Текст книги "Ангелам господства"

Автор книги: Светлана Пахомова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Глава 9

Я Рыбе все же позвонила, спустя обиду через время. В трубе мобильника стоял белужий вой. Рыбёха—Дуся раскисала. Молила о пощаде и упросила рядом быть, сказав причиной «не по телефону».  У них, у рыб, всегда всё начинается с хвоста и головы. В Москве я задержалась – сопрягла знакомство в анналах Ленинки с аспирантурой, и на прощание, дала себя уговорить.

Какой-то госпиталь за кольцевой дорогой, куда мы ехали в такси ценою в бездну лет, и я с трудом могла понять, зачем Рыбища вырвала мой гнёт усидчивости мягким местом из кадки свежеквашенной капусты, в период варки конфитюра из яблок-паданок.

– Продюсерское отделенье – это тебе, родная, не баран чихнул. Да, весь театр и до сих пор у ГИТИСа, у них там папа Бондарчук и мама Скобцева, но вся эстрада – наша! Она теперь не конферанс Андроникова с памятью шальных масштабов, не пестрота ядрёных самоцветов, закончивших моторный институт. Теперь эстрада – масс-медиа, среда с полной свободой планетарных перелётов. Тебя заказывают – ты и летишь. «Аншлаг»   – не юмор для народа, он не смешной, но катит как эстрадно-цикловая передача, как раньше госзаказ. Считается – спасает от самоубийств в субботу безработных. А в кавээновских командах, ты приглядись, когда идёт по телевизору, – сплошные наши! Но в гриме, чтобы побольше получить. Меняются. Все разбрелись по высшей лиге и взяли КВН.

Рыба рванула в перечет высшую лигу пофамильно с изображеньем антреприз в цитатах, и я с огромным изумленьем вспоминала плеяды бывалых бездарей. Как оперились на эстраде! Он у меня играл медведя в перчатках с ринга – этюды первого семестра, про зоопарк, ну, кто не знает. Его тогда уже стремился Мэтр отчислить, а вот как вскрикнул: «Партия, дай порулить!»   – прославился в эфир с эстрады. Теперь понятно, почему «Аншлаг»   – театр юмора. Так создаются академии и храмы: четвёртая стена неуязвимости – завеса световая рампы. Фактически провал. Застит ярлык от раритетной этикетки. Стиль популярности. Кому-то полонез не повернётся в миф, а им и менуэт – ламбада. Лариса-чайка, новый МХАТ!

Таксист закладывал крутой вираж с подъёмом по высокой эстакаде.

– Куда мы едем? Рыба!

– Увидишь, помолчи. Мне просто важно, чтоб сейчас именно ты была со мною рядом.

Пожутчело. Рыба всегда чуралась причального тепла. Не закольцованные в те поры орбиты лужковских замыслов прерывисто пересекались «дорогой смерти»   – старой кольцевой. Рыба кивнула взглядом под откос:

– Олийкина, Николу, помнишь?

– Вот это был талант – барыкинская пластика.

– Он здесь разбился. Работал в «Клоун-мим театре «Лицедеи».  Помнишь? Шел на предельной ночью. С питерских гастролей возвращался, сам за рулем. Мышечный спазм. Не удержался. Дар пантомимов питанья требует икрой и кальцием, а в голодухе с бензольной экологией все гонорары – в семьи. Дочь у него осталась.

Трасса зависла над полями. Московский гул сменился ясным дрязгом изношенного карданвала давно истрепанной авто. Четыре корпуса на фоне линейно – симметричного ландшафта. Все звуки обрели своё значенье – гул мегаполиса остался позади.

– К шлагбауму подъедите? – Рыба вцепилась властным взглядом в водителя.

– Нас не пропустят. – Таксист наслушался эстрадных бредней, и явно нас не одобрял.

Не театрал. Бывает.

– Я предъявлю, подъедьте! – Дуся озвучила приказ в глухую непреклонность генерала.

Шофер повиновался. Из лакированного рюкзачка на молнии достала брикет купюр в тугой резинке и пластиковый пропуск. Шофер хотел открыть стекло для предъявления значений, но полосатый страж послушно сам пополз наверх, и кордовый настил освободился.

