Текст книги "Ангелам господства"

Автор книги: Светлана Пахомова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Николь собою заслонила гостя от моего воздействия огнём:

– Младший набор у Мэтра – девяносто третий год.

– Свежатинка, счастливчик, поколенье next. Что ставишь, выпускник годов свободы?

– Я создал свой театр.

– Вот это высоко! «Я создал свой театр!»   Однако! И что, народная тропа не зарастает?

– Не жалуемся, ходят.

– Там дочка мэра в главной роли у него. – Николь разумно уточнила. И раззавидовалась повышенному уровню знакомства к себе сама.

Природа спеси неисповедима. Понизим планку поведенья до их настроек образцов.

– Лужкова дети взрослые, еще почти что крохи, вам здесь сейчас не повезло.

– Театру возраст не помеха, вот принц и нищий – тема близнецам. Ты, кажется, её преодолела.

– Почти что.

Общаться с младшим курсом всегда такая мука – помнят всё, а ты о них – ни грана. Поволок свою волынку впечатлений. Как сведенья на пересуд. Наверное, наш курс и впрямь был для округи популярным, раз до сих пор зудят и норовят дознаться. Вот приняла условия игры. Рассеюсь в данной точке зрения. Попал в село, где все хромают – прихрамывай, иначе тебя заставят это делать.

– Тут Шендерович позвонил, отъелся рыбы с Верхотурцевым на Селигере. Теперь начнёт писать и баллотироваться снова. В Кремле читал. Живой остался. Со Жванецким сравнивают. Ты чего такая грустная, от Орлеана?

– От поминанья Рыбы. Рыбного филе. Мы ждем возможного звонка с истерикой. А грустная я не с того. Меня обидела работодателя прислуга. Сказала – очень полная для статуса звезды. Её экран старинных выпусков с диагональю «Горизонта»,  там всё на два размера больше. Мечта – преодолеть пространство. Объёмным – сыра не давать!

– А кто она?

– Да домработница у этих новых русских. Наш институт закончила. Отменный критик.

– Добрая женщина.

– Художника обидеть всякий может.

С переносной трубой от телефона на кухню в сотый раз просунулась Николь – за ней, на цыпочках, квартирная овчарка. В Москве что есть на дачах и в домах – то и живет в квартирах на паркете. Понятье безопасности, как симбиоз родства со зверем. Оно же и отрада.

– Возьми трубу, там Жорж звонит.

– А почему ты шепчешь?

– Все уснули.

– Алё?! Не слышу! Спит Татьяна? Ну, хорошо, что спит. Устала Рыба-Дуся. Привет передавай под пробужденье. Какая это новость. Жорж, ну, тебя ж учили, что есть событье одному, другому – что слону дробина. Спи тоже! И умерь свой пыл к общению на кухнях. У нас лишь потому «Декамерон»,  что в близости к вокзалу Никин домик. Лучин уедет первым. Вечерней лошадью. Куда ты подаёшься, Лучик?.. В Калининград! Ну, да! Слышь, Жоржик, он – певец свободной зоны. Да, Канта дух… да, лоно акваторий… он там для мэра сделал свой театр. Власть и искусство независимого порта! Я – нет, не для сюжета! Нет, не спекулирую для репортажа, здесь нет сенсации, как журналисты говорят: отсутствует информативный повод. Лучин пока что на пророчества Николь не разразился постановкой еврокласса. Но будем погодить. Ты выздоравливай, нам критик нужен. Звоните Шендеровичу, он конкурирует в предпраздничные дни в известных стенах со Жванецким, и по ночам не спит. Адьё, покеда.

– Похоже, там семейная ладья находит колею. – Николь сверкнула очью и плотоядно улыбнулась, собака фыркнула и отошла.

– Это у них сварилось мясо. На Рыбу действует снотворным, на Жоржика влияет как свирель. Опасно стало жить среди людей, знакомых с детства, Лучик. Могут не только осудить по строгости, но и сочувствовать всерьёз заставить, а это – не тепличное крыло твоих властей. Ну, что, дружок-Николь, мы ждём еще звонка с истерикой белуги или уже отключим телефон? Ты слышал, Луч, эпоху рыб меняет эра Водолеев. Миллениум у нас.

