Текст книги "Историческая этнология"

Автор книги: Светлана Лурье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 44 страниц)

Какова была роль армянской диаспоры в Карабахском конфликте?

Прежде всего стоит сказать, что в любых внутриэтнических процессах диаспора играет роль внешнего коммуникатора. Эту роль обеспечивала периферия армянской общины, члены которой сохраняли свои связи с социокультурным окружением. Ядро же общины активно подключилось в выработке нового “героического мифа”, который способствовал подключению значительной части некарабахских армян (и русских добровольцев) к Карабахской войне.

Попытаемся дать целостную картину распределения армянского этноса на внутриэтнические группы, конфликтующие и взаимодействующие между собой в конце восьмидесятых – начале девяностых годов. Используем для этого исследование Манвела Саркисяна (до лета 1995 года – постоянного представителя (исполнявшего функции посла) Нагорного Карабаха в Армении), выполненного в парадигме исторической этнологии.[738]738
  М.Саркисян. Армения перед лицом современных глобальных проблем. Ереван, 1996.


[Закрыть]

Сюжет 20. Карабахский конфликт

“Как показывает современная наука, культура способна осуществить себя в форме распределения в теле общества, придавая каждой внутриобщественной группе свою роль. Общественное сознание многопланово, и динамика его осуществляется в результате взаимодействия различного видения мира каждым компонентом общества. В армянском обществе подобное базовое состояние характеризуется не столько социальной дифференциацией общества на самостоятельные группы и прослойки, сколько фактом сильной территориальной и политической разобщенности различных частей армянской этнической общности. Одни и те же глубинные стереотипизированные структуры сознания в условиях такой разобщенности дают различный результат.” Как эти парадигмы воплощаются в идеологии и поведении армян Армении, армян Карабаха и армян спюрка (диаспоры)?

Для диаспоры характерно противоречие в ценностной ориентации. С одной стороны, ей присущи “западные” ценности, а с другой, романтизация и героизация прошлого и “исторические амбиции” – стремление к возвращению армянских земель, пусть даже военным путем. За вычетом этого, армяне диаспоры являются “обычными гражданами своей новой родины”.

Для армян Армении характерна “ориентация не на те или иные ценности, а на тот или иной союз с внешним фактором, формирующим условия для действия армянского общества. Единственным условием деятельности является условие внешнего политического покровительства над территорией Армении. Наибольшее влияние имеет картина мира, сформированная ориентацией на Россию и ее ценности. Идентифицируя Россию с образом покровителя, эта точка зрения объявляет ценностью все ее имперские установки. Образ врага идентифицируется с Турцией, а служение Российской империи приобретает характер главного действия. Россия выглядит как мессия-спаситель... Большинство воспринимают своих лидеров в положительном качестве, если они являются крепкими сторонниками России, и если российские власти признают этих лидеров. В этих условиях сугубо национальная тема, как и в спюрке [диаспоре] предстает в виде “исторических амбиций”.

“Значительное место сохраняют традиции восприятия себя в образе цивилизованной жертвы внешних сил, требующей справедливости в отношении себя. Сознание былого величия и образ жертвы составляют неотъемлемую часть мировосприятия. Иной альтернативы в строгом смысле не существует. Если и можно говорить о наличие общественной группы с иным мировосприятием, то только в смысле наличия в армянском обществе тенденции отрицания этого доминантного мировоззрения. Именно тенденции, а не прослойки с альтернативным восприятием. Сложность этого феномена отрицания в том, что это сознание, отрицая всю систему “традиционного” мировосприятия не имеет какой-либо собственной картины видения мира. Отрицание происходит в такой форме, в какой могли бы отрицать это представители чужих обществ...”

