Текст книги "Лгунья."

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Заведующего! – высокомерно сказала Кира.

– Я вас слушаю! Какие претензии у клиентки?

– Она требует ежик. Под первый номер! – захохотал мастер.

Все в парикмахерской стали оглядываться на Киру и юного парикмахера.

– Он говорит, что срезать волосы – это членовредительство. Ваш мастер просто безграмотный человек.

– Совершенно верно. Значит, вы просите, чтобы под первый номер?.. Ясно. Сережа! Создашь короткую стрижечку. Мужскую. Поэлегантней. Гладкую. Вот отсюда возьмешь побольше… Действуй.

Ножницы звякнули. Завитки смоляных волос упали на белую матерчатую пелерину.

Кирина голова уменьшилась. Все меньше, меньше делалась голова Киры. Завиднелись розовые раковины ушей. Стало ясно, что уши у Киры великоваты.

Казалось, что черные ее волосы устлали весь пол парикмахерской… Россыпь, россыпь сине-черных волос! Глянцевитых, с отливом.

Взмахнув старым веником, уборщица подмела распрекрасные Кирины волосы.

Перед зеркалом в кресле сидела девочка лет пятнадцати, от силы шестнадцати, с очень смешно и коротко остриженными еолосами.

– Сбрызнуть одеколончиком? – сняв с Киры накидку, ликуя спросил молодой мастер.

– Ни в коем случае, – сказала она и с достоинством сунула в карман парикмахера рубль (чаевые).

– В толк не возьму – вас, может, мобилизовали? – спросил он шепотом. – Но разве девушек нынче мобилизуют?

– Нет. Я еду по вызову к одному парнишке. На острова. Слышали Санамюндэ? Остров такой.

– Понятия не имею. А разве на острова пускают только подстриженных ежиком?

Пока они вели этот в высшей степени содержательный разговор, волосы Киры вопили из урны: «Мы тебя делали похожей на девочку итальянку! Кое-кто дотрагивался до нас, говорил: «Кирюшка, у тебя красивые волосы»… Прядь спускалась тебе на лоб, ты так лихо ее откидывала!..»

– До свиданья. Большое спасибо, – сказала Кира.

– Счастливо доехать. А волосы – жаль… Ну что ж… Захаживайте, когда вернетесь с вашего Санамюндэ.

– Ополоумела!.. Мать, гляди, что она выделывает? Обкарналась, как есть обкарналась, – сказал Иван Иванович, моя руки над раковиной и с удивлением вглядываясь в изменившийся облик дочери.

– Папа! Ты все ворчишь и ворчишь. Вернулся из Киева и почему-то никак не можешь угомониться. Кто-то тебя допек, а домашние виноваты.

– Что верно, то верно, – подхватила Мария Ивановна. – Как зверь… Ну прямо, как зверь…

– Мастер Зиновьев, – певуче сказала Кира, поняв, что дотронулась до оголенных электрических проводов, – поскольку я ваш собственный отпрыск, непрактично меня травить. Сами же родили и сами же измываетесь. Нехорошо!..

– Ближе к делу! Может, ты все ж таки объяснишь, что случилось? Стригущий лишай?.. Мигрени?.. Зачем ты себя изуродовала?

– А я здорово себя изуродовала?

– Ого! Еще как.

– Это я для идеи, папа… Видишь ли, в городе Лауренсе все студенты ходят подстриженными. Им выдают специальные шапочки с козырьком. Студенческие… Одним словом – как в старину.

– Город Лауренс?.. Какой такой Лауренс?

– Ты знаешь. Просто забыл… Наш самый старинный университетский город. С лучшими традициями и профессорами.

– Ну допустим… И что?

– А то, дорогой, что я бы хотела учиться дальше. Ты тоже этого очень хотел. Я просила тебя, умоляла, помнишь? – «поговори с профессором!» Ты не вник… Но ведь другие просят ради детей… И вот мне занизили все оценки… Но самое обидное – что по русскому письменному… Все знают, что у меня по русскому только пятерки, всегда пятерки!.. (Кира врала так страстно, так самозабвенно, что сама поверила в свою ложь.)

Она держала экзамен! Она провалилась!

Виновата во всем была англичанка… Если б тогда – за обморок англичанка поставила ей пятерку…

Одним словом, она отхватила бы серебряную медаль.

Серебряная медаль, серебряная медаль… Ну не обидно ли?.. Кира вдруг зарыдала.

– Что ж плакать-то? Наберешь свой балл на будущий год… Поступишь на курсы по подготовке.

