Текст книги "Лгунья."

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

И это она научила его смеяться.

Ему шел пятый месяц, он уже неплохо держал головку… Мать носила его по комнате, на руках. Кира взяла братишку из маминых рук, подошла к окну. Прикидывая, чем бы его развлечь, тринадцатилетняя нянька побарабанила по стеклу пальцами, подергала листок герани. Когда пальцы ее коснулись листка, Саша беззвучно захохотал. Он смеялся, откинув назад тяжелую, полулысую голову, глаза у него сощурились.

– Мама, мама, смотри… Гогочет…

– Отстань! – ответила мать. – Какое-такое может быть гоготанье в четыре месяца.

И опять протянулась вперед рука девочки. Кира щелкнула пальцем по вздрагивавшему листку…

Что казалось ему смешным в трепете этой тощей листвы? Можно было подумать, что листки герани щекочут его. Когда бы Кира ни подходила к окну, держа на руках братишку, ей стоило протянуть руку и дернуть листок – как он заходился беззубым, беззвучным хохотом.

Ему шел третий год. Он заболел дифтерией. Потом – воспалением легких.

– Это ты виновата!.. Ты! Ты не хотела, чтоб он родился. Все вы, все вы его ненавидите!..

– Бога побойся, Кира!

– Не боюсь. Никого не боюсь, ничего не боюсь. Это вы боитесь, а я – не боюсь. Все взрослые – лицемеры и трусы, трусы.

Саша поправился.

– Сашенька!

Ребенок не повернул головы на зов матери.

Страшные предположения ее подтвердились: оглох.

Кире сказали об этом самой последней. Она забилась в угол дивана… Слезы катились по ее вздрагивавшему лицу и попадали за ворот платья.

Она учила его говорить, проявляя неслыханное для себя терпение.

– Плюнь на них!.. Плюнь, моя детка, плюнь, плюнь… Он прижимался к сестре теплым лбом, щекой, подбородком.

– Сашуня, запомни: все они стервы, стервы…

Вот как хорошо, как красиво она учила его смыслу жизни и артикуляции.

Он рос. Кира повсюду таскала его за собой, озлобленно приглядываясь, не заметил ли кто, что ребенок неполноценен.

Редко кто это замечал. Всем было не до него.

«Мой сын», – говорила Кира. (Увы! Ни один человек не верил ей.)

Он был строптив (как она). Голос его был деревянным голосом, без модуляций.

К тому же был он великий сплетник.

– Сашенька, это – шампанское, – говорила Кира, приложив губы к его щеке.

– Ма-а!.. Шапа-а-а…

Что значило: «Мама! Они пили шампанское». (Донос по поводу кафе «Молодежное». По воскресеньям Кира и туда волокла его за собой.)

Кому бы она простила такое! Ему – прощала.

Отец задумал отдать малыша в специальную школу для глухонемых дошкольников.

Опасаясь Сашиных унижений, Кира настроила против родителей Кешку, Ксану и Вероничку.

– Вы хотите избавиться от него! – хором вопили дети.

Отец поступил по-своему.

– Мыть полы пойду, – угрожала Кира. – Дам объявление – и в домработницы, в домработницы!.. Все равно все они ни черта не умеют… Вот я выучусь, сделаюсь дефектологом, тогда дело другое, тогда…

Если он плохо ел, Кира стучала кулаком по столу. Если заболевал – тревожилась сильней, чем Марья Ивановна.

Маленькие Зиновьевы прозвали Сашку: «Александр Кириллыч» (Кирин Сашка).

– Не троньте его! – говорили дворовым мальчишкам Ксана и Вероника. – Кира придет – он сейчас же наябедничает. Он – ябеда.

Когда она возвращалась домой, он бежал ей навстречу, обхватывал ее ноги, утыкался носом в ее подол.

Летом, по настоянию Киры, Сашу отдавали тетке – в деревню.

…А Кира воображала, что выбрала «дефектологический» назло девчонкам из десятого класса. Она не догадывалась об инстинкте. О слухе души…

Она им покажет, покажет!.. (Кому? Чему? Несущественно.) Все они от нее наплачутся!

– …Севка, я даже вообразить, вообразить не могу – утром я просыпаюсь и знаю: нету тебя!.. Ты – в лагере… Я – к Маяковскому… Тебя нет… И нет в нашем сквере, и нету во всей Москве… Я хожу по улицам, ищу, но ты мне не откликаешься…

Чтобы лучше это вообразить, Кира остановилась, закрыла глаза кулаками.