“Нагорный Карабах никогда не знал тех разветвленных форм социальной организации, в которые были вовлечены иные пласты армянского этноса. Соответственно, и потеря этих форм мало что могла означать для него. Важнейшие основы доминантной схемы мышления армянского этноса, а именно идея о “былом величии” и идея “сакральной территории” не находит столь болезненного отклика в сознании карабахцев. Скорее, другая идея формирует реликтовые черты мировоззрения этой группы. Такой доминантной идеей скорее всего является влечение к неизменности утвердившихся форм социальной организации и жизнедеятельности, в которых видится высшая ценность... Существующая реальность признается высшей ценностью. Стремление к вечной неизменности реалий, в этом случае, является специфической формой реликтовости, исторически утвердившейся в сознании этой этнической группы...”

Для армян Нагорного Карабаха не характерна ни идеология цивилизованной жертвы, ни стремление к возвращению потерянных территорий. “Доминантным мотивом в поведении армян Нагорного Карабаха всегда служило стремление защитить свою реальность от любых внешних посягательств, от любых внешних воздействий, будь то захватчики этой территории или же воздействие перемен, способных качественно трансформировать эту реальность. Одновременно, главным методом в этом стремлении так же служит механизм внешнего покровительства.”

Перестройка “в Нагорном Карабахе сразу вылилась в действия по защите своей реальности, а в Армении – в лозунги о защите исторической справедливости. Так же характерно, что никаких антисоветских или антироссийских тенденций не наблюдалось... В таких условиях зародилась идея “действовать в унисон перестройке” как первая качественно новая адаптивная технология в армянской среде... То обстоятельство, что эти действия, под воздействием внешнего давления вынуждены были вылиться во внешненаправленную агрессивность и получить информационную и энергетическую поддержку, указывает на то, что в Нагорном Карабахе наблюдался акт генезиса новой общественной системы со всеми присущими такому генезису свойствами. Понятно, что такой акт должен был вывести всю систему [армянский этнос] из привычного состояния равновесия.

Выход из состояния равновесия есть нарушение традиционного состояния. Это может произойти в силу действия новой идеи. Такой идей в обществе Армении и в общинах армянской диаспоры стала, по сути, идея защиты нового явления в Нагорном Карабахе, воспринимающаяся в виде воплощения традиционного “Айдата” [Айдат, буквально – “Армянский суд”. – С.Л.] Но защита новых традиционных процессов в одной части системы означала последующую качественную трансформацию всей системы. Действия новой общности в Нагорном Карабахе разрушают систему мировоззрения и социальной организации в Армении и диаспоре.”

Итак, мы видим, что ценностные доминанты армян в диаспоре, армян в Армении и армян в Нагорном Карабахе различны, более того, мотивы дейстивий друг друга интерпретируются не вполне адекватно. Однако различные мотивации подталкивают все группы этноса к единой цели. Причем на примере диаспоры мы видели, как ценностные системы корректировались, пока не сложилась группа лиц, ставшая носительницей романтизированного героического мифа. Границы этнической группы смещались до тех пор, пока не стала очерчивать именно ту группу, которая выработала (кстати, пройдя через период смуты) ценностную систему, придававшую особый смял Карабахской войне, то есть мотивацию своего в ней участия, если не непосредственного, то психологического.

Романтизация Карабахской войны играла свою существенную роль во взаимодействии армянских внутриэтнических групп. Дело в том, что эта война в самой Армении встречала определенное эмоциональное неприятие. Последнее можно понять. Весь предкарабахский период Ереван был центром армянского мира. С развитием карабахских событий центр объективно смещался. Армения сама оказывалась периферией Карабаха. Идеи “Айдата” и “исторические амбиции” позволяли рационализировать сложившуюся ситуацию и смириться с ней. Искаженное толкование смысла войны позволяло ее легитимизировать. Но этого не было достаточно для принятия Карабаха в качестве сложившегося целого, самостоятельного и сильного конкурента Еревана.

Тем не менее диаспора, равноудаленная и от Армении, и от Карабаха (а процессы, происходившие с армянской диаспорой в Петербурге в том или ином виде происходили и по всему миру) перенесла на Карабах “миф”, который в свое время послужил формированию Еревана. А последнее способствовало тому, что в целом армянами новый центр был воспринят, а Ереван поставлен перед фактом. Таким образом, сложилась некоторая биполярная структура этноса, которая сохраняет равновесие, может быть не слишком устойчивое, и в основании которой лежит единая идеологема.