– Отец! За что мне это? – всхлипывала она. – Ты почему-то воображаешь, что в будущем году справедливости будет больше… У ребят – протекции. У ребят – связи!.. А я… А я…

– То-то гляжу, – вздохнув, сказала Мария Ивановна, – она как в воду опущенная… Колобродить и то перестала, поверишь, отец?

– Не могу же я из-за папиной фанаберии, из-за папиных убеждений… {Кира захлебывалась.)

– Ближе к делу, – сказал отец. – Чего надумала? Излагай.

– Папа! В Лауренсе идут дополнительные экзамены. У них недобор.

– То есть как это – недобор? Нынче нет недоборов в университетах.

– А я все же хочу попробовать!.. Может, примут на… русское отделение.

– Что ж, – подумав, ответил Зиновьев. – Спрос – не грех… Тем более что год у тебя все равно пропал… А все же поступила бы раньше, дочка, а уж потом бы стриглась на ихний лад… Уф! Глядеть не могу…

– Папа, разве это так уж существенно?

– А тебя, погляжу, заело?.. Ты словно переродилась… Зойка, подруга твоя, поступила, что ли?

– Все поступили. У всех был блат.

– Ну уж это, дочка, сомнительно.

И вдруг в разговор вмешалась Мария Ивановна.

– Да что ж такое вы затеваете? Люди – в Москву, из Африки, а наша – москвичка! – в какой-то Лауренс… Плохо ли ей в родительском доме?! Опамятуйтесь… Сыта, обута, одета, обласкана…

– Не в том дело, мать, что сыта, – усмехнулся Зиновьев. – Она стремится к образованию. Да и не ей ли его получить! Ведь она у нас головастая… Пусть держит экзамен в Лауренсе, а потом, глядишь, и переведется, поскольку здесь у нее родители. Но ты хотела, Кира, эту, как ее… «дефектологию»? Есть в твоем Лауренсе «дефектология?»

– Нету. Но мне бы пока хоть выдержать на педагогический. Там видно будет… Скажу, что вы многодетные… Переведут.

Готовя на кухне, Мария Ивановна время от времени обращалась к конфорке:

– Мы ли тебя не холили, мы ли тебя не жалели!

– Перестань, мама… Что ты голосишь надо мною, как над покойником!

– Росла и цвела ты, – продолжала Мария Ивановна, обращаясь к конфорке, – как королевна…

– Мама, перестань меня отпевать.

И вот уж обе они сидят обнявшись на табуретке и тихо раскачиваются. Мать поглядит на Киру – и снова плакать.

Интермедия с конфоркой длилась до самого Кириного отъезда.

Весь ее багаж состоял из небольшого модного чемодана и отцовской гитары.

Кешка, чувствуя себя одним из старших членов семьи [теперь среди детей он и был самый старший – ведь так?) пристроил на верхней полке ее чемодан.

– Мама – Сашенька!.. Ты обещаешь, мама?.. Кешка – Саша!..

– Отстань. У нас, может быть, тоже есть нервы, – ответил Кеша.

Поезд тронулся.

Кира увидела приподнявшееся к окну лицо матери. Глаза ее, повернутые в сторону удалявшегося вагона, расширились. Вскинулась рука, лицо матери дрогнуло… она улыбнулась.

– Мама, – сказала Кира, прижимая губы к стеклу окна.

А поезд все шел и шел, набирая скорость.

Потянулись крыши привокзальных строений. Гравий за полотном железной дороги. Московские камешки. И московская пыль. И гарь. И дымы…

На нижней полке вагона сидел человек лет двадцати восьми: житель Лауренса. Он был светловолос, глаза у него были серые, совершенно прозрачные, лицо суховатое, с чуть ввалившимися щеками.

Житель Лауренса вез из Москвы щенка. Кличка кутенку была Апполо.

Апполосик сидел в выложенной ватой кошелке. Над ватой торчала его длинноухая голова. Его морденка хранила печать возвышенного страдания. Рядом с младенцем таксы стояла бутылка, лежала соска.

И вдруг Апполосик откинул голову и зарыдал.

Соскочив с верхней полки, Кира положила его за пазуху, схватила бутылку и принялась поить Апполосика молоком. Хозяин, спокойно сложив на коленях холеные руки, насмешливо поглядывал на красивого, коротко остриженного подростка и громко чавкающего щенка.

– Почему вы смеетесь? – спросила Кира.

– Я жду, когда у вас из ушей брызнут слезы.

