Текст книги "Новогодняя ночь"
Автор книги: Светлана Томских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
…Адресное бюро за пять копеек поделилось со мной сведениями о Лизином месте жительства. Я, не долго думая, тут же отправилась к ней в гости. Мне открыл Коля, и ничуть не удивившись моему приходу, словно мы еще вчера с ним обсуждали прогноз погоды на неделю, пропустил меня в квартиру и уселся за стол, растопырив локти и накрывая своею тенью ополовиненную бутылку водки.
– Один, что ли, пьешь? – спросила я.
– Чё? – Коля выпятил мокрую губу, демонстрируя свою независимость, это у него получилось забавно. – Сейчас вот и ты пришла. Тяпнешь со мной?
Нос его повис еще ниже, на лице выступили черные оспины неровного загара.
– Что-то не хочется, – сказала я, оглядывая стол с размазанными хлебными крошками и трогательными рыбьими скелетиками. Коля ничем не отличался от пьяниц, изображаемых на веселых картинках в «Крокодиле». Даже голова его казалась деформированной карандашом художника, с нелепыми буграми и утрированной краснотой носа.
– А ты, значит, в Литературном институте учишься? – поддержал беседу Коля.
– Откуда ты знаешь? – удивилась я.
– Народ знает своих писателей, – гордо ответил он и плеснул в граненый стакан новую порцию.
– Да, – я с сомнением покачала головой. – А где твоя супруга?
– Где? – усмехнулся Коля. – В школе, где ж ей быть, литкружок ведет. «Я помню чудное мгновенье»… На своего ребенка времени нет, к свекровке отправила, а с чужими детьми интересней. Кто чужими мужьями интересуется, а кто – чужими детьми. Каждому свое.
– Ну, чужие мужья, наверное, интересней, чем чужие дети.
Коля, воспринявший мое замечание на свой счет, приободрился и погладил мое колено:
– Ты так считаешь?
Я гадливо стряхнула его руку:
– Ну и когда же придет Лиза?
– А хэ ее знает.
– Кто знает? – поинтересовалась я.
– Никто, – Коля помрачнел.
Я с любопытством оглядела комнату: потертый коврик на стене, разбросанные игрушки, старая мебель, не знающая ничего, кроме прямых углов, стол, заваленный тетрадями, книжный шкаф, закрытый на замок.
– А что это у вас со шкафом? Мода, что ли, такая? Или символ?
– Это чтобы я книги не пропивал, – охотно пояснил Коля.
– А-а-а…
Лиза Появилась в комнате незаметно, как будто прошла сквозь стену. Я даже вздрогнула. Если музы приходят к поэтам таким же образом, удивительно, как поэты не получают при этом инфаркт. Не было Лизы – и вот, уже стоит посреди комнаты, и вместо лиры в руках раздутый портфель.
– Милый Ирлюсик, – она поцеловала меня в бровь, – какая радость-то, радость-то какая.
«Какая уж там радость», – подумала я и тоже чмокнула ее.
– А ты все пьешь? – спросила Лиза мужа без укора, тем тоном, каким обычно спрашивают: «А ты все там же работаешь?»
– А что ж я делать буду? – Коля опять вытянул губу, – ребенок у свекрови, жена – черт знает где.
Лиза повернулась ко мне с виноватым видом:
– Что делать? Семья из-за меня рушится. Знаю все, знаю, но делать-то что, – она закрыла глаза, – ведь в школьниках надо развивать чувство прекрасного, понимаешь?
– Ну и как ты развиваешь у них это чувство прекрасного?
Лиза, не замечая моей иронии, вздохнула:
– Много у нас планов, много. Вечера, экскурсии. Читаем… Да и пишем помаленьку, – она загадочно улыбнулась. – Есть у меня один чудесный мальчик. По-моему, талант недюжинный.
«Где ж она так хорошо освоила газетный стиль?», – подумала я, глядя в ее оживленное лицо.
– Прямо-таки недюжинный? – переспросила я.
– А ты думала, мы ведь тоже не лыком шиты. А ты, я слышала, теперь вышла на большую дорогу жизни?
– На большую дорогу? Грабить что ли? Ну ладно, расскажи, как у тебя дела. Как в школе?