Идея о российском покровительстве, в несколько размытом виде, принимающем то отчаянные, то фантастические формы, продолжает сохраняться в сознании армян Армении. Но поскольку оно не может быть отнесено к определенной точке (Еревану), а по самой своему смыслу должна распространяться на всю “сакральную территорию”, как территорию действия, то сама эта идеологема оказывается в данном случае структурообразующей: она создает в сознании армян Армении определенное единство всей территории, включая Карабах.

Таким образом, армянский этнос за короткий период пережил еще один (вслед за формированием Еревана) бурный внутриэтнический процесс. И как двадцать – тридцать лет тому назад вся этническая система должна была признать диктат нового центра – Еревана, так в последние года она должна была признать наличие еще одного центра активности – Карабаха и подстроиться к нему. Произошла еще одна спонтанная переструктуризация этноса, сложившегося в биполярную систему. Причем диаспора как бы заполнила идеологическую лакуну между двумя полюсами, создав идеологему, примиряющую Ереван и Карабах. При этом сама эта идеологема может оставаться непринятой ни одним из новых этнических центров. От нее этого не требовалось. Она должна была цементировать вокруг новой структуры прочие группы этноса, разбросанные по всему миру.

Теперь вновь обратимся к общетеоретическим проблемам. В данной главе мы наконец коснулись тех феноменов, которые в советской и российской этнологии традиционно назывались “этническими процессами”, которые, как считается, “выражаются в изменении любого из элементов этноса, прежде всего язык и культура. Например, возникновение двуязычия и языковой ассимиляции, заимствования иноэтнических и интернациональных элементов материальной и духовной культуры и т. п.”[739]739
  Краткий этнологический словарь. М.: Российская академия управления, Фонд “Социальный мониторинг”, 1994.


[Закрыть]

Однако в трактовке исторической этнологии данные процессы не могут рассматриваться лишь в своих феноменологических проявлениях. Они являются производными от любых, зачастую скрытых от простой эмпирической фиксации процессов самоструктурирования этноса на базе функционального внутриэтнического конфликта. И если части этноса ассимилируются, то это означает, что они в силу особенностей состояния самого этноса не играют в данный период особой “роли” во внутриэтническом взаимодействии. Как только такая “роль” появляется, происходит процесс диссимиляции. Поэтому, когда мы говорим об этнических процессах, мы всегда имеем ввиду те или иные аспекта феномена самоструктурирования этноса. Под этносом мы, таким образом, понимаем общность, в которой данный феномен возможен. Если коснуться упомянутого нами явления “этнического подключения”, то следует полагать, что в случае его долговременности и устойчивости происходит процесс ассимиляции индивидов или иноэтнических групп в данный этнос.

Вопросы для размышления

В каких случаях происходит “этническая мобилизация”?

Как очерчиваются границы этнической группы?

Каким образом этническая община входит в соответствие со своей ролью в функциональном внутриэтническом конфликте?

На основании материала, приведенного в данной главе, попытайтесь ответить на вопрос, каким образом создается комбинация ценностных систем, имеющая для этноса функциональное значение.

Каким образом функциональный конфликт создает внутриэтническую систему коммуникации?

Межкультурное взаимодействие

Еще один теоретический вопрос, на котором нам необходимо остановиться для того, чтобы наш курс охватывал все основные проблемы исторической этнологии, это вопрос о культурных заимствованиях и факторах, определяющих межэтнические (межкультурные) взаимоотношения. Наши представления о межэтнических взаимодействиях (а значит и об этнических процессах в целом), остаются слишком поверхностными до тех пор, пока не будет выяснено какие культурные черты поддаются заимствованию и при каких обстоятельствах, а какие – нет. Вспомним наш самый первый сюжет (глава 2). В нем говорилось о том, что представители различных этнических групп, даже находясь в постоянном соприкосновении, не заимствуют друг у друга форм землепользования. Теперь мы можем объяснить данный феномен.