– Нас мало стало. – Николь виском склонилась на льняной конец портьер и начала молчать. Повиновалась грусти.

С чего бы вдруг? Мне становилось страшно. Закрадывался в диафрагму холодок, апатия селилась в душу. Отход характерных актрис от оптимизма – внушение потерь необратимых. Скакала бы, плясала по лесам. А запертость в квартире после съёмок – три дня и стресс. Теперь – депрессия. Вот кто меня из безысходности потащит? Никто из них не канет в Берендеи. Иная колея. А мне их как чуть что – спасай.

– К подаче лошадиных сил к перрону поговорим, приятель Лучик, о смыслах перемен. Ты на свободной зоне, в порту направо от Архангельска, и за пределами побалтских стран. Что в ваших дебрях заховалось? Тевтонцев и левонцев ордена? Ледовое побоище, сарынь на кичку! Над каждым знаменем свобод – дамоклов меч. Одесса, Ольгия, тоже была свободный город, а «Броненосца»   Эйзенштейн отснял. Вот вектор с юга карты – страсти – те же.

Но Лучина немыслимо было отвлечь. Он уловил чертоги тайны: возможности биографических потерь растратой в сплетни.

– Вы, девочки, конечно, злое семя, но я понять не мог: как он, руководитель курса, и вдруг – военный госпиталь, и эта байка про электричку, про след оторванный ступни, и про виток военных действий на Кавказе?

Мне показалось: парень бредит. Но вёл он жёстко, значит, что-то знал.

– Ты чем его кормила, а, Николь?

Николь стрельнула чёрным взглядом и заслонилась дебрями волос.

– Здесь всё неясно! – как будто не звучит обид, продолжил Лучин перепалкой. – Весь институт кипит, я заезжал туда сегодня, все в шоке и никто не верит.

– Про что он? Ника, пощади!

Николь пустила пятерню овчарке в холку и дёрнула. Лохматый зверь завыл.

– Он говорит о Жорже.

– Так, понятно, опять меня использовали «в тёмную»   в надежде, что я по новой отмолю ваши грехи в церквах провинции и кану! Свидетелей падения не будет и вновь у вас карьерный рост! Давайте-ка начистоту!

Николь потупилась и стала некрасивой Горгоной одноглазой в запутанной копне волос. В кинопрокате нужна не красота, а чёткость линий. Ей с этим повезло родиться.

– Не обижайся, Жанна, никто кроме тебя не испугался. На этот раз соприкоснулись с чем-то страшным, а опыт в этом только у тебя. Вот, оперлись.

– Продолжи, Лучик.

– А что, а что мне продолжать? Я тоже испугался. Я и теперь боюсь. И мужика мне жалко, и неясно, к чему всё это приведёт. Я вообще с другого курса… что пристали!

– А Мэтр что говорит? Ведь он у нас наследный руководитель кафедры. Его учили, как относшенье выражать.

Лучин проковырял дыру в головке с сыром. Николь отдёрнула из сжатых пальцев у него серебряный прибор и выжидательно вдыхала паузу вопроса. Сыр становился несъедобным, Луч немел.

– Что говорит, что говорит… Откуда знать мне, что он говорит. Подрался пьяный.

– Ясно. В официальной версии – мы хулиганы. По поведенью «неуд»,  а отношенье к педагогам – «два».

Николь переглянулась понимающе с собакой и чуть хихикнула, оправилась легонько от стыда. Луч остывал от перепалки. Обескураженный, на объясненья не решался. Николь прорвало дополненьем саму. Желание казаться компетентной её сжигало:

– На вашем курсе ставили оценку за отношенье к педагогам?

– За что это? Не понимаю, нет.

Заметно смешанный исходом испытаний, Луч помрачнел, подвергся сбросу величины запасов щегольства, и стал похож на беззащитного подростка.

– Николь, оставь его. Ты примитивный луч! Сказала бы я – инфракрасный.

Собака встала между нами. Запас помехозащищённости восстановился. Во имя примиренья мысль:

– У них ведь не было Каплини. Сама сказала – девяносто третий год.

