Текст книги "Новогодняя ночь"
Автор книги: Светлана Томских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
– Я затрахался один работать, – скрипел грузчик Гриша, – когда ты, Леха, мне напарников возьмешь?
– Чтоб ты сдох, – огрызнулся Лешка. – День близится к закату, ты за первый ящик держишься, а тебе работы много?
Грузчик Гриша молча засопел и стал еще медленнее таскать ящики. Стефка нацепила халат поверх куртки, забрала накладную и потащила весы на тележку.
Вот и ее традиционное место работы – пересечение двух улиц. Место, открытое всем ветрам. С одной стороны – люди, идущие с рынка, с другой – выходящие из метро. На морозе грузчик Гриша засуетился, мигом сгрузил ящики.
– Девушка, чем торговать будете?
– Яблочки, сорт «мечта покупателей», – выкрикнул грузчик Гриша в собравшийся народ.
Народ мигом выстроился в очередь.
Пока Стефка возилась с весами, устанавливая их на неровном месте, покупатели успели сдвинуть ящики; ковыряя бумагу между досок, они пытались разглядеть яблоки.
– Мне вот из этого ящика, – сообщила впередистоящая женщина.
Раздражение поднималось внутри знакомо, неотвратимо.
Кто знает, что больше всего раздражало, – ситуация или ее повторение? Этот неизменный круг, в котором все раскручивается по одним и тем же законам? Одно и то же мелькание перед глазами – фруктов, покупателей, разговоров.
Покупатель всегда прав. Кто придумал этот лозунг? В каких замкнутых кабинетах, кому первому он пришел в голову? Продавец не прав, потому что в той или иной ситуации по законам магического круга он должен взять свое, надо только дождаться этого момента, закрывая глаза на все остальное.
– Мне вот из этого ящика, – сообщила женщина.
Стефка пнула самый последний ящик:
– А из этого не желаете? Я сейчас буду все ящики перебирать, ворошить. Яблоки все одинаковые.
– Нет, не одинаковые. Вон там лучше, – запротестовала очередь.
Ящик ничем не отличался от других, но облюбованный покупателями, он становился для них все более желанным. Добровольцы из очереди вытащили его из груды ящиков, которая угрожающе покачивалась, казалось, что она вот-вот рухнет.
Стефка не чувствовала холода, механически забрасывая фрукты в чашку и шлеп – на весы. Нагнуться – разогнуться, нагнуться – разогнуться. Яблоки совершали все тот же неизменный круговорот внутри чашки, катились по круглому днищу.
Очередей Стефка не любила. С одной стороны, когда никого нет – мало приятного, стоишь – загораешь, да и устаешь от безделья куда больше. Но с другой стороны – стоило собраться кучке покупателей и стоило произойти небольшому конфликту, как цепная реакция происходила во всей очереди, начинали следить за каждым граммом.
А кому как не ей было знать, что такое взвешивать до каждого грамма. Покупатель, выторговав свою честную копейку, уходил торжествующий – а ее копейки складывались в минус и образовывали недостачу.
Роман и Нина, например, редко разменивались на мелочевку, по граммам народ не обжимали, действовали с размахом – полкило туда, килограмм – сюда. Стефка по такому принципу работать не могла. Те, кто мог не заметить обмана, – люди, как правило, порядочные, их обвешивать не хотелось. А те, по кому руки чесались обвесить, перепроверяли вес раз по сто.
Чашка мелькала в Стефкиных быстрых руках, и народ, завороженный этим действием, не отрывал от нее взглядов. Сейчас спросят, почему тара не маркированная.
– Девушка, а сколько у вас чаша весит? – не замедлил раздаться вопрос.
– Двести пятьдесят.
– Ладно, брось, они все стандартные – по четыреста, – сказал мужчина в лохматой шапке.
– Вы их что, производите? – спросила Стефка, раздраженно высыпая яблоки, и водрузила пустую чашку на весы. Стрелка замерла на 275.
Специалист по таре не смутился:
– Значит, 30 грамм не довешиваешь.
– Во-первых, не тридцать, а во-вторых, где я вам найду яблоко размером в два сантиметра?
– Значит, денег меньше бери.
