Текст книги "Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами"

Автор книги: Стюарт Джеффрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

III

«Допустим, к примеру, – предложил Жан-Франсуа Лиотар в 1979 году в книге Состояние постмодерна: доклад о знании, – что фирма IBM получит разрешение на размещение на одной из орбит Земли коммуникационных спутников и/или банков данных. Кто к ним будет иметь доступ? Кто будет определять запрещенные каналы или данные? Будет ли это государство? А может, оно будет только одним из пользователей? Появятся, таким образом, новые проблемы права и через них вопрос: кто будет знать?»[145]145
  Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М.: Институт экспериментальной социологии, 1998. С. 21.


[Закрыть]

Спустя сорок лет после того, как были написаны эти слова, в наш век технологических олигархий, таких как Google, Facebook и Twitter, каждый из которых больше и могущественнее многих государств, вопросы Лиотара в отношении нынешних опасений по поводу того, что именно коммерциализация знаний будет значить для нас в век стремительного прогресса цифровых технологий, кажутся пророческими.

Однако в год избрания Маргарет Тэтчер фоном для Лиотара было стремление неолиберальных правительств сократить функции государства до самого минимума. Лиотар считал, что трансформация природы знания может заставить государства пересмотреть свои отношения с крупными корпорациями. И его беспокоило то, что роль государства может стать настолько минимальной, что оно будет способно лишь наблюдать в роли импотента вуайериста за тем, как солидные взрослые покупают и продают друг другу данные по взаимному согласию.

В 1970-е годы, утверждал Лиотар, государство (по крайней мере, в развитых капиталистических странах Европы и Северной Америки) насильственно дистанцировалось от той роли, которую оно играло со времен Второй мировой войны. «Новое открытие мирового рынка, новый виток очень напряженного экономического соревнования, исчезновение исключительной гегемонии американского капитализма и упадок социалистической альтернативы, возможное открытие для обменов китайского рынка и многие другие факторы уже теперь, в конце семидесятых годов, начали подготавливать государства к серьезному пересмотру роли, которую они привыкли играть с 30-х годов и состоявшую в защите, проведении и даже планировании инвестиций»[146]146
  Там же. С. 22.


[Закрыть].

Маргарет Тэтчер занялась именно таким пересмотром после прихода к власти в 1979 году. Но эти изменения роли государства, полагал Лиотар, станут еще больше в результате роста компьютеризации и меркантилизации знаний. Спустя семь лет после того, как он написал эти слова, правительство Тэтчер, дерегулируя финансовую сферу и положив конец эре торгов с голоса и фондовых бирж в пользу быстро развивающихся и всё более недорогих электронных площадок, на практике реализовало то, что, как давно подозревал Лиотар, должно было вскоре случиться.

Состояние постмодерна стало результатом заказа, согласно которому Лиотару было поручено написать отчет о состоянии знаний для Совета университетов провинции Квебек, и его непосредственно беспокоило то, что ликвидация сдержек и раскрепощение капитализма и, как следствие, снижения статуса знания, превращение его из стремления к благородному освобождению человека от уз невежества в простой товар, который нужно покупать и продавать, приведет к упадку и коррумпированию университета как храма науки.

Он предположил, что существовало две истории – одна французская, другая немецкая, – которые университеты предлагали в качестве оправдания того, что происходило в их лекционных залах, семинарских аудиториях и лабораториях. Французская история была нарративом об эмансипации, как он ее назвал. Наполеон провел реформу высшего образования, чтобы обеспечить подготовку эффективных администраторов и тем самым обеспечить стабильность государства; Лиотар утверждал, что эти реформы сыграли освободительную роль и способствовали распространению знаний среди людей.

