Текст книги "Рис"

Автор книги: Су Тун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Глава III

Дождавшись погожего дня, Чжи Юнь поспешила развесить на солнышке весь свой попрятанный по сундукам гардероб. Источавшее камфарный дух шерстяное, из меха, из шелка добро постепенно заполнило внутренний двор. Чжи Юнь д орог был каждый из модных нарядов – единственное достоянье её ускользающей юности. Этой зимою Чжи Юнь пополнела, смотрелась куда как пышней, и одно лишь лицо, утопавшее в лисьем хвосте, напоминало в ней кинозвезду – изящную и элегантную.

На душе у Чжи Юнь было солнечно, как и на небе. Рассевшись на кресле-качалке, она с видом самодовольным и праздным поглядывала то на тоненький шарф, то на пестрое платье. С карнизов струился полуденный свет. Мягкий шелк волновался, как водная гладь, издавая едва различимое, чуть опьянявшее душу шуршанье. Чжи Юнь неустанно качалась, мурлыча под нос популярный портовый напев. Слова были сальные, с ворохом малоприличных намеков – Чжи Юнь то и дело смеялась, прикрыв рот ладошкой:

– Забавно: такая пошлятина.

Где прицепился к ней этот напев? А откуда брал ась что ни день, то всё новая ругань, вертевшаяся на конце языка? Может, всё оттого, что так долго водилась с Портовой Братвой? Уж такая я барышня – всяк человек и любое событие сможет легко на меня повлиять, сможет непроизвольно обрадовать и опечалить.

– У Л ун, где ты шастаешь? – вытянув шею, Чжи Юнь озирала полуденный двор. – Ну-ка топай сюда, за добром приглядишь.

– А на кой? – отряхнув с рукавов белоснежную пыль, У Лун с кислою миной направился к барышне. – Вы даже в доме воров опасаетесь?

– «Бойся не вора с дороги, а вора домашнего». Мне б со двора, только сердце за платья мои неспокойно.

– Домашнего? Кто в доме вор? Мне в чем польза тряпье воровать?

– Я сказала, что ты? Ишь окрысился, – сжав губы в бантик, Чжи Юнь навела их на залу. – Сестра. Уж как завидно ей: у самой ничего, у меня столько платьев красивых. Смотри, чтоб на них не плевала.

– А что, может плюнуть? – осклабился повеселевший У Л ун.

– Плевала она в прошлый год, когда платья на солнце сушились. Не знаешь, поди, еще, сколько в ней яду. Одно только злости с корзину…

– Вы сестра старшая, что ж вы её не проучите? – встав руки в боки, спокойно заметил У Л ун. – Ци Юнь та ещё склочница. Я её тоже боюсь.

– Стану с ней препираться: она на хозяйстве, отец ей во всем потакает. Сокровище наше, – Чжи Юнь соскочила с качалки. – Всё, сил моих нет: задыхаюсь в лабазе. Два дня здесь безвылазно, тошно уже.

Оставшись один, У Л ун бестолково кружил у развешанных платьев. Иное обличьем своим походило на женское тело и, если приблизиться, пахло духами. Слегка нагревая недавно обритый затылок, солнечный свет вызывал кожный зуд. У Лун тр онул макушку рукой: волоски выступали над кожей как иглы. Щекотно.

 Рука ухватила висевшее возле лица ослепительно-желтое, словно цыпленок, цып ао [4]4
  Цип ао – длинное, в талию платье со стоячим воротником и широкой правой полой.


[Закрыть]. Прикосновение к гладкому шелку вдруг перешло на всё тело: его била странная дрожь, будто в кровь проникала живая вода. В возбужденном сознаньи мелькало цыплячее платье. Без рукавов. Это летний наряд. Летом в етреная и смазливая ц аца Чжи Юнь ходит в этом цып ао по улицам. Что они делают в городе летом? Летом он драл сорняки на полях. Поток не сошел еще с гор, и в селении Кленов и Ив каждый занят был тщетными хлопотами. Иногда, в знойный полдень У Л ун качал воду, внимая тоскливому скрежету водоподъёмных колёс, наблюдая, как струи живительной влаги, неспешно стекая по рвам, орошают поля. В этот час изнуренный жарой и работой он, будто предвидя осенний исход, грезил городом. Скопище лавок и фабрик. Множество женщин на улицах. Женщин, одетых в такой же тревожащий душу наряд. Тонкие талии, крепкие груди. Призывный распущенный взгляд, разжигающий в сердце мужчины огонь грязных мыслей. Он помнил бессонные ночи в святилище предков; себя, истощенного сельским трудом, городскими виденьями. После девиц, вновь и вновь посещавших У Л ун’а в мечтах, на полу и на ножках стола подношений белели зазорные пятна. Как-то за этим кощунством застал его дядя:

– Ты оскорбил души предков, У Л ун. Берегись воздаянья!

Я не боюсь воздаянья. Краснея, У Л ун крепко сжал между пальцами желтое платье. Вокруг никого. Отойдя в уголок, где обычно мочились, У Л ун второпях приспустил вниз штаны, как вдруг крыса, испуганно пискнув, мелькнула меж ног и исчезла в пространстве двора.

Из торгового зала на пару с работником вышел хозяин. Судя по их разговору, в хранилищах рис был уже на исходе, а судно с товаром из южных провинций пока что не прибыло в порт. Хозяин был явно встревожен:

– Видать, у почтенного клянчить придется. Ох, сердце мое не на месте: захочет ли нам помогать?

– Пусть Чжи Юнь посодействует, – встряв в разговор, запищала Ци Юнь. – Чай, не зря развлекает вонючку. Неужто откажет в таком мелком деле?

Хозяин направил У Л ун’а на пристань, чтоб тот с Крепышом занял баржу другую зерна. У Л ун усомнился:

– Как баржу? Да кто же даст столько?

– Тут дело-то ведь не твое, – невнятно промямлил, прервав град вопросов, хозяин. – Ты топай себе, и весь сказ.

У Лун сн ова стоял на пол уночной пристани. Прежние виды, знакомые звуки будили в душе неприятные воспоминанья. Прижавшись к каким-то тюкам, У Л ун молча следил за людьми из Портовой Братвы. И как этот сброд будет рис занимать? У с амой воды фонарей почти не было видно. Мачты и груды добра на причале казались во тьме мешаниной размытых теней. На ребячьем лице Крепыша, на котором У Л ун каждый раз подмечал отпечатки былых злодеяний, читалась холодная скука. Это лицо порождало в нем страх, пробуждало в нем ненависть. Странно. Зачем Крепышу этот длинный ремень?

Братва взобрал ась на стоявший у пристани танкер, попрыгав с него на две баржи. Оба суденышка стали трястись и качаться. Лампы исчезли вдруг с мачт. У Л ун разглядел, как одну из них вышвырнул в реку Крепыш. Ай да займ – настоящий грабеж! У Л ун огляделся. Неужто никто не ос адит братву? Где же люди с соседних посудин? А где в черной форме двуногие псы? Похоже, закон здесь не властен: есть люди, есть ружья – и делай, что хочешь.

Стоя на барже, Крепыш делал знаки У Л ун’у быстрей подниматься на борт. Помявшись, У Л ун влез на танкер и нехотя спрыгнул на баржу. В разбое участвовать он не хотел, но Крепыш, песьеглазый Крепыш и не думал его отпускать. Он меня никогда не отпустит.

Связанный, с кляпом во рту сторож баржи валялся на рисовой куче. Знакомые искры бессильного гнева в глазах – еще один жалкий бедняк. Охраняющий баржу зерна обречен на несчастье. Едва ли не знал он, насколько опасны сейчас времена. Рис мерцал в темноте тепловатыми белыми искорками. У Лун т ак любил бл еск пряных зерен...

– Ты б аржею править умеешь? – спросил вдруг Крепыш. – Всяк в деревне на это горазд.

– А я нет, – отшатнулся У Л ун. – Из деревни, не значит умею.

– Башку мне морочишь? – вцепившись рукой в подбородок У Л ун’а, Крепыш заглянул ему прямо в глаза. – Я по бельмам же вижу, что врешь. Быстро баржу к причалу! Зерно не разгрузим, я в реку тебя.