Солидное молчанье в этой обстановке нужно бы было приспособить на лицо, ну хоть в какой-то мине, но шарили глаза по сторонам, в надежде прочитать: хоть где мы?

Такси вползало под навес первого уровня бетонных перекрытий.

– Меня не выпустят обратно! – испуганно сказал шофер.

– Я позвоню, – небрежным тоном проронила Рыба и сунула ему тугую трубочку купюр.

Потом была вертушка величиной в мой рост, и камуфлированный автоматчик в изысканной манере дипломата просил меня остаться подождать здесь на посту.

Рыба ему приятно предложила доллар, он взял, но не умолк.

– Останьтесь, девушка, она пусть входит, но вы останьтесь здесь.

Под взгляд, молящий о пощаде, он тормозил вертушку. Назревал скандал – спешили люди и просили пропустить их к лифтам.

– Рыба, я устаю играть. Где мы?

– Я навещаю мужа, это – его сестра. – бельмо белуги остолбенело из подлобья Рыбы.

Охранник не поверил, но махнул рукой.

Военный госпиталь. Пределы медицинских технологий. Ортопедические раскладушки всех мастей, стоящие вдоль стен у лифтов, лимонный свет и гулкий кафель. Как неуместно жить на каблуках. Пока передвигались в переходах, Ирина признавалась, как цедила из жаберных щелей. Здесь на леченье Жорж. Они работали все эти годы в институте. Два курса выпустили вместе. К врачам попав, он указал её женой в анкете. Здесь лучший платный госпиталь, а у него – с ногой хвороба. С великими знакомствами «жена»   за мужа оплатила и разместила полежать.

Хирург был в разговоре с Рыбкой вежлив:

– Вы, как жена, должны понять: вживляться будет медленно. Уход прежде всего. Через два месяца вы к нам его вернете, а дальше – год, три года наблюденья. Порой такое занимает восемь лет.

Рыба выуживала в рюкзачке таблетку. Мы сели на диван.

– К нему сейчас нельзя, там процедура у другого парня, лежащего в палате вместе с ним.

– Хирург молоденький.

– Племянный родственник семейства первых президентов. Какие деньги! А выписка почти неделей раньше. Но я же с ними подписывала именной контракт. Как они могут? Что я буду делать?

Рыба впадала в помешательство. Мне становилось ясно, в какой я западне. Искать по всей стране, выуживать на встречу из памяти того, кто в ассоциативном ряде мог подчиниться обстоятельствам, предполагаемым моментом и помочь! Ай да хитрущая на скрытность рыба! Я в её восприятии осталась Варькой-товарищем из «Партизанской правды».  Поддержки нет – нащупай то, чему учили. Учили нас искать такую правду в предполагаемых, и предлагаемых обстоятельствах жизни. Правд много, истина одна – война войной – обед по расписанью. Заходим. Мужества! Двуспальная палата. На подключичных катеттерах лежат ребята, подорванные на фугасах. В палате за стеной – без рук, а здесь – без ног. Те, что без рук, испытывают непреодолимое желание писать, и двигают, чем можно, шахматишки. Те, что без ног, – бывает, спросонья утром встают рывком и падают, сорвав катеттер в подключичной вене. Так было и сейчас, вот почему нас задержали. На швабре нянька повисая, ругается шрапнелью. Сто слов в минуту:

– Сам захотел! Зачем ты мать прогнал? Так что ж, что отчим, а он тебя растил! Зачем затюкал деда, и он не хочет у тебя сидеть? Подумаешь, купил тебе не ту футболку на барахолке, щас всё – синтетика вьетнамская! С женой бы помирился! Написать ведь можешь! У вас ребёнок, сын. Теперь лежи, освобожусь – приду тебя кормить. Парень не возражал. Молчал смиренно, и только дёргались ресницы.

У изголовья стоял поднос со щами. Пахло мясом, и я вдруг поняла, что он истошно хочет есть, но терпит все до посиненья.

– Давай я покормлю тебя, а то оно остынет.

Конечно, терапия няньки – не лучший стиль, но появление чужих – еще накладней. Он посмотрел зрачком стремительно сужающемся, как в прицеле, и изумился складкой рта.

– Не надо, я – наёмник.

– Не страшно, я – журналистка.

Разумней было есть-глотать, чем анельгетиком сжигать желудок.