– Если вы его совершенно не любите, зачем вы так рано отлучили его от матери? Ведь ему недели две, три…

– Я везу его для детей. Они хорошо полюбят. Они просили.

– А сколько их штук у вас?

– Кого?

– Ребятни!

– Десять штук… Ребенок, что это?.. Следствие любовь. Я люблю жену – и люблю детей. Десять штук. Поняли?

– А чего ж тут не понимать. У папы двенадцать, а у вас – десять…

Когда Апполосик уснул, Кира бережно уложила его в корзину.

– Сколько существ, Апполо, – тихо сказала она, – несут ответственность за свое обаяние. Каждый тебе норовит сдерзить. Как родится что-нибудь милое, – проявляет бдительность баба-яга. Какой-нибудь некрасивый щенок дремлет под боком у мамы-суки, а ты, бедняга, сидишь маму только во сне.

– Я сейчас заплачу, – сказал хозяин щенка, – у барышни очень сильны воображение. Я растроган, я ищу носовой платок.

Они стояли в коридоре раскачивающегося вагона и глядели во тьму. Он сказал:

– Я слышал, что вас зовут Кири. Милы Кири, где бдительность баба-яга? И почему отец отпустил вас из дома одну?

Кира фыркнула. Они принялись смеяться и разговаривать.

– …О-о, – захлебываясь, рассказывала она, – он, этот Ваня, знаете ли, был безнадежно, безнадежно, бедняга, в меня влюблен. Тогда у меня еще были длинные волосы… Он просто меня преследовал. И даже хотел зарезать!.. Об этом узнал мой папа и заявил в милицию. Тогда этот парень, этот злосчастный Ванька, запил, знаете ли… Он был в бессознательном состоянии, и друзья поспешили его увезти в Сухуми. Оттуда он еще долго слал письма… Отец перехватывал их, а на телеграмму: «Целую забытые тобою перчатки» ответил: «Приветствую правый локоть вашего пиджака»!

– А вы, оказывается, очень жестки, Кири! И у вас… очень сильны воображение.

– А разве можно не быть жесткой? И жить без воображения?..

– А сколько вам лет, дорогой Кири?

– Восемнадцать.

– Нехорошо говорить неправда… Пятнадцать?.. Шестнадцать?.. Не хотите ли шоколяд?

– Нет. Я бы выпила коньячку.

– Какой неудача! Я ничего не знал о ваших пристрастиях, Кири…

Она взяла шоколад.

– Видите ли, я еду на острова к своему жениху, – доверчиво рассказывала она, – ему двадцать три года, он кадровый офицер… Это ради него я отрезала волосы. Я дала обет.

– Обед?

– Да нет же! Обет, обет… Обещание по-русски. Ну – клятву, клятву. Побреюсь, мол, лишь бы ему хорошо.

– О, вы совсем, как русалка у Андерсен. Помните, из любви она тоже срезала себе волосы… Очень трогательно. Видно, вы его сильно любите, Кири?

– Люблю ли?.. Не знаю. Мне жаль его!

Отто закашлялся.

– Придется похлопотать, – продолжала она… – Чтоб до него добраться, мне нужен пропуск. Он служит на острове Санамюндэ…

– Он мог бы прислать вам вызов.

– Мой приезд… Он не знает. Это – сюрприз.

– Ну что же, девочка… Ваша забота можно легко помочь. У меня как раз есть знакомства в милиции города Лауренс.

– Полно врать!

– Я слишком большой, чтоб врать. Но моя фамилия Пеки-Бук. Это тролль по-нашему. Я – почти волшебник… На экскурсии в Санамюндэ частенько бывают школьники. Там есть старинная, очень старинная крепость… Вы бы могли поехать со школьной экскурсией.

– Ни за что!

Он отвернулся и снова закашлялся.

– Не сердитесь, Кири, но у нас вообще врут только в ответ на ложь. И ценят любовь… Если это истинная любовь.

Они оживленно шептались, и пожилая соседка, задремавшая на соседней полке, сказала завистливо:

– И как это можно так не считаться с людьми!

– Чаю, чаю кому? – предложила женщина-проводник.

– Четыре стакана, – заказал Пеки-Бук.

– Шесть стаканов! – поправила басом дремлющая на нижней полке соседка.

Они пили чай. Чуть отставив мизинец, Кира весело разглядывала бутерброд с икрой.