Не помогло. Не воображалось.

– Кирилл, ты так говоришь, будто я отдаю концы! И не стыдно тебе? Каких-то жалких два месяца!.. Моргнуть не успеешь…

– А я не хочу моргать! Можно мне будет хоть приезжать в лагерь?

Он глянул искоса в ее сторону, польщенный, растроганный.

– Разве что по воскресеньям… С мамой и Катей.

И вдруг:

– Кира, ты не обидишься?

– Нет.

– Ты это все придумала? Ну, скажи!

– Да. Я – вру! Все я вру. И ты мне не верь, не верь…

Он нежно и благодарно прижал к себе ее локоть.

– Погляди: вот речка…

Странная речка – без песка и без гальки на берегах. Высокие, влажные травы ее опоясывают. Ни души кругом. (Две души – разве это одна душа?)

Раздевшись, «души» щупают воду пальцами разутых ног.

Дно мягкое, топкое. На воде какие-то листки величиной с ноготь. Неспешно и величаво гнется к земле нежнейшее зарево, небо будто просвечивает.

Вокруг много-много деревьев. Ни единой сосны: ольха, береза, клен, ясень.

От земли поднимаются испарения. Остроголовый дымок улетает в лес, выглядывает из-за каждого дерева… Стоит и раскачивается.

Сейчас уйдет солнце. Но небо не потемнело: светлое плывет оно над рекой и лесом. Вот стадо коров на том берегу. Пастух оперся спиной о дерево.

– Ах, чтобы вы окосели, проклятые! – что есть мочи орет пастух.

И должно быть, коровы со страху взяли да окосели. Ка-ак замычат – и домой, домой, опустив головы, тупо разглядывая длинные, влажные, колышущиеся стебли.

Кто-то осторожно, протяжно запел на ветке.

Кто это?.. Что это?

Полно. Уж будто не знаешь, что соловей. Дрожит в соловьином горле память о всех на свете закатах. Откинул голову и предался воспоминаниям. Задохнулся, не снеся восхищения, – выгнул горлышко, закатил глаза…

Это и был конец. Что же еще сказать? Он сказал все.

– Сева, мне холодно.

Он накинул ей на плечи свой пиджак.

Они сидели в траве, прижавшись друг к другу, она – в его пиджаке, он – в рубахе с засученными рукавами.

И вдруг, зажмурившись, сам не зная как это случилось, он прижался носом и подбородком к ее ногам Кира боялась пошевелиться. Он слышал сквозь платье тепло ее ног, она – его остановившееся дыхание.

– Сева!.. Ты бы хотел, чтоб мы стали сиамскими близнецами?

– Чего-о-о?!

– Ну, чтоб у нас, например, одно туловище и два носа… Или – нет. Лучше вот как: чтобы мы плечами срослись… Мы – такие, как есть, но у нас одно общее кровообращение. Не хотел бы?.. Нет?

– Кира, и откуда только у тебя силы берутся? С утра во рту ни росинки, а ты говоришь, говоришь…

– Ты голоден, да?

– А ты?

– Мне бы хлебца.

Голод погнал их к железнодорожной станции.

…Ожидая поезда, они жевали булку, отщипывая кусочки от свежей плетенки. Пожевав, повздыхав, она вспомнила, что ей чего-то недостает. Воды, что ли?

Нет. Вот чего ей хочется: целоваться.

И глянув снизу на его движущийся подбородок, она осторожно принялась его целовать.

– Ты что ошалела, Кира?

– Да.

Пассажиры, ждавшие поезда, проходя мимо них, останавливались и с большим интересом вглядывались в целующихся. При этом они горестно покачивали головами:

– Тьфу! Ни стыда, ни совести… Экая нынче пошла молодежь!

…Садовые участки отгорожены друг от друга заборами и заборчиками. Меж них – переулки. Глубокие колеи заросли травой. Тонко пахнет медовой пылью.

И вдруг осторожно дрогнула огнистая полоса, небо сделалось стеклянно-зеленое. По левую сторону встала первая темнота. Около домиков появились другие – вторые домики. Это были тени от настоящих домов – приплюснутые и кривые.

Посредине сада, наклонившись над грядкой, орудуя садовыми ножницами, стоит девчонка лет эдак шестнадцати. Увидев их, неожиданно выступивших из мглы, девочка растерянно выпрямляется… Беспомощно и робко звенят у нее в руках садовые ножницы.

– Знакомься, Катюша.

– Кира.