– Да зарплату вот прибавили, все равно не хватает, у ребятишек денег нет, а по экскурсиям их водить надо? Ну вот, так все. И дефицитные вещи учителям давать стали. Тушенку там, кроссовки… Но это все мелочи. Главное, с ребятами у меня полный контакт. А ты куда после института? Тоже в школу преподавать?
Мое лицо невольно вытянулось:
– Как говорит мой знакомый: ну уж это вряд ли. Чтобы рассказывать детям о Фадееве, который в сталинское время посадил 99 писателей? Который отказался принять Цветаеву не только в Союз писателей, но и в Литфонд, который поражался ее необоснованным претензиям на жилплощадь, тогда как была «большая группа очень хороших писателей и поэтов», стоявших на очереди, а тут какая-то эмигрантка вернулась? А я, значит, буду говорить, как он расписывал подвиги комсомольцев? Как диктует школьная программа?
Лиза покраснела:
– Так что ж? Его произведение живет отдельной жизнью. И учит детей только хорошему. Он же искренне воспевал подвиг краснодонцев.
– Ну поехали, покатили. Что значит – отдельной жизнью? Я уже не говорю об его ложной эстетике, если для тебя даже жизнь писателя не аргумент. Значит, учить может кто угодно, лишь бы только хорошему?
– Жрать-то принесла что? – не выдержал Коля и покачал за хвост один из рыбных скелетиков.
Лиза всполошилась:
– Чайку, чайку сейчас организуем, я вот печенья купила, колбаски.
– Пойду, – сказала я, – дел еще полно. Может, забегу еще когда.
– А чайку?
– В другой раз.
– То есть как, может, еще забежишь? Обязательно зайди. Я тебя непременно должна познакомить с Алешей. Ты все поймешь. Это изумительный мальчик. Стихи у него – как капля росы – чистые, прозрачные.
– Ну хорошо, – согласилась я без энтузиазма, – приводи свое юное дарование.
На следующий же день я, отягченная чувством долга, лицезрела это юное дарование. Мальчишка мне не понравился сразу. Он сидел, закинув ногу на ногу, ежесекундно откидывая со лба спадающие волосы. Я со вздохом раскрыла потрепанную тетрадку, свернутую в трубочку: «Спасибо, ветераны, вам, что вы спасали землю нашу». Перелистала. «Любовь мне светит, как маяк, да и живу я как моряк».
– Значит, ты как моряк живешь? – спросила я.
– Ну это образно говоря, – с достоинством объяснил Алеша, немного смущенный моим непониманием.
Я почитала еще минут десять и возвратила ему тетрадку.
– Ну как? – сухо спросил он, терпеливо ожидая восторгов, с ничем иным он, по-моему, еще не сталкивался.
– Хвалят тебя? – поинтересовалась я.
– В общем, да, – с тем же достоинством сказал он.
– Тебе сколько лет?
– Четырнадцать.
– Бросай писать, парень. Если жизнь себе не хочешь испортить. У графоманов жизнь тяжелая. Им веселиться некогда. Вся жизнь уходит на то, чтобы рассылать свои опусы по журналам и на борьбу с редакторами. Иногда они, правда, в этой борьбе побеждают, но им этого мало – воодушевленные победой, они удесятеряют свой пыл – а дальше сплошные разочарования. Ты себе хочешь такую жизнь?
Алеша засопел.
– Ну вот и правильно, – одобрила я его пессимистическое настроение, – бросай это дело и занимайся футболом, музыкой. Рок любишь? Хэви мэтл? Скорпионс? И вообще не расстраивайся, литература приходит в упадок, а музыка – это то, что спасет мир. Все дело в многообразии ассоциаций. Ну так любишь рок?
– Нет, – едва не плача, выдавил мальчик, – я люблю классическую музыку.
– Та-та-та-та-та-та-та-та… – изобразила я жалкое подобие 40 симфонии Моцарта.
– Моцарт, – гордо определил Алеша.
– Классическая – это, конечно, хорошо, но все же в твоем возрасте нужно и рок слушать.
Лиза стояла в коридоре бледная, с прижатыми к груди руками, ни дать, ни взять – мамаша, ждущая сына с приемных экзаменов в институт.
– Ну как? – тревожно спросила она.
– Все в порядке, – я пожала плечами.