Немецкий нарратив легитимации был задуман с менее практической целью. Прусский философ и государственный деятель Вильгельм фон Гумбольдт ассоциируется с изречением «наука ради науки», а университетские реформы, которые он провел в Пруссии 1790-х годов, были задуманы в гегелевских терминах: предметом знания были не люди, а спекулятивный дух. «„Спекуляция“ – здесь имя, данное дискурсу о легитимации научного дискурса». Университеты, такие как тот, который он основал в Берлине, должны были раскрыть всю совокупность знаний и изложить как принципы, так и основы всех знаний. В своей работе Теория образования человека Гумбольдт утверждал, что «конечная задача нашего существования – дать как можно более полное содержание концепции человечности в нашей собственной личности <…> через влияние наших действий на нашу собственную жизнь». Эта задача «может быть реализована только посредством связей, установленных между нами как личностями и окружающим миром»[147]147
  Цит. по: Hohendorf G. Wilhelm von Humboldt // Prospects: Quarterly Review of Comparative Education. Vol. 23: No. 3–4 (1993). Р. 613–623.


[Закрыть]. Идея Гумбольдта, пояснил Лиотар, заключалась не в том, что университет должен служить государству, как предполагал Наполеон, а в необходимости для него быть более умственно глубоким и в то же время дружелюбным. Согласно этому нарративу о спекулятивном духе, существует «универсальная „история“ духа; дух есть „жизнь“, и эта „жизнь“ есть представление и формулировка того, что она есть как таковая; средством ее является упорядоченное познание всех ее форм в эмпирических науках»[148]148
  Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна.


[Закрыть].

Лиотар утверждал, что эти два великих нарратива были использованы для легитимации идеи университета. Но в эпоху постмодерна такие рассказы о прогрессе перестали быть убедительными. При неолиберализме, когда знания стали подобны деньгам, такие истории устарели: единственными источниками легитимности были производительность и эффективность.

«Можно представить себе, что знания будут введены в оборот по тем же сетям, что и денежное обращение», – писал Лиотар. Соответствующим различием, как он представлял, тогда станет не «различие знание/незнание, а станет, как и в случае денежного обращения, „знаниями к оплате/знаниями к инвестиции“, то есть знаниями, обмениваемыми в рамках поддержания обыденной жизни (восстановление рабочей силы, „выживание“) versus кредиты знаний в целях оптимизации результативности программы»[149]149
  Там же. С. 22.


[Закрыть]. Он опасался, что образование и обучение становятся ценными только с инструментальной точки зрения, а не по сути. Идея Гумбольдта заниматься наукой ради самой науки стала жертвой постмодернизма. «Знание перестает быть самоцелью», – писал Лиотар[150]150
  Там же. С. 18.


[Закрыть].

Немецкий философ Юлиан Нида-Рюмелин утверждал, что современная европейская политика в области образования понимает образование в узком смысле, как подготовку кадров для рынка труда[151]151
  Nida-Rümelin J. Die Universität zwischen Humboldt und McKinsey: Perspektiven wissenschaftlicher Bildung // Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Pädagogik. Vol. 82. No. 5 (2006).


[Закрыть]. Она проникнута «духом McKinsey, а не духом Гумбольдта». Нида-Рюмелин утверждал, что нам нужно выбирать между Гумбольдтом и McKinsey, глобальной (ее клиентами являются 100 из 150 крупнейших компаний мира) консалтинговой компанией, специализирующейся на решении задач, связанных со стратегическим управлением, в частности проблем повышения эффективности и прибыльности компаний, часто за счет закрытия офисов и заводов. Ее идеалу эффективности подвластны и мамона и Господь: среди ее клиентов Банк Англии и Римско-католическая церковь Соединенных Штатов. Правительство Германии наняло McKinsey после падения Берлинской стены.

Лиотар пошел еще дальше в своем описании грядущей сокрушительной деградации знания и науки. Он предположил, что гниение началось задолго до того, как радикалы из студенческих движений 1960-х годов восстали против своих профессоров. Если эмблемой университета, изобретенного Гумбольдтом, проекта Просвещения по интеллектуальному овладению миром, была цветущая роза – Лиотар показал, что она была поражена болезнью с самого начала.