– Я умею, но плохо.

У Л ун кое-как подвел к сходням тяжелую баржу. Из темноты появились какие-то люди и стали, должно быть, сгружать с баржи рис. У Лун, слыша шуршанье ссыпаемых зерен, не мог ничего разглядеть. Да на что тут смотреть: дело ясное – нагло, спокойно и слаженно взяли и спёрли две баржи зерна. У Л ун убедился в правдивости слухов, гулявших по улице Каменщиков – для Портовой Братвы, опирающейся на бесстыдство и силу, вершить злодеяния «так же легко, как отверзнуть ладонь».

Что-то плюхнулось в реку. У Л ун, обернувшись, успел разглядеть, как мужик, стороживший зерно, грузным камнем уходит под воду. Задрав вверх лицо, «озаренное бледным лучом безысходности», сторож как будто пытался промолвить чего-то сквозь хлопковый кляп. Тело кануло в бездну, оставив лишь рой пузырей.

– Там мужик з аборт спрыгнул! – оставив кормило, У Л ун попытался вслепую нащупать хоть что-то в воде. Но мужик уже был глубоко. На ладони остались одни лишь студеные капли.

– От жизни устал, – равнодушно заметил Крепыш. – Из-за риса паршивого в реку кидаться. Такому и жить-то не стоит. Считай, мы ему помогли.

У Л ун прикоснулся к ладони. Она была стылой и влажной – такой же как камень, лежавший в тот миг на душе. Под мертвенным светом луны воды мутной реки устремлялись к востоку. Он думал, что зло, расползаясь как свора лесных муравьев, проникает везде. Сколько слабых беспомощных душ безвозвратно исчезло в стремнине? Своими глазами он снова узрел чью-то смерть. В этот раз ради баржи зерна.

Братва торопливо катила по тёмным проулкам гружённые рисом тележки. У Л ун толкал тачку средь их вереницы. Передняя тачка вдруг встала у входа в недавно открытый лабаз. Из ворот его вышла какая-то тетка и стала о чем-то шептаться с ведущим братву Крепышом. Обернувшись, Крепыш помахал им рукой:

– Здесь мы пару тележек разгрузим.

– А здесь-то зачем? – вопросил пораженный У Л ун. – Это ж рис для лабаза Большого Гуся!

– Рот захлопни, – ответил толкавший соседнюю тачку. – Ворованным рисом не только хозяин твой сыт. Днесь на это добро каждый виды имеет. К тому же тут платят поболе.

Крепыш, подсчитав деньги под фонарем, подошел, кривя губы, к У Л ун’у.

– Старался, – Крепыш, ухмыльнувшись, исторгнул из пачки купюру. – Держи, заслужил.

– И всего-то одну? Я умаялся насмерть.

– Не вздумай болтать, – пригрозил стальным тоном Крепыш, но купюру добавил. – Вернешься в лабаз, скажешь, заняли рис. Проболтаешься, в реку отправлю.

У Л ун хладнокровно отправил за пазуху деньги:

– Зачем мне болтать? Им я точно не стану докладывать.

В позднем часу вереница тележек с зерном добралась, наконец-то, до улицы Каменщиков. В зале груз ожидали хозяева. Только тележки застыли у входа в лабаз, к Крепышу подбежала Чжи Юнь и, повиснув на шее, причмокнула в щеку:

– Тебе от мамули награда!

– И только? – Крепыш рассмеялся. – Братва умоталась, как черти. Нам мяса с вином в самый раз.

У Л ун протолкался с братвою в лабаз. Его воротило от льстивых улыбок семейки. Но нужно работать – одну за другою таскать на плечах тяжеленные, полные зерен корзины.

Хозяин просеял сквозь пальцы горсть риса:

– Неважно очищен. Но лучше такой, чем совсем ничего. Ныне всякий товар расхватают.

А знает ли он, что за этот товар было плачено жизнью? Ведь знает же что-то про этот «заём», но ему наплевать. Эта улица – логово змей с ядовитой слюной: их глаза наливаются кровью при виде наживы, сердца наполнятся желчью от жажды навара. Здесь всем безразлична чужая судьба. Шагая к хранилищу с новой корзиной, У Л ун осознал, что ему, в самом деле, ведь тоже плевать. Наплевать на чужую судьбу.

