Текст книги "Ангелам господства"

Автор книги: Светлана Пахомова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Глава 11

Застеленный ковром июльских ситцев окрестный лес мелькал в окне, темнея. Я поднялась височной долей вправо и закатила слезу обратно в глаз. Нежнейшее сопрано тихо пело, и марево струилось вдоль дорог. В тряском приёмнике, на стыках подорожных, давно заплатанный асфальт то вбрасывал волну благого пенья, то, с треском зашуршав, сбоил на голосах. Лохматенький автобус ехал в Берендеи. И вёз «лохов»,  таких, как я. Совков породы девяностых. Переключился стык на кочке, вкатилась сводка новостей в салон. Народ подпрыгнул на ухабе, сразу замер. Свою дремоту превозмочь не мог шофер. Струились шторы. По рюшечкам от складок занавески, по розочкам, воткнутым в зеркала, переводным картинкам, ртам со жвачкой, гуляло солнце. Новый день и я. Призывно пробуждая от дремоты, задребезжала перебивка новостей, и на ухабе вновь лилось сопрано. При остановках слышалось сильней. Водитель подбирал окрестных дачников с обочин и подвозил до ближних деревень. Простые радости. Плоше подъехать, чем хорошо идти. Так было всем уютно, засыпали. Шофер привычно поубавил звук и придавил педаль в изгиб на склоне. Автобус покатился сам с горы. И баритоном юношеским в новостях проговорили бодрую тревогу – взрыв с возгоранием в Москве, в высотном корпусе за кольцевой дорогой. «Из госпиталя, специально для программы «Новостей»   наш журналист Сухариков».  Обычно. Никто не приподнял виска. Слеза инертная из века прокатилась, и отмахнулась мысль: «Может, не он?»

Тропинка походила на размокший хлебный мякиш. От сырости отяжелевшая листва усиливала морось в огородах. Струился дождь. А я всё шла и шла… В июль всегда дождливо в Берендеях. Давно здесь не было меня. У переезда хохотала Алка. На красный плащ и босоножки с зонта стекали струйки от дождя. В садах пыхуче млели флоксы. Шары цветущих георгин своею красотой уже затмили розы. Холодным летом осень не слышна, но чается. Пунцовые, вишнёвые шары пушистых шапок цветущих флоксов, пышных георгин, ромашек, примостившихся к забору, велели замирать дыханью. Взор приковывали астры, краями розовых и желтых игольчатых ковров, оспаривая в травах маргаритки. Маттиола солировала нотой аромата и предвещала ночь, укрывшись скромно у подножных трав. Остроконечными мечами вонзались гладиолусы в ограды. Покуда не цвели. Пережидали время. Земля, – в избыточном обремененьи урожаем – дремала в парнике тепла. Сгущались сумерки. Смех алкин удалялся. На переезде, давно ушедшие на запад поезда, освободили путь под одуванчик. Высокий куст полыни стучал метёлками по тумбе симофора. Удачно встретившись, на переезде стояли два авто. Крутая иномарка в венчике иконы на лобовом стекле, и «москвичок»   с пучком чертополоха за дужкою руля. Беседовали в ветровые стёкла два кризиса одной эпохи. Какие – не видать, о чём – понятно. Шланг и насос из одного совка. Куда ни кинь, повсюду – клин.

Дедушка Крот через осколки полисада Матвеевне жалился протяжно:

– На двадцать третье февраля в честь праздника я получил подарок. От птицефабрики. Два куска колбасы, два десятка яиц, баночку майонеза, и две коробки яиц перепелиных. Сходил за молоком. Оно как будто качественное. Беру литр на неделю. Варю картошку, бросаю колбасу или свинины мелкие кусочки, а то окорочка и, таким образом, я сыт, и экономия. Из молока какао делаю, да покупаю белый хлеб, а иногда и сдобу. Вся выпечка уродливая. Печение плохое. И пряники плохие. Даже на хлебобулочных они теперь стараются нажиться.

Матвеевна мысленно осталась ещё на первой строчке – о подарке. И потому продолжила про кур. Яиц-то значилось по дважды два десятка в непромысловый год, а Деду ссыпали подарком:

– Зимой, как холода одолевают, так курочки нестись перестают. Теперь и огород – одна ботва. Пропали клубни.

Дед тоже в тягостях радел о курах:

– Теперь я меньше их кормлю: и день прибавился, и травку сами добывают. Но вот за газ прибавят сорок рэ, а это – пятьдесят процентов. Хотел себе поставить счётчик. Ведь раньше у меня стоял, сказали: будете платить по общему тарифу. А общий вырастет до восьмисот рублей. Куда, говорю, дели льготы фронтовиков? Вас обманули – и весь ответ.