– Не знаю, право, как быть… Я, собственно, вегетарианка…

Съев бутерброд и взобравшись на верхнюю полку, она уснула. Поезд так мерно, так монотонно стучал колесами…

И вдруг заскулил Апполосик. Кира вскочила, вынула щенка из корзины и дала ему молока.

– Передайте от меня свой жених, что из вас получится очень хороши мать. Это как раз всерьез, дорогой Кири.

– Как бы я хотела, чтобы вы это сами ему сказали!

 
А поезд шел, шел…Мы поедемВ странуКисипусию,Где живут только кисипусята-а…, —
 

весело напевала Кира.

Поезд шел, стучали колеса…

– Отто!.. Значит, меня не очень обезобразили короткие волосы?

– Не знай, возможно ли быть трогательней и прелестней?

– Как вы думаете, он любит меня?

– Разврат! – простонали на нижней полке.

– Сгинь! – шепнула Кира, взбираясь на верхнюю.

В пять часов проводница принялась будить пассажиров.

– Дайте мне, пожалуйста, адресок, Отто. Я воспользуюсь вашей любезностью… Когда у вас будет время, чтобы пойти со мной в милицию?

– Милиция? – вытаращив глаза, спросил Отто. – Что? Какая-такая милиция? Я не знай никакой милиция. Я ничего вам не обещал.

– Ловко, однако… А вы говорили: в Лауренсе врут только в ответ на ложь! Я сразу про вас подумала: он – трепло!

– Я родился не в Лауренсе, а на Санамюндэ. На этом они расстались.

Поезд замедлил бег. Из сумерек, из холодного утра выплыл навстречу Кире университетский старинный город.

Ее попутчика Отто встречали жена и двое детей. Один из ребят прижал к себе Апполосика. Ладно уж! Хоть это он не солгал, его ребята, видно, на самом деле полюбят прибывшего из Москвы щенка. Его бутылочку. Его красоту. И его кошелку.

– Да, да, – говорил по-русски старик с бородкой другому какому-то старику в берете, – не только мы с вами, но многие отнесутся к этому как к народному бедствию!..

– Я слышал, что пострадали уникальные коллекции Аведсона. Ужасно!..

– Жаль коллегу, что тут и говорить… Но главное, знаете ли, не идущий ни с чем, ни в какое сравнение конференц-зал!.. Уцелеть во время войны… И вдруг… Воистину – огонь, истребивший огонь Прометея!

– Простите, пожалуйста, что я врываюсь и перебиваю вас, был пожар, и вам, разумеется, не до меня, – осторожно сказала Кира, – но мне так нужна ваша помощь старшего… (Она робко глянула в глаза старику с бородкой.) Я приезжая. Из Москвы. Мне надо добраться до Санамюндэ. Там у меня жених. Я очень… Я сильно люблю его! И вот… Мне бы, знаете, только на десять минут человека постарше! Культурного… Доброго… Переводчика… Мне нужно добывать пропуск… Я долго ходила по улицам… И вдруг услышала вас.

– Польщен доверием! (Старичок приподнял шляпу.) При любых обстоятельствах не могу отказать девушке… Да еще вдобавок своей землячке и, возможно, студентке…

– Большое спасибо. Если вы заняты – я подожду. Мы могли бы условиться…

– Что вы? Сегодня, по известным вам трагическим обстоятельствам с университетом, лекции отменены… Прошу извинить, коллега… Итак, в четыре часа в кафе «Цдэнак», не правда ли?.. Милиция – направо, мой юный друг. Как прикажете вас величать?

– Кира. Зиновьева.

– Польщен… Профессор Бецкий. Антропология. Налево! За угол. Так, так, так… Милиция, паспортный стол… Направо, направо, Зиновьева.

…В большом кабинете, опустив светловолосую голову, сидел заместитель начальника паспортного стола и сосредоточенно что-то писал. В комнате царила напряженнейшая тишина, шелестящая перышком о страницу.

Профессор высморкался. Начальник не поднял глаз. Он писал. Старик покашлял. Тишина по-прежнему нарушалась только быстрым движением самопишущего пера. Наконец молодой человек чуть приподнял голову.

Кира раскрыла рот: это был хозяин рыжего Апполосика.

– Я вас слушаю.

Кира перевела дыхание.

– Здравствуйте, Пеки-Бук… – И, отстранив ее и приподняв шляпу, профессор быстро-быстро о чем-то заговорил. Кира не поняла ни слова.