– А имя человеческое ты имеешь?

Он улыбнулся:

– Да, Олег.

– Почти что вещий. Яна.

Пока я восприимствовала милосердию сестры, кормящей раненых бойцов, Татьяна усмиряла Жоржа. Гордость, упрямство, самомненье – защитная реакция мужчин от верховенства женщин в минуту слабости, доходит до пределов: «еду к маме!»   С ответным жениным: «Ну, я тебя сейчас здесь брошу!»   Присутствующим следует внимать, брать паузы, вступать словами пословиц-поговорок и стремиться перевести все это в анекдот, когда ком в горле.

Супружеская перепалка сровнялась с дном тарелки. Накормленный боец уснул, и Рыба с Жоржем перешли на шёпот.

Путь к сердцу мужества лежит через желудок, но не приводит в чувства. Сначала шквалит эгоизм. Ершистыми вопросами проверит разговор на стойкость – чтоб убедиться, свой ли ты братишка. Потом начнет помалу приближать к тому, что жжет сознанье, сердце, душу. Умеют эти парни маскироваться в разговоре. А сроки расставанья сжаты походом в поиски за костылями, прогулочной коляской, вызовом такси… Эмпатия не успевает перерасти в симпатию, зато даёт возможность предощутить дискретность времени всем вместе. Пересеченье личности с историей, как в современных вузах учат, и расшифровывают оговорки смысла: если личность вызрела, а история ощутилась. Чего уж ощутимей – такой кровавый след. Очутились в истории мы. Когда я брата вытащила – полагала, что жертвоприношений удалось избегнуть, и эта страшная стихия замолчит. А вот поди ж ты – пять дет спустя знакомство званьем: «Я – наёмник».

Рыбёха с Жоржем шелестят контрактом и спорят о цене и сроках. Парнишка вновь очнулся, подал звук:

– Ноги млеют. Так хочется стрелять. Я был охотником. Две ходки по контракту – как по маслу. А третья – я как зверя ее чувствовал. Еще в Архангельске, на сборах, понял, что как-то не туда.

Повел прищуренным прицельным взглядом по плинтусу стенного поручня, словно по кромке леса – вдоль и вдаль.

– Ноги размассажировать, а лучше растереть. – Я нарочито проявляла дерзость, чтобы прикончить трудный диалог.

Реакция случилась с тем эффектом, который слыл обычаем рождения надежды у врачей – больной вдруг улыбнулся.

– Не надо, мне такое не поможет – там у меня почти одна нога.

Мой мозг вдруг сделался таким догадливым и выдал термин: «фантомные боли».

Звонок. Он вздернул руку за плечо и где-то за ухом поймал мобильник. Катеттер под ключицей взбух, и все лекарство на штативе забурлило. Ловя с испугом зашатавшийся штатив, я с удивленьем слушала гортанный разговор, похожий на селекторное совещанье диспетчеров дистанции пути с коротким изложеньем сводок и шальных команд.

По праву торможения штатива со скоростью реакции бойца, мне позволительно и любопытство:

– Что это за язык? Фарси? Пушту?

– Это ребята позвонили.

– Откуда?

– Из Чечни.

– И вы вот так общаетесь, свободно, в сотовом режиме?

Больной боец самодовольно ухмыльнулся – наверное, живала в нем бравада.

– Нет, не свободно. Так, привычно.

Рыбёха с Жоржем напряглись и повернули головы. Ругаться перестали. Повисла тишина, и стало жутковато.

Мгновенный перезвон и верный сын военного устава приблизил диалог доверью окружающих. Превосходя опасность вражеского перехвата, он прокричал родное:

– Не подтверждает? Я говорил ему – там мина, пусть ответит! – и трубку уронил куда-то за ухо.

– Здесь что у вас – идет военное дознанье? – Мне перестала нравиться игра: припадки, обмороки и шальные вскрики. Всё так смешалось…

– Да и так все ясно! Героя не дадут – без ног оставят! По дури влез – сам виноват! Дурак попался старший лейтенант – две ходки ничего, а эта третья. Я говорил ему: «нельзя туда, там мина».  Он нас послал проехать, отдал приказ, я дважды отказался подчиниться! Чеченец этот все ходил-ходил по полю. Три дня. То пашет, то не пашет. Я с вечера за ним все наблюдал. Он трактор остановит – и ковыряется под задним колесом. Как будто поломался, чинит. Я говорил – прогнать его, что он мотается в расположении части. Программа возрождения Чечни! Минеры поле обезвредили за три дня до его прихода. Мы охраняли. Не было там мин. Я их по тонкому сигналу чую. Как мышь.