Лиза кинулась в комнату и через пять минут выскочила оттуда:
– Как ты могла? Как ты могла так обойтись с ребенком? Да ты знаешь – что ты в нем убила? Веру в светлое! Ты не его стихи оскорбила, а все то, что в нем есть чистого! Стихи он, может быть, потом и бросил бы писать, но зато бы приобщился к богатству художественного слова.
– Ну полно, – сказала я, – не надо в мальчике культивировать веру в то, что он самородок.
Я шла по вечернему городу, ругая на чем свет стоит свой приход к Лизе. Может быть, я и могла бы покривить душой в какой-нибудь другой ситуации, но тут… Мальчишку надо было одернуть – это будет лучше и для него, и для редакторов. «Редактора, редактора, – думала я, – не знаете вы, кому надо приносить букеты цветов за то, что вас избавили от очередного графомана». Мальчишка займется каким-нибудь общественно полезным делом, и все будет замечательно. В общем, я была довольна своей принципиальностью, жаль было только бедную Лизу, что она так расстроилась. Ну да ничего, она найдет себе какое-нибудь другое юное дарование.
Я шла по вечернему городу и не знала, что через десять лет имя Алеши прогремит в литературных кругах, и я, с удовольствием перечитывая его стихи, так никогда и не пойму, что этот поэт и есть тот мальчик, который пришел когда-то на встречу со мной, держа в руках потрепанную тетрадку.
Благодарим за покупку!
Стефка шагала по темнеющему городу, как больная, только что вставшая с постели, привыкшая к недвижению – жадно впитывала морозность зимнего воздуха, его вязкость под колючим шерстяным шарфом, отворачивала от ветра задубевшее неподвижное лицо.
Она быстро преодолела привычную полосу до метро, темной дырой разбивающего улицу на две половины, и, нащупав в кармане, дополна набитом мелочью, пригоршню монет, разжала грязную потную ладонь. Легче было бы купить «единый», но вроде проездной ни к чему, если каждый раз, когда она возвращается домой, карманы наполнены медяками. Даже когда случается недостача. Директор Владимир Наумович на десятчики морщился, а медяки и вовсе не брал, сгребал поближе к ней: «Это будешь нищих оделять». Он молча запирал полученные деньги в сейф, а если была недостача, небрежно говорил через плечо, сколько за ней остается, и она, забирая мелочь, так же молча уходила. Наумыч никогда не записывал, кто сколько должен, но она знала, что, несмотря на многочисленные расчеты в магазине, он помнит своих должников и суммы до копейки, хоть и любил повторять, что в магазине все у него построено на доверии, и каждый должен сам помнить свои долги. Если Наумыч был в хорошем настроении, он мог простить недостачу рублей в пять-десять, но чаще – наоборот, забирал пятерку «на такси».
Около метро на лотках торговали яблоками, апельсинами, и Стефку зло брало, что у них в магазине уже второй месяц ничего не было, кроме картошки, моркошки, свеклошки и квашеной капусты. То ли на базе – пшик, то ли Лешка, которому в принципе все было безразлично, за товаром не поспевал, хотя сам регулярно жаловался, что ничего не может притащить детям из фруктов, и жена постоянно ругается.
– Я – пофигист, – объяснял он, щадя ее слух и несколько видоизменяя себе название.
Вдобавок к Лешке Наумыч принял еще одного заведующего, в отличие от квелого Лешки – суетливого, но такого же бестолкового.
Продавщицы, переговариваясь в своем кругу, лихо сплевывали:
– Набирает, набирает себе Наумыч помощничков. Нас грабит, надо же деньги куда-то девать, делиться с кем-то.
Наумыч степенно выплывал из кабинета, осторожно неся свое тяжелое тело, и, задевая какую-нибудь из молоденьких продавщиц, лукаво косил воловьим глазом. Разговоры стихали, и все расходились по рабочим местам.
Нащупав пятачок и проходя мимо женщины, стоящей с вывешенными на груди проездными, Стефка ощущала неловкость, вроде как все люди, стекающиеся к метро, направляются к этой женщине, чтобы бросить монетки в ее ожидающую руку. Поэтому Стефка убыстряла шаг и ныряла вместе с толпой в ниспадающий поток эскалатора.
