол. – Его любимое лакомство.

«Кто его знает, что он теперь любит», – подумал Косовский.