Звонок – в одно касание в руке мобильник. Что мне подхватывать, поднос или штатив? В прозрачных трубках булькнули лекарства. Химический состав не обезболивал и не дурманил, а только обострял догадки злых и промысловых интуитивных чувств. Рыба была как неродная. Сторонним наблюдателем остолбенела. Иные свойствами умеют так: своей палитрой чувствовать. В истошном отстраниться, и наблюдать издалека. Не проникаются.

– Проверили? Что он – сознался? Чеченец с вечера ходил по полю – то пашет, то не пашет, то трактор бросит, и к себе домой пойдет. Три дня как появился. Где он был? После минеров появился. А утром лейтенант – отправил нас по полю в бэтээре. Я говорил – давайте по дороге… Так я просил вызвать минеров! Спросите у ребят! Я дважды отказался подчиняться. Чем он аргументировал? Сказал: минеры будут через час, а прочесать по полю надо срочно, и напрямик отправил…

От уха трубку к носу – и кнопочки привычные давить, но связь пропала. Приспособленья изловчить на подзарядку. И выдохнуть. Пружина сентипоновой подушки выносливее перьевой.

– Кому-то плохо, что я просто выжил. Я с вечера за ним все наблюдал, а он фугасы ставил. Спрячется за трактор – и мина запищит. Я полевых сурков, кротов, мышей по звукам отличаю, меня дед с детства обучил. Я в первых двух походах всех спасал. Меня минеры знали. Предупреждал. Да видно, не нужны по третьей ходке. Много знаем.

– Олег, да брось ты, разберутся. – Жорж страшно за него боялся, и было ясно видно по расширенным зрачкам, что даже с психикой матерой режиссуры, взращенной на устоях деспотических начал, ему не справиться с отчаянным испугом за этих пацанов среды, в которую впервые он попал.

Мне надоела бестолковость мужиков – погибельная шкодливость бравады:

– Нет, вы постойте, парни, здесь нужно все судить предельно четко. Когда идет дознанье, важно подавать не информацию, а сведения. Сведенные в одно звено осколки мелочей в воспоминаньях. А вы спешите. Спешьтесь. От вашего кавалеристского наскока идут потери в весе на больничной койке. Этак нам вас не прокормить!

Ура, попала. Комплекс валежника в ребятах отступил. Затихли.

В дверной косяк просунулось предплечье с шахматной доскою – пришли соседние палаты, отобедав. Пристроились на краешках, в углах. Примолкли.

– Я вообще не понимаю, чего вы здесь лежите? Внизу такой буфет. А ну-ка, парни, быстро на коляски. Я что тут перед вами, в качестве термометра присутствую? Нет бы развлечь прелестных дам приятным светским разговором.

– Чем-чем? – меня из нескольких углов переспросили святые представители казарм. – Мы лучше, в шахматы сыграем.

Да, тут, конечно, я переиграла, какой уж светский разговор. Все анекдоты позабыты. Зато вдруг кто-то вспомнил про событье и рассказал, как в прошлую неделю сыграли свадьбу, прямо здесь. Парню грозила такая же по сложности, как и Олегу, многоходовая оперативная доктрина по наращению второй ноги, но девушка с ним годик просидела, он сделал предложение, она дала согласие, и он сказал врачам, чтобы отняли ногу.

Геройство – вещь непредсказуемая. Как любовь. А медицина теперь равняет человеков с богом, но отпущений не имеет их грехов, и шансов, и гарантий.

На швабре преданная нянька вступила, чтобы сделать резюме.

– Сидела тут дура эта год. Нет бы сперва оформить отношения, потом заставить муженька доделать операции. Имели бы и денежк, и ножки. – Нянька внесла свою приветливую лепту в восторги молодцов. Споткнувшись шваброй о мои стопы в отвесных шпильках, истошно выдохнула в Рыбу:

– У нас тут родственникам платят, от государства, за уход, когда оформленные отношенья.

