Текст книги "Дыра"

Автор книги: Светлана Шипунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой выясняется, что до 2000 года осталось ровно сто дней

Гога-Гоша шел через пустырь в сторону, как он понимал, центра города, поскольку в противоположной стороне был только лес. Шел он, слегка сутулясь, втянув голову в плечи, засунув левую руку в карман брюк и энергично размахивая правой. Он еще не очень ясно представлял, куда идет и что хочет предпринять, им двигало пока одно желание – не сидеть на месте, тем более не отлеживаться в чужой квартире, – идти, бежать, стучаться в какие-то двери, звонить в Москву, главное – звонить в Москву!

Дойдя до того места, с которого начинались городские кварталы, он стал внимательно приглядываться к зданиям и к вывескам на них, чтобы не пропустить мэрию. Как, однако, это неудобно – ходить пешком по улице, он уже и не помнит, когда ходил вот так в последний раз. Еще более неудобно и непривычно не иметь в кармане мобильного телефона, без него он все равно что без рук. И как это вообще плохо, неприятно – находиться в чужом городе одному, не чувствуя за спиной хотя бы пары надежных парней, готовых заслонить собой, оттеснить от тебя толпу. Впрочем, какая толпа? Вот уже полчаса он идет по улице и еще никого не встретил. А все равно не по себе, будто голый идешь, ничем и никем не прикрытый.

Ни одного приличного здания не попадалось, зато попались три обгоревших и два, видимо, просто так обрушившихся строения. В одном месте он даже остановился и несколько минут удивленно разглядывал дом, нижняя часть которого полностью отсутствовала, за исключением лестницы, а на уровне второго этажа зажатые стенами соседних домов висели в воздухе две квартиры с узкими балконами, на которых сушилось белье. Вдруг в одном из окон отодвинулась занавеска, и на улицу выглянул ребенок, он скорчил Гоге-Гоше рожицу, показал язык и был тут же за ухо оттащен матерью от раскрытого окна. «Ты что, выпасть хочешь?!» – прикрикнула она.

Вообще здания в городе были какие-то все обшарпанные, сто лет не ремонтировавшиеся, со сплошь разбитыми вывесками и амбарными замками на входах. «Парикмахерская» – закрыто. «Пельменная» – замок на двери. «Срочная фотография» – и та заколочена крест-накрест, не хватает только надписи «Все ушли на фронт». Мертвый город. Где все его жители? Где эта мэрия поганая?

Был довольно солнечный, тихий день, и ничто не предвещало того, что случилось через несколько минут. Небо враз потемнело, загрохотало и обрушилось ураганным ливнем. Сразу затрещали деревья, и одно тут же упало прямо перед Гогой-Гошей, загородив ему дорогу. Мало того, с крыши дома, под которым застигло его это ненастье, покатилась и посыпалась черепица. Едва успел он увернуться от падающих обломков, как в спину ему с силой ударила струя ветра и дождя, сбила с ног и швырнула прямо на упавшее дерево, лицом вниз, в гору мокрых веток. Он не сразу выбрался – ветки пружинили и били его по лицу, кололи руки, мокрые листья липли к ногам и не отпускали. Весь исцарапанный, кое-как выпутался он из этих объятий, ступил на тротуар и, недолго думая, дернул первую попавшуюся дверь. Та на удивление легко поддалась и впустила его в сумеречный вестибюль како-го-то здания. Он различил лестницу, ведущую на второй этаж, по которой как раз в этот момент спускался долговязый человек в круглых очках, ставших на долю секунды совсем белыми – от блеснувшей на улице молнии. Человек быстро прошел к входной двери, закрыл ее изнутри на ключ и только тут заметил Гогу-Гошу.

– Вы на заседание комитета? – щурясь в темноте, спросил этот человек. – Проходите в зал, все уже собрались. – И исчез так же быстро, как появился.