С той зимней ночи, когда он проведал про тайную связь Крепыша и Чжи Юнь, У Л ун до того изнывал от сжигающих душу раздумий, что часто не спал по ночам. Днем с лукавым болезненным блеском в глазах он следил за легчайшей усмешкой, малейшим движеньем бровей, но Чжи Юнь не тревожил его испытующий взгляд. Тайный блуд с Крепышом привнес в жизнь её новые радости. Этой зимой и на улице, и в окруженьи родных Чжи Юнь словно лучилась весельем. Как только достойнейший Лю отравлялся в поход по элитным борделям, Чжи Юнь с Крепышом предавались распутству в лабазе Большого Гуся. Такое бунтарство ей было особо по нраву.

Впервые услышав возню на стене, окружающей двор, У Л ун не придал ей значенья: соседская кошка дерется с хозяйским котом. Но однажды, гонимый полночной нуждою, У Л ун разглядел, как с высокой стены спрыгнул наземь Крепыш. В лабазе творится бесстыжее дело, успел лишь подумать У Л ун, как Крепыш, не заметив его, зашагал прямо к спальне Чжи Юнь. Крепыш стукнул по ставням. Те тихо раскрылись. Крепыш по-кошачьи забрался в окно...

У Л ун в изумлении пялил глаза на оконце. Вот вспыхнула лампа и тут же погасла. Ни зги не видать, лишь темнеет оправа окна. Подобравшись поближе, У Л ун напряг слух. До него доносились глухой неразборчивый шепот и сдавленный смех. На дворе свистел ветер. У Л ун в одночасье продрог и, объяв свое тело руками, пытался представить себе, что творится за темным окном. Внимая средь стужи и мрака возне Крепыша и Чжи Юнь, У Л ун наполнялся студеною болью. Вот сучье отродье, уж больно легко ему всё достаётся. У Л ун стиснул зубы. Неужто не смеет никто приструнить обнаглевшего пса? Отчего не хватает мне духу запрыгнуть в окно и, стащив его с ложа, сломать позвонки или сплющить стопою мошонку? Ненависть, ревность, обида, сплетаясь в единый клубок, словно черные черви, точили иззябшее сердце У Л ун’а. Вернувшись в торговую залу, У Л ун, растянувшись на сальной подстилке своей, бредил грёзами необычайными. В самой прекрасной из них, он любился с Чжи Юнь на покрытом слегка желтоватою кожей полу в чистой комнате, благоухавшей духами. Сжимая зубами истрепанный край одеяла, У Л ун догадался, что кожу содрали живьем с Крепыша, дабы им, молодым, было задницу чем подтирать.

Сидя в кузне, У Л ун с мрачным видом внимал, как в лохани шипит раскаленная до красноты железяка.

– Воришка был ночью в лабазе, – вдруг буркнул У Л ун кузнецам. – Влез в покои к Чжи Юнь. Догадаетесь, что он украл?

– Не иначе, как д евичью честь, – рассмеявшись, те вновь обратились к работе. – Чай это добро у нее лет в пятнадцать украли. Чего ей бояться? Знать, мил ей подобный грабеж. А тебе, твою мать, что за дело?

– Крепыш, старый свин. Я всё видел: он спрыгнул во двор со стены.

– Ну, увидел, и что? Ты смотри, чтоб Крепыш до тебя не добрался.

Его усадили на черную сталь наковальни и стали советовать:

– Только другим не скажи. Мол, не видел, не знаю. На лихо напросишься.

– Это Крепыш напросился.

У Л ун на мгновенье умолк. В уголках его рта проступила кривая усмешка:

– Крепыш до меня доберется. А если достойнейший Лю до него доберется? Если почтенный узнает? Тогда...

Кузнецы обернулись на скрип приоткрывшейся двери лабаза. Ци Юнь, сдвинув тонкие брови, открыла железную крышку ночного горшка, окатила ближайшую стену его содержимым и тут же захлопнула с грохотом дверь.