Лиотар предположил, что совместное развитие Просвещения и Промышленной революции не было случайностью. Промышленность снабжала Просвещение технологиями. Лабораториям нужны деньги для выполнения исследовательских задач, поскольку научные инструменты недешевы. В результате, по утверждению Лиотара, знание становится товаром: наука может притворяться, что ведет объективные и независимые исследования, но на самом деле она находится в руках у тех, кто имеет больше денег: «Следовательно, без денег нет ни доказательства, ни проверки высказываний, ни истины. Научные языковые игры становятся играми богатых, или: самые богатые имеют больше всего шансов быть правыми»[152]152
  Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. С. 109.


[Закрыть].

Лиотар подвергал сомнению силы разума – саму основу проекта Просвещения, проекта человека по овладению миром с помощью науки. Он утверждал, что методы науки и ценность истины, кажущиеся такими беспристрастными и объективными, на самом деле не таковы. Он утверждал также, что есть два великих нарратива, которые в прошлом легитимизировали погоню за научным познанием: что история есть прогресс в направлении социального просвещения и эмансипации, а познание есть прогресс в направлении тотализации знания. В постмодернистскую эпоху они оба утратили силу: коррумпирование стремления к знаниям духом McKinsey как бы означало, что единственное оправдание или легитимацию существования университетов, науки или процесса поиска знания можно найти лишь в их финансовой эффективности.

По мере прихода к власти после публикации книги Лиотара всё большего количества неолиберальных правительств недостатки подобного меркантильного подхода к образованию в целом и к высшему образованию в частности стали очевидны. Кабинеты Маргарет Тэтчер урезали бюджеты на образование и снижали зарплаты учителям и ученым, что спровоцировало утечку мозгов, в основном в Соединенные Штаты. Подобная враждебность к государственному образованию отчасти была вызвана стремлением снизить роль государства; но это было типично также для ее подхода к восстановлению экономики – разделяемого и другими неолибералами подхода, ориентированного на краткосрочный результат. Несмотря на то что сама она была ученым-химиком и получила оксфордское образование, Тэтчер сокращала бюджеты на научные исследования, за что ее упрекали руководители таких фармацевтических гигантов, как Glaxo и ICI.

«Если и существует одно утверждение, с которым большинство экономистов могут согласиться, так это утверждение о том, что в развитых странах экономический прогресс базируется на двух вещах, которые тэтчеризм не смог обеспечить, – поощрении прогресса научных исследований и создании образованной рабочей силы», – писал Джон Кэссиди[153]153
  Cassidy J. The Economic Case for and against Thatcherism.


[Закрыть]. Другими словами, даже если переконфигурировать подход к знаниям как к вещи, имеющей только потребительную ценность, нацеленность на краткосрочные результаты и хроническая недостаточность инвестиций в образование могут привести к тому, что неолиберальное правительство само создаст условия для провала своей политики. Если знания следует рассматривать как просто еще одно из средств обеспечения материальной выгоды, правительство Тэтчер, отдавая предпочтение достижению краткосрочных выгод в ущерб долгосрочным результатам, сильно просчиталось даже в его собственных терминах.

За много лет до написания Состояния постмодерна Лиотар состоял во французской левокоммунистической политической организации «Socialisme ou Barbarie» («Социализм или варварство»). Однако марксистские убеждения, которых он придерживался в 1950–1960-х годах, были им отброшены; он пришел к пониманию, что марксизм представляет собой лишь еще один великий нарратив, гегельянскую выдумку о том, что история человечества приведет к краху капитализма в пользу коммунистического общества, взамен гегелевской цели, состоящей в самораскрытии духа. Такой взгляд на «прогресс» устарел в результате научных, технологических, политических и культурных изменений конца двадцатого века. Поэтому эпоху постмодерна характеризовали как «недоверие к метанарративам»: постмодернисты больше не верили в прогресс или тотализацию историй о человеческих целях. Остался радикальный плюрализм и раздробленность идеалов.