Гога-Гоша, изрядно вымокший, с саднящей залысиной (видимо, кусок черепицы успел-таки по ней проехать), утер руками лицо, стряхнул с пиджака мокрые, плотно налипшие листья, тихо выругался и без всякого энтузиазма стал подниматься. На втором этаже он увидел приоткрытую дверь с табличкой «Читальный зал», из-за которой доносились приглушенные голоса, а дальше по коридору еще одну – с надписью «Посторонним вход воспрещен». Гога-Гоша предпочел, естественно, вторую дверь и оказался среди тесно поставленных стеллажей с книгами. Тут он окончательно понял, что находится в библиотеке, двинулся, оставляя на полу мокрые следы, вдоль стеллажей и набрел на квадратное окошко в стене, выходившее прямо в читальный зал и служившее, видимо, для выдачи книг. Он заглянул в это окошко и увидел следующую картину. За круглым столом в центре зала сидели интеллигентного вида люди – человек шесть, еще трое или четверо устроились на стульях у стены, на которой были развешаны портреты классиков русской литературы.

– Господа! Кто-нибудь знает, какой сегодня день? – спрашивал сидящих долговязый в очках, тот самый, что запер перед носом у Гоги-Гоши дверь.

Это был писатель-фантаст Тюдчев, в последнее время книжек уже не писавший (из-за невозможности их издавать) и теперь не знавший, к чему бы приложить свою буйную фантазию, собственно и сделавшую его в свое время писателем. Но по мере того, как приближался 2000 год, в голове его сам собой стал зреть некий проект «адекватной», как он говорил, встречи этой грандиозной даты. Он носился со своей идеей, приставал с ней к знакомым, даже писал письма в мэрию, но долгое время оставался едва ли не единственным человеком в городе, кого всерьез волновал этот вопрос.

– Ну и что, что 2000 год? – говорили ему. – Подумаешь! Ночью ляжем, утром встанем – вот тебе уже и 2000-й, и все то же самое, что было.

– Как же вы не понимаете? – горячился Тюд-чев, и от волнения у него даже очки изнутри запотевали. – Ведь это же необыкновенная дата! Она бывает только раз в тысячу лет! И как это замечательно, что именно нам с вами повезло дожить и присутствовать, а ведь могли бы родиться и умереть где-нибудь в середине этого тысячелетия!

Кто пожимал плечами, кто говорил, что в принципе согласен, дата действительно очень круглая, но что из этого следует? Какой такой повод для веселья? Постепенно Тюдчев все-таки отыскал в городе нескольких единомышленников, из которых и составился вскоре общественный «Комитет-2000». Кроме самого писателя в него вошли: бывший директор исторического музея Антиппов, архивариус затопленного пару месяцев назад архива Усердов, редактор городской газеты «Вперед», последний номер которой вышел полгода назад, Боря Олейнер и еще несколько представителей ныне безработной тихопро-пащенской интеллигенции. Собираться в давно закрытой библиотеке придумал сам Тюдчев. Теперь раз в неделю он приходил сюда пораньше, расставлял стулья и ждал остальных. Они являлись всегда по одному, стучали условным стуком в дверь библиотеки и вообще старались соблюдать конспирацию. Но несмотря на это, в городской мэрии скоро узнали про существование «Комитета-2000» и затею не одобрили, заподозрив под безобидным названием чуть ли не заговор с целью захвата власти. А потому на все исходившие из комитета предложения в мэрии отвечали: «Нет средств» и «Сейчас не до этого». В свою очередь члены комитета ничего другого от властей и не ждали, надеялись исключительно на свои силы и говорили так: «У них всегда нет средств и им всегда не до этого. Но ведь новый век не станет ждать, когда у нас появится другая власть – состоятельная и просвещенная, он близится, он грядет! И если не мы, то кто же выйдет ему навстречу?»