Все новшества, которые этнос может почерпнуть в результате межкультурных контактов, проходят как бы через сито “цензуры”. Это не означает, что они отвергаются, культурная традиция – вещь очень гибкая и подвижная. Но она задает определенную логику заимствования. Здесь должен быть поставлен вопрос соотношении заимствуемых инокультурных черт и функционального внутриэтнического конфликта. Характер последнего стабилен на протяжении всей жизни этноса. Любая культурная черта может уступать место другой, заимствованной из другой культуры, только в том случае, если она не является существенной частью функционального внутриэтнического конфликта.

Характер землепользования наделу также может быть, а может и не быть сопряжен с функциональным внутриэтническим конфликтом. Это объясняет, почему многие народы, традиционно считавшиеся очень консервативными (арабы, курды) легко приняли переход к купле-продаже земли, а народы, у которых, казалось, частная собственность в крови (армяне, например) упорно не отказывались от общинно-уравнительного землепользования. В случае слишком близкого соприкосновения народов, имеющих различную структуру внутриэтнических конфликтов в сферах жизни, эту структуру затрагивающих, возникает противодействие, которое политологи тщетно пытаются объяснить внешними факторами.

При межкультурном взаимодействии могут восприниматься лишь те культурные черты, которые приемлемы с точки зрения функциональным внутриэтническим конфликтом народа-реципиента, хотя бы посредством определенной коррекции и переосмысления. Любые культурные черты, которые могли бы вызвать дисфункцию функционального внутриэтнического конфликта данной культурой отвергаются, если, конечно, речь не идет об общем кризисе культуры.

Опыт историко-этнологического анализа

Попытаемся понять это, обратившись к трем дополняющим друг друга сюжетам: динамике русско-армянской контактной ситуации в Закавказье и взаимодействию русских и британских имперских доминант в Центральной Азии и о взаимоотношениях британцев с одной их народностей Индии – народностью гарваль.

Сюжет 21. Русско-армянская контактная ситуация в Закавказье

Отношения между русскими и армянами в первой половине XIX века казались почти идиллическими. Армянский писатель Х. Абовян писал тогда: «Русские восстановили Армению, грубым, зверским народам Азии сообщили человеколюбие и новый дух... Как армянам, пока дышат они, забыть деяния русских?» [ i ] Так писал человек, находившийся в конфронтации к Российскому правительству и побывавший в Сибирской ссылке. Это не было данью официозу. В отношениях русских к армянам также проскальзывали идиллические нотки: “Совпадение интересов, стремлений было настолько полностью гармонично, что Россия не проводила разницу между русскими и армянами (например, для укрепления и защиты своих южных рубежей она заселяла их армянами)”. [ ii ] В это время армяне абсолютно равнодушно (в отличии от грузин в Закавказье) отнеслись к крушению своих идей на автономию в рамках империи.

Корни этой первоначальная идиллия русско-армянских отношений были в том, что армяне переняли у русских целый ряд важнейших политических идеалов и ценностей. В частности, они усвоили ценности Российской империи и активно проводили их в жизнь. В определенной мере последнее противоречило прежней традиции армян. Россия провозглашала себя наследницей Византии, а для армян отношения с Византией исторически были весьма осложнены, ввиду прежде всего острых религиозных различий. Последние даже послужили причиной нескольких серьезных военных столкновений. Однако к XIX веку острота этого противостояния забывается, а русские начинают восприниматься почти как единоверцы. Известны многочисленные, хотя и разрозненные случаи перехода армян в Православие. [ iii ]

То, что армяне относительно легко восприняли российские государственные идеалы имело свою глубокую причину, которая зиждилась, в конечном счете, на очень значительном сходстве русской и армянской крестьянских общин, причем сходство, выделяющее и ту, и другую из ряда прочих восточных общин.