– Нет, Анатолий Иванович, – ответил по-русски заместитель начальника паспортного стола. – Весьма сожалей, но я, хоть в прошлом и ваш ученик, на этот раз вынужден вам отказать. Девушка едет к жених-офицер… Но если бы желания офицера, как утверждает девушка, совпадали с желанием гражданки, он бы ей выслал пропуск. А, кстати, покажите-ка паспорт, москвичка… Гм… В первую очередь, дорогой профессор, меня занимает сейчас вопрос об ее совершеннолетии… Семнадцать? Да! Удивительно. Она не клялась вам, что ей восемнадцать?.. – И он глянул на старика заискрившимися глазами. – Не знай, как близко вы знакомы с товарищ Зиновьевой?.. Но вынужден предупредить, она человек с секретом! Женщина Вамп! Милиция получил о ней исчерпывающую информация – нас поставила в известность Москва. Один бедняга – его звали Ваньюша – стрелялся из-за нее. Ага! Не знали? Так я и предполагал…

– Он не стрелялся, – сказала Кира. – Он… он просто уехал в Сочи.

– В Сухуми, – поправил заместитель начальника паспортного стола. – Мы, знаете ли, хорошо информирован… Он был от горя не в силах ходить. Его экспортировали, как это… на носилки. (Кире пришлось убедиться, что у милицейских работников неплохая память.)

Итак, в Москва, понимаете ли, дорогой профессор, стрелялись из-за нее. А этот, как его, ну жених, жених, может пренебречь служба, может броситься в море (правда, море замерзло, оно предусмотрительно)… Нет! Пусть едет обратно в Москва, к своему папаша.

– Но ведь вы не станете отрицать, Пеки-Бук, – растерявшись, сказал старик, – что девушка и на самом деле очаровательна? Я на этом настаиваю, как старший, и в этом, так сказать, направлении никакой иронии по отношению к даме не потерплю. Кроме того, она приехала в Лауренс… Из Москвы – в Лауренс… Грешно ей не дать повидаться с тем, ради кого она… Я лично знаю Зиновьеву! Я за нее ручаюсь.

– Очаровательна?! А прическа?

– Отто Пеки-Бук, прошу воздержаться при мне от комментариев такого рода, иначе я сочту своим долгом покинуть ваш кабинет.

– Дорогой профессор, вы могли бы ей выдать справку об очаровании на бланке университета! Но пропуск я ей не дам. Пусть едет домой. Тут не место для озорство.

– А разве бывает специальный остров для озорства? Это очаровательно! – приподняв брови, сказал профессор. – И разве пропуск на Санамюндэ такой уж большой дефицит? О-о-о!.. Я сразу понял, Отто, вы шутите. На экскурсии в Санамюндской крепости перебывали все школьники Лауренса. Все мои дети и внуки… Отправьте ее хотя бы с экскурсией… Экскурсии бывают каждое воскресенье…

Дело начинало принимать серьезнейший оборот…

– Отто, – сказала Кира, – дайте мне, пожалуйста, еще кусочек вашего шоколада.

Уши начальника паспортного стола принялись медленно розоветь.

– А вы хорошая штучка, Кири! Если я был бы вашим папа, я бы вас выпорол.

– Порите своих детей. Ведь у вас их десять.

– Кроме паспорта, найдется у вас еще какой-нибудь документ, товарищ Зиновьева, Кира Ивановна, кажется так?.. Поскольку за вас ручается сам профессор…

– Найдется. Вот. Аттестат зрелости.

– Великолепно!.. Никогда бы этого не сказал. А почему здесь четверка?! Пожалуйста, посмотрите, профессор! Нет! Не могу загрязнять четверочниками даже на один-единственный день наш доблестный Санамюндэ.

– Дети, дети, – сказал старик и вытащил носовой платок. – Вы шутите… А наш университет… сгорел!

– Пропуск я выдаю на одну неделю. Если офицеру буде1 угодно, он сможет похлопотать о продлении пропуск…

– Спасибо, Отто!

– Однако, я вижу, вы хорошо знакомы, – улыбнувшись, сказал старик. – И не стесняясь трунили над стариком. Ах, этот Пеки-Бук… Молодость, молодость! Я тоже когда-то в этом счастливом возрасте…

– До свиданья, – сказала Кира. – Отто, вы меня можете не провожать… Вещей у меня не много.

– Тем более что мы скоро увидимся, – засмеявшись, ответил заместитель начальника паспортного стола. – Скоро я буду в командировке на Санамюндэ.

…Перед Кирой центральное крыло красивого, очень большого здания. Грустно смотрят в зимнее небо слепые глаза его темных окон.