Правда, дальше разговоров дело у комитета пока не шло. Всякий раз, собравшись вместе, члены его пускались в длинные рассуждения о прошлом и будущем, а именно: о трагическом значении для судеб России века уходящего («А какой век не был для России трагическим?» – с пафосом восклицал историк Антиппов) и об уделе, уготованном ей в веке грядущем. Между тем времени на разговоры оставалось с каждым днем все меньше, пора было уже что-нибудь начинать делать, и существовал даже расписанный по пунктам план, но приступить к его реализации все никак не удавалось.

– Господа! Кто-нибудь знает, какой сегодня день?

– А что? Что такое? – заволновались члены комитета.

– Ровно сто дней до наступления 2000 года! Вот что такое!

– Как сто? Всего сто? – Редактор газеты Боря Олейнер достал из нагрудного кармана маленький календарик и стал считать в обратном порядке, начиная с 31 декабря. И вышло, что точно, как раз сегодня, 23 сентября, сто дней.

– Да… Летит время!

– Время летит, а мы сидим! – попенял собравшимся Тюдчев. – Надо же что-то делать, господа! Вот у нас в плане черным по белому записано: общегородская акция «100 дней прощания с XX веком». Так будем прощаться или нет?

– Проститься надо, но как? – вздохнул историк Антиппов, – Если бы музей функционировал, мы бы непременно экспозицию какую-нибудь соорудили – «XX век в истории города Тихо-Пропащен-ска». А? Звучит?

– Звучит, – согласился Тюдчев. – А если бы еще и библиотека работала, мы бы читательскую конференцию провели – «XX век в русской…», нет, не так – «…в русско-советско-российской литературе». Помните, какие у нас бывали читательские конференции?

– Да, а вот будь свет, можно было бы у нас на почтамте такое, знаете, электронное табло установить, – мечтательно произнес человек со следами ожогов на лице, начальник почтамта Жмулюкин. – Представляете? «До 2000 года осталось 100 дней», и каждый день зажигать новую цифру – 99…98… 97… Люди ходили бы мимо и видели, как истекает на их глазах время.

В зале стоял полумрак, ураган за окнами гудел, свистел и бился в окна ветками устоявших на ногах деревьев, а сидевшие за столом не обращали на него никакого внимания. Гога-Гоша понял, что и ураган, и заседание комитета – это надолго, обреченно сел на стул у окошка и стал слушать, время от времени ощупывая свежие царапины на лице. Теперь он не видел говорящих, а только слышал голоса.

– А давайте устроим символические похороны! – предложил между тем редактор газеты Боря Олейнер, молодой человек в сильно потертых джинсах и ковбойке. – Сколотим гроб, напишем на нем «XX век», торжественно пронесем по городу и закопаем рядом с Большой Свалкой. Дешево и сердито. А сверху можно даже плиту поставить: «XX веку от благодарных россиян».

– Тогда уж лучше – «…от неблагодарных». Больше соответствует.

– Тогда уж не плиту, а памятник! – встрепенулся дремавший в углу маленький старичок, бывший главный архитектор города Хорошевский. – Памятник XX веку!

– Как это? Как это? – раздалось со всех сторон.

– Я еще сам не знаю, я только сейчас придумал, меня прямо осенило!

– Но как вы себе представляете? – спросил Тюдчев довольно скептически.

– Вообразите себе. – Архитектор вскочил с места, запрокинул голову и стал водить руками в воздухе, как будто оглаживал будущий монумент. – Сидит старик, большой такой, могучий, но дряхлый уже, умирающий… Он сидит, значит, обхватив голову – мощную такую, умную голову – обеими руками, вот так (показывает на себе), и как бы думает: «Что же я наделал?» А перед ним… нет, у ног его, там такие перетекающие из одного в другой сюжеты – войны, революции, выдающиеся научные открытия, разные катаклизмы и катастрофы – в общем, все главные события XX века… И он над ними сидит и думает: «Что же я наделал?»

– Грандиозно! – сказали члены комитета.

– Да, что-то в этом есть… – согласился Тюдчев. – А кто будет делать?

– Я. Моя идея, я и воплощу.