Кроме того, и в России, и в Армении мы встречаем, если так можно выразиться, народный этатизм (с нашей точки зрения, в обоих случаях провоцируемый специфической общинной практикой). Он имел ряд общих черт – таких, например, как определенная психологическая самоизоляция, а также имплицитное, но упрямое представление о некой известной им (этим народам) государственной легитимности, которая при этом может сколь угодно расходиться с актуальной легитимностью государства, в котором эти народы проживают. Кроме того, и у русских, и у армян народный этатизм обнаруживал себя в любви к большим, сильным, мощным государствам. Армяне, еще в древности утратившие собственное государство, тосковали по государственности, как таковой, обычно хорошо приживались в чужих империях и, если была возможность, чувствовали себя в них чуть ли не хозяевами.

Однако к концу XIX века от былой идиллии русско-армянских отношений не осталось и следа, и порой русским авторам представлялось, что “армяне ненавидят Россию и все русское” [ iv ] . В начале ХХ века дело доходит до вооруженных стычек между армянами и русскими войсками. Причем, в этот период ценностная ориентация ни того, ни иного народа не претерпевает сколько-нибудь существенных изменений. Прибывший вскоре на Кавказ новый наместник граф Воронцов-Дашков докладывал в Петербург, что “всякая попытка обвинить в сепаратизме армянский народ разбивается о реальные факты, доказывающие, напротив, преданность армян России”. [ v ]

Разобраться в том, что произошло, непросто. Этот конфликт имел несколько составляющих, часть из которых относилась к сложностям русского имперского строительства в Закавказье (фактической невозможностью удержать баланс между религиозной и этатистской составляющей русского имперского комплекса), а часть – к сложности взаимодействия с армянами, возникающей именно ввиду схожести ценностных доминант русских и армян того времени.

Действительно, наибольшая противоречивость Российской империи должна была проявиться в ее восточной политике, когда в черту ее государственной границы включались народы, имеющие те же, что и она сама, права на византийское наследство. С одной стороны, в соответствии со своим собственным идеальным образом, Россия должна была эти права признать – отрицать их она не решалась. С другой, логика создания Третьего Рима вела к унификации всей территории Российского государства, что неминуемо выражалось в значительном насилии по отношению к этим народам.

В русском имперском сознании столкнулись две установки: с одной стороны, эти народы должны были иметь в империи статус, равный статусу русских (этого требовала религиозная составляющая имперского комплекса), с другой, они должны были быть включены в гомогенное пространство империи (как того требовала государственная составляющая этого комплекса), что было невыполнимо без систематического насилия над такими древними и своеобычными народами, как грузины и армяне. С точки зрения религиозной составляющей это было особенно абсурдно по отношению к грузинам, сохранявшими чистоту Православия в самых тяжелых условиях и в некоторые моменты истории оказывавшиеся чуть ли не единственными хранителями исконной Православной традиции. И если насилие по отношению к мусульманам в рамках русского имперского комплекса могло найти свое внутреннее оправдание, то насилие над христианскими народами просто разрушало всю идеальную структуру империи и превращало ее в голый этатизм без иного внутреннего содержания, кроме прагматического. Лишенная сакральной санкции, империя должна была рассыпаться (что и происходит в наше время). С прагматической точки зрения она мало интересовала таких прирожденных идеалистов, какими всегда были русские. Если же русские пытались последовательно воплощать идеальное начало своей империи, то не справлялись с управлением государством и приходили к психологическому срыву.

Нельзя сказать, чтобы государственным образованиям Закавказского края было отказано в праве на существование без малейшего колебания. Когда в свое время Екатерина II собиралась распространить на Грузию русскую юрисдикцию, то никакой речи об устранении от власти грузинских царей не было. Да и Александр I , прежде чем подписать манифест 1801 года, некоторое время сомневался, посылал в Грузию своего наблюдателя генерала Кнорринга, и лишь только после этого решился на упразднение династии Багратидов. Что касается Армении, то Николай I почти соглашался на армянскую автономию, и причиной окончательного отказа послужило случайное для армян обстоятельство – польское восстание, когда Царь решил, что не надо создавать в империи новых автономий. Не сразу были упразднены восточно-закавказские ханства. Однако во всех этих случаях в конечном итоге победил унитарный взгляд, и Закавказье было разбито на ряд губерний по общероссийскому образцу, социальная структура закавказского общества была также переформирована на манер существовавшей в России.