Рыба шатнулась, стойко промолчав.

Бывают же в судьбе такие разговоры, откуда не сбежать. Искусство речи в камерных пространствах. Нас этому учили? Здесь не сочувствие, находчивость нужна. Безжалостные собеседники. Герои, спасаешь их – от них шарахаешься, их боишься. У тебя к ним что-то вроде страха уважения, у них к тебе – что-то вроде классового презрения, но всех объединяет смертность. Как нерешительность и безысходность. Безволие.

– Рыба, ты помнишь из истории искусства главу о философии природы смеха?

Мы шли в буфет за соком – опоминались от пережитого. Рыбеха сложила брови к переносице, как истый кандидат наук.

– Как возникали карнавалы? Помнишь? Карнавалы возникали тогда, когда народам случалось побеждать чуму. Умение рассмеяться в глаза смерти – маска, гримаса хохота, иммунная система против эпидемий. Смех против смерти. Понимаешь?

Рыбеха от меня тащилась, как воин от катеттерных лекарств. Другие бы сочли меня с ума сошедшей, но это не касалось Рыбы – она-то знала меня с той альмы, какая матер. И она могла кому угодно подтвердить, что нанотехнологии изобрели виагру гораздо позже, чем мой отец родил меня на свет. Вместе с Рыбехой мы мертвого поднимем. Или в подобном случае употребим пассаж с предлогом «у»?  Кому надо, тот понял.

– Помнишь, когда коснулись разработок драматургии Пушкина, нам Мэтр сказал, что непотребно для славян пировать во время чумы, но самое жизнестойкое, что есть на свете – природа женского начала. Не мужественная отвага рассмеяться и шагнуть в огонь, а сила тока женской жажды. Вот что вытягивает жизнь через естественный отбор. Ты просто в девственном своем начетничестве недопоняла – он хитро бросил нам в толпу, кому попало: только женский организм способен жить три дня после кончины.

Я стала как бельмо на рыбином глазу.

– Что ты несёшь, когда такое было?

Пределы чувства на глубоком дне препятствуют вменяемости Рыбы.

– Когда пошли в печати за интердевочками процессы по изнасилованью трупов в моргах. Ну, вспомни, зори перестройки, свободу слова, вседозволенность огласки.

– Ян, у меня щас в голове своё. Я вообще сюда в буфет сбежала, чтоб Нике позвонить. Нет транспорта, такси отказывается в такую даль брать вызов, пусть что-нибудь придумает.

– Николь у нас завхоз? Министр транспорта и авиации?

– Звездина популярных сериалов. Цыц, отойди! Алё!

Николь не ведала распределеньем транспортных маршрутов, зато имело смысл на популярности воздействовать на службы. Ей удалось невероятное – она продлила пребывание Жоржа еще на сутки. Племянный родственник первопристольных президентов, по совместительству главврач – хирург и казначей в приватизации на койко-место по контракту, сдался на милость обаянию звонка известным голосом экранной героини. Образовалось временное поле для маневров. Во истину, известность в рынке котируется как валюта в обращении. Доллары Рыбы были спасены. Не суть, что бог весть сколько – существенней условия контракта. Доцента и продюсера уважили отменным соблюденьем сроков. Рыба теперь не рвалась наизнос, как если бы шарахалась против течения на нерест. Фланировала медленно по коридору и предавалась взглядам «свысока».  Как мало надо женщинам для самообладанья – ровно ведь столько же, сколько мужчинам: воздействие увеличеньем тонуса на емкость кошелька.

Прелесть рыб – в уменье ловко сбросить напряженье: вода быстрей, чем с гуся. Жена с порога мужу объявила:

– Я ухожу, а за тобой приеду завтра. Покуда можешь маме позвонить.

Медсестры вкалывали в трубки капельниц еще по десять кубиков диковинных веществ из шприцев.

– Пускай осмыслит. Такси поймаем где-нибудь на трассе. А может быть в час рейсовый автобус подойдет. Николь подъедет вечером, поговорим.

Отличный миленький междусобойчик. Уменье рыб отбрасывать заботы, чтоб не тянуло за икру, за жабры не брало, не волокло теченьем.