– А нам отметку ставили за это. – Николь обиделась. – Умение приобрести влиянье на вышестоящих. Тоже искусство.

Вот это формула! Вот это – Никина победа. Самофракийская с высокими крылами! Я никогда такого не учила. И не умела никогда. Приобрела потенциалы популярная актриса.

У Лучина глаза скруглились сырной базой. Персона хитрая Николь умеет поиграться в кошки-мышки. Своею истиной представила цитату педагога и показалась мудрою такой.

– Этим овладеют и без Мэтров. И Лучин тоже смог. Видишь, ставит мэру дочь на ноги. Вы впереди планеты всей, ребята. А я осталась маленьким рабочим пони, как дочка говорит.

Потупились. Собака в лапы нос уткнула. Чем дольше пауза, тем дальше расстоянье до окончания спектакля. Пособлю.

– Ты расскажи нам лучше, Лучик, про женщину-бухгалтера в невестах.

– А, это моя ценная мечта.

И Лучин оживился.

– Бухгалтеры сейчас помногу получают.

– Их времена.

– Есть у меня мечта: порадоваться за такого человека.

– И вместе выжить?

– Да, прожить.

– Брависсимо, приятель! Капиталы! Прожить! Хоть поживёшь.

– Не издевайтесь, тут про режиссуру. Любит меня нещадно! Отвечаю!

– А может, хвастаешь?

– Ничуть! Театру только польза! Нива.

– Красавчик, ты даёшь!

– А мы на том стоим и строим.

– Наука побеждать. Овация! Зал плещется, как море!

– Продолжи, темпа не сбивай!

– Так вот, она в меня влюбилась…

– А ты – альфонс! Какая драма!

– А где не пропадало наше?

– Ты станешь режиссёром еврокласса. Тевтонский орден отдохнёт.

Николь изъяла из духовки хлебцы под растворённым сыром. Ей тоже захотелось похвалы. Не всё же женщине-бухгалтеру на блюде. Овчарка хвостиком вильнула и примостилась помолчать поласковей на коврике в прихожей. Беседа не нуждается в охране, изъялось напряженье из тоски.

– Секрет французской кухни – в соусе. – Николь стремилась к совершенству врождённым шедевральным чувством, как жизнь прожить, не испытав потерь.

– Всего лишь в соусе? Однажды им обрызгают фастфуд. Брандсбойтом.

– Теперь «Макдоналдс»   у метро на Пушкинской, там, где была когда-то «Лира».

– В газетах пишут, что владелец в шоке. Он сделал сети беспрерывного питанья, чтоб избежать очередей. Решение проблемы по-английски: купил, ушел и не прощался. Приятней будет аппетит. Идея рухнула в России. Там очередь вдоль всей Тверской. У нас такое – популярность, у них – провальный менеджмент.

– Всё дело в перекрёстке. Ищите женщину, но знайте, место, умейте оказаться в нужном времени на точке, но своей. А эту точку время застолбило как место встречи. Изменить нельзя.

– Да, неизменна жизнь процессов.

– Процесс над интердевочками в прошлом, а текст над перекрёстком всё звучит. Как лира.

– Неудивительно, там Александр Сергеич Пушкин.

– Отброшен за бульвар. Но всё стремится перейти на Сретенку, для встречи с Гоголем, внизу стоящим. Ошибка архитекторов нарушила законы тяготенья.

– Зато как намагнитила перо. Что б ни случилось – пишут.

– Их след простыл, на популярном месте.

– А толпы на Тверской всё прибывают из подземки поездами.

– Да, соль земли – вечно младые надежды юношей питают.

– В «Макдоналдсе»   под соусом французским, на лоне Пушкина снимаются.

– Семейства.

– Нет, генерации, а цель одна: родиться здесь, чтоб умереть в Париже.

– Да, соль земли – отбросы на помойку.

– Ой, ты меня пугаешь!

– Знаменьем сретенских бульваров?

– Нет, обобщеньем краеведенья Москвы.

– А кстати, Лучик, ради сведенья для сплетен, легенд и мифов режиссуры: таким был образ моего дипломного спектакля.

– Да ты брось! И как он выражался?