Студенты – их общий облик хранит следы пережитого потрясения – оттаскивают от входа обгорелые балки и складывают их в аккуратный рядок. Девушки в ватных брюках и теплых платках; юноши – в теплых брюках и шапках-ушанках. Ребята, должно быть, работали здесь всю ночь. Вон – костры. Присев на корточки, молодые рабочие греют у огня озябшие руки.

…Кира зажмуривается, опять открывает глаза… Над костром как будто носятся огненные очертания женского улыбающегося лица.

Подхватив чемодан и гитару, девочка быстро идет к костру.

– Ты приезжая?

– Да.

– И ты ничего-ничего не знала?

– Ничегошеньки.

– Вот ловко, ребята! Наша пресса не дала ни единой самой маленькой информации! У нас никогда ничего не случается: в воде не тонем, а если горим, то исключительно на работе. О пожаре знают все университеты мира, со всей земли шлют в Лауренс пожертвования, а газеты не дали о нас ни строчки…

– Наверно, вызовут из Москвы моего отца.

– А кто он такой?

– Крупнейший специалист по восстановлению.

– Эй, москвичка, дочь крупного специалиста, помогла бы хоть сортировать балки.

– А в Санамюндэ кто полетит?! Вы?..

По дороге к аэродрому Кира забегает на телеграф. Здесь, как назло, непривычная вращающаяся дверь. Кира долго кружится в этой двери.

– Что с вами, мадемуазель?

– Шок!.. Не обращайте внимания, пожалуйста! Это в связи с пожаром.

– О-о-о! Разрешите, я помогу. Вот телеграфный бланк… Садитесь, мадемуазель… Стул. Скорей!.. Товарищи! Она – пострадавшая от пожара.

«Отец восклицательный знак Я знаю вы мне не поверите но сгорел Лауренсовский университет восклицательный знак Глубоко травмирована пожаром тчк Что делать вопросительный знак Свой адрес сообщу телеграфно

Скорблю целую недомогаю люблю

Ваша Кира»

Скоро прилетит самолет, прибудет с острова Санамюндэ, чтоб совершить свой очередной рейс.

Кира заходит в маленькое деревянное зданьице и пристраивается у печки-времянки.

Как здесь тепло, как славно… Голова опускается. Кира вздрагивает.

…Из теплого коридора их старой квартиры выходит мама. – «Мама, ты здесь?» – удивившись, говорит Кира и бежит ей навстречу, растопырив толстые, короткие руки. Бежит и вдруг упирается руками и головой в колени матери – в ее подол.

«Кира, хочешь блинка?» – говорит мама.

«Хочу», – отвечает Кира.

«Ах, доченька, доченька дорогая, долго тебе теперь не поесть блинков».

– Посадка на Санамюндэ!.. Граждане пассажиры, просим поторопиться: посадка на Санамюндэ.

Исчезли большие дома, показались маленькие – стоящие далеко друг от друга среди полей. Их окружают изгороди. Дома словно бы нарисованы рукою ребенка. Из труб валит дым.

Шоссейная дорога, река, озера. И лес. Он хвойный, черный, густой.

А вот и земля. Она белая. Ни деревца, ни коровы, ни человека. Это – море. Балтика. Море в торосах, в неровных глыбах, столкнувшихся друг с другом, вздыбившихся льдов.

…Островок. На острове – дом. Как жить человеку совсем одному? А ведь живет, живет!

…Остров, еще, еще… Да не остров это вовсе, а полуостров!

Море усеяно островами и полуостровами. Меж льдом и небом – зима. Она синяя, прокаленная светом. Небо, вода, а на самом, самом верху большущее солнце.

Вот остров круглый. Вот темная точка: с крыльями. Ура! – Ветряная мельница!

Начинает больно ломить в ушах. Самолетик, вздрагивая, бежит по земле и вдруг останавливается.

Кира на острове Санамюндэ.

– Как вы, однако, легко одеты! Пятьдесят лет у нас не был такой суровы зима, а девочка без шерстяные чулочки, без варежки…

Присев на корточки, горничная единственной в Санамюндэ гостиницы подбрасывает дрова в жерло старой печи. Поленья потрескивают, высоко взвивается красно-желтое пламя… А вдруг это вовсе не пламя, а приоткрывшаяся душа широкой, жаркой, старой печи?

А ведь у них, в Москве, тоже была когда-то настоящая печка, а не мертвые трубы центрального отопления?