И это ключевой вопрос. То, что Лиотар говорил о смерти великих нарративов, применимо не только к высшему образованию. Рассмотрим нацизм. Через три месяца после избрания Адольфа Гитлера канцлером Германии Мартин Хайдеггер в своем печально известном инаугурационном обращении после избрания ректором Фрайбургского университета 27 мая 1933 года, которое он назвал Самоутверждение немецких университетов, изменил идеалам Гумбольдта, утверждая, что сомнения в бытии «стали „судьбой“ немецкого народа, называемого „народом духа в его историческом совершении“». По сути, это была попытка узаконить служение университетской науки нацистской партии, членом которой был Хайдеггер, поскольку «университет – место, где произносится данный метадискурс, – обязан своей наукой народу, „исторической миссией“ которого является его осуществление в труде, борьбе и познании» или «воплощение своего „подлинно духовного мира“ [Лиотар цитирует Хайдеггера. – С. Д.], который есть „могучая сила наиглубочайшего сохранения всех присущих его земле и крови энергий“»[154]154
  Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. С. 91.


[Закрыть].

Такие великие нарративы утратили силу в эпоху постмодерна. Их вытесняет мир, в котором происходит переход от целей к средствам, отражающий рост технологических инноваций и то, что Лиотар называет повышением ценности «индивидуального удовольствия от товаров и услуг». И всё же в Состоянии постмодерна осталось кое-что от марксизма Лиотара – особенно когда он сомневается в научной объективности. В самом деле, он применяет марксистский анализ к самому знанию, предполагая, что элементы знания являются товарами, такими же как яблоки или машины, то есть их можно покупать и продавать за деньги. В результате у знаний есть не только потребительная стоимость, но и меновая стоимость: «Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным, оно потребляется и будет потребляться, чтобы обрести стоимость в новом продукте, и в обоих этих случаях, чтобы быть обмененным». Далее в книге Лиотар пишет: «…наука становится производительной силой, т. е. моментом в циркуляции капитала»[155]155
  Там же. С. 18.


[Закрыть].

В 1950-х и 1960-х годах Лиотар считал, что без социализма не было бы варварства; в 1970-е годы он считал, что варварство восторжествовало. За объективностью научного исследования, хладнокровным рациональным стремлением к знаниям и цивилизованной университетской жизнью скрывалась варварская неолиберальная погоня за деньгами и борьба за определение того, что является правдой и реальностью с использованием ресурсов, которые можно купить только за деньги. Таково было состояние науки в постмодерне, таким оно и остается.

В то время как ортодоксальный марксизм предполагал, что наука может быть легитимирована в соответствии с нарративом эмансипации, то есть может помочь пролетариату очеловечиться и, таким образом, больше не быть принужденным продавать себя в качестве товара на рынке труда, – эта опция более не была доступна в эпоху постмодерна. Осталось лишь то, что он назвал «эффективность, т. е. наилучшее соотношение „вход/выход“». Если наука – это производительная сила, то, как умопомрачительно предположил Лиотар, среди вещей, которые она производит, есть истина и реальность: «Ученых, техников и аппаратуру покупают не для того, чтобы познать истину, но чтобы увеличить производительность»[156]156
  Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. С. 109, 112.


[Закрыть].

Но, конечно, вы могли бы возразить, истина и реальность – это не продукты и тем более не товары: второе – это то, что наука обнаруживает с помощью своих инструментов, а затем описывает, тем самым добавляя к человеческому знанию, в то время как первое представляет собой ценность утверждений об этой реальности. Но если вы верите в подобные утверждения, значит, вы привержены теории отражения в познании и искусстве. Согласно этой теории, задача науки – запечатлеть реальность. Искусство и язык также должны отражать реальность – отсюда реализм в литературе и живописи; отсюда также идея о том, что язык структурно соизмерим с реальностью, которую он представляет.

Но постмодернистская наука, философия, искусство и литература, мягко говоря, не решают таких задач. По отношению к истине и реальности они являются тем же, чем была Маргарет Тэтчер для британских профсоюзов, – или, если хотите, тем же, чем был Сид Вишес для искусства игры на бас-гитаре.