Вечером поезда шли наполненные до отказа, так что не удавалось не только сесть, но и встать более-менее удобно. Целый день за прилавком – все лица примелькались, превратились в какую-то одну бесформенную массу. Каждый из этих людей, стоящих около нее, час назад мог накричать на нее, потребовать товар получше. В этой нерасчленимой массе люди были похожи именно тем, что каждому хотелось купить самые лучшие фрукты и овощи, которые только есть на свете, других забот у них словно не было, так самоотверженно относились они к выбору продуктов. Работа, семья, друзья, книги – все это было придатком к основному – походу в магазин, где, оттолкнув другого локтем, ввинтившись в прилавок, нужно выбрать покрупнее, поспелее, покруглее… Стефка с ненавистью глядела в эти усталые, незлые лица, на раздувшиеся авоськи. Те, кому удалось плюхнуться на сиденья, либо замерли с закрытыми глазами, либо читали. Интересно, а что кажется машинисту? Что основа существования этих людей в том, чтобы успеть на поезд, занять свободные места, а потом прочитать утреннюю газету?
На Автозаводской поезд выныривал из туннеля и какое-то время шел над рекой. Сколько ни смотрела Стефка, она редко видела над этим местом солнце, серая картина напоминала какой-то военный пейзаж. Грузовики, Медленно ползущие по берегу, и мрачная река, утратившая свою зеркальность, некрасиво застывшая, как охлажденное суфле. Величественность большого пространства была унылой, и народ, выглядывающий из окон поезда, молча наблюдал за этой картиной с отрешенными лицами, словно это была экскурсия по местам боевой славы.
За осень Стефка отвыкла от толкучек в метро, потому что овощные магазины закрывались на час позже. А лотки стояли – до темноты. Хотя домой она приезжала, когда все уже укладывались спать, в метро было просторно. В магазины после восьми покупатели почти не заходили. Лешка, когда Наумыч не отпускал его раньше, ходил из угла в угол, а как-то в сердцах сказал:
– Кто придумал это дурацкое постановление? Вот если хоть один покупатель зайдет к нам, я отдам ему бесплатно пять килограмм винограда, да еще десятку прибавлю на такси.
Продавцы и грузчики с любопытством высыпали из подсобки в зал, напряженно следя за дверьми. Покупателей все не было, уже готовились к закрытию, а Лешка заворачивал отборный виноград домой, когда в магазин забрел старичок. Сразу побежали за Лешкой: «Иди, там тебя спрашивают, и пять килограмм не забудь». Лешка лениво вылез из-за стола и, не выплюнув сигареты, забытой в уголке рта, вышел с кульком в салон.
Это был один из постоянных покупателей магазина, наравне со вздорными старушками он любил оспаривать каждую одинокую виноградинку, игнорируя замечания продавцов о том, что на каждый килограмм винограда полагается десять процентов россыпи. В этот раз старичок был настроен миролюбиво и растерялся, увидев, что обычно пустующий в вечернее время зал полон работниками магазина, и заторопился к выходу. Его окликнули. Старичок нерешительно приостановился, с испугом глядя на продавцов, которых не раз радовал жалобами.
– Мы решили преподнести вам приз, как нашему постоянному покупателю, – Лешка протянул ему кулек с виноградом.
Старичок подозрительно посмотрел на прекрасные матово-розовые кисти.
– Берите, берите, – подбадривали его.
Старичок, завороженный великолепным зрелищем долгожданного винограда, оставил свою подозрительность и спросил с ходу:
– Куда платить?
– Это подарок, – ответили ему.
Старичок с сожалением посмотрел на виноград, который по непонятной причине должен был вернуться к этим насмешникам, вздохнул и пошел к выходу. Его догнали и все-таки всучили злополучный пакет. Чтобы до конца не напугать покупателя, десятку было решено не отдавать.
С тех пор старичок терпеливо сносил, когда ему накладывали виноградную россыпь полными горстями…
Дома уже поужинали и сидели у телевизора, досматривая многосерийный фильм, лишь отец на кухне, обряженный в цветастый передник с кружевами, домывал посуду. Он не мог досидеть у телевизора, если передача ему чем-то не нравилась, и потому был обречен на выполнение домашних дел.
Отец пододвинул к Стефке кастрюлю с супом:
– Наливай сама. А то я занят. Важным делом. По-моему, наша семья решила, что кухня – мое призвание.