Мертвые? Врешь. Живые. Разве ты не помнишь их говорок? У труб – своя тонюсенькая, чуть слышная песня, она поет, как зеленый кузнечик: «тир-тири-вир». Когда озябшая ты возвращалась из школы, помнишь? – ты сразу бежала к окну, садилась на корточки, грела о теплые трубы ладони и нос. Папа еще говорил, что в пыли, меж труб «парового» – живет домовой.

Хорошо… Но разве скромная жизнь того, невидимого тепла может сравниться с гудением живого пламени?

Санамюндская печка облицована глянцевыми изразцами: она оканчивается витой, очень сложной короной с острыми зубьями. Не печь, а царица печей! Недаром так громко бушует ее сказочная душа. От ударов погнувшейся кочерги летят во все стороны точечные, багряные искры. Становится розовым лицо пожилой женщины, наклонившееся к огню. Это лицо северянки – худое и светлокожее.

– Меня зовут Жанна.

– А меня – Кира… Почему вы смеетесь, Жанна'

– Так, дитя мое… Просто так.

«Юность, – думает Жанна, – вот ее чемодан: поклажа – доверие, надежды и счастливая самоуверенность».

– Как вы молоды, Кири… Зачем вы остригли волосы?

– До чего у вас хорошие печки, Жанна.

– Старинны. Этот печка, наверно, сто лет. На остров жили когда-то хорошие мастера.

Лицо пожилой женщины густо иссечено тонкой сетью морщин. На ее подбородке – вмятина, похожая на след от удара или ранения.

Горничная – вернее, администратор гостиницы (здесь она все – и горничная, и хозяйка, и администратор) – не отрываясь смотрит на Киру. Кира – на горничную.

– Отодвиньтесь от печки, вы обожжетесь, мадемуазель Кири.

– Зачем вы так странно меня называете, Жанна? Я даже представить себе не могла, что где-то еще бывают «мадемуазель». Я – Кира, Кира… Мой папа – маляр. Ма-ляр. Понимаете?

– О, да. Мальяр. Это хорошо. Это очень красиво: Кири папа мальяр… Стены, окна и потолок, да?

– Да, да! Вот именно!

Жанна выходит из комнаты. Она возвращается с голубыми расшитыми варежками.

– Плохо без варежки. Вот. Это вам от меня: подарок.

– Да что вы? Нет, нет!..

– Без всякие разговор. Подарок, подарок… Первий подарок от Санамюндэ. У вас гитара?.. Спойте, Кири. Пожалуйста!..

Кира задумывается, настраивает гитару…

 
Мы ехали шагом,Мы мчались в боях,И «Яблочко» песнюДержали в зубах.
 

«Что со мной, – думает Жанна. – Юность?.. Я, должно быть, забыла, что значит «юность»…

«Возьми-ка цветик, милая девочка», – ведь так мне когда-то сказала цветочница.

Слова умиления, слова любви, из глубины старости; нежность, обращенная к святости детства, к толстым ножкам в полосатых чулках.

 
Ах песенку этуДоныне хранитТрава молодая —Степной малахит…
 

«Неужели я, шестидесятипятилетняя Жанна, та же самая – я, которая в пятнадцать лет пошла на спевку со своей престарелой теткой Аделаидой? Помнится, в зале, на спевке, тетка Аделаида увидела своего бывшего мужа с той женщиной, ради которой он ушел и бросил ее. Она вскинула руку, замахнулась и крикнула. И ударила. А я от неожиданности громко захохотала». -

И эта Я – вела ее по темным улицам домой. Она шла опустив голову и говорила мне, пятнадцатилетней: «Тебе хорошо! Конечно… Тебе хорошо!»

И мне на самом деле было хорошо. Я думала: я-то все могу. Все! Все!

И я могла все.

Неужто эта Я – была я?

Словно две жизни, прожитые одним и тем же человеком!

 
Он пел, озирая родные края:Гренада, Гренада,Гренада моя!..
 

В то время тело мое еще не было «бренным». Оно источало силу. Властное, молодое животное!

Где надобно мне было родиться, чтобы навечно остаться той девочкой, той жестокой невинностью?!

 
…Ответь Александровск,И Харьков ответь:Давно по-испански вы начали петь?..
 

…Сероглазая девочка, и вдруг – вот те здрасте! Какое-то колесо истории: ни назад, ни вперед, – только в том времени, на том острове Санамюндэ, где ты, девочка, родилась.

На острове шли бои…

Разве кто-нибудь помнит, что это значит: голод. И чтобы во сне тебе снился хлеб, только хлеб?..