Кузницы повернулись к У Л ун’у:

– Хозяин-то знает? Сестра?

– Им плевать. Их лишь деньги заботят: Чжи Юнь хоть в бордель...

– Раз семье наплевать, ты что лезешь в вонючее дело?

– А если почтенный узнает? – У Л ун, обведя кузнецов бесноватым, сверкающим взглядом, вдруг режущим жестом провел большим пальцем по шее.

– Прирежет скотину, – У Л ун говорил всё уверенней. – Шкуру с живого сдерет.

– Ну уж нет. Столько лет с господином! Крепыш – самый преданный пес.

– Нет, прирежет, – У Л ун покачал головой. – Потому и прирежет, что пес. Не позволит достойнейший Лю псу с Чжи Юнь кувыркаться. Чай, все мужики одинаковы.

– Ты господину решил донести? Вправду смелости хватит?

Оставив вопрос без ответа, У Л ун приподнялся, направился к двери и вдруг обернулся назад к кузнецам:

– Вы представить не можете, как я его ненавижу.

На перекрестке, у входа в сбывавшую ткани лавчонку приткнулся лоток составителя писем, судебных бумаг, приглашений на свадьбы и похороны. Дело шло не сказать, чтобы бойко. Хозяин лотка – старичок с пожелтевшим лицом, привалившись к витрине, дремал, обжимая руками жаровню. Почувствовав жар на лице, шум чьего-то дыханья, старик приоткрыл один глаз и увидел юнца, «озиравшегося на восток и на запад».

– Родным письмецо написать?

– Нет родных у меня, – У Л ун хрустнул костяшками пальцев. – А письма, что ты составляешь, доходят?

– Всегда. Был бы адрес с живым адресатом, – отставив жаровню, старик взял бумагу и кисть. – Так кому письмецо?

– Да не знаю я адреса, имени толком не знаю, – У Л ун пожирал старика умоляющим взглядом. – Почтенный... достойнейший Лю. Ты не знаешь его? Так на почте, наверное, знают.

– Кому... Лю Пи Цз и? – старичок отложил в изумлении кисть. – Ты ему писать хочешь? О чем? Чтоб в Братву тебя взяли?

– «Крепыш», напиши, «прёт Чжи Юнь».

– Что-то я не расслышал, – старик подозрительно зыркнул глазами. – Да кто ты такой, чтоб такое письмо... Отродясь таких писем не писывал!

– Сколько? – У Л ун помрачнел. – Напиши, что сказал, и монета с меня. Деньги есть.

– Адресок Лю Пи Цз имне известен. Ведь скольким торговцам он должен, так сами боятся идти. Вот за них и пишу, – бормоча, старичок разложил лист бумаги и косо взглянул на У Л ун’а. – Не стану я бранное слово писать. Напишу «совершает прелюбодеяние»: смысл-то один.

– Лишь бы было понятно.

У Л ун посмотрел на письмо и, порывшись в подкладке, пристроил на столик монету. Внезапно он вспомнил, ведь ей расплатился с ним бане Крепыш. И той же монетой я днесь оплатил его гибель. У Л ун огляделся. Морозная стынь подгоняла снующих у лавок прохожих. Он всем безразличен. Никто не сумел разгадать, что творилось в тот час у него на душе.

Письмо было первою тратой У Л ун’а. И он не спустил деньги зря. У Л ун представлял, как неспешно сдирается с плеч Крепыша бледно-желтая кожа. И это не стоит монеты? Нет, если что стоит монеты, то жизнь Крепыша.

Дня через три по лавчонкам на улице Каменщиков зашептались о малопристойном конце заправилы Портовой Братвы: де, раздев догола, Крепыша запихнули в мешок и отправили в реку. Набившись в прибрежный кабак, братаны – так шушукались в ч айных – упились настолько, что плача влезали на стол, дабы клясть произвол и жесткость известного всем господина, который считал себя вправе прихлопнуть любого из них как какую-то муху. Слухи плодились так быстро, что стала известна сама подоплека убийства: Крепыш, предаваясь распутству с Чжи Юнь, «разлил уксус» [11]11
  Разлить уксус – вызвать ревность.


[Закрыть]в душе у почтенного Лю.