– Катя. Очень рада… Он мне говорил.

В доме быстро распахиваются двери. Белеют, будто освещенные изнутри, березовые поленья, тянет нежным запахом бересты.

На пороге – старик: маленький, лысый, с мягкими волосиками, едва прикрывающими голое темя.

– Тебя Кирой звать? Ладно, чего ж топтаться, раз пришла – заходи, – весело разглядывая ее, говорит старик.

…В комнате над столом неяркая лампа без абажура. Вокруг, наподобие сиянья, вьется белая мошкара. Из кухни в комнату прорублено небольшое окно («архитектурные» новшества Севки). Среди грубо сколоченной, самодельной мебели на столе – драгоценный подсвечник с модной свечой. Подсвечник – старинный, бронзовый, потемневший от времени, местами позеленевший.

В шезлонге – высокая, рыхлая женщина, похожая на крестьянку.

– Я… Я – Кира, – опустив глаза, говорит Кира.

– Очень даже приятно, – отвечает женщина, сияя добрым взглядом голубых глаз. («…Красива? Ничего не скажешь – красавица!.. Божья матерь. Словно сошла с иконы. Только больно уж молода. И худа… А брови-то, брови!.. Воистину соболиные. Зарделась. Застрамотилась… Скромница».)

– Садись-ка, детка. Чего ж стоять.

Кира садится на краешек стула, опускает глаза, теребит платье.

И вдруг глаза ее, глядящие исподлобья, соединяются с глазами шустрого старика.

– Ай-да девка, – смеется он. – Не подкачала, не подкачала!.. Кира?.. Я что-то такого имени не слыхал. Не русское это имя. А ты, видать, удалая… Удалая и развеселая. В глазах у тебя – и болото, и черти.

– Я… я должна была родиться Кириллом. Так папа хотел… И вдруг родилась Кирой.

– Уж право! А так-то чем ты ему не потрафила? – вздыхает мать. – Садись-ка поближе, детка. (Ты бы чаю, Катюша!) Вот и я тоже со Всеволодом с твоим намаялась бог знат как… Двое было у нас парней. Грудных… Полненьких, чернобровых. Нарекали Сергеями. Померли, один за другим. Я – к святому отцу: так, мол, и так, мол… А он: как меня, давай нареки – Всеволод… Трудолюбец родился. (Мать утерла глаза.) Всем вышел. Жаловаться грешно…

– Ма-а, – сказала Катя, и за Кириными плечами сердито звякнули ножницы. – Ма-а, зачем вы расхваливаете своих?

– Расхваливай не расхваливай, – вмешался отец, – а характер у Всеволода претяжелый… Другой раз по целым дням и слова не вымолвит… Это – раз… А второе – что «ихнему святейшеству» не перечь. Они обсуждению не поддаются.

– Весь в папашу! – сердито сказала мать.

– Дорогие родители!.. Может, вы перестанете в моем присутствии обо мне разговаривать, как о покойнике?! Или мне удалиться, а вы меня «осветите» Кире?

– Да чего там, сиди!.. Куда ж тебе удаляться? – сердито глянув на старика Костырика и покачав головою, сказала мать.

В окошечке, соединявшем кухню с жилым помещением, появились хлеб, сахар, маринованные грибы.

Кира с готовностью принимала то, что выбрасывало окошко.

– Ты где учишься? Или работаешь? – дознавался старик.

– Знаете ли… У меня одна мысль, никому я еще про это не говорила. Хочу устроиться на одну интересную для себя работу… На днях разведаю почву и начну хлопотать.

– Ну что ж… Почему ж не похлопотать, обязательно хлопочи, раз у тебя идея. У молодых, погляжу, все идеи, идеи… Борись! Достигнешь.

– Спасибо, – сказала Кира.

Глядя на нее глазами родителей. Сева, все время молчавший и дувшийся, оценил ее такт: она была воплощением искренности и скромности.

Из кухонного оконца глядели на Киру восхищенные глаза Кати. «Надо же!» – говорили эти детские восторженные глаза. – До чего красивая!»

Из двери в сад тянуло душистым дымом вишневых сучьев, где-то, видимо, жгли костер. Ветви яблонь живою сеткой волновались от легкого ветра. Звенели чашки и блюдца, вились вокруг электрической лампы ошалевшие бабочки. Иногда одна из них, получив инфаркт, падала прямо на белую скатерть.

– Очумелые! – проворчал старик, размышляя что-то свое. – Право же, очумелые… Словно люди!..

Брови его шевелились все живей и живей.