– Ну, это несерьезно! – сказали члены комитета. – Для такого замысла Роден нужен. В крайнем случае, Церетели. Но Церетели далеко, да у нас и денег таких нет.

– Я готов бесплатно, в дар родному городу!

– А, бесплатно! Тогда другое дело. Пусть попробует, – сказали, перемигиваясь друг с другом, члены комитета.

– Бесплатно валяйте, – поймав общее настроение, согласился Тюдчев. – Только не так, как вы к 70-летию Брежнева бюст сделали, он в профиль на нашего тогдашнего первого секретаря горкома был похож.

– Так я же с него и лепил профиль! – простодушно признался старичок-архитектор, сел на место, успокоился и снова задремал.

«Тоже мне деятели, – думал за стенкой Гога-Го-ша. – Похороны, памятник… Разве так эти дела делаются?» Он стал воображать, как бы он сам раскрутил подобный проект, и увлекся, и даже глаза прикрыл…

Вдруг представился ему какой-то остров… в океане… весь в огнях, с огромной светящейся аркой посередине, на которой разноцветными лампочками написано: «Добро пожаловать на Остров Миллениум!»… Слева от арки – тоже весь светящийся – отель… справа – целый городок развлечений, под аркой – многометровая, украшенная огнями и гирляндами елка… На острове много людей, они веселятся, играют в снежки и катаются на санках с «Русских горок»… А ближе к 12 часам все подтягиваются на берег и смотрят в глубокую, непроницаемую темноту океана и неба и ждут – вот сейчас пробьет двенадцать, и откуда-то оттуда, с востока, придет новый век и с ним новое тысячелетие…

– Нет, господа, это невозможно! – донеслось из читального зала. – Я отказываюсь составлять «десятку». Что такое «десятка»? Это категорически мало для России, у нас в XX веке были сотни и даже тысячи выдающихся людей в самых разных областях гуманитарной деятельности. А если «десятка», то приходится выбирать всего одного! Вы только подумайте – одного ученого, одного писателя, одного героя! Это невозможно! Если кто-нибудь может назвать одного-единственного писателя – пожалуйста! Я – не могу! – С этими словами историк Антиппов сел на место и переплел на груди руки, всем своим видом показывая, что он их умывает.

– Горький, – сказал архивариус Усердов. – Матерый человечище!

– Лично я бы выбрал братьев Стругацких, – сказал Тюдчев.

– Лучший русский писатель XX века, несомненно, – Булгаков, – сказала дама, сидевшая в нише стены, под портретом Гоголя.

– Вот видите! – обрадовался Антиппов. – То же самое и с учеными, и с героями. Ну кто у нас главный герой XX века? Кто? Я не берусь сказать!

– Чапаев!

– Вы бы еще Пугачева вспомнили!

– Маршал Жуков!

– Гагарин! Тут и думать нечего, Гагарин – символ XX века!

– Без маршала Жукова не случилось бы и Гагарина!

– Все это спорно, спорно, господа! – воскликнул историк Антиппов. – Но знаете, к какому я пришел открытию? Что в нашем двадцатом веке на самом деле содержится два разных века, и выдающихся людей надо выбирать отдельно в первой половине века, и отдельно – во второй. Разные времена, разные исторические и культурные обстоятельства, разные художественные критерии.

– Что же вы предлагаете?

– Предлагаю составить не один, а два списка, так сказать, две «горячие десятки». Пусть в первой половине века будут свои кумиры и герои, а во второй – свои. По крайней мере не придется сравнивать Циолковского с Сахаровым, Булгакова с Солженицыным, а маршала Жукова с Гагариным.

– А вот интересно, кто у вас получается лучший политик XX века?

(Тут совсем было заскучавший Гога-Гоша навострил уши и даже придвинулся поближе к окошку.)

– Спросите что-нибудь полегче.

– Ну все-таки?

– Вообще-то политической номинацией занимался не я – Олейнер.