Очередь начинала сплачиваться, с подозрительностью глядя на Стефку.
– Ладно, – закричал кто-то, – что к девчонке привязались? А ты, мужик, дубленку нацепил, а из-за трех копеек глотку дерешь. Как жена тебя терпит? Иди, не задерживайся.
– Я не из-за трех копеек, а из-за принципа, – оскорбился тот и поправил сползающие очки.
– Иди, иди, принципиальный ты наш…
Круг покупателей мгновенно распался, каждый загалдел о своем, потом все разом стихли.
Время завертелось, закружилось спиралью, выбрасывая то колючки темноты, то всплески снега. Нагнуться – разогнуться, нагнуться – разогнуться.
Ящики таяли на глазах. Яблок осталось немного – килограмм в Стефкиной сумке, килограмм – в ящике, нестандартные. Стефка и их закинула в сумку, все равно никто не возьмет, ну а Лешка в отходы не спишет, скажет, торговать надо лучше.
Любители выбирать товар часто задавали ей вопрос, по их мнению, каверзный.
– А вы бы себе такое взяли?
И когда она отвечала, что постоянно таскает домой полугнилые фрукты, которые не списывают, а покупатель не берет, ей в ответ понимающе улыбались, мол, свистеть, не мешки ворочать.
Лешка сидел за столом, отгадывал кроссворд. Напротив него – Степка, закинув ногу на ногу, важно объяснял:
– Монолог – это фильм Авербаха. 7 букв – правильно?
– Ишь ты, – уважительно покрутил головой Лешка, – и правда, семь.
В зале раздался пронзительный женский голос:
– Какая наглость. Где ваш директор?
Лешка даже глазом не моргнул, продолжал вертеть газетку с кроссвордом, но женщина, преодолев все препятствия, ворвалась в кабинет:
– Кто директор?
Лешка меланхолически грыз кончик карандаша:
– Директора нет. Я – заведующий.
– Что за безобразие у вас там творится?!
– Что случилось?
– Ваш продавец на улице как хочет, так и обдуривает народ. Я его просила пять килограмм, а он взвесил чуть больше трех.
Лешка нехотя оторвался от газетки:
– Разберемся. Стефка, считай пока деньги…
Степка совсем развалился на стуле:
– Это у вас там какой-то татарин работает. Красиво работает, – сказал он восхищенно. – Пока я смотрел, он сделал рублей 30. У тебя такого, поди, и за неделю не наберется? Вес чашки не считает, и хоть бы слово кто до этой бабы сказал.
– Ты за картошкой пришел?
Степка приподнял большую хозяйственную сумку.
– Я пока деньги сосчитаю, а ты вон туда лезь, набирай.
Стефка вытащила из кармана халата скомканные бумажки, стала сортировать их в кучки.
Вскоре вернулся Лешка. Рядом с ним, как верный ординарец, семенила все та же женщина.
– Работу нужно проводить с продавцами, – наставительно говорила она.
– Проведем, – охотно соглашался Лешка, – выговор объявим с занесением в личное дело, собрание устроим, премии лишим, зарплату срежем.
– Правильно, – кивала женщина, – так и нужно. А то совсем распустились. Для кого ж тогда перестройка? Замечательно, что в нашем магазине такой приятный заведующий. Здоровья вам, всяких благ.
– Угу, не помешало бы, – соглашался Лешка.
– Ну хорошо, – женщина протянула ему руку, энергично пожала вялую ладонь Лешки, – сами понимаете, нельзя держать таких людей в торговле, тем более теперь, когда перестройка.
– Само собой, – опять соглашался Лешка, – для нас самое главное, чтобы вы, наши дорогие покупатели, были довольны. Если что – обращайтесь, мы всегда отреагируем.
Женщина ушла, весьма довольная, какой и должна была быть покупательница, по Лешкиным словам.
– Дорогие покупатели, – пробормотал Лешка, – чтоб вам всем пусто было, чтоб ваше блядское племя…
Стефка меланхолически продолжала считать деньги.
– Что там такое? – спросила она.
– Все нормально. Ну обвесил эту корову Роман, что, от нее убудет? Сосчитала?
– Да. 387.
Лешка пересчитал деньги, пододвинул к ней оставшиеся рубли:
– Мировой брат у тебя.