– Ты, стало быть, Зиновьева?.. Верно? Зиновьева дочь? Твой батька – Зиновьев, Иван Иваныч?

– Да, – сказала она, лучась и плавясь от мнимой застенчивости.

– Неплохой, говорят, человек… Только люди сказывают, маленько чудаковатый. С амбицией…

– Па-а-а! – громко ахнула Катя.

– Не знаю, – сказала Кира. – Как мне судить отца?

– Это правильно, что ты отца уважаешь, – одобрил старик. – Без уважения к родителям нет и не будет благословения. Мастер первой статьи, говорят. И состоятельный. Стало быть – работяга…

– Наверно. Только не «работяга». Отец у меня – художник.

– Хорошая ты, погляжу, дочь. Это ты – хорошо, хорошо… Он маляр, сказывают. Со Всеволодом работает… Маляр, рабочий… А ты говоришь – художник? Как тебя следует понимать?

– Па-а-а? – простонала Катя… – Па-а-а… Пожалуйста…

– Вот тебе и уважение к родителю. Не пикни и не спроси.

– Маляр-художник, – веско сказала Кира. – Мне, однако, пора. Дома будут тревожиться. Они не привыкли, чтоб я опаздывала.

– Что же ты так мало поела, детка? – засуетилась Севина мать, – Попили бы еще чайку.

– Да что вы! Дома я и того не ем. Как у вас хорошо… А сад, сад…

– Ну так ты давай наезжай, – предложил старик. – Сева – в армию, а ты – наезжай.

– Спасибо большое, – обрадованно сказала она. – Можно мне с младшим братом?.. Он до того забавный! Сашкой зовут.

– Чего ж нельзя?.. В это же воскресенье бери его под мышку и приезжай.

Они выбрались на дорогу сквозь шелестящую зелень сада.

Свинцово отсвечивали в темноте стекла в доме Костыриков. Теплое небо над домом было, как темный, тяжелый полог.

Костырик-старший вышел их провожать. Он зажег фонарь. Луч фонаря уперся в обочину проезжей дороги, вспорхнул, погас.

Прижавшись друг к другу, шагнули они во мглу, оступаясь, побрели по полю, заросшему росистой травой.

Во тьме, к которой они пригляделись, стал смутно виден далекий лес.

Что-то вокруг гудело так глухо, так сонно, что казалось, уж никогда не наступит утро.

Свет впереди, на станции, – они знали, – должен был им открыться мгновенно.

Задрожала земля. Дрожь перешла в грохот. Где-то пронесся поезд.

Кира прыгнула в электричку. От быстрого бега стекла вагонов начали перезваниваться.

Забившись в угол и опустив голову, она задремала. И приснилось ей вот что.

Сева достал халтуру – рисунки какой-то странной кухонной мебели. За эту работу он должен получить сто рублей. Он спрашивает ее: «Скажи мне, Кира, есть ли такой дурак, чтобы отказаться от сторублевого заработка!» Она отвечает: «Ты их отдашь старикам!» А он: «И немножко тебе на мороженое. Ты и Сашка, кажется, любите шоколадное!» И она отвечает: «Да».

Во сне она понимает, что он ей сдался, ослабел, стал частью ее… «Ты теперь работаешь на меня? – смеясь, говорит Кира. – А мороженое настоящее? Шоколадное?.. Я тебе кусочек оставила. Вот! Осторожно… Не урони!..»

И вдруг во сне вместо Севы появляется какой-то странный метеорит. Кира вздрагивает от страха и напряжения.

…Качаясь на бегу поезда, она чувствовала сквозь сон, как в сердце ей заползает тоска. Все вокруг грохотало, ломко и звонко.

К небу рванулись комья земли. «Это – лава!» – решила Кира. Сумрак какого-то странного острова переполнился голубоватым свечением. В небе замелькали красные молнии.

Она быстро укрылась в воронке. Наверху, над ней стояло чистое небо. Она даже видела Млечный Путь.

Радость, страсть и, вместе, отчаяние достигли в ней такого сильного напряжения, что она проснулась.

За окном показался тоненький полумесяц. Арки лунного света, ломаясь, лежали на крышах одноэтажных строений. Вагон раскачивало.

– Я слушаю, – сказала трубка.

– Разрешите справиться, не нужен ли Институту дефектологии лаборант?

– Минуточку… Сотрудница, у которой есть единица, вне института. Попробуйте позвонить завтра.

Звонить она больше не стала. На следующий день – пришла в институт.