Стефка так плеснула в тарелку суп, что брызги разлетелись в разные стороны.
– Ты что злая? – удивился отец. – Недостача, что ли?
– Да устала я, устала.
Стефка села за стол. Суп уже остыл, но разогревать было лень.
– Что, у вас в магазине ничего нового не появилось? – спросил отец, делая неправильное ударение в слове «магазин».
– Ничего.
Он вздохнул:
– Хоть бы картошки принесла. А то я скоро вас вермишелью кормить буду.
– Да, потащу я вам картошку с другого конца Москвы. Пусть Степка приезжает, да набирает сколько надо. У нас пока польская есть. Люди берут мешками.
– Я ему вторую неделю говорю, чтобы приехал к тебе.
Фильм закончился, в комнате задвигали стульями, и на кухню прибежал Степка, держа в руках зеркало.
– Ну-ка, зеркальце, скажи, да всю правду доложи, – процитировала Стефка.
– Прожуйся вначале, торговый работник, – гордо ответил брат.
Степка третий год пытался поступить во ВГИК и никак не мог понять, почему его не торопятся туда взять. Будучи подбодрен отзывами нескольких дворовых девчонок, он считал себя очень талантливым и красивым. Стефка считала его маленьким уродцем.
– Кому нужна такая белобрысина, как ты? – поинтересовалась она.
Судя по тому, что брат не огрызнулся, было понятно, что сейчас он опять будет о чем-нибудь просить. Степка молча уселся напротив, дожидаясь когда из кухни уйдет отец. Тот уже вытирал последнюю тарелку и пытался втиснуть ее в сушилку, где не осталось свободного места. Тарелки падали, отец чертыхался и снова пытался их установить. Наконец ему это удалось, и он ушел из кухни.
– Ну как работа? – спросил Степка, пытаясь придать своему голосу проникновенность. На его взгляд, ему это отлично удавалось.
– К делу, – сказала Стефка, которой не доставляло никакого удовольствия, что брат наблюдает за ее ужином.
– Чего? – обиделся он.
– Чего тебе надо, артист вонючий? – спросила она, с удовольствием глядя, как Степкино лицо, и без того с красноватым оттенком, как у большинства белокурых людей, наливалось багровым румянцем.
Степка сглотнул ответные слова, пытаясь сдержаться.
– Между прочим, я хочу тебе помочь, – сказал он.
– Интересно, в чем? – Стефка насмешливо посмотрела в его серые, словно выгоревшие, глаза.
– У меня друган на заводе работает. Принеси гирьку, мы ее высверлим грамм на двести.
– Сухари-то мне потом будешь таскать?
– А ты гирькой осторожно пользуйся. Когда вечер или раннее утро. ОБХССники, поди, не круглые сутки ходят.
– Мне вчера мужик такую за три червонца предлагал, – сказала она.
– Ну вот видишь, – оживился Степка, – а тут бесплатно.
– Дороже станет, – она с недоверием посмотрела на него. – Тебе что, опять бабки нужны?
– Обижаешь. Сам могу тебе одолжить, если хочешь.
– Откуда у тебя?
– Мало ли откуда? – он дернул плечом, – банков не граблю.
– Ну, а что тебе тогда надо?
– Мне нужно пяток «балаганов».
– Каких еще балаганов?
– Ну это типа трикотажного свитера, с рисунком. На ночное белье похоже.
– Сильно похоже? Может, и будешь ночное белье носить? Ничего доставать не надо.
– Не забывай, что я все-таки твой брат, – насупился Степка.
– А где я тебе возьму? Как ты знаешь, я работаю не в промтоварном, а в овощном.
– Ладно, брось, у тебя везде знакомые.
– Напротив, – она взглянула на брата, на его сморщенное личико с подкрашенными ресницами, и спросила, зная, как страдает Степка из-за своих коротких белесых ресниц, – тебя голубые за своего не принимают? Ты бы еще нарумянился.
Степка дернулся и перешел на фальцет:
– Заткнись!
Он был похож на отца, но весь какой-то неяркий, белобрысый, невысокий. Стефка считала своего отца эталоном мужской красоты, обожала его густой бас, всегдашнюю элегантность, строгие костюмы.
– Ладно, – сказала она брату, – так и быть, наведу справки о твоем нижнем белье.