– Да? – удивилась она, глядя на суетящегося у картошки брата. – Что же в нем такого мирового?
– Да вообще. Ты знаешь, мы с ним договорились, что он у нас грузчиком поработает.
– Что-то я сомневаюсь, что такая работа моему братцу по душе.
Степка в этот момент втащил в кабинет сумку с картошкой:
– Это ты обо мне, что ли? Мускулы буду развивать.
– Мускулы надо было в детстве развивать.
– Гм… Ты идешь домой? Тебя ждать?
– Нет, у меня дела еще.
Никаких особых дел у Стефки не было, но ей почему-то не хотелось идти домой с братом.
Она подождала, пока Степка уйдет, и вышла из магазина. Ее догнал Лешка, у которого под мышкой была завернутая в рваную газету колбаса. Он взял у Стефки сумку с яблоками:
– Тебе куда? Я сейчас тачку возьму, тебя по пути закину.
Машины шли мимо, не останавливаясь, наконец одна притормозила, и Лешка, не слушая шофера, стал усаживать Стефку. В такси он вначале молча смотрел в окно, тихонько посвистывая, потом неожиданно сказал:
– Шеф, вот здесь стой, – обернулся к Стефке, – мне надо к приятелю зайти. Через пять минут вернусь.
– Ладно, только быстрей.
Шофер вначале почитал газету, затем вышел из машины, обошел ее, потопал по снегу и заглянул в окошечко:
– Эй, молодая, долго еще ждать? Тебя, случаем, кавалер не бросил?
Стефка, вздохнув, вышла из машины, вытащила свою сумку с яблоками и Лешкину колбасу, расплатилась с шофером и села на скамейку. Идти никуда не хотелось, да и таскаться с этой дурацкой колбасой – маленькое удовольствие.
И вообще непонятно, почему она не поехала домой с братом. Опять бы с «балаганами» начал привязываться или еще с чем-нибудь? Степка еще пацан, все ищет куда приложить свою склонность к авантюризму. Для него торговля – это лазейка в чудесный мир, где все есть, где ноу проблемс. А потаскает грязные тяжелые ящики, получит тычки от заведующих, выслушает ругань продавцов – и будет свои слюни утирать, слезки смахивать. И ей-то давно пора сматываться из магазина. И самой возвращаться в толпу покупателей, а там глядишь, тоже будет просить покрупнее, покраснев, покруглее и ругать продавцов за их лень и недовесы. И лица людей тогда снова станут лицами, а не бесформенными рылами, которые норовят оскорбить и унизить за просто так. И покупатели, наверное, не так уж виноваты, в них бойцовские качества развила сама торговля. И нечего тут напрягаться, ища виноватых. Все хороши. Стефка раскрыла сумку, вытащила припасенную для Степки гирьку и выбросила ее в кусты. Пусть все летит в тартарары!
Прошло минут двадцать, прежде чем вышел Лешка, он вышел из подъезда отнюдь не со страшной скоростью.
– А где тачка?
– Тебя поехала искать.
– Ну ладно, пойдем к другу, чайку попьем.
– Что-то я не вижу в тебе большого раскаяния.
– А-а, – равнодушно ответил он, – извини, задержался немного.
Они поднялись наверх. Им долго не открывали, наконец дверь распахнулась, на пороге стоял высокий парень в красных шортах и расстегнутой рубахе.
– Я думал, ты уже домой уехал, – пробормотал он, застегивая пуговицы, – спать собирался ложиться.
– Сон откладывается, – ответил Лешка, бесцеремонно его отталкивая.
В квартире царил жестокий беспорядок, повсюду валялись кроссовки «адидас» всевозможных размеров.
– Он тренером работает, – объяснил Лешка. – Ну, Виктор, ставь чай.
– Чего его ставить, он еще не остыл.
Чашки были пузатые, старинные, с тонкими трещинками по бокам и фигурными легкомысленными ручками.
– Да, – спохватился Лешка, – а что это у тебя везде кроссовки валяются?