О письме, что отправил У Л ун, не проведал никто. Ранним утром, толкаясь на улице Каменщиков возле полного сдобных пампушек котла, он услышал:

– Убили вчера Крепыша.

В руках заплясала набитая снедью корзина.

– Дошло, – глухо мямлил У Л ун, выбираясь из плотной толпы. – Досточтимый письмо получил.

Не разбирая дороги, он мчался в лабаз, окропляя промерзшие камни брусчатки дождем белых капель: то л илось чрез край молоко, бултыхаясь в кривом медном чайнике. Только у самых ворот он унял свою прыть, усомнившись в надежности слухов. Так быстро? Трех дней не прошло. От письма такой прок?

Хозяин прихлебывал чай, когда в залу ворвался У Л ун, чтоб немедленно ринуться прочь из лабаза.

– Сдурел с утречка? – заорал ему в спину хозяин.

– Я на мертвеца посмотреть. Ненадолго.

– Кто умер? – хозяин привстал. – Что, опять кто-то умер?

– Крепыш!!! – заревел с такой силой У Л ун, что хозяин с испуга подпрыгнул.

Хозяин хотел еще что-то спросить, но У Л ун уже скрылся из глаз.

Три кварт ала от улицы Каменщиков до речного причала У Л ун пролетел, рассекая потоки людей, наводнявших промерзшие улицы. Солнце уже поднял ось над гранитным подножьем подъемного крана, наполнив речные просторы сверкающим светом. Казалось, весь мир испускает слепящие око лучи. Обновленная: светлая, чистая – перед У Л ун’ом раскинулась пристань. От прежних его впечатлений, от страха и тьмы в один миг не осталось след а.

У Л ун медленно шел вдоль реки. Где же кровь Крепыша? После смертоубийства должно же хоть что-то остаться. Но на земле кроме масляных пятен, обрывков бумаги и мелких кусочков угл яУ Л ун так ничего и не высмотрел. Знать, не ножом. Может, камень на шею и в реку? У Л ун осознал, что, увы, упустил вожделенную сцену – не видел, как умер Крепыш. На коленях ли он умалял о пощаде? Сумел ли постичь, кем была уготовлена смерть?

– Ты там ищешь чего? – над тюком показалось лицо собирающей рухлядь старухи.

– Я? Да... Мертвеца. Ты вчера мертвеца не видала?

– В порту каждый день мертвецы. Так какой тебе сдался?

– Крепыш. Из Портовой Братвы. Я его... хоронить собираюсь.

– Его барахло? – старуха, порывшись в корзине, достала чернейшего шелка халат, и такового же цвета штаны, и такую же круглую шляпу. – Продам. Только деньги вперед.

У Лун з аворожённо смотрел на добычу старухи. Крепыш, в самом деле, носил эту шляпу, халат и штаны... Где же туфли? Где туфли, нещадно давившие пальцы руки, что вцепились в кусочек свинины? У Л унвскинул голову, глянув на синее, с красной каймой на востоке, бездонное небо. Глаза, как и прежде, слепил яркий свет. По щеке вдруг скатилась холодная капля. Слеза. Откуда взял ись эти странные слезы?

У Л ун с той поры, ни с того, ни с сего пробуждаясь средь сумрака зимних ночей, обратившись во слух, часто слышал в тиши подозрительный «плюх» – кто-то прыгал во двор со стены. Надоедливый звук, он же должен был сгинуть вослед Крепышу. Но У Л ун его слышал. Звук прятался где-то во мраке, чтоб снова и снова являлся в ноч исредь пустого двора.

Чжи Юнь, как и прежде, жила легкомысленно и беззаботно. С пунцового рта не сходила сбивавшая с толку улыбка. Ничто не могло изменить ни манер, ни привычек Чжи Юнь. Той зимою она принял ась изучать новомодное танго и время от времени практиковалась одна во дворе, напевая под нос «у-ча-ча».

Однажды У Л ун стал свидетелем склоки сестер. В «сердцевине» грызни была смерть Крепыша. Чжи Юнь чистила зубы у бочки с водой: пузыри на губах, беззаботная мина. Вы только подумайте – бабское племя всё больше страшило У Л ун’а – в могилу свела мужика, и ничто в ней не дрогнет. Неужто увяли подобно соцветьям телесные узы?