Ночью Стефка долго не могла уснуть, стоило только закрыть глаза, как из рваной темноты появлялись намелькавшиеся за день овощи. Если б она пыталась считать общепринятых баранов, у ней бы ничего не получилось. Вот картошку можно было считать, она расстилалась необозримым полем, считай – не хочу. Но лишь она попыталась прибавить одну картофелину к другой, как из темноты раздался покупательский голос, громкий и глухой, как у пророка: «Ту картошку мне не ложите, не видите разве, что гнилая?» Стефка вначале пыталась доказать, что в русском языке слова «ложить» нет, потом принялась доказывать, что картошка эта вполне стандартная, потом картошка вместе с покупателем провалились в пустоту, а их место заняли золотистые апельсины с бугорчатой кожицей, потом – помидоры, которые покрывались гнилью на глазах, по их поверхности ползли трещины, как по домам при землетрясении, помидоры распадались на слизистую мякоть, и Стефка проваливалась в сон, унося последнее беспокойное впечатление от того, что помидоры гниют.
А потом на нее стали рушиться ящики с виноградом, и она никак не могла увернуться от них, ящики бежали за ней, поднимались ввысь и оттуда в пикирующем полете устремлялись на нее. Головная боль пронзила Стефку, прошлась по всему телу, как ток, и она проснулась.
Звонил телефон. Этот паршивец Степка опять не отключил его на ночь. Времени – четвертый час. Звонили, наверняка, этому паршивцу, но он вовсе не торопился поднять трубку. Своим друзьям и девчонкам он говорил: «Звоните в любое время». На слабые возражения матери и Стефки начинал объяснять, что отключать телефон – это первейшее проявление мещанства, истинная жизнь начинается по ночам, самые откровенные признания происходят именно тогда. И потом мало ли что может случиться ночью, ведь время не замирает по ночам оттого, что люди спят, а идет своим ходом, и нельзя быть в плену у своего сна, чтобы не прозевать этот момент. Несмотря на свои рассуждения, Степка вовсе не собирался вставать, не реагировал на настойчивые звонки, когда ободренные его разрешением приятели звонили.
Стефка наконец не выдержала, подняла трубку:
– Алло.
В трубке хихикнули и нажали на рычаг. Разгневанная Стефка отправилась к спящему брату, растолкала его:
– Если ты еще хоть раз не отключишь телефон, я пооторву ноги тебе и твоим девчонкам.
Степка вяло шевельнулся:
– Отвали, спать хочется. Ничего не понимаешь. Поклонницы резвятся.
– Тихонов Вячеслав, – съязвила она.
– Не оскорбляй меня, – вяло протянул он. – Ладно бы хоть с Робертом де Ниро сравнила. Надо знать вкусы современников.
Степка повернулся к ней спиной, давая понять, что разговор закончен, и тут же засопел.
Стефке хотелось продолжить разговор, но запал уже пропал, ей стало жалко брата, и она вышла на цыпочках из его комнаты. А потом – опять все сначала: картошка, апельсины, помидоры, затем сон.
Утром, сидя в подсобке, она с неудовольствием вспоминала о вчерашнем звонке, она не выспалась. Не было еще ни Наумыча, ни Лешки, а новый зам работал в другую смену. Из всех продавцов работала только Нина, которая лениво продавала картошку, небрежно сдувая со лба растрепанные волосы.
– Иди, поспи, – сказала Нина, – Лешка говорил, что сегодня машина с яблоками придет, тебя на лоток поставят.
Стефка зашла в маленькую каморку, где располагались ведра уборщицы. Она закрыла глаза. Слышно было, как в развесную чашку падает картошка, и это было похоже на то, как камни падают с горы – с тем же глухим звуком.
А гора примерно как с картины Рериха – такая же величественная и игрушечная одновременно – насыщенный синий цвет переходит в голубоватую дымку. Камни падали мерно, отзывались эхом и катились вниз в восторге падения, кувыркаясь, давая почувствовать всем своим граням скорость, как мячики, отталкивались от каменной поверхности. Вспышка горизонта, мерцающий островок неба, скачок вниз и наконец беспредельность падения – ворчащий затихающий голос камней, устремившихся в никуда, скользящих и подчеркивающих неподвижность самих ультрамариновых гор.