Виктор махнул рукой:
– Со склада взял. Уходить надо с тренерской работы или за кордон сматывать по договору. Копаются, копаются в нашей документации. То костюм раньше на месяц получил, то в смету лишнего человека вписал, то с соревнований уехал на день раньше. А как я должен питание команды обеспечивать с их сметами, мои ребятки жрут за троих. Вот и впишешь лишнего человека, не себе же.
– Лучше всего у нас, – предположил Лешка. – Магазины перешли на хозрасчет, очень интересно – повальное увлечение хозрасчетом, когда базы для этого никакой нет. По крайней мере, у нас. В прошлом месяце я получил двадцать рублей расчета, жена была в восторге. Что я, спрашивается, должен продавать, если в магазин завозят одну свеклу да лук? Как бы хорошо их ни продавали, как бы лучезарно ни улыбались покупателям, план на этом не сделаешь.
– Да ладно, Лешка, ты ведь лентяй, я тебя знаю, сам, поди, никуда не ездил, – улыбнулся Виктор.
– Ну да, Наумыч не вылезал с базы, а я не вылезал из РТО. А с отходами знаешь что придумали – душа радуется. В качестве эксперимента теперь отвозим отходы на базу, чтобы директор, не дай бог, себе в карман лишнюю десятку не положил. А расходы транспортные государство не интересуют, пусть убытки будут, лишь бы директор с отходов не разбогател. Как свиньи, копаемся в этом дерьме с лоханками помоев.
– Вот и Ельцин вас, овощников, хотел хорошо потрясти.
– Тряси, не тряси, торговля – государство в государстве. Туда с чужим уставом не зайдешь. Пока товар с базы заберешь – там пару десяток оставишь. А сам не заберешь – привезут с накладной, где товара указано в два раза больше, чем на самом деле. Перевешивать будешь – шофер ждать не станет, если ему не поставишь. Ну а перевесишь – что, обратно на базу повезешь? В торговле коммерция нужна, а не пускание слюны перед ублюдочным покупателем.
– Речь ты заготовил довольно нудную, – сказал Виктор, – ты лучше скажи, как девушку зовут.
– Стефания.
Виктор улыбнулся и громко спросил у нее, как у глухонемой:
– Откуда у вас такое странное имя?
– У меня бабушка полячка была, в ее честь и назвали.
– А вы, Стефания, зачем в торговлю пошли?
Она пожала плечами:
– С детских лет, конечно, не мечтала. Работала в овощном художником-оформителем, а потом все продавцы дружно заболели гриппом, и заведующая попросила меня за прилавком постоять. Вначале понравилось. Люди улыбаются, спасибо говорят. Я все получше покупателям выбирала. Зав сказала, будешь так всем угождать, сама в прогаре останешься. От всего товара я приносила половину отхода. Заведующая посмотрела на меня, поругалась, да и устроила мне недостачу в 340 рублей. Я была лицо не материально ответственное, могла бы и не платить, но я заняла деньги, отдала ей, перешла в другой магазин, опять за прилавок, чтоб долг побыстрей отработать. Да так все и работаю. Уходить надо с этой собачьей работы. Себя человеком не чувствуешь и других за людей не считаешь.
Лешка поковырял скатерть на столе:
– Торговля – как семечки, думаешь, бросить бы надо, а вот затягивает что-то. Не деньги, иногда их и не видишь, недостача за недостачей. А черт знает что.
…Домой Стефка вернулась как будто специально для того, чтобы снять трубку с неумолкающего телефона. Было около двух часов ночи.
– Алло.
– Хи-хи, – трубку положили.
Тут же в кухню зашел сонный Степка с размазанной тушью под глазами:
– Мне что ли звонили?
– А кому еще в такое время могут звонить?
– Как ты считаешь, идти мне в ваш магазин работать?
– Считаю, что тебе там нечего делать.
– Это почему такое?
– Занимайся своим кино и не суй нос куда не следует.
– А ты знаешь, мне интересно посмотреть, как там у вас это все делается. Леша ваш – тупой, как валенок, считать, наверное, только до десяти умеет.
– До одиннадцати.
– Ну вот, почти угадал. Меня там должны на руках носить. Уж я-то со всеми остальными магазинами перезнакомлюсь.
– Было бы лучше, если б ты сейчас пошел знакомиться со своей кроватью.