– «Про золотую клетку на помойке»!

Николь блеснула памятью:

– Я помню! Наш знаменитый Генка Корин тогда вскричал: «Какой дурак её швырнул на эту насыпь?»

– Любое поселенье – огород. Москва, Париж и Лондон тоже.

– Всё на семи холмах, все – порт семи морей.

– И космодром межгалактических причалов.

– Рукой– до звёзд! – Ярился Лучик.

– Но только из столиц! – Воззвала Ника. – Они – макушки жизни!

– Основа Вавилонской башни. Ну, чем не клетка на помойке?

Прелесть декамерона состояла в том, что недоразвитый социализм, в котором мы когда-то поместились в пробирочном формированье, не приводил в кошмар беседу. Зато и в ярость привести нас было просто невозможно. Мы недоразвиты во всём, каким бы соусом ни подавились.

– А это правда, Яна, что тебе Леонтьев записал фрагмент дипломной фонограммы?

– Вот это в сплетнях – правда! Хоть не совсем, не записал, а записать заставил «Эхо».

Николь приподняла повыше бровь, и ухо из волос открылось.

– Ну, не заставил, попросил… Он был тогда студентом в Ленинградском. А к нам приехал на гастроли, на сцене – декорации стоят. Когда узнал, откуда барахло, – проникся. Так музыку мне Моцарта они сыграли. Простое совпадение. Но это было. Такая параллель. Студенты. Платить мне было нечем. Никто и не просил. Так, поболтали о контрольных… Такое в наше время было.

– Убились, недоразвитые, в перестройке.

– Да не хандри, у вас бухгалтер с капиталом.

Под вечер Луч ушёл к перрону и канул в свой Калининград. Апатия селилась в душу. Осталось непонятным, почему чужой потенциал используют, а свой не наживают? И сколько можно экономить психику за счёт подруг? Куда потом девать своей избыток?

– Ну а теперь рассказывай, что от меня ещё вы скрыли?

Николь мне подала сигнал «ни звука»   и быстро вышла. Снова норовят исчезнуть от прямых ударов. Вдруг дверь на кухню отворилась, костьми и кожей вся овчарка мгновенно вскинулась «во фрунт»,  у Ники на ладони, как протянутый презент, лежал младенец. Да, молодец, эффектно. Мадонна – Ника! Такое в доме несколько часов скрывать исхитрится не всякая актриса.

– Откуда это?

– Даниил. Бог дал. Сейчас вернусь, его умою.

Овчарка преданно пошла смотреть на омовенье Даниила. Служила тварь хозяину. Стояла крупом в кухне, передними подушечками лап – в прихожке, и мордой ткалась в пластик душевой. Изображала преданность больших объёмов малым. Взирала, верная, не отводя очей, стремилась быть полезной, вписаться в сценки христианских яслей. А я, как Волопас, смотрела замерев, чуть околпаченной себя не чая, и понимала – молодость прошла. Исполнились мечты и бредни. Всё передано через матрицы, пробирки, соски. Не нам ли на покой пора? А что мы сделали? Устали.

Николь себя пыталась объяснить:

– Снимали сериал. В полном разгаре график. А там, в кино, всегда то ожиданья, то простои, а он, хоть сериал, а всё равно нескорый. Болота, сыро, я стою по щиколотку в мокрых травах – там оператор захотел, чтобы была роса, ещё дымят, стремятся воздух наполнять туманом, тяжёлый грим и весь течёт, подходит костюмерша на цыпочках с камзолом сзади и накрывает, а меня знобит, и режиссер команду к съёмке не подаёт, а я играю настроенье плаксивое, и состоянье удержать всё не могу. Теряется терпенье, ускользает, и слёзы почему-то сами льются. Такие неуёмные, не совладать. И вдруг я вспомнила тебя, как ты играла – и никто не знал! Никто не понимал, с чего ты натурально в сценах плачешь? И в эту самую минуту я поняла, что в той же ситуации играю.

Молох возмездия взметнулся исповедью через годы. А если бы я не приехала за эти годы к вам. Вы так бы с неосознанной тоской и жили?

Мне от патетики хотелось ёрничать. Сивилла наша так повзрослела, что-то несмело стала прозревать.