Дверь в подсобку со скрипом открылась. На пороге стоял Лешка, уже успевший облачиться в грязно-белый халат.
– Здорово. Просыпайся. Наумыч не приходил? Я на базу ездил, сейчас машина придет. Поставим тебя на лоток. Не холодно будет?
– Да не жарко, ну что сделаешь.
Стефка прошлась по подсобке, поискала безхозную гирьку для Степки, и засунула ее в сумку.
В магазин ввалился Роман. Стефка никак не могла понять, как он работает: то его не было месяц, то он тусовался каждый день с раннего утра до позднего вечера – по какой-то странной договоренности с начальством – на картошку и лук, по крайней мере, его никогда не ставили, зато весь хороший товар проходил через его руки.
– Шеф, сегодня пошлешь меня торговать? – спросил он у проскочившего мимо Лешки.
– Яблоки только будут.
Роман поморщился, его раскосые глаза превратились в две маленькие щелочки:
– На яблоках много не сделаешь. Ты бы взял апельсины, бананы, все бы довольны остались. Ну и ты, естественно…
– Ну нет на нашей базе, я же тебе их не выращу.
– Так подсуетись, так твою в задницу… Машину я взял. Теперь бабки нужны. На техремонт, на бензинчик, туда-сюда.
– Смотри, как бы твой лимузин государству не достался. Конфискуют, и все твои старания – вот здесь.
Дальше следовал красноречивый жест.
– Да что я – дурак? Я на папашу записал. У меня все на него записано, вплоть до рубашек.
– Ну ладно, автолюбитель, приходи завтра. Может, что придумаем.
– Придумай, придумай. А у твоей тачки, Лешка, какой движок?
Мужики заговорили о технических деталях. Стефке стало скучно, она растопырила ладонь и стала ее разглядывать.
– Ты что, занозу ищешь? – заинтересовался Лешка.
– Да нет, пытаюсь себе погадать.
– Ну-ну, – сказал Лешка, – давай-ка мне посмотри.
Он протянул руку, и Стефка осторожно коснулась запястья, разгладила кожу:
– Жизнь у тебя будет долгая, но полная всяких превратностей.
– Ну еще бы, – буркнул он, – на такой-то работе.
– Бугор Марса не особенно развит. А вот кольцо Венеры… Женщины тебя любят.
– Да что мне женщины. Ты мне одно скажи: посадят меня или нет.
Стефка засмеялась:
– Ну этого я не знаю.
– Ну-у, – разочарованно протянул он. – Гадалка называется. А самого главного не знаешь.
– Давай еще посмотрю… Черт тебя знает. Вообще вот в этом месте черта жизни у тебя прерывается. Так что все может быть.
Лешка задумчиво откинулся на спинку стула:
– Ты меня, прямо скажем, не порадовала. Ну и хрен с ним, у меня тоже все барахло на родителей записано.
И Роман протянул руку:
– А меня, меня посадят?
Она закрыла его ладонь, улыбнулась:
– Воровать меньше надо. Тогда не посадят.
– А по-моему, ты создан для лесозаготовок, – сказал Лешка, – вон какой здоровый уродился. Ты просто еще не понял, что это твое истинное предназначение. С покупателями – «ля-ля», а душа твоя по бревнам плачет, заливается.
Роман гневно расправил широкие рыхлые плечи:
– Начальник, хочешь тебя с собой заберу, чтоб не скучно было, а там я буду у тебя начальником.
– Так, – Лешка стукнул ребром ладони по столу, – а не пойти ли тебе, Роман Ахметович, за прилавок? У тебя сегодня рабочая смена, насколько я понимаю?
– Иди ты со своим прилавком, я вон пять пузырей водки взял, сейчас по пятнашке спущу – и без проблем, никакой ругани. Если только поторговать, чтобы квалификацию не потерять.
– Ребята, привет, – в дверь заглянула Людка из соседнего гастронома, – одолжите червонец. У нас сервелат финский продают. Хоть бы немного купить. Народ берет по три палки. А я из отпуска, в кошельке два рубля.
Лешка оживился, вытащил десятку:
– На, нищета. А нам-то что не принесла?
– Принесла! Там народ выставил свой контроль. Директор им накладные показывал. Всю колбасу в зал вытащили. Собирались к вам принести, да куда там! Такой кордон.