Я вдруг подспудно догадалась, что Жорж устроил выписку досрочно сам. Этот гигант, стропила питерский, питомец школы несравненных «бухманят»,  пиит апологетики юмористических гротесков в стиле О` Генри – купанья ног в тазу на сцене с обвязанной махровым полотенцем головой и полосатым подранным халатом – изображал в Тартюфе мнимого больного и так хворал, что зал от смеха колыхало.

Теперь в его глазах селился страх и тенью проносился ужас. Он проявлял в сужденьях отклоненья этапа деквалификации и постоянно посылал сигнал: «тише, опасность, поприостановись, завеса тайны»   и, наконец, издал дельфинье: «ни звука!».  Так много преткновений в условиях игры мой хо-леричный темперамент не превозмогал, и я пустилась ёрничать задирой.

– Послушай, Жорж, если она меня с собою завтра не возьмёт, то я намерена сейчас свести с тобою счёты. Ты помнишь, как доцент Ирина Николаевна впервые представила тебе меня?

Жорж не словил условия игры и показался ловко сбитым с толку.

– Не помню. Кто был доцент Ирина Николаевна?

– Да Дуся-Рыба, жена твоя, перекрестившись молвить всуе.

Рыбёха чмокала губами и строила бельмо на голубом глазу. Она-то с юных плавников смекала, что если Йанну понесло, то лучше онеметь в сторонке. Потом она прекрасно знала, что Орлеанская всегда «за бабс»,  и потому им, икромётным, все искрометные почти что безопасны.

– Напомню следствию. Ты появился на рассвете в расположении жениного дома после ночного эфира на Останкино. Еще при приближении к подъезду, переговорами по домофону ты был пропедаллирован на кухню для срочной варки утреннего кофе. Протискиваясь мимо раскладушки, ты оборачивался и истошным шепотом доцента взывал к ответу кристальной честности: действительно ли здесь лежит подруга давняя по институтским летам? И как с такими буклями бывают режиссёром? Внимание, вопрос: чем именно усугубляло конфликт прямого подозрения в супружеской неверности моё присутствие в расположении дома?

Жорж:

– Ну, я тебя теперь так давно знаю, что все подробности забыл.

– Спасибо, это откровенно.

А взгляд испуганный уже блуждал, как в марте. Вот-вот – и рыбку словит, хитрый кот.

– А я напомню. Ты нахально усомнился в моей причастности святым основам режиссуры!

– Да ну?!

– Отверг саму возможность моего присутствия в профессии!

– Да разве можно?!

Жоржик помалу возвращался в бытиё. Услышал ноту, где ирония взыграла.

– Как ты тогда преступно сокрушил мою незыблемую связь с театром в специфике диктата. Смел усомниться в моих способностях! Суди, Олег, ты будешь здесь свидетелем: этот упрямый, ядовитый гад, не постеснялся трижды казнить Татьяну, которая чудесно хороша, как Рыба-Кит, вопросом: действительно ли я училась с ней на режиссуре. Когда, зверея его ночным отсутствием на подработке отхожим промыслом в эфире, Златая Рыбка закатила ему волну величиной в девятый вал, он тихо молвил, примирённый: «Ирина, ну как она могла учиться вместе с тобой на режиссуре, если она красивая».  Олег, ты представляешь себе одновременное, двойное оскорбленье женщин, величиною в жизнь? Рыба ему припомнила афиши. Просветила. В гриме я узнаваема. Теперь немного о гримасах. Иронии судьбы…

Закончить фразу в таком контроле за режимом ввода амброзий в тела участников дискуссии было затеей для фантаста. Мы с Рыбьим жиром снова вытекли за дверь, когда явились иже в белом со шприцами. Зато теперь она бы не смогла утечь с мозгами на ловлю автостопом такси в проезжей части транспортной дуги – всего, чем представлялась третья кольцевая. Ей надо досмотреть-дослушать. Чтоб было что навешать Нике. Не только на уши, не токмо на язык, на отвлечение от мысли. От главной. Которую я всё никак не уловлю, а Ника сразу все пронзит, только рентгеном глянет. Рыба боится огласки ясновиденьем. Ей мой спесивый трёп – спасенье. А мне в диковину их заговор: всё вижу, так и не пойму, зачем я время здесь теряю, когда в родном дому квашонка стынет?