– Вот ты – торгашка, а жить не умеешь. Прямо смех. Где твои знакомые? Что ты в дом приносишь? Кроме плохого настроения? Жить надо так, будто играешь в интересную игру, не надо ничего воспринимать всерьез.
Снова зазвонил телефон.
– Меня, меня, – Степка прыгнул к телефону, – я на проводе.
Затем пожал плечами:
– Это тебя.
– Стефка, не спишь еще? – спросили в трубке.
– На ходу засыпать не привыкла, – пробурчала она, узнав Виктора.
– Все-таки ты зря у меня не осталась. Я вот теперь уснуть не могу. Может, вернешься? Ты завтра работаешь?
– Работаю.
– Хочешь, я с Лешкой поговорю, чтоб он тебе смену поставил?
– Не хочу.
– А твоему брату, кстати, кроссовки не нужны?
– В ботинках походит.
– Не понял, я что, некстати?
– Звони днем. Это мой брат считает, что жизнь ночью продолжается. А я спать хочу.
– Ну пока.
…Этот рабочий день начался удачно. Удачней не бывает. За неделю освоившийся в магазине, Степка отвел в сторону ее:
– Слушай, ты грузчикам до меня по рублю платила за то, что они тебя на лоток ставили, а потом забирали?
– Ну платила.
– Так в чем же дело? – Степка поиграл пальцами руки. – Если я твой брат, мне и платить не надо? Традиции надо уважать. Гони рублевку.
– Если тебе деньги нужны, так и скажи, я что, тебе не дам?
– Деньги мне, может, и не нужны, но я же сказал: традиция – есть традиция.
– Ну это ты облезешь, прежде чем дождешься. Добавки к зарплате будешь получать из пенсионного фонда. По истечении возраста, конечно.
– Так, – протянул Степка, – ноль-один в мою пользу. А где обещанные «балаганы»?
– Отстань, об этом можно и потом поговорить.
– Я так понял, что и здесь прокол, – усмехнулся Степка. – Два-ноль, опять же в мою пользу. Гирька-то тебе нужна?
– Сказала, отстань, я ее уже выбросила. Ею теперь дворник будет количество мусора взвешивать.
– Ну и дура. Так, может, ты хоть кассеты достанешь?
– А японский кассетник не желаешь?
– Так – все понял.
С этого момента Степка с ней не разговаривал, молча загрузил ящики, так же молча их сгрузил и укатил пустую тележку.
Стефка нервничала, ругалась с покупателями, и после торговли недостаче в 60 рублей ничуть не удивилась. Во-первых, она могла сама где-то наколоться, потому что работала в дурном настроении, во-вторых, сегодня сменой заправлял не Лешка, а новый заведующий, Валера, у которого продавцы один за другим не отчитывались.
Стефка пересчитывала в энный раз деньги, надеясь, что недостающие 60 рублей появятся чудесным образом, но сумма была неизменной. Повсюду на столе валялись синенькие бумажки с цветочками, на которых было написано: «Благодарим за покупку», эти бумажки полагалось вручать покупателям, но их, как получили из торга, так и разбросали по всей подсобке, непонятно, кого теперь благодарили за покупку, то ли клиентов Романа, которые брали у него водку за пятнадцать рублей, то ли многочисленных знакомых, которые отоваривались в подсобке, копаясь в ящиках, некоторые бумажки виднелись и в бочке для отходов, среди гнилья, пускающего пенистый сок.
Степка сидел неподалеку от столика, на котором она считала деньги, и внимания на нее не обращал. К нему все время приходили друзья. Вот и в этот раз рядом с ним стоял чистенький, румяный мальчик-куколка, с внешностью актера-любовника.
– Ну не скажи, – говорил Степка, – роман Кизи более тяжеловесен, натуралистичен, и в этой натуралистичности теряется символика. А у Формана все отягчающие детали убраны, у него – оголенная символика.
Мальчик равнодушно кивал головой, затем перебил его:
– Извини, а шпроты у вас есть?
– Нет, – ответил Степка, – это в наш магазин не поступает, так вот, а оператор Хаскелл Уэкслер…
В магазин зашел Лешка. Стефка обрадованно кинулась к нему:
– Лешка, у меня недостача. 60 рублей.