– Там в фильме, где я в травах плачу – это я вспомнила тебя.

– Ты угодила воплощеньем моей маме. Она смотрела этот сериал. Потом звонила с комплиментами в захлёб: все роли проиграли, а Ника – прожила.

Стало тихо. Как на завалинке в закатный час. Тоскливые глаза в окно смотрели. Вставал рассвет. Я ухожу.

– Николь, это постигло наших многих. И женщин броненосцев в латах, и в робах юнгу на колосниках.

Николь не отзывалась на остроту. Наверно, вправду проняло седое, позднее, под старость, материнство. К вокзалу шли. Николь всё говорила:

– Поехала купаться в Адриатике на весь полученный от съёмок гонорар.

– Там всё разрушила война. Бомбили ведь Дубровник и Балканы.

– А мне нужны были вода и камни. Своей купели. Больше ничего.

– Грим въелся. Так бывает, когда вся кожа дышит для младенца.

– Теперь неважно. Мама моя, ты помнишь мою маму? – Николь смотрела на меня с надеждой, как будто в поисках родства.

– Да, знаменитый «логофет».  Для всех известных деточек Москвы каляки в звуках исправляла.

– Так мама страшно так ругалась, что я рожу второго в голод. Кричала: «будешь с маленьким сидеть, а старшая на скрипочке играть ему на кашу в переходе?»

– Каждый ребёночек, когда приходит в свет, свою буханку хлебушка несёт с собой под мышкой.

– Да, дачу продала – и выжили. А твоя дочь теперь, какая?

– Какими девочки бывают в пятнадцать лет?

– Уже невеста. Сколько лет прошло. А мы с тобою кто?

– Соперницы для женщины—бухгалтер.

Весна себя гнала в холодный город. Дыханием весны вороний грай врывался в перекрытия перронов. Вьюном кружились смерчи на платформе и рассыпались в вековую пыль. Младенцы на рассвете крепко спят, и Ника увязалась посмотреть на сотый скорый. На «Редиссон Славянской»   возводили мачту антенной коммутации гостей со спутником столичных территорий. У входа на перрон вопил плакат, по-прежнему пурпурно-алый, и требовал к ответу Соколова истошным лозунгом: «я жду тебя!»

– Сколько, ты думаешь, такое, на щите, за месяцы затрат выходит по арендной плате?

– Не знаю, не могу сказать.

– Цена объёмней, чем пробирка очищенного вещества. Плюс стоны в ожиданье Соколова. Подумала бы, сырной головою, какой с того доход. Так что – ты в прибыли, Николь Благая. Поведай маме от меня привет.

– Иванна, я всё-таки должна тебе сказать. Луч, он, болтун, конечно, но, правда, в том, что у Татьяны с Жоржем не всё предельно ясно. Пойми, там был чеченский курс. Вот почему он говорит – не вяжется тот госпиталь со стажем… нет, как это в отделе кадров произносят, со статусом. Его на эту должность Мэтр позвал. Ему приказом навязали талантливых детей-сирот специально сформированного курса. Сирот войны чеченской. Ну, ты понимаешь, ясно для чего, для обученья режиссуре. Для передачи вызревших секретов школы.

Сквозь переходы подошли к платформам.

– Так почему ж не ГИТИС?

– Мэтр – лучший педагог страны.

– Помилуйте, какая ерунда! Как лучшего… Простите, что толкнула… Представителя сценической педагогики страны, при построении четвёртого угла, – ведь он четвёртый по счёту выпуск ими… Остановись, здесь мой вагон. Четвёртый угол дома мастера – чеченский? Краеугольный угол школы! Постой, я достаю билет. Так вот, судьба у Тани с Жоржем здесь ни при чем, мои родные! Выкручивайтесь сами, господа! Вас замечательно учили, и вокруг пальца ловко обвели. Подозреваю, что орудовали наши, но перебесчики от нечего поесть.

– Иванна! Ты не можешь так! Ты нам нужна! Принять участие, послушать!

– Это сценарий, Ника! Я лучше кимберлитовые трубки в болотах буду изучать, чем впутываться в разработки сиротских курсов вместе с вами.