Дедушка Крот подставил старенькую миску под ржавый желобок крыльца, чтоб дождевой воды набралось курам:

– Теперь покупать счётчик – тысяча рублей. Да будет ставить кто? Там в управлении одни урки. Ведь мужиков теперь и нет. Только паршивцы, кто освободился. А остальные где? Уехали наверно. Поразбежались все.

Присел к завалинке смолчать своё сиротство. Расплачешься, – поди и упрекнут, что неуживчив в молодости был, и не скопил заботу в старость. Не сохранил родных и близких, к закату не припас добра. Приманкам не учился хитрым. Поскудства не терпел. Не пил до дна. Вот и сложилось долголетье. Как скажут в телевизоре, нирвана. И дом ветшает и старик.

Мяхвёттевич подвинулся к беседе, поправил колышки:

– Расползся полисад. Осинок нужно принести с болота, пригородить.

– Теперь по санному пути – зимой. – Дед ободрился нужностью советов. – Горох полёг. Вот от дождей заборчик вкось и привалило.

Матвеевна имела память-саблю, собранью уточнила свой правёж:

– Заборчик повалило не горохом. Бульдозером. Зимой в заносы бульдозером пробили переезд, а здесь у нас по улице здоровый капонир образовался. Пока его машины укатали – заборчик весь просел.

Дед снова скис:

– Что только мы не пережили! Вспоминаю по-ночам сейчас… – Заплакал, сдался. – А чтобы было нормально жить, надо ещё сильнее напрягаться, экономить, считать копейки и рубли. А виноват был сам. Не шёл учиться, спасал семью… Потом на фронте пострадали…

Мяхвётьтевич промолвил с расстановкой:

– У Пикуля читаю, сказано: Россия безразлична к жизни человека и к течению времени. Она безмолвна, вечна и несокрушима. То был Распутин Гришка, а сейчас – распутенщина. Всё – бульдозер.

Матвеевна дергала морковку за хвостики. Обильным не был корнеплод. Шарыще-пёс полёживая, наблюдал. Хвостом помахивал. Не суетился. Морковка не входила в рацион собак, да и хозяйка клубней – лишь соседка. Завесой дождь прикрыл курятник – причин для беспокойства нет. Дремали на насестах куры, в размокшее перо клевали носом. Целее будет урожай без их оздоровительных набегов.

– По радио передавали: к субботе дождь пройдёт. – Матвеевна изъятьем «каратели»   в периоде дождя, блюла методику создания запасов для закрома.

Переработка безотходным способом в условиях хронического стресса вгоняла всех в аскезу. Вершки рубились курам на прокорм, а корешком питались сами.

– А настроение улучшится, когда придёт тепло. На солнышке и травка зеленее. – От интонации певучим голосом Матвеевны редели тучки в небесах.

– А я хотел вчера купить свинины. – Мяхвётьтевич вкушал горох. – Поехал электричкой в Жуковку. Там экология почище, получше содержание свиней. До рынка не дошёл. Мне стало плохо. А молока себе купил для кофе. Три бутылки, пластмассовых. Для кофе масла взял и колбасы хорошей, по шестьдесят рублей, – «Студенческой»,  конфет – по девяносто. Они теперь такие дорогие, конфеты. Из шестидесяти до девяноста вырастают за зиму. Анархия ценовая. Но многолюдно всюду. Упитанные все. Заполонили всё. Молодые дамы толстые, лица скуластые. Татаро-монгольские. Русских лиц редко встретишь. Они врачи, медсёстры. Зарплаты – выше не придумать.

Матвевна справочные сведенья вносила:

– У нас голова города – хирург. Грудник. Замена прежнему – с торговли. У него десять тысяч была зарплата, а этот поднял под себя. Не десять тысяч, а двадцать четыре. Как всем врачам в стране поднял министр.

Дедушка Крот включился в тему крестьянской сметкой:

– Он поднял плату нам на газ. Сперва на двадцать, а потом на тридцать процентов. Теперь усилит процедуру – до сорока дойдёт. Вот и зарплата, у городского головы.

– А трём начальникам милиции и участковым, он по шестнадцать положил. Чтоб охраняли. – Мяхвётьтевич приколотил дубинкой палочку трухлявую оградки. Того гляди коснись железным инструментом – рассыплется: – Секретари и заместители. Только сиделки нет. Дал всем им десять, и за десять.

Дед раззадорился и встрепенулся:

– Собрались там шестого марта все ветераны во дворце, и приняли решенье опротестовать. Я не был, так как мне туды далёко. Все возмущены: трудягам по три тыщи платят, а энтот Распутин – он барин. Подумай-ка у него три секретаря, без топора и без лопаты – по десять тыщ имеют каждый месяц.