– Разберемся, – сказал он, на ходу снимая черную куртку. – Где записи Валеры?
Мальчик-куколка заторопился, поднял со стула раздувшуюся сумку, и Степка пытался еще что-то сказать ему вослед.
Лешка тусовался по подсобке, заглядывая во все двери, за ним бегал обеспокоенный Валера:
– Напрасно ты ищешь, ничего же нет, – повторял он.
Лешка прихватил за воротник проходившего мимо Степку:
– Куда ты, гаденыш, спрятал два Стефкины ящика?
Степка, оскорбленный таким нелепым обвинением, отвернулся.
– А! – наконец раздался торжествующий Лешкин голос. – Вот они.
– Это из другой партии, – бубнил Валера.
– Не ля-ля мне мозги. У нас такая только одна была. Стефка, иди посмотри, как славно Валера и твой братик припрятали парочку твоих ящиков яблок. И когда успели? Вам, ребята, надо иллюзионистами работать.
– Да не ори ты, – просил Валера. – Сейчас разберемся.
– Не ори, не ори! – Лешка, весь красный, выскочил из подсобки. – Где этот паршивец? – от всей души он пнул Степку.
– Где ваш директор? – раздалось из зала. – Директор где?!
Бессонница дворника Нечаева
Ночная тишина наполняла комнату, как дымовая завеса, застывала под потолком и кругами расходилась книзу, густо клубясь во всех углах, огибала только висевшие на стене беленькие листочки. Это были записки, как попало прикрепленные к обоям: какие пришпилены кнопкой, какие – прихвачены за потрепанный уголок столярным клеем или попросту хлебным мякишем. От них исходили вялые импульсы испарившегося со временем гнева. «Дворник Нечаев, почему не выходите на работу?», «Дворник Нечаев, когда Вас увидим?», «Дворник Нечаев» мы Вас уволим!» и совсем уж зловеще звучало «Товарищ Нечаев, зайдите в ЖЭК к начальнику», где официальное «товарищ» превратилось в угрожающее слово, недалеко стоящее по семантике от «гражданина». Записки были далеко не все, многие из них, смятые неторопливой рукой, отправились в мусорное ведро. Но, видимо, велико было уважение дворника Нечаева к начальству, раз остальные нашли себе пристанище у его изголовья.
Дворник Нечаев не спал, он тихо лежал на спине, положив под голову руки. Нельзя сказать, что он плевал в потолок, потому что, во-первых, потолок был высоко, а во-вторых, совершенно невозможно представить, чтобы ночное безмолвие прорезал сочный звук плевка. В тишину прорвался только металлический черпак улицы и вылил в серую темноту резкий визг проехавшего автомобиля, и опять все смолкло.
Дворник Нечаев и рад бы был выйти на работу, но никак не мог проснуться утром, он уж и будильник ставил в медный таз, по слухам, это было верное средство, может быть, и верное, но только не для него.
Даже заведенное с вечера радио, заведенное так старательно, что если бы его ручка покоилась на пружине, пружина давно бы лопнула, даже оно только на миг приоткрывало глаза дворника Нечаева торжественными звуками гимна, но не могло довести до сознания мысль о необходимости проснуться. Даже если бы утром дворника Нечаева ожидала гильотина, это никак не повредило бы его сну. Зато вечером, медленно перетекающим в непременную ночь, дворнику Нечаеву было никак не до сна, именно от беспокойства, что утром не встанет. Жаль было, что никто не мог оценить этого ночного вынужденного бодрствования, потому что оно, по существу, было посвящено мыслям о службе, а значит, вполне могло потягаться с рабочим временем. Вот если бы они жили до революции, в обязанность дворника входило бы запирать ворота.
Дворник Нечаев представил, как один из задержавшихся жильцов топчется в нерешительности, поджидая его. А он, позвякивая внушительной связкой ключей, гулко отпечатывает шаг командора, неся впереди себя треугольный свет фонарика, спускается по кривой темной лестнице, пропахшей кошками и сплетнями прислуги, впускает озябшего уже, заискивающе улыбающегося господина, и тот сует в его помятую, теплую со сна ладонь хрустящую рублевку.