Таким образом, в социальном и административном плане однородность Закавказского края со всей прочей российской территорией была достигнута рядом реформ, правда, растянутых на несколько десятилетий.

Что же касается правовой и гражданской гомогенности на селения Закавказья в Российской империи, то здесь сложилась крайне любопытная ситуация. Все правители Кавказа вплоть до времен князя Голицина «держались того принципа, что туземцы, в особенности христианского вероисповедания, те, которые добровольно предались скипетру России, должны пользоваться полным равноправием». [ vi ] Более того, они сами могли считаться завоевателями, так как принимали активное участие в покорении Закавказья русской армией, а потом и в замирении Кавказа, затем в русско-турецкой войне, когда значительная часть постов в Кавказской армии была занята армянами. «Кавказ был завоеван как оружием русских, то есть лиц, пришедших из России, так и оружием туземцев Кавказа. На протяжении шестидесятилетней войны на Кавказе мы видим, что в этой войне всюду и везде отличались тамошние туземцы... Они дали в русских войсках целую плеяду героев, достойных самых высоких чинов и знаков отличия». [ vii ] А это уже давало не просто равноправие с русскими, а статус русского. «Армянин, пробивший себе дорогу и стяжавший себе имя в Кавказской армии, сделался русским, пока приобрел в рядах такой высоко и художественно-доблестной армии как Кавказская честное имя и славу храброго и способного генерала». [ viii ] Именно на этом основании граф Витте утверждал, что мы «прочно спаяли этот край с Россией». [ ix ]

Таким образом, кажется, что единство Закавказья с Россией достигнуто и проблем не остается. Размышления об этом приводят русского публициста в восторг: «Возьмите любую русскую окраину: Польшу, Финляндию, Остзейский край, и вы не найдете во взаимных их отношениях с Россией и русскими того драгоценного (пусть простят мне математическую терминологию) „знака равенства“, который... дает право говорить, что край этот [Закавказье] завоеван более духом, чем мечем... Где корень этого беспримерного „знака равенства“? Лежит ли он в добродушной, справедливой и откровенной природе русского человека, нашедшего созвучие в природе кавказца? Или, наоборот, его нужно искать в духовном богатстве древней восточной культуры Кавказа?». [ x ] Однако практическое следствие этого «знака равенства» вызывало шок почти у каждого русского, которого по тем или иным причинам судьба заносила в Закавказье. Практически все отрасли промышленности и хозяйства, вся экономика и торговля края, почти все командные должности (гражданские и военные), юриспруденция, образование, печать были в руках у инородцев. Власть, казалось, уходила от русских, и заезжий публицист предлагает разобраться, что же мы в конце концов собираемся создать в Закавказье – Россию или Армению. [ xi ]

Но парадокс состоял в том, что армяне того времени этого вопроса перед собой не ставили. Они создавали империю. При этом считали себя представителями имперской российской администрации, поступающими, исходя из общих интересов империи.

Однако сложившееся положение вещей все более и более раздражало русских. Та форма правления, которая утвердилась в Закавказье, не могла быть названа даже протекторатной, так как протекторат предполагает значительно больший (хотя отчасти замаскированной) контроль над местным самоуправлением (по крайней мере, упорядоченность этого контроля, поскольку в Закавказском случае часто заранее нельзя было сказать, что поддавалось контролированию, а что нет) и отрицает «знак равенства». Между тем, именно «знак равенства» и создавал неподконтрольность местного управления. Любой русский генерал имел ровно те же права, что и генерал грузинского или армянского происхождения.

Для русских складывалась совершенно замкнутая ситуация: соблюдение в крае общих принципов русской туземной и колонизационной политик давало результат, обратный ожидаемому. При наличии всех внешних признаков гомогенности населения края населению метрополии (христианское вероисповедание, хорошее владение русским языком, охотное участие в государственных делах и военных операциях на благо России) реально оказывалось, что дистанция не уменьшалась. Русским оставалось либо закрыть на это глаза (коль скоро стратегические выгоды сохранялись), либо попытаться сломать сложившуюся систему. Последнее и постарался осуществить князь Голицын.