В кабинете, куда ее провели, сидела женщина лет пятидесяти.

Сочетание тяжелой нижней части лица и лба, широкого и большого, делали эту голову чем-то похожей на голову льва.

– Прошу. Садитесь.

Кира присела на краешек стула, переплетя пальцы, обхватила колени. Ноги, длинные, голые ноги (платье было выше колен), пришлось подобрать под стул.

– Я вас слушаю.

– Мне сказали, что вам нужна лаборантка.

– Нужна. Вы хотели бы поступить непременно к нам?

– Да.

– У вас есть на это свои причины?

– Есть… У вас неважные дефектологи…

– Сколько вам лет?

– Семнадцать.

– Когда окончили школу?

– В этом году.

– Ну что ж… Готовитесь к конкурсному экзамену в педагогический?

– Нет, не готовлюсь. В этом году я не собираюсь держать экзаменов. Решила пойти работать.

– Можно, знаете ли, совместить и то и другое… Извините… Не знаю, как вас величать.

– Зиновьева, Кира Ивановна… Если хотите, вы можете говорить мне «ты».

– Спасибо. Я действительно ищу молодого помощника. У меня уже два заявления. Одна из девушек окончила институт. Другая – студентка третьего курса.

Кира вздохнула.

– Ты не могла бы коротенько мне рассказать, почему твой выбор пал на дефектологию?

– Причина, должно быть, очень смешная… И странная. У меня глухонемой брат. Но когда я сделаюсь дефектологом… В общем, дела будут обстоять иначе.

Пожилая женщина внимательно рассматривала ее. И вдруг улыбнулась…

– Знаешь ли ты о том, уважаемая Кира Ивановна, будущий дефектолог, что ты вовсе не Кира Ивановна, а Мадонна Веласкеза!

– Да. Я знаю.

– Гм… Я бы сказала, скромностью ты не грешишь! Ни скромностью, ни притворством, ни лицемерием.

– С вами я не лицемерка.

– Спасибо… А с кем ты… как бы это… ну, даешь себе, что ли, этот неблагодарный труд?..

– Со всеми! Кроме тех, кого люблю.

– Извини меня за интимный вопрос… Но сколько же их, примерно?..

– Брат Сашка… И, кажется… В общем, еще один человек.

– Этот «один человек», погляжу, – счастливец!

– Нет… Потому что я ему часто лгу. Глаза ученой женщины хохотали.

– Девочка, а отчего ты такая худенькая?

– Я – вегетарианка… Ненавижу рыбу и мясо.

– А икру?

– Не знаю.

Улыбка ученой стала как-то еще отчетливей. Лицо ее выразило нескрываемое расположение.

– Из какой ты семьи?

– Я? Из обыкновенной.

– Превосходно! Что может быть лучше обыкновенной семьи! Но я, знаешь ли, то имею в виду, кем работает твой отец и сколько вас ребятни. Ты и брат?

– Нет. Нас пятеро… Папа – рабочий. Маляр. В общем, художник… У него превосходный вкус.

– Это замечательно, Кира, что у твоего отца отработанный вкус. Твоя мать, должно быть, красивая женщина?

Кира опустила глаза. Потом подняла глаза.

– Нет. Некрасивая. И никогда не была красивой.

– Ах вот оно что! Ты еще в том возрасте, когда дети и матери антагонисты?!

– Что вы! Ведь я вам уже сказала, что мне семнадцать лет.

– Да, да… Я вижу, что ты растешь и что это случай бурного роста… Не чувствуешь ли ты себя утомленной по временам?

– Чувствую. А все надо мной смеются. Все говорят, что я человек с ленцой.

– Напрасно смеются. А что ты читаешь, Кира? Нет ли у нас случайного совпадения вкусов?

– Я читаю вообще порядочно… Больше всего, пожалуй, люблю стихи…

– Да?.. Значит, у тебя, как и у твоего отца, отработанный вкус?.. А кого ты любишь больше всего?..

– Пастернака… Цветаеву… Из молодых – Юнну Гравиц.

– И хороший поэт эта Юнна Гравиц!

– Обещающий. Но пока она печаталась только в «Юности».

– Надо бы подписаться на «Юность»! Ну что ж… Может быть, ты расскажешь мне в двух словах, что с твоим братом, Кира?

– Он родился… То есть не совсем так… Он говорит немного. Мы научили его говорить.

– Кто именно?..

– Я и Кешка. И детский сад для глухонемых, Кешка – это мой старший брат.