Так бы вот совместилось приятное с полезным. Приятное – это рублевка, а полезное – радость подгулявшего жильца, наконец попавшего домой, а впрочем, наоборот, – приятное – это превосходство, пусть минутное, над расфранченным господином, а полезное – рублевка.
Дворник Нечаев представил себя толстым и важным, с замечательной метлой, раскормленной крепкими прутиками. А жена у него – гувернантка Лида, в белом кружевном фартучке, так похожем на школьный (тем более, что настоящая Лида действительно ходит в подобном фартуке и не помышляет о той головокружительной карьере, которую готовит ей дворник Нечаев в своих мечтах), в кокошнике, она бы стелила ему крахмальные тугие простыни, где каждая складочка остра как бритвенное лезвие.
А толстым и важным он был бы благодаря постоянным поощрительным рублевкам жильцов. Это вам не советская власть, где некому о дворнике позаботиться, а тетя Катя с первого этажа и вовсе бегает за ним и просит подобрать детскую обувку, если кто выбросит, потому что подрастает младшенькая и ей необходимо что-то на ноги, иначе поздней осенью на земле будут отпечатываться босые ступни, и растревоженные жильцы станут радоваться появлению снежного человека, верней, появлению потомства снежного человека, так как у тети Катиной пигалицы ножка маленькая и никак не тянет на двухметровый рост.
Дворнику Нечаеву понравилась мысль, что он толстый и важный, и радостно подхихикивая, он стал на глазах раздуваться, исчезали варикозные язвы, ноги выплывали из сети вен, становились гладкими и мягкими, и все тело, в попытке обрести важность, разрасталось, увеличивалось в объеме, так что дворник Нечаев походил скорее на больного водянкой, чем на сытого и довольного человека, но он не мог этого видеть и продолжал надуваться воздушным шариком, словно кто-то протянул к его туловищу вытянутые губы и, не переводя дыхания, заполнял воздухом.
Откуда-то с верхних этажей пролетела вниз бутылка, звонко разлетевшись под окнами, и дворник Нечаев, мгновенно приняв свои, прежние параметры, крепко зажмурился, представив, как неровные края осколков порежут завтра руку, когда он станет их убирать. Мгновенная боль скрутила пальцы, и капельки крови выступили на ладони. По полу соседней квартиры запрыгал орангутанг – неизвестно, где его взяли, из какого зоопарка выписали. А может, привезли из жаркой Африки. «Не ходите, дети, в Африку гулять…»
Дворник Нечаев и не ходил в Африку. А была б его воля, не пускал бы туда и дворовых ребятишек.
Завтра он пойдет убирать улицу. Эта мысль приносила ему удовольствие. Он представил корявое туловище метлы с многочисленными выступами. Правда, ствол давным-давно уже отполировался под его пальцами и лучами солнца.
Служба его была очерчена квадратом двора, а за этими пределами начинался тот неведомый мир, куда не хотелось выходить. И по мере того, как дворник Нечаев удалялся от спасительного квадрата, он ощущал неуверенность и беспокойство. Тогда притяжение скромной геометрической фигуры все возрастало и возвращало его, волнующегося, в родные пенаты, где он был хозяином, где все просто и ясно.
Серое облако пыли выплывало с дороги, там царил неутомимый поток движения – грузовики, автобусы, автомобили из последних сил соблюдали очередность и пытались обогнать друг друга, прокатиться по крыше какой-нибудь зазевавшейся машины.
И только здесь, во дворе, около невозмутимых деревьев, мир казался ненастоящим, статичным, где ничего не происходит, здесь можно просто жить и не надо никуда стремиться и спорить с пространством. Здесь все делалось само по себе, и люди, вылезающие из своих жалких квартир, были лишены отличий.
Они были подобны двигающимся мишеням – ты стреляешь в них, они умирают, но зато появляются новые, такие же одинаковые – ни за что не различишь их. Словно их долго и упорно подбирали и всех произвели в шпионы, чтобы кто-то неведомый ни за что не догадался, зачем они живут и какова их истинная цель. Все они применяли одну и ту же маскировку – бесцельность существования, и эту дурную энергию дворнику Нечаеву хотелось запихнуть в мешок и вместе с мусором забросить на свалку.