– Постой, ты ничего не поняла, Жорж просто угодил под электричку.

– Просто под электричку! Очень мило! Это Чеченская война! Война, поймите!

– Не ори, здесь люди смотрят! Это не твой вагон, тебе к хвосту.

– Я вот про этот скорый поезд снимала фильм. Не как у вас многосерийную картину, а заказной документальный фильм. Джинсу. Так же как вы – за гонорар, процент с маржи и популярность, и, вместе с тем, я интервью брала у всяких-разных пиджаков служилых на должностных постах чугунки, и разговаривала, в том числе, со службой безопасности дистанции пути… Простите, службой безопасности движенья… Билет, пожалуйста, возьмите… Так вот, если стоящий на платформе пассажир зацеплен пуговицей в проходящий поезд, то, в вихре центробежной силы, не пуговицы – человека нет.

– Но ведь случается и чудо…

– Особенно у режиссёров – палата в госпитале, например, на брудершафт с чеченскими войсками.

Толпа сгущалась, прибывала. Вставал рассвет. Вползая под навес, входили поезда. К стене оцепеневшего вокзала носильщики катили тачки.

Гул. Туман. Отфыркиванье, чёх и окрик. Пространство заполнялось звуком, вдоль запотевшего табло менялись цифры, с помехами наращивая код. И золотился свет через стекло осыпанного гарью перекрытья. Чумел двадцатый век, и, чтобы не впадать в искусы натужной памяти, давал плоды для новых встреч, меняя имена вокзалам. Чтобы не помнили, не знали. Отстранились.

– Николь ты помнишь пароход?

– Какой, Ивана, пароход, который?

– Тот знаменитый, философский пароход, которым выслали провидцев мысли. Лишили нас генезиса. С тех пор и повелось. Двадцатый век прошёл, но мы его не отписали. Война отписана, по разрешению цензуры, протесты диссидентов посеялись, а остальной генезис – нет. Бабьей судьбы не знаем, как рожали, учили и воспитывали как? Не передано. Не пересказали. Кроили габардины как. Латали чемоданы… И почему смеялись? Пели что? И какова природа сутей. Через Шекспира нам преподавали. Мы, полагаешь, знали? Ухмыльнись! Казист ли перевод?

– Ну, я ещё и Достоевским увлекалась…

– Да, помню, помню. – Николь не изменить совсем. От одного конька удила. Только в уверенности всепрощения подруга способна в миг такой морозить глупость.

– А весь двадцатый век – жизнь в городах. Кинематографом отписана? Высоцким спета?

– Ну, почему, Шукшин… И Солженицын про Матрёну…

– Уехал пароход. Не поезд, пароход ушёл. Нет дневниковой летописи жизни советских человеков, понимаешь? Не передано было нам, прервалось. Одна война, Великая война, она – Отечественная и по наследству. Про Афган – изустно, и про Чечню теперь – молчок. Стремимся в бой, а что это – не знаем.

– Бывал, Ослябя, в сече? Нет! А хочешь? Ещё как хочу!

– Вот-вот, Рождественский и Вознесенский, но кто читал стихи? Мы, из своей специфики театра?

– На фоне Пушкина, чему-нибудь и как нибудь.

– Николь, я умоляю, они ведь «как нибудь»   учили «орбис романус пиктус»,  а не букварь без ятей.

– Я не поняла… простите, гражданин, это не я вам наступила, это повсюду напирают.

– Они учили «Римский мир в картинках».  Классический учебник на формулах латинских точных фраз, для воспитания логики. От альфы до омеги. Одна страница – что нужно сотворить в дворцовом храме. Вторая – что творится в хижине у бедняка. Их наущали для эквивалентных знаний. Они же были господа.

– И где ты этой всей Сорбонны нахваталась? В своей деревне? Извините, гражданин, ещё раз говорю, что я не виновата!