– Я думаю, – с готовностью отозвался редактор несуществующей газеты, – что политиков не следует оценивать по принципу «лучший – худший», а только по степени того влияния, которое они реально оказали на процесс общественного развития. И в этом случае придется нам с вами признать, что в первой половине века такой фигурой был Владимир Ильич, а во второй, извините, – Михаил Сергеевич, как бы мы с вами к каждому из них ни относились.

Тут сам собой возник спор об отношении к названным политикам, в результате которого все со всеми переругались, но ни к чему определенному так и не пришли.

Странная мысль посетила тем временем Гогу-Гошу. Он вдруг подумал, что как бы это было хорошо – оказаться в десятке самых выдающихся людей века. Ну пусть не в десятке, а в сотне. А что? В сотне – это вполне реально. Сколько это может стоить? Да сколько бы ни стоило! Сто самых выдающихся людей XX века! «Звучит!» – повторил он про себя только что слышанное слово. Ему захотелось вдруг выйти из своего укрытия и явиться членам комитета. Но что он им скажет? «Вот вы тут спорите, кого считать самыми-самыми, а между прочим, один из них перед вами, прошу любить…» Он вообразил, как вытянулись бы у них физиономии. Кто, что, откуда? А он даже представиться как следует не сможет, потому что до сих пор еще не вспомнил свою фамилию. (Подонки, негодяи, ничтожества…) Ладно, посидим, потерпим, когда-ни-будь же закончат они толочь эту воду. Он прикрыл глаза и снова увидел остров в океане, светящийся отель, одетых в вечерние платья дам, бегущих прямо по снегу в изящных туфельках и накинутых на голые плечи длинных шубах к нему навстречу и спрашивающих его: «Это вы придумали так замечательно все устроить?»

Ураган иссяк так же быстро, как начался. За окнами враз стихло и просветлело. Вскоре стали расходиться и члены «Комитета-2000». Подождав, пока в читальном зале не останется никого, Гога-Гоша спустился вниз, но входная дверь уже была заперта. Он походил по вестибюлю и обнаружил под лестницей еще несколько ступенек вниз, в полуподвал, спустился и нашел там маленькую дверцу, выходящую во двор. Поднажав на нее плечом, Гога-Гоша почти вылетел на улицу – дверца держалась на одном крючке.

На тротуаре, и особенно на проезжей части, было чуть не по щиколотку воды, в которой плавали ветки деревьев, обломки с крыш и прочий мусор. Гога-Гоша брел по воде и думал, что как-то все это странно: в такой дыре, где даже аэропорта нет и поезда не ходят, где, судя по всему, что ни день, то или пожар, или наводнение, находятся люди, которые среди всего этого хаоса спокойно сидят и как ни в чем не бывало рассуждают. И про что? Про итоги века, видите ли! Про то, кто лучший поэт, кто первый герой…

– Мне бы их заботы! – сказал вслух Гога-Гоша, переступая через очередную ветку и оглядываясь по сторонам.

Он уже добрел до площади, которая была похожа теперь на маленькое озеро. По озеру, лежа на боку, плыла будка «Ремонт часов». Гога-Гоша обошел ее и остановился перед высокой и совершенно глухой кирпичной стеной. И как только он остановился, за стеной зашлись страшным лаем собаки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
в которой кое-кто строит планы свержения городского мэра

За кирпичной стеной, в здании с серыми шторами, скрывавшими от прохожих происходящее за окнами, текла тем временем своя жизнь. Здание это принадлежало городской мэрии.