– Стефка, пока машина не пришла, сходи с Людой. Возьми пару палочек мне и Роману.
– Мне не надо, – испугался Роман, – я на нее глядеть не могу – на эту финскую дрянь. Обожрался ей – вот так.
Стефка с Людкой вышли на улицу.
– Скорей, скорей, Галина ругаться будет. Столько народу, а меня нет, – торопилась Людка.
Она была в одном халатике и в старых босоножках, которые надевала в магазине. Ее коротенькие ножки все время увязали в снегу, и она, в очередной раз вытащив из сугроба ногу, внимательно разглядывала колготки, которые привезла из отпуска – не порвала ли.
Гастроном был битком набит народом.
У входа стояла очередная партия покупателей, нетерпеливо ждущих своей очереди.
– Может, с запасного зайдем? – спросила Стефка.
Людка махнула рукой:
– Там еще на Галину нарвемся.
Они пробрались к прилавку под подозрительными взглядами покупателей.
– Надя, взвесь мне…
– Вообще обнаглели, торгаши проклятые, – крикнули из очереди, – уже на глазах покупателей норовят себе товар захапать, да еще и дружков своих приводят. А ну отойди от прилавка.
– Мне прикажете в очередь встать, если я в этом магазине работаю?
– Нас не касается, где ты работаешь. А ну неси жалобную книгу, мы тебе покажем, как своих знакомых колбаской оделять. Это мы в очередях целыми днями стоим. А вам бы только воровать.
К Людке подскочил бодрый старичок с мясистыми дряблыми щеками, затряс какой-то книжицей:
– Я, ветеран, в очереди стою, а ты, молодая сучка, с собой хвост приводишь. Пошла отсюда, – он стал отпихивать ее от прилавка.
Ошарашенная Людка отвела его руку.
– Все видели? – закричали из очереди. – Она ветерана ударила. Мы сейчас милицию позовем.
– И жалобу напишем.
– Гнать таких надо. Видишь, как они обнаглели. Заворовались. Уважение к человеку потеряли.
Людку окончательно оттерли от прилавка. Она встала в уголок, заплакала.
– Ишь, крокодиловы слезы льет, – сказал кто-то насмешливо.
Стефка равнодушно оглядела толпу:
– Да ладно, брось, не реви, что ты не знаешь, какой народ у нас, когда в очередях стоит?
…– Ну где колбаса? – встретил ее нахмуренный Лешка.
– В магазине. Там скандал. Галина сказала, что на следующей неделе еще получат, тогда они нам принесут.
– На следующей неделе? Ты еще скажи, в следующем году. Ладно, я в 54-й позвоню, у них там тоже сервелат должен быть.
Через полчаса прибыл посыльный из 54-го с ящиком сервелата.
– Позвони Люде, – сказал Лешка, – скажи, что я оставил ей колбасу, пусть придет потом, заберет, когда у них эта помойка закончится.
– Леха, машина пришла, – крикнул Гриша-грузчик, уже успевший основательно залить шары. Дело, видимо, не обошлось без Романа, который торговал водкой.
– Не понял, ты что мне сообщаешь, чтоб я разгружать начал? – спросил Лешка, и тут же – шоферу: – Ты, шеф, не мог еще попозже приехать? К вечеру в самый раз было бы торговать.
Лешка вытащил из сейфа трояк.
– А то ты у меня один, – огрызнулся шофер, спокойно засовывая трешку в карман.
Грузчик Гриша, лениво матерясь, стоял в обнимку с ящиком яблок, стараясь не поставить его мимо телеги. Стефка наклонилась, чтобы выбрать себе весы. Одни из них были индивидуальные – Веры, она потрудилась, чтобы стрелки на них отставали граммов на 200 – кроме Веры на них никто не работал. Роман, Нина и другие продавцы предпочитали обвешивать без топорной работы, более виртуозно – на нормальных весах, даже стрелка у них стояла ровно на нуле. Веру неделю назад повязали ребята из ОБХСС – и она, быстренько подписав у Наумыча заявление об уходе по собственному желанию, без отработки, забрала в РТО трудовую книжку, прежде чем отдел кадров, загруженный кипами бумаг, успел на этот инцидент отреагировать.