Попытка форсировать русификацию края приводит к страшной кавказской смуте, «сопровождавшейся действительно сказочными ужасами во всех трех проявлениях этой смуты: армяне-татарской распре, армянских волнениях и так называемой „грузинской революции“».

Русская администрация оказывается вынужденной отступиться и взглянуть на вещи спокойнее. Новый наместник Кавказа граф Воронцов-Дашков закрывает на несколько лет Закавказье для русской колонизации, признав, что опыты "водворения русских переселенцев давали лишь печальные результаты ". Отменив же меры по насильственной русификации края, новый наместник с удовлетворением обнаруживает, что в Закавказье «нет сепаратизма отдельных национальностей и нет сепаратизма общекавказского... Нельзя указать случаев противодействия преподаванию русского языка. Яркий пример – армянские церковные школы, где преподавание русского языка вовсе не обязательно, но где он преподается».

Таким образом, все возвращается на круги своя. Население Закавказья снова превращается в лояльных граждан империи, но все ключевые позиции в крае, особенно в экономической, торговой, образовательной сферах, остаются полностью в руках инородцев, водворения русских крестьян-колонистов не происходит.

Русские крестьяне-колонисты, демонстрировавшие свою феноменальную выносливость и приспособившиеся к климату самых разных частей империи, не могли свыкнуться с климатом Закавказья и осесть здесь (за исключением крестьян-сектантов, сосланных за Кавказский хребет правительством). Возможно, они инстинктивно ощущали двусмысленность и неопределенность государственной политики в Закавказье, не чувствовали за собой сильной руки русской власти, не могли сознавать себя исполнителями царской государственной воли, будто бы водворение их сюда было всего лишь чьей-то прихотью. Край был вроде завоеван, Россией не становился. Ощущение не-России заставляло их покидать край. Переселенцы не столько не получали действительной помощи себе, сколько чувствовали моральный дискомфорт из-за "нерусскости” власти, из-за нарушения колонизаторских стереотипов, из-за того, что рушилась нормативная для них картина мира: то что по всем признакам должно было быть Россией, Россией не было. Но эта не-Россия была не враждебной, она не вписывалась в образ врага русских, против которого могла быть применена сила. Голицыновские реформы в большей части русского общества членов русского правительства вызывали лишь негативную реакцию.

Численность русских в Закавказье не превышала 5% от всего населения.

В какой-то мере неуспех русской колонизации Закавказья был вызван сознательным сопротивлением местных чиновников из инородцев. Однако к этому фактору вряд ли стоит относиться как к существенно важному. По справедливому замечанию английского политика и путешественника Вайгхема, «в стране, где эмиграция направляется и контролируется государством, как это происходит в России, совершенно невозможно поверить, что значительная часть потока, направлявшегося в Сибирь, не могла быть повернута в Закавказье, если бы правительство этого хотело всерьез. На население Закавказья не оказывали давления, подобного тому, как это было в других частях империи, и русские не приходили в сколько-нибудь значимом количестве на прекрасные холмы Грузии и нагорья Армении».

К тому же, большинство армянских чиновников верой и правдой готовы были служить интересам империи и искренне считали себя представителями имперской русской администрации, поступающими исходя из общих интересов империи. Выше мы рассматривали психологический комплекс русских, мешавший их колонизации Закавказья. В свою очередь армяне имели собственный психологический комплекс, который провоцировал, при изначально положительных установках, значительную конфронтационность между русскими и армянами. Дело было в том, что сама приверженность государственным интересам делала армянское население в империи довольно конфликтным, и не из стремления к сепаратизму, в чем их обычно подозревали, а вследствие того, что не считали себя в империи чуждым элементом, временными жителями и стремились устроиться поудобнее, не только приспособиться к чужим структурам, но и приспособить эти структуры к себе, включиться в общий имперский (общегосударственный) процесс, как они себе его представляли.