Сам мэр, Христофор Иванович, был человек немолодой, давно от своей должности уставший, вечно всем и всеми недовольный. Однако он так свыкся со своим положением, что стал думать, будто был мэром всегда, мэром родился и мэром должен умереть (хотя умирать он пока не собирался). В своем рабочем кабинете на втором этаже Христофор Иванович появлялся раза два в неделю, по понедельникам и пятницам, часу в одиннадцатом утра, вызывал к себе одного-двух чиновников, справлялся у них о том, что происходит в городе, и, узнав, что ничего особенного не происходит, отпускал со словами: «Ну, смотрите же, чтобы все было хорошо». После чего выпивал стакан чаю и уезжал домой. Со временем ездить туда-сюда стало казаться ему утомительным (был он человек грузный и болел ногами), и он решил перебраться в мэрию на постоянное жительство, для чего с нижнего этажа были выселены все чиновники, а те, что сидели наверху, уплотнены, и в нижнем этаже стала как бы личная резиденция мэра. Там был у него любимый диван, на котором он лежал в теплом халате и мягких тапочках и куда супруга его Антонина Васильевна подавала ему чай с капустными пирожками собственной выпечки. Случалось, что Христофор Иванович и вовсе не вставал со своего дивана, не по нездоровью, а так, от общей усталости. В такие дни Антонина Васильевна сама поднималась в рабочий кабинет, где от лица Христофора Ивановича давала чиновникам всякие поручения, присовокупив к ним заодно и какое-нибудь свое – вроде того, например, чтобы доставили ей капусты.

У мэра было два первых зама – Козлов и Нетер-пыщев. Будучи гораздо моложе и шустрее Христофора Ивановича, они только и ждали, когда появится возможность побороться за место мэра, а пока усердно ябедничали ему друг на друга. Бывало, наябедничает Козлов на Нетерпыщева, мол, тот спит и видит на ваше место сесть, Христофор Иванович рассердится и отправит Нетерпыщева в отставку. Сам отправит, а сам забудет, что отправил, и дней через несколько вдруг спросит: «А где Не-терпыщев? Что-то я давно его не вижу». Ему говорят: «Так вы ж сами его того…» «Ничего не знаю, – говорит Христофор Иванович, – чтобы немедленно был здесь». В другой раз уже Нетерпыщев улучит момент и наябедничает на Козлова, мол, он против вас чиновников подговаривает, не иначе, метит на ваше место. Христофор Иванович тут же издает распоряжение: Козлова – в отставку. В разное время то Козлов был первым замом, а Нетерпыщев вторым, то, наоборот, – Нетерпыщев первым, а Козлов вторым. В тот момент, когда происходят описываемые события, оба они числились первыми замами, но Козлов считался чуть первее.

Эти замы организовали каждый свою партию и занимались в основном тем, что вербовали в нее остальных чиновников. Поначалу партии не имели никакого политического лица и настолько не отличались друг от друга, что сами чиновники их путали. Но постепенно выяснилась одна особенность. Что бы ни происходило в городе, партия Козлова (на вид человека хмурого, почти никогда не улыбающегося) неизменно заявляла, что это хорошо, так и должно быть, а скоро будет еще лучше. В то время как партия Нетерпыщева, напротив, по любому поводу делала самые мрачные заявления и прогнозы. При этом у самого Нетерпыщева не сходила с лица какая-то непонятная ухмылка. Отсюда и пошло: тех стали называть партией оптимистов, а этих – партией пессимистов, и все чиновники разделились примерно поровну, одни состояли в РПО, а другие в РПП (буква «Р» добавлена была для солидности и означала то ли «Российская», то ли «Региональная», а может, и «Районная»). Впрочем, это не мешало им числиться на службе в одной мэрии, а также время от времени перебегать из одной партии в другую.

Самые большие и принципиальные разногласия между РПО и РПП были на данный момент по вопросу о 2000 годе. В партии оптимистов желали скорейшего наступления заветной даты, за которой, как они думали, все немедленно изменится к лучшему. В партии пессимистов, напротив, не спешили до нее дожить, а если бы могли оттянуть как-нибудь ее наступление, то сделали бы это с большим удовольствием. В отличие от своих политических противников они были уверены, что не только ничего не изменится к лучшему, но будет еще хуже, и даже не исключали наступления в 2000 году какого-нибудь вселенского катаклизма.