– Ты знаешь, Рыба, близкая подруга моей матери была примадонной оперы. Она однажды высказалась о своей зарплате: «Нам платят не за то, что мы поём, а за то, что мы покидаем свои семьи».

– И что?

– Она покинула зарплату вместе с подмостками ради семьи.

– Состарилась?

– Нет, поумнела. Искусство консервирует любую внешность на том этапе, когда исполнился талант. Поэтому нет возрастов в искусстве.

– И в бизнесе.

– Они бы так хотели уподобиться артистам, топ-менеджеры, вечные премьеры на миг «загзига».  Удачи.

Пауза. Докуда это будет длиться. Экзамен жизни – разговор с препятствиями в миг спасенья? Могла бы, наконец, открыться. Ну, пусть не исповедаться, хотя бы объяснить.

В палате за стеной задвигалось, зашикало и звякнуло амбулаторным звуком разбитого стекла. Из приоткрытой двери по коридору разнеслось:

– Чеченец этот все ходил-ходил по полю… Я с вечера за ним все наблюдал – то пашет, то не пашет, а он фугасы ставил. А лейтенант наутро с солдатом-срочником меня на бэтээр – и на разведку через это поле! Я чуял, не хотел, потребовал позвать минеров, а он: «они вчера проверили»   – не вызвал…

Настала тишина. Мы с Таней медленно осели в кресла. Здесь не какие-нибудь сбитые топчаны в коридоре, грубо сколоченные колченогие скамьи, здесь до Москвы можно в мобильник докричаться. А безысход один: ты всеми брошен. До бога высоко и до Москвы далёко.

– Помнишь, Рыба, в тот год, когда мы только сдали на диплом, в последипломный месяц все наши, кто был из братских, дружественных и союзных республик родом, сразу стали делать ножки в далёкие края, ну, как бы потекли мозгами в синих хрустящих корочках. А знаешь почему? Ну вот, спасибо – головой качнула, я думала, что ты не оживёшь. Тоскуешь о Григорижо… Григориополе? Где он теперь, в Молдове? В Румынии? В горящем Приднестровье?.. Вот все наши нерусские рванули, а ты осталась. Не потому, что сибирячка по рождению, не потому, что славишь режиссуру, а потому, что дура ты, Рыбёха, политически безграмотная.

Дуся-Рыба молчала, не покоренная судьбе, а радостная мыслью, что я её морочу – от страшных наблюдений увожу.

– Сопоставляй внимательно, пока я рядом. Вайнер, твой преданный земляк до Дойны, уже в Америке, по слухам, что-то ставит на Бродвее. Не потому, что звучная фамилия, не потому, что живчик и француз, а потому, что политически подкован. Перетащил туда всех четверых актерок-жен с детями и мужьями! В Голландии – прибалты, в Австралии – сибиряки, вот как осеменили мэтры наши планету, и нива от искусства колосится. Следила ты когда-нибудь за тем, что эти живчики читали? Нет, не следила – «Нюрнбергский процесс».  А знаешь, почему рванули через месяц после диплома? При чем здесь перестройка, она уже два года шла. При чем тут ожиданье выпускных, отъезды можно было программировать перед дипломом. А? Да, простите, – чемоданчики укладывали месяц? У них их не водилось отродясь. В последипломном месяце нашего выпуска, в Европе, Рыба, в тюрьме Шпондау, умер Гесс!

Дискретность времени, Рыбёха, конец от зрелища войны. Горячей и холодной. Пересечение личности с историей – он выжил, прожил, но он не досказал.

– А сколько ж ему было лет?

– Да девяносто три, Рыбёха.

– Он был носителем военной тайны, как и Олег сейчас. Конечно, меленький масштаб, но и военные конфликты теперь локальны, а вот разменная монета военной тайны Кибальчиша не девальвируется, поскольку это – поворотный ключ дискретности истории. Чем больше связка, тем важнее ключник. Вот и нанизывают на историю событья люди. Судьба.

– Пойдём, – восстановилась Рыба. – Вежливо простимся.

Перед заходом выдохнули дружно.

– Мне кажется, причина в том, что твой боится ночевать в одной палате. Просто боится откровений – те, кто на фронте побывал, во сне болмочут, и идут в атаку.

– Нет, я спрашивала, Олег спит.