– Значит, ты не самая старшая из детей?

– Я старшая. Кешка идет за мной.

– Все дети у вас здоровы?

– Да… Младший, Сашка, тоже, может быть, родился здоровым. Родился он семимесячным, а когда ему было два года – он заболел. У него был ужасный жар. Вот тогда, мне кажется, это случилось… Мама вообще не хотела, чтоб он родился.

Женщина слушала, не перебивая, чуть сощурив глаза. Помолчали.

– Отчего ваш институт называется «Дефектологический»? Кто же хочет быть дефективным? Сами подумайте!.. И вообще все не так берутся за дело… Я бы…

– Очень правильно, Кира. Твои соображения – соображения гуманиста. За границей таких детей называют «особыми». Они действительно отличаются от других, но часто оказываются наделенными замечательными способностями… У нас, к сожалению, нет времени для более пространного разговора. Ты очень любишь братишку?

– Больше всех! – Ив потупленных глазах Киры сверкнул недобрый огонь. – Иногда я смотрю на него, и мне хотелось бы отомстить. Всем! Всем! Я знаю, что это глупо, несообразно… Но я так чувствую и все спрашиваю и спрашиваю себя: «Почему же он?.. Вот именно – он… Почему?.. Почему?.. Это такая большая беда… Иногда мне кажется…

– Полно, Кира. Полно, дружок… Жизнь – величайший дар, даже в тех случаях, когда человеку приходится испытывать всяческие страдания. А глухонемые – они жизнерадостны.

– Нет! Уж лучше вовсе не жить…

– Юность, Кира, легко расшвыривает богатства – свои и чужие. Наивно, что зрелые люди завидуют юности…

– Скажите, пожалуйста, вы заметили, что люди вообще не умеют думать? Они любят брать друг у друга – готовенькое.

– Нет, признаться, я этого не заметила… У тебя серьезные основания, Кира, быть зачисленной в Дефектологический институт. Я думаю, и более того, уверена, что ты бы работала хорошо… Но прикинь – смею ли я сделать выбор по внутреннему своему чувству?.. Вот если ты была бы студенткой, хоть вечернего факультета… Кстати, время еще не упущено. Ты могла бы попробовать… Конкурс в этом году большой, но что-то мне говорит…

– Лгать не стану… Не буду держать экзаменов. У меня на это есть веские основания.

– Не хочу быть назойливой. Подумай. Решишь сама.

– Я уже решила. Решила твердо. Значит, вы меня не берете?

– Нет. К сожалению, сейчас зачислить тебя не смогу… А кстати, тебе известно, что здесь зарплата невелика? Шестьдесят рублей. Может быть, это покажется маловато твоим родителям?

– Да что вы! Папа вообще и думать о том не думает, чтобы я работала. Он и мама хотели, чтоб я училась. Именно я… Мы… В общем, мы не нуждаемся. У нас даже квартира кооперативная. У меня отдельная комната. Но жить со своими я не хочу. И не буду… Мать третирует мое право на самостоятельность.

– Ага, – ответила женщина. – Разумеется, очень обидно, если тебя третируют. По-видимому, перед тем как тебя зачислить, мне бы следовало поговорить с твоими домашними. С отцом или матерью?

– Нет!.. Прошу вас. Я этого не хочу. Мне семнадцать… Своей судьбой я распоряжусь сама.

– Ну что ж… Понимаю, Кира. До свиданья. Рада была с тобой познакомиться…

– Я тоже! – улыбнувшись, сказала Кира и, опустив голову, тихо пошла к двери.

Когда, открывая дверь, она оглянулась, ученая, словно забыв о ней, продолжала дописывать ту страницу, от которой Кира ее оторвала.

«Отделалась!» – пожала плечами Кира.

– Дружок, – сказала женщина, поднимая голову, – оставь-ка свой адрес у секретаря… И не уходи такая сердитая… Надеюсь, мы еще встретимся. Если захочешь, можешь как-нибудь привести брата.

– Скажи мне, Кира, по-доброму, как отцу: откуда ты вербуешь толпы этих мальчишек?

– Во-первых, я вовсе их не «вербую»… А во-вторых, в моем возрасте совершенно естественна некоторая сексуальная озабоченность… «Я очень, очень, очень сексуально озабочен. Не до шуток мне те-перь, не до-о стихо-ов…»

– Чего-о-о?!

– «Сексуальная озабоченность»! Не понимаешь?