Иногда он надевал очки, и резкость окружающих вещей встречала его острыми углами. Даже ветер в этот момент начинал дуть сильнее, как будто хотел стать приправой к резкости очертаний. Не в силах примириться с отчетливостью изображения, дворник Нечаев снова снимал стекляшки – и словно веселый ливень проносился по воздуху – все было размыто, а мягкость и округлость предметов приятно радовала глаз.
Итак, завтра он снова пойдет убирать улицу.
Выжженная солнцем детская площадка ждала своих мучителей, которые прибегут утром с коленками, вымазанными бриллиантовой зеленью, а попросту – зеленкой, ядовито светящейся на золотистых голых ножках, между нежным пушком, застывшим на тоненьких лодыжках.
Дети бегали по площадке, растаскивая по двору ведерки песка, которые потом отыскивались то там, то сям, уже без песка, с разинутой железной пастью, дышащей чернотой и спелой ржавчиной, а высыпанный песок расплывался на сером пятне асфальта, пока шаги прохожих не превращали его в тысячи мелких частиц. Дворник Нечаев подбирал пустые ведерки и складывал в песочницу, чтобы потом усталые, приходящие с работы мамаши унесли эти, опорожненные посудины.
Неужели и этим детям, веселым и равнодушным к своему добру, строящим замки там, где они были обречены на разрушение, – неужели этим детям со временем предстояло превратиться в усталых, выжатых возрастом и семейными неурядицами мамаш, которые отличались громогласностью, стоптанными туфлями и пожухлыми шерстяными кофточками со смешными кружевами? Или в мужей этих мамаш, лоснящихся от пива и беспечности, с двойными подбородками и серыми щетинистыми скулами?
Дворник Нечаев плакал в своей одинокой постели и жалел этих детей, которых никто и никогда не пустит гулять в Африку.
В этот момент он жалел всех, знакомых и незнакомых, забытых, неузнанных, и жалость эта превращалась в тяжелую плюшевую портьеру, которая оборачивалась вокруг него все больше и больше – на первый ряд, на второй, на третий, на десятый, на двадцатый. Его уже не было видно из-за этой громады витков, и тяжелый вздох был прекрасно замаскирован в плюшевой пыли.
Поэтому и выходит он со своей старой подругой метлой во двор, чтобы жалость эта улетучилась, отпустила на минутку, завороженная механическими движениями его рук.
Он выйдет, может быть, не завтра, а послезавтра, когда пик записок пройдет. Пусть они бросают, эти грустные мамаши и их неутомимые мужья, пусть бросают на землю окурки, презервативы, конверты, газеты, обертки, бутылки, гаечные ключи, рваные пакеты и рыбьи скелетики.
Пусть бросают, дворник Нечаев уберет и будет верить, что с мусором от этих людей уйдут усталость, грязь – и они станут чище, лучше, светлее. Поэтому он и бегает так рьяно по двору, с радостью заглядывая в сморщенные лица, с глухим возгласом кидаясь к очередной брошенной вещи.
Он не скажет им ни слова в укор – стоит ли это делать, если звук его голоса только ожесточит их? Они не признают дворника Нечаева хозяином ни на этой территории, ни на какой другой. Его сгорбленная фигура кажется им одним из отростков ветвистых деревьев, а пляшущая по земле метла напоминает вышедшую на прогулку бабу-ягу. Но ему все равно, какие ассоциации вызовет он у жильцов этих домов.
С открытым мешком, как Дед Мороз, только «Дед Мороз наоборот» – тот вытаскивает подарки, а он собирает их – дворник Нечаев идет вдоль подъездов и шуршит грязной бумагой. Когда-нибудь придет зима и поможет ему в этом благородном деле, заштрихует все грехи человеческие, все слабости, все несчастья. А если появится новый мусор – то и он утонет в снегу, оставив на поверхности ноздреватые черные дыры.
Дворник Нечаев засыпал. Рассеивалась чернота тишины, перестал прыгать орангутанг, напоследок просунув в потолок дворника Нечаева лохматую отчаянную морду. За ним высунулись другие твари – с копытцами, свиными рылами и аккуратными рожками – но и они, посверкав глазами, погоготав, успокоились и исчезли.