А кровоточащие десны?.. И ты выплевываешь кровь. Плюешь, плюешь кровь. Нет меры, нет разума у слова

«плохо».

Сколько раз ты искала сочувствия, дитя человеческое? Ан нет его!

 
…Скажи мне, Украина,Не в этой ли ржиТараса ШевченкоПапаха лежит?..
 

«…А что это значит: юность? А что это значит: радость?»

Не помню, забыла.

А что это значит: смерть? Смерть – это значит не худшее из того, что предстоит человеку.

А что такое жизнь?

А так – ничего особенного. Жизнь – это значит любовь!

 
..Восход поднималсяИ падал опять,И лошадь усталаСтепями скакать.Но «Яблочко» песнюИграл эскадрон.Смычками страданийНа скрипках времен…
 

Двери пламени, двери морозов, двери страданий и свинца, приоткройтесь, приотворитесь. Я гляну в щелку. И в щель я увижу девочку: руки – короткопалые, зубы – белые и кривые. Живое – среди живых.

 
…В заоблачный плесУшел мой приятель,И песню унес…
 

* * *ц

– Жанна, – выходя в коридор, раздумчиво и тихо сказала Кира, – я вам хочу сказать одну очень важную вещь. Здесь, на острове, мой жених. Он – солдат… Но ведь не могу же я все время в гостинице… Это очень дорого, верно?

– Верно. Разве можно гостиница для молодой девочка? Нехорошо. Надо дом. Надо устроиться на работа.

– Жанна, у меня пропуск всего на одну неделю.

– Будет пропуск. А жить – у меня… Мой внук – он тоже солдат. А вдруг он тоже имеет большой красивый любовь? «Дружба – дружба» – ведь так теперь говорят девочки? Слово «любовь» не модно… и не модно длинные волосы. Правильно я говорю, милый Кири – дочка мсье мальяр?..

– Вот эта… Комната. Ваша. Для вас… Хорошо?

– Еще бы! Ох, Жанна!..

Странный остров… Старинный очаг и здесь занимает чуть не полкомнаты. Он такой же, как и в гостинице. Широкий, низкий, голубоватый. Но у этой печки небольшой выступ: не то печка, не то камин. На ее изразцах тончайшие трещины… Трещины времени. И красивые, выгоревшие от времени и огня рисунки: корабль с розоватыми парусами, мельница, дом…

– О, да, я знай это очень, очень красивый печка, – улыбаясь, говорит Жанна. – Посмотрите, Кири, вот Лай-на. Вы не слыхали про нашу Лайну?.. Кири, вам одна или две подушка?

…На большом изразце как бы прочитывается голова женщины – молодое, улыбающееся лицо, размытое временем. Глаза ее полузакрыты. На мягко очерченном подбородке – глубокая вмятина; тончайшие волосы, как бы сплошь состоящие из царапин, венчает крошечная корона.

– Кири, вы ужинали?

– Как у вас хорошо, Жанна!

– Ну нет, это очень старинный дом. А печки на самом деле красивы, их сделал, должно быть, такой же бравый майстер, как ваш отец. В новых квартирах белый печка и заводской кафель, а это ручной работа… В те времена, когда майстер-художник жил на земля, на свете было меньше людей… Мой внук тоже нравится этот красивый печка. Он говорит: когда нам новый квартира дадут, мы, бабушка, этот старый печка возьмем с собой, разве можно рушить работу такого майстер?..

Кирин сонный корабль плывет сквозь мглу ночи, развеваются его паруса. На подушке – голова Киры с тщательно промытыми волосами. Голова у Киры в бумажных рожках. Они называются «бигуди». Накрутить «бигуди» помогла ей Жанна.

– Ай, ай, ай, как ты изменилась, Кира!

– Все это вышло из-за волос. Дурацкая стрижка, верно?

– Ха-ха-ха! Ты разве Самсон? Разве сила твоя в волосах?

– Чего ты мелешь? Какой Самсон?

– Я – фея, – ответила Лайна. – Фея, а не кофейная мельница. Я не мелю. Я – звеню… Итак, ты в нем искала силу сопротивления. И ты нашла ее… Твой любимый – маньяк.

– Как ты смеешь так о нем?! Какое еще такое сопротивление?.. И маньяк – это Гитлер.

– Ах, Кира, со всеми вами так трудно сделалось говорить! Вы не боитесь фей! Хорошо. Я назову его «устремленный». Стрела!.. Посмотри – вот она прорезает воздух… Когда я ходила по этой земле, еще жили-были на свете стрелы и лошади.