– Понял! Настолько-то я тяну… Так вот: нет у тебя никакой… такой озабоченности. Все врешь. Вы-ыдумают: «сексуальная озабоченность»!.. Пойди проспись.

Белое солнце стояло над самой головой Киры.

Жара.

Москвичи служащие, сидя за письменными столами, обмахивались газетами, тетрадями, бухгалтерскими отчетами; в учреждениях посолидней включали электрические вентиляторы. Ветер, бегущий от вентиляторов, вздымал листки на столах.

Осоловев от летнего зноя, взмокшие люди внимательно следили за часовой стрелкой.

Жарко дышали московские мостовые. Не шелестели листья деревьев, припорошенные желтоватой пылью. Все ныло, все поджидало ночи, с ее обманчивой прохладой.

Неподалеку от рек, ручьев, луж легковые машины теснили друг друга. На пляжах и пляжиках молодые и старые москвичи безропотно и беззлобно касались один другого – задами и голыми пятками.

Хорошо окунуться, нырнуть и плыть, плыть, не глядя на берег, похожий на консервную банку с аккуратно выложенной штучной продукцией.

Словно крыло какой-то большущей птицы мелькает вдалеке парус… Бывают на свете яхты! Есть на земле нехоженые пути, есть верблюды и мулы.

И вот, допустим, остановился мул. Наклонил голову. А верблюд глядит своим личиком, древним и маленьким, печальным верблюжьим личиком вперед, вдаль. Покорны верблюжьи глаза. А ноги – шарк, шарк…

Приходит ночь. И вот, допустим, загораются над пустынями и над тайгой звезды.

Двое – лежат у костра. Расседланный мул бродит тихо по сочной лесной поляне. Нет! По горному кряжу в Кастилии… Нет!.. В Ламанче. В Ламанче… Только в Ламанче!

Ночь-ночь; хруп-хруп.

Спят белки, медведи… Тигры и все такое.

А люди не спят.

Отчего?

Вы думаете небось, они не спят потому, что готовятся к конкурсу: решают задачи, изучают классиков – Шолохова и др…

…Кира шла, не глядя по сторонам, и все говорила себе: «Я, кажется, что-то забыла, забыла… Но что же, что?..»

Ей накануне приснилось страшное межпланетное одиночество – великая чернота неба.

«Не нужно мне стратосфер. Я хочу умереть на земле, чтоб меня хоронили под кленом или каким-нибудь старым вязом».

И вот она умерла. И ее хоронят. «Как убивается бедная мать!» – говорит учительница английского.

Нежно-голубой (или розовый) гроб несут мальчики. Сева поддерживает отца. Нет! Лучше пусть отец поддерживает Севу. «Иван Иваныч, – говорит Сева, – я вашу дочь любил, но ни разу ей не сказал «люблю». – «Уж больно вы все учены! Ты что же думал, моя дочь какая-нибудь обыкновенная девочка? Нет. Она от этого умерла».

Кира идет по улице. Она размахивает голубой сумкой.

…Вот и метро. Подумав, Кира заходит в метро.

Спускается вниз. Поднимается вверх. И тот эскалатор, что бежит вниз, видит девушку в белом платье – правой рукой она опирается о перила, левой размахивает красивой голубой сумкой.

Воробьевы горы… Здесь где-то неподалеку дом ее друга – артистки Ржевской.

Ржевской пятьдесят лет. С Кирой они познакомились зимою этого года.

Девочка шла по улице и вдруг заметила женщину в шубке из светлой норки. Женщина задыхалась. Она оперлась рукой о дерево.

– Что с вами?

– Астма.

– А меня зовут Кира, – сказала Кира.

– Если хочешь, девочка, ты можешь меня проводить. Я – актриса… Меня зовут Валентиной Петровной.

Они подружились.

– Запомни, Кира, величайший женский успех – это один-единственный муж. Не два и не три… О д и н… Человек, который сделается твоим родственником; отношения, которые перерастут масштабы обычной влюбленности, – с ее болью и недолговечностью… Тяжко бремя любви – даже если его несет не один, а двое… Но, к сожалению, постоянная, глубокая, истинная привязанность достается женщинам необаятельным, для которых чужое внимание – дар. Брак – терпение-Счастье – когда много-много детей. Ни один, ни два… Недаром же Чарли Чаплин… Ты знаешь историю Чаплина?

– Знаю.

– Ты – молодец! Ты все знаешь… Дети, дети, много детей!.. Чтобы радовались с тобой, волновались во время твоей премьеры. Дети, Кира, – единственная возможная форма бессмертия. И молодости. (Ржевская была бездетна.) Я знаю, ты меня слушаешь и думаешь: мир – велик, я его обуздаю. Верно?