– Купе, присядем, наконец. За годы, отведенные на нашу зрелость, потерян символ мыслеформы. Разумной. Мы разучились строить мысль потоковым сознанием. Трудиться, разумом трудиться. Модифицировать процессы длинных фраз на языке великом не умеем. Внушать и убеждать не знаем чем. Вихревой поток сознания довёл до смыслов карательные экспедиции орды считать цивилизацией. Наверно, дорогой ценой далась нам помощь, как погибель? Нет мотивации к любви – ближнего прошлого, размыто настоящее, инертна перспектива. Одна лишь выгода – престол плебейства, против морали и культуры высших сих. Москва – амбивалентная смоковница, чин ангельский господства утеряла.

– Приедешь к нам ёщё?

– Моя ведь психика конечна тоже.

– Мы не коварны, слабы.

– Бог простит.

А за пределами перрона по-прежнему стояла осень, и яблочный варился конфитюр. Из яблок—паданок с глазками норок живого червячка. Экологически полезных.

А жизнь струилась самых честных правил: открылись казино, сети ночных пив-баров, зстрады развлечений не хватало, и срочно была явлена плеяда «звёзд».  Приятельство поднавострилось и быстро вделось в механизм. Коптилось небо выхлопами гари – звонили всё помесячно про марки купленных авто. Круговорот большого рынка бил молохом в сознание людей, и зависть значно умножалась. Всё было знаково на подступах к иному веку.

Женщины не выдерживали это, попросту не могли терпеть и ждать, чтобы дождаться старость. Сжигал соблазн. Так пережили зиму.

А по весне Николь звонила из Вероны и на простой вопрос: «Ну, как ты поживаешь там?»   надрывно вдруг проголосила:

– Я здесь опупеваю, Яна!

От Николь, этичной, с рафинадом воспитанья и палочными испытаньями к труду предательством, которые вбивал ей комсомол, сорваться в откровенье проводам международных линий – явилось шиком отчаянья. Когда такое прозвучало, то останавливать нельзя. Тут не до оскорблений слуха. Быть может, и не только моего, но всех соединений сети. Сглотнув эмоций, словно захлебнувшись потоком воздуха чужого, Николь мне выдавала текст:

– Здесь ничего нельзя добиться и ничего нельзя решить. Здесь все неспешные, как будто перед ними вечность. Сплошные выходные круглый год. Это у них не лень, это – фиеста. Она сменяется сиестой, и никого здесь не колышет, как ты, хозяйка, поведёшь свой дом. Здесь магазины работают чуть дольше послеобеденного часа, а если государственные праздники совпали с выходными, а после – святцы, то хлеба ты нигде не купишь неделю целую. Никто и не продаст. Никто не выпекает. И у меня уже однажды так и было. Мы кушали три дня один батон. Это у нас в пустом и чистом поле нет-нет да остановится ну хоть какойто ржавенький автобус и подбирёт тебя с обочины с детьми… – В трубе нещадно затрещало. – С просёлочной дороги, хотя б два раза в день. У нас, в Италии, мы вынуждены были… Ну, просто вынуждены, купить подержаный автомобиль как средство для передвиженья. Все сбережения его ушли на это. Его все сбережения. Но это было нужно, чтобы хоть как-то добираться с детьми в ближайший пригород к свекрови.

Я начала включаться в трескотню:

– Что там, вилла?

– Ну, почему же вилла… Домик просто, а-ля Монтекки-Капулетти. Теперь не знаю, как направить на воспитание детей.

Я потеряла нить для соответствия в сетях. Какая Ника из Вероны? Молчание величиною в зиму, и вот теперь – привет. Они во что-то снова тянут. Актёры приключенческого жанра. Опять ко мне в огне – и в полымя. Нет, не хочу, я так устала, мне трудно выспаться, сводить концы с концами, жить среди особей, владеющих мерцающим сознаньем, квитанции от ЖЭКа получать, и не влезать в долги, как воспитатели учили. Держаться, слыть железною натурой, и получать упрёки в том, что слёз твоих никто не видел, Жанна!

В происходящем надо разобраться. Звоню покорной Дусе.

Потоки музыки и всплески голосов струились в поднятую трубку.

– Ты прекрати свою агитбригаду в бильярдных казино и мне ответь, что сталось с Никой?!

– Ой, Яна! Это ты опять! Ты что, в Москве? Откуда же мне знать, что в вашей жизни происходит? Кругляк Дениска ездил на разборки – звони туда!