Всему этому можно было бы и не придавать особого значения, если бы не одно обстоятельство: в 2000 году предстояли выборы мэра города. Христофор Иванович правил Тихо-Пропащенском вот уже третий срок: два первых – на вполне законных основаниях, а третий – потому, что в городской казне не было денег на очередные выборы и их вообще не проводили. По этой же причине была однажды распущена и больше уже никогда не избиралась городская дума.

С тех пор деньги так ниоткуда и не появились, но оставлять Христофора Ивановича еще на один, четвертый, срок было как-то уж совсем неприлично. И теперь в РПО и РПП думали и решали, как выйти из этого положения, как сделать так, чтобы и Христофора Ивановича турнуть по-хорошему, и нового мэра избрать, и денег на все это дело не потратить. Первый зам Козлов от лица своей партии предлагал Христофору Ивановичу самому подать в отставку и назначить преемника (тогда и выборы никакие не нужны). При этом он настойчиво внушал ему, что преемником должен стать человек, с оптимизмом смотрящий в завтрашний день и, несмотря ни на что, верящий в светлое будущее родного города.

Второй первый зам Нетерпыщев от лица своей партии с добровольной отставкой мэра охотно соглашался, но дальнейшее представлял иначе.

– Да не нужен нам больше никакой мэр! – говорил он, как обычно, ухмыляясь. – Хватит! Пора упразднить пост к чертовой матери! Вернуться к коллективному руководству! Образовать Чрезвычайный комитет по управлению городом – ЧКПУГ! И войти в него должны люди, способные трезво оценить, в каком дерьме оказался наш некогда славный город на пороге третьего тысячелетия!

Рядовые члены РПО и РПП вяло поддерживали своих лидеров, но сами сильно сомневались. Больше всего они сомневались в том, что Христофор Иванович когда-нибудь добровольно подаст в отставку. Разве что… Картины одна страшнее другой рисовались чиновникам, когда они думали о том, что будет «после Христофора Ивановича». Самым страшным было, конечно, потерять место, поскольку никакие другие организации в городе не функционировали, и нигде больше, кроме как в мэрии, нельзя было чувствовать себя хотя бы в относительной безопасности. С одной стороны, чиновники боялись того, что еще долго все будет идти, как идет, то есть – никуда не идти, а стоять на месте. И одновременно боялись каких бы то ни было перемен, потому что не любить перемены их уже научила жизнь. Они побаивались Нетерпыщева и недолюбливали Козлова. Но самое главное – они опасались ошибиться в прогнозе на 2000 год, не угадать, поставить не на того, а посему, числясь в одной партии, не пренебрегали возможностью подыграть другой, например, вовремя слить во «вражеский стан» информацию. Одновременно с этим из обоих станов регулярно сливали информацию и самому Христофору Ивановичу если не напрямую, то через Антонину Васильевну. Именно по этой причине ни один из замышлявшихся в последнее время заговоров с целью смещения мэра и смены власти в городе так и не был реализован.

Что касается самого Христофора Ивановича, то он никак не мог составить собственного определенного мнения насчет того, сдавать ему свой пост или не сдавать, назначать выборы или не назначать, и все ждал, не будет ли каких-нибудь указаний из Центра. Но Центр был далеко, связи с ним практически не было, так что принимать решение рано или поздно предстояло самому Христофору Ивановичу.

В тот день, когда Люба сйачала встретила в лесу «пришельца», а потом, вернувшись с рынка с бутылочкой рябиновой настойки, палочкой заячьей колбасы и успевшими остыть во время урагана лепешками, обнаружила, что гость исчез, в мэрии происходило следующее.

Христофор Иванович лежал по обыкновению на диване и размышлял о том, не остаться ли ему как-нибудь мэром на четвертый срок. На втором этаже, в кабинетах, принадлежавших его первым замам и служивших также штаб-квартирами РПО и РПП, тем временем кипела работа.

Члены партии оптимистов строили очередной план тихого отстранения Христофора Ивановича от власти и перераспределения должностей в мэрии таким образом, чтобы ни одного места не досталось их политическим соперникам из РПП.