Матвеевна нахохлилась с охапкою ботвы морковной, как мокрая наседка, и давай ругать всех мужиков, за весь развал Советского Союза. Потом схватилась о себе и – слёзку пролила:

– Я конопатила с восьми утра до вечера в заводе этом. А отпуска – в профелактории. Детей растила. А пенсии мне положили три тыщи и четыреста рублей. А санатории поотбирали…

– И будет эта вакханалия и дальше. – Мяхвёттевич прицеливался на оградку полисада, мечтая опрокинуть эту гниль. Шарик смотрел с неодобреньем.

– А мне, фронтовику, – припомнил Дед, – машину при социализме обещали. Да не успел я получить: случилась перестройка.

– Кто-то ездит, дед, на старенькой уже твоей машинке.

– Они озлобились против всех нас, фронтовиков. Воруют. Жены их торгуют в магазинах. В милиции – зятья.

Мяхвётьтевич блюстителей порядка не любил. Порядка не снискали:

– Там двухэтажный корпус милиции поставили. Всё, как при Николае втором: на вымирающие Бирендеи пол населения жандармов. Не позабыли они. Было четыре думы. А Столыпин сказывается. Личность. В школе его превратно нам история приподносила. Если бы его не убили черносотенцы, он бы примкнул к революции. Историю не надо изучать. Она сама собой известна. Но император был на стороне врага своей судьбы. Масштабом не сравнилась личность. А Столыпин, царь считал, что заслоняет его трон могучим интеллектом. Хороший он был семьянин. Дочь пострадала от бомбистов. Но замуж вышла за морского офицера. А сестра её вышла за Сазонова. Издателя журнала. Он выпускал «Новое время».

– А Сазоновы живут здесь, за старым базаром. – Дед тоже лепту внёс в архивные анналы. – На Первомайской, в школе приходской, мы с ихними детьми учились вместе.

Матвевна явно потеряла нить. И дождь закончился, и куры на насесте, а что у этих мужиков от мира на уме, не признавалось воротами. Бараны.

Совсем сгустились сумерки, слетались комары. Дед вспомнил о своём радикулите. Мяхвётьтевич немедля тему обобщил на основании экономических раскладов:

– Они же в баню сделали билет за тридцать шесть рублей. А на бассейн понизили. Элиты. Людей по справкам не пускают, и справки не дают. Себя купают. Я сам в бассейн просился – тормозят. А если бы ты, дед, ходил в бассейн, да хорошо разогревался в бане, да плюс питание тебе получше, прошёл бы твой радикулит. Я вот теперь заметил, что службы наверху, наверно, заинтересованы в похолодании планеты. Летают спутники. За ними шлейф дыма с обыкновенного земного газа и нефти. Голова кружится. Солнце закрывают. Усилили всю радиацию чернобыльского смога. Воздух теперь опасный для здоровья. Сменилось самочувствие у всех.

Матвеевна уже в дремотной неге отозвалась:

– Теперь идут навстречу люди, ступают, как по льду.

– Вот почему Россия безразлична к жизни человека и к течению времени. Она безлика, вечна и несокрушима: писал великий карелянин. Это в копилку тютчевскому монологу: умом Россию не понять, аршином точно не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить. Проклинаю, как я был наивен в этой вере! Какую силу обрела было страна. Мы перегнали бы все страны света. А этот сброд сгубил её, прихватами в карманы.

Совсем стемнело. Шарик шёл, отфыркиваясь в запахах растений, к постилке в будочке своей, и маттиола распустила в воздух ароматы, как будто спутники завидовали ей.

…

Обратно возвращалась в осень на собственном авто. Застеленный ковром опавших листьев окрестный лес стоял ещё темнее, по радио звучали голоса о ставках на Нью—Йорской бирже. Вдоль полосы дорог стояли вёдра и корзины. С окрестных деревень сносили урожаи к обочинам промокших магистральных трасс, как обозначено на карте, и торговались поселяне. Я с ракурса приземистой равнины таких картин не замечала раньше. Окно в автобусе повыше – и вёдра не видны. Теперь ты едешь, а тебя отборным тормозят. Купи! Купи! Не паданку, а проданную душу. Вдруг, за изгибом, на уклоне, там, где автобусы обычно тормозят и отпускают на инерцию педали, возник обычный подорожный столб и надпись указателя со стрелкой. Читаемая, крупная, по-русски и односложная, без всяческой приставки «поместье»,  «хутор»,  «пригород»,  «совхоз»…  Стояло «Бунино»   со стрелкой. Какой-то местный острослов, предполагающий себя шедевром, вдоль белой доски половою краской вывел: «мой маленький Париж».  Такие парадоксы, Боже. Не надо ездить никуда, чтобы в Париже оказаться. А на дорогу из ведра антоновское яблоко скатилось………………..С богом!