– Дениска Круглик телефоном всегда шифруется – богатый!

– Ну что ты мне звонишь? Звоните маме! Мне психика моя предельно дорога.

– Как Жорж?

– Купили иномарку, ездит.

– Нога срастается?

– Нет, отчуждается нога. Но это и не важно, тот хирург был молод. Теперь мы к новым технологиям прибегнем.

Да без проблем, когда к такому отношенью к жизни зелёная капуста есть!

К маме – так к маме, а на футбол – так на футбол, как сказано в рекламе полонённым.

– Алё, Кругляк? Ты помнишь текст рекламы в голодуху: «Турецкий чай мы пьём за дружбу и любовь при дружеских беседах?»

– Помню! Я ж сам его и сочинял! Какое было время! Миллионы, почти что ежедневно. То было времечко…

– Ты сам-то его пил?

– В народе говорили – он отравлен. Мне Шереметьевские дядьки заказали. А ты что, следствие ведёшь?

Сплошная паранойя у богатых. Вот про народ вдруг вспомнил. Обоснованье прибылей с отравы. Гражданственный ты наш.

– Следствия жизни проводят знатоки, а я, как пони отпущенья, за вами наблюдая, не могу понять, как мне избыть благую преданность собаки и сбросить вас с души. Кобыле легче.

– А вспомни свою давнюю привычку: душь из духов, на глазки – шляпку, и с поволокой взгляд… Всё будет ровно!

– Спасибо, поддержал, я вспомнила духи из той же серии, что и напиток: Духи для мумий, помнишь?

– «Испахан»

– Вот-вот, из той же серии фрагментов голодной жизни девяностых.

– Теперь под маркой «Ив Роша».

– Поднялись капиталы и не пахнут.

– Ты в чём нас упрекаешь, зависть? Купить тебе духи?

– В низкопородном буржуинстве.

– А, «продали страну!»   Ну, это, Яна, байка нищах! Народная молва.

– Народа нет, Кругляк, ты выйди и взгляни из мерседеса на улицу!

– Да ладно, не грузи, чего хотела?

– Николь.

– А что Николь? Народа нет, есть населенье граждан. Она гражданка, но другой страны. Забрал её с двумя детьми Ромео. Там жёны наши ценятся. Она сменила физика на лирика. Вот, Яна, девочки умней тебя. Зачем ей доктор МГУ, когда профессор университета в Риме не засекречен и стремится к миру.

– Переезжает часто?

– Пацифист.

Я, видно, вдоволь зрелостью живу, а нужно спрашивать у взрослых. Чтоб было прошлое, и если не в значеньях отписанных смоковниц манускриптов, то в голосе живых. Позвоним маме.

– Позвольте вас спросить, Галина Львовна, как это сделалось?

– А это как-то так, само сложилось. Сходите к экстрасенсам, в церковь – и вам откроется. Вот Даниил. Ведь разве он не ангел? И Ника – ангел, как их не любить. Их не любить нельзя. Они такие дети. А он-то на поверку оказался жмот. Супруг ее, тот, бывший, не хочу даже и вспоминать о нем! Хотел их выписать, после отъезда, из квартиры, я не дала! На Бережковской набережной, знаете, это ведь будет ценность. Земля в Москве повсюду дорожает, а это центр. Такой ценой впоследствии предстанет. А им образованье заграничное не повредит. Супруг об этом позаботится, тот, новый. Теперь это так важно. Всё цена! А вы как, дорогая Жанна? Наверно, дочь у вас красивая случилась? Я этим сильно беспокоилась – как Ника сходит замуж – а вашу сразу заберут, как вас забрали. У нас много кровей, такие крови! И дети наши бурные растут. Им поберечься надо, здесь повсюду перегрузки. А вам на Рождество я позвоню. Вы не звоните сами. Мы с Никой люди верующие и всегда такими были…

Порадоваться можно – есть контакт с людьми добропорядочными до чудовищных суждений.

Настало состоянье ТИХА. Без обязательств сопричастности по духу. Покой без созидания души. Вот он. Уровень древнего моря. Опущен клинок эволюции. Стихает стон усталых динозавров.