– Нам бы только выманить его из помещения, – мрачно говорил первый зам мэра Козлов. – А уж назад мы его просто не пустим. И тогда все у нас пойдет по-другому, все станет хорошо.

– Как же, выманишь его! – возражал на это начальник отдела по учету безработных Волобуев. – Его с дивана не поднимешь, лежит, как бревно, целыми днями.

– А все почему? Отвык он у нас от людей, вот и боится выходить. Вдруг узнают его, набросятся с вопросами своими, а он этого, сами знаете, не любит, – заметил начальник департамента по сбору натурального налога Паксюткин.

Этот Паксюткин пользовался у Христофора Ивановича совершенно особым доверием, с его рук кормилась (в буквальном смысле этого слова) вся мэрия.

Налоговая контора, которой заправлял Паксюткин, находилась прямо на городском рынке, и каждый, кто нес туда пойманную в реке рыбу, собранную в лесу ягоду или капустку со своего огорода, должен был сначала пройти через эту контору и, оставив там определенную часть своего товара, получить справку об уплате натурального налога. Конечно, лучшие кусочки доставались семье мэра, но и остальным неплохо перепадало. Про кого, про кого, а уж про Паксютки-на Христофор Иванович и подумать не мог, чтобы тот участвовал против него в каких-то заговорах.

– А что если сказать ему, как будто бомбу в здание подложили и надо срочно всех эвакуировать? – оглядываясь на дверь, предложил начальник муниципальной милиции Надыкта.

– Так он тебе и поверил!

– Так можно же и подложить.

За дверью в это время стоял, согнувшись и приложив ухо к замочной скважине, еще один чиновник. Услышав про бомбу, он на цыпочках перебежал в другой конец коридора и скрылся там за дверью с надписью: «Вход только членам РПП».

– Бомбу, говоришь? – обрадовался, выслушав донесение из вражеского стана, второй первый зам мэра Нетерпыщев. – Очень хорошо. Не будем им мешать. Терроризм, конечно, – не наш метод. Но почему бы не воспользоваться результатами?

Члены партии пессимистов одобрительно закивали головами.

В это время дверь распахнулась, и на пороге показался огромного роста детина – начальник департамента по борьбе с хаосом Бесфамильный, которого все звали между собой просто Бес. Этот департамент был единственной структурой в системе городского управления Тихо-Пропащенска, которая хоть как-то функционировала. Поскольку в городе постоянно что-то горело, рушилось, выходило из строя, работы у депхаоса всегда хватало. К тому же в последнее время непонятно почему участились разного рода стихийные бедствия – то ураган обрушится, то град зимой, то снег летом, то Тихий лес ни с того, ни с сего задымится, а то речка Пропащенка, которая и называется-то так потому, что раз в год совсем пересыхает (пропадает), вдруг разольется небывалым разливом и затопит городские огороды, которые только и кормят здешних жителей. Везде должен был поспеть начальник департамента Бесфамильный и небольшая, но довольно мобильная группа борцов с хаосом, которые первым делом разгоняли зевак, вторым делом составляли протокол осмотра места происшествия, а третьим делом регистрировали, у кого чего пропало или попортилось из домашнего имущества. В сейфе у Беса лежали уже целые горы таких списков, которые он берег для будущего, на случай, если когда-нибудь наступит нормальная жизнь и можно будет компенсировать людям хотя бы моральный ущерб. Случалось попутно вытаскивать кого-нибудь из-под развалин, выносить из огня и перевязывать раны пострадавшим, за это жители Тихо-Пропащей-ска уважали мобильную группу депхаоса и ласково называли «Бесовская бригада».

– Сидите? – спросил Бесфамильный мирно сидящих за столом чиновников. – И ничего не знаете?

– Откуда ж нам знать? Мы по городу не гуляем, – сказали чиновники.

Начальник депхаоса прикрыл дверь поплотнее и произнес с расстановкой:

– В Тихо-Пропащенске находится человек из Москвы!

На секунду в кабинете повисла тишина, потом раздался дружный хохот.