– Нет. Что вы? Где мне его обуздать!

– Кира, ты, должно быть, очень нравишься мальчишкам?

– Никому я не нравлюсь. С мальчиком я еще ни разу даже в кино не была…

– Ну знаешь ли, Кира… Это – немыслимо. Это – глупо.

Ржевская лежала на низкой тахте, почти совершенно раздетая – в лифчике и трусах.

Окна были завешаны шторами из соломы. На шестой этаж рвался дальний говорок улицы. За каждой шторой – Москва…

– Это ты, моя девочка? А я-то думала – ты уехала в лагерь.

– Да что вы! В этом году я окончила школу. Ой, если б вы знали, как я по вас соскучилась!..

…Вечером были гости: артист из Малого, актриса-танцовщица из театра оперы и балета.

Взрослые болтали, актер рассказывал анекдоты.

Скромно, неторопливо, опустив ресницы, отчего ей на щеки ложились тени, Кира сервировала стол, наливала чай.

– А нельзя ли чего-нибудь эдакого?.. Я, знаешь ли, давненько вышел из чайного возраста, – ворчливо сказал актер.

Кира принесла рюмки, достала из шкафа коньяк.

– Девочка, ты не заметила, нет ли в холодильнике чего-нибудь веселого на закуску! – поинтересовалась Ржевская.

– Есть. Сейчас принесу крабов.

Она на самом деле такая славная или это мне кажется от пристрастия? – спросила Ржевская, когда Кира вышла из комнаты. – Иногда я смотрю на нее и мне грустно… Что-то есть грустное в правильной красоте.

– Хороша! Ничего не скажешь, – выпив рюмку и крякнув, с готовностью подтвердил актер.

Включили магнитофон. В комнату ворвалась музыка из «Шербурских зонтиков». И вдруг к горлу девочки подступила тоска. Большая. Огромная. Полетели бумажки по мостовой. Пошел гулять ветер.

И эти двое – они продолжали жить? Нет! – кричало в Кире. Нет, нет!..

Два голоса утешали друг друга. Юные. Рвущие сердце.

«…Значит, я все же люблю его? Но кто же такое «я», которая его любит? Что такое «я»? Ответа не было.

«Пусть, если я люблю, если это значит «люблю», – загорится внизу костер! Сейчас же. Сию минуту!»

И вдруг с балкона напротив полетел фейерверк.

«Если… если он мне скажет «люблю», пусть мальчишка с того балкона зажжет еще одну бенгальскую свечку!»

Кира ждала… Но мальчишка больше не зажигал никаких свечей.

Москва была охвачена пожаром экзаменов.

Время от времени у памятника Пушкина собирались подростки и сообщали друг другу темы по сочинению. Дома абитуриентов подкармливали кто как мог: сырыми желтками, сливками, апельсинами.

Родители со связями разворачивались. Некоторые матери (с высшим образованием), плача, рассказывали подругам об интригах и несправедливостях. С другого края земли прибыла свежая партия негров. У миловидных полек, поступавших в Московский университет, было торжественно-задумчивое выражение лиц. Такое лицо покорит любого профессора. Не правда ли? Особенно немолодого.

С Белого моря вернулся Кешка, он томился бездельем, приставал к Кире.

Однажды вечером Кешка вышел во двор и там – эдак, примерно, через полчасика – провалился в тартарары! – Отодвинул крышку от люка и свалился в подвал.

Пенсионеры рассказывали, что первые минуты после падения было тихо. Кешка, видимо, потерял сознание. Потом раздался истошный вопль. Преисподняя источала стоны.

Доктор из неотложки, вызванный Кирой, установил сохранность Кешкиных рук и ног. Кешке забинтовали колени. На этой почве он двое суток безвыходно просидел дома, всячески изводя Киру.

Когда он уснул, Кира в припадке задумчивости схватила ножницы и выстригла ему плешь.

Разразился скандал. Кира сообщила матери, что дня четыре тому назад столкнулась на Трубной площади с гадалкой, цыганкой, и та якобы ей предсказала вот что: если ты не выстрижешь волосы старшему своему брату – худо будет. Как бы не заболел.

Мать вытаращила на Киру глаза и сплюнула. Слушая Кирины враки, она беспомощно взмахивала руками. Кешка нудил: «Погоди-ка, ведьма!.. Ты у меня напла-чешься!»