– Значит, Жорж боится давать совет. Психолог слабый, и этим спасовал. Прикованность к одной галере его принудила советы источать. Проверочный экзамен на возможность слыть мудрецом.

Бельмо в глазу кроваво замутилось… Ах да! Они же педагоги, каста, а я берусь судить.

– Свои услуги, Рыба, презентуют фирмы, а я порю, что есть.

– Как мэтр бы произнес: приезжая из маленькой деревни.

– Да, помню, он через паузу прибавил: «Она права!»   Побойся, Рыба, если не взглянешь в глубь, то не почуешь даль.

В палате остро пахло веществами. Никто от влитого не усыпал, нас дожидались – приятный и отрадный знак. Хоть где-то мы нужны порою. Рыба угрюмо поводила плавниками. Нужно было начать.

– Вот мы с коллегой там, за дверью, совещались, и к выводу пришли: не все так плохо. В пионерском детстве нас приучали не мечтать и выбирать, а приспосабливать себя к тому, что есть. И нажили мы комплексы спартанцев. Вот посмотрите на меня: ведь если бы мне в детстве подруга мамы не сказала, что женщина должна не вещи подбирать под статику своей фигуры, а подгонять фигуру под то, что удалось добыть. И разве я теперь могла б похвастаться стандартом? Но главное, Жорж, удели вниманье тому, что будет сказано: она, как прима Мариинки, в добычу получить то, что надеть, умела голосом из недр Вселенной. То есть была прикрыта звёздной пылью, как белый фон. А чтобы близкие завистники её не обижались – владела притчей: нам платят не за то, что мы поём, а только лишь за то, что покидаем наши семьи. Цена любой гастроли – неумолимая разлука и одиночество.

В палате наступила тишина. Воззрились и раззявились. Продолжу.

– Дарю рецепты счастья маминой подруги: хотите хвостик синей птицы – умейте жертвовать и петь. Не слышу бурного восторга. Ага, аплодисменты, кланяюсь, спасибо, вот книксен, это – реверанс. Уходим, Рыба! Занавес.

Не тут то было! Концерт в военном госпитале только начинался.

– Вот ты скажи, такая умная, чего же я тогда не сдох?

Конкретно. Взамен на грубость сказанного уместно было пренебречь ответом. Но жаль было усилия. Женская душа не так жестока как мужская, её может остановить стон боли – знак усилия над неотвагой.

– Ты хочешь знать, зачем остался жить?

– Нет, почему я не сумел? Я себе поклялся, тогда ещё, при первом построении в ходку в Архангельске: если чего не так, – то пулю! Но почему я не сумел?

– Есть дар, смысл и предназначенье у каждого. Всё вместе неубиенно – потому что не твоё.

Чтобы сделаться уязвимым самоубийству, нужно хотя бы два из трех потерять или истратить.

Он успокоился и впитывал по капельнице сон в сосуды.

– Я когда в эту третью ходку собирался – предчувствовал. Ты понимаешь, я слышал эту мину. Третий контракт. Они как боги, эти ребята там. По третьей ходке. Но только не калекой. Я когда очнулся в танке – этот водитель– срочник рядом лежит. Ну, сразу понял. Слышу боль в ногах – и здесь все… А автомат сзади сиденья бросил, и только мысль одна: дотуда дотянуться, а дальше как-нибудь стрельну, лишь бы скорее пулю. Руки целы, там тесно в танке, только чуть сил его поднять пока терял сознанье. Тут люк открылся – сразу свет. Вот ты скажи мне, умная такая, чего я заорал «тащите меня на отсюда!»   Я же решил, заранее решил: если чего – то пулю. Только не калекой. А тут вдруг свет, он голубой, как небо, голубой такой, и я ору «тащите!».

– Не голубой, лазурный.

– Откуда знаешь?

– Это не ты кричал. Это твои нерождённые дети кричали. Понимаешь, потомки. Ты ведь смерти обрёкся, уходя на охоту, в работу под третий контракт, а про сына не вспомнил. Захотел исчерпать его долю. Его долю удачи потомственного охотника. А ремесло не передал. Ждёт он тебя, чтоб прийти за советом потом, через десять и двадцать, – так надо, чтобы ты в том времени был. Спросить чтоб было у кого, да и с кого – чтоб тоже было.