– На улице все про тебя говорят. Говорят, что ты сучка бесстыжая. Ты Крепыша извела. Оттого и погиб, что с тобой его черт дернул снюхаться.

– Я тут причем? – Чжи Юнь сплюнула пену. – Им досточтимый давно уже был недоволен. И вовсе не ради одной лишь меня: Крепыш деньги присваивал.

– Ты что, не видишь: в лабаз уже пальцами тычут? Ты без стыда, ну а нам какого? Тебе трижды плевать, ну а мне уже нос из ворот показать неудобно.

– Заткни свою пасть! – швырнув щетку в лохань, завопила Чжи Юнь. – Все вы против меня, только смерти моей дожидаетесь. Вам бы хотелось, чтоб в реку меня, чтоб в лапшу искрошили. Тогда б вы натрескались, за уши не оттащить!

– Я гляжу, ты на голову крепко больна. На себя сама лихо накличешь. Тогда и поймешь, есть ли дело кому до тебя.

– Да кому до меня? Я сама за себя. Я помру, «по дворам, да по семьям» гостинцы потащите. Вот интересно, – вдруг брызнула смехом Чжи Юнь. – Нынче вы все меня поучаете. Сдохну, тогда кто кого будет грызть?!

Бесконечные ссоры Чжи Юнь и Ци Юнь удивляли У Л ун’а. Единоутробные сестры, а больше похожи на кошек, исполненных духа вражды. В любое мгновенье готовы встать в стойку и выпустить когти, и снова спокойствие и безмятежность лабаза взрывает их крик. Отчего же никто не прикроет их «смрадные рты»? У отца не хватило бы духу. Хозяин не столько любил дочерей, сколько их опасался. Застав их грызню, он с притворным спокойствием брел себе прочь, вымещая свой гнев на других.

– Чего встал? За работу, – в тот день под горячую руку попался У Л ун. – Если думаешь, тут представленье, билет покажи.

Стараясь не прыснуть со смеху, У Л ун поспешил со двора. Отец и две дочери – троица жалких паяцев. У Л ун не встречал прежде столь бестолковой семьи. В этом, пожалуй, и есть основное отличие в жизни на улице Каменщиков и в селении Кленов и Ив. У Лун мерным совком насыпал рис в мешки. С каждым взмахом руки на душе становилось теплее и легче. Этой зимой в городском бытии он открыл для себя всевозможные слабые звенья. Это как бреши в стене. Можно влезть, сжавши тело в крысиное. И я сумею пробраться как крыса. Протиснусь и съем подчистую все зернышки риса, которые там, за стеной. Эта мысль привела его в детский восторг. У Л ун даже пискнул, расплывшись в довольной улыбке.

– Чего по-собачьи скулишь? – хозяин по-прежнему строил сердитую мину. – Сегодня, гляжу, ты доволен как пес. Это что же случилось?

– Не, я по крысиному.

– Точно. На крысу похож. Того и гляди, весь мой рис уворуешь. Я чую, что плутни затеял.

На сохлых губах во мгновение ока застыла улыбка. У Л ун вдруг почувствовал – в этих словах есть лишь доля насмешки. Украдкой взглянув на владельца лабаза, считавшего деньги за стойкой, У Л ун размышлял: «Неужели хозяин готов к встрече с крысой? Неужто, почуяв опасность, он вышвырнет прочь грызуна?» Но У Л ун не боялся покинуть лабаз. Ныне голод его не страшил: ведь его основной капитал – это сила и молодость. В городе, где с каждым днем умножаются фабрики и мастерские, ср едства для жизни найдутся всегда.

У лабаза Большого Гуся по «забрызганной бликами зимнего солнца» брусчатке сновали одетые в «пухлый наряд» покупатели. В шуме и гвалте забитой людьми и повозками улицы Каменщиков иногда можно было расслышать чистейший «дин-дон». Бубенцы старой пагоды. В х аосе полнивших улицу звуков У Л ун’у был мил только звон бубенцов