Лиотар применил к зеркалу теории отражения молот, предположив, что наука является производительной силой и что вне субъективности нет ни объективности, ни какой-либо когерентной субъективности. Не только он в 1979 году философствовал при помощи молота. Американский философ Ричард Рорти опубликовал в том же году свою книгу Философия и зеркало природы[157]157
  Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск: Изд-во Новосибирского университета, 1997.


[Закрыть], ставшую succès de scandale как в философии, так и в других университетских дисциплинах, в которой утверждал, что мы должны перестать представлять язык как зеркало, а вместо этого рассматривать его как инструмент. Еще более дерзко Рорти сбросил с пьедестала истину. Он утверждал, что истинность или ложность утверждения не должна определяться по тому, точно ли оно описывает этот мир. Это была старая теория о соответствии истине, от которой, как и от теории отражения для языка, нужно отказаться. Вместо этого описание утверждения как «истинного» для Рорти было больше похоже на присвоение этому утверждению почетного статуса.

Оба этих ведущих постмодернистских философа, Лиотар и Рорти, в свою очередь, находились под влиянием Людвига Витгенштейна, великого австрийского философа еврейского происхождения, чья первая книга существенно повлияла на принятие концепции языка как отражения и чьи более поздние книги среди прочего были полны размышлениями о том, почему его первая книга неверна. В Состоянии постмодерна Лиотар использует размышления Витгенштейна о языковых играх для объяснения того, что, по его мнению, произошло со знаниями, наукой и человеческой культурой в эпоху постмодерна. Он атаковал претензии науки на то, что одна она, и только она способна производить знание.

Он утверждал, что научные знания состоят из денотативных высказываний, таких, как «Дождь мокрый», или таких, как многозначительно использованное самим Лиотаром «Университет болен». Он противопоставил их перформативным высказываниям, которые могут включать инструкции, рекомендации, просьбы или команды, такие как «Дайте мне деньги», «Я обещаю дать вам деньги» или, пример, который использовал Лиотар, «Университет открыт». Вслед за Витгенштейном он утверждал, что денотативные высказывания и предписывающие высказывания являются ходами в языковых играх, каждая из которых имеет правила, определяющие их использование. Но так же как правила шахмат и регби невозможно сравнивать, так же несоизмеримы правила разных языковых игр. Правила одной игры нельзя использовать, чтобы судить, правильно ли ведется другая игра.

Лиотар утверждал, таким образом, что научное знание включает только денотативные утверждения, в то время как другие виды знания включают несколько различных видов утверждений. Наука не имеет монополии на то, что составляет знание. Он сослался на другие виды знаний, включая savoir-faire, savoir-vivre, savoir-écouter и savoir-entendre – соответственно, «уметь делать», «уметь жить», «уметь слушать» и «уметь слышать». «Речь, следовательно, идет о компетенции, которая выходит за рамки определения и применения истины как единственного критерия, но, помимо этого, оценивается по критериям деловым (техническая квалификация), справедливости и/или добра (нравственная мудрость), красоты звучания, окраски (аудио и визуальная чувствительность) и т. д.»[158]158
  Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. С. 52.


[Закрыть].

Затем Лиотар отделил научное знание от нарративного. Нарративное знание – это вид знания, преобладающий в «примитивных» обществах, и он основан на рассказывании историй, иногда в форме ритуала, музыки и танца. Рассказанные таким образом нарративы не подлежат сомнению, в отличие от денотативных высказываний науки, которые в принципе всегда сомнительны или подвержены фальсификации. Для ученых, утверждал Лиотар, нарративное знание вообще не является знанием. Прагматика научного знания не допускает законности нарративного знания, поскольку оно не ограничивается денотативными утверждениями.

Лиотар видел опасность в преобладании научного знания, поскольку считал, что реальность не может быть целиком воспринята в рамках одного жанра дискурса или репрезентации событий. Наука упускает из виду аспекты событий, которые фиксирует нарративное знание. Другими словами, Лиотар не считает, что научное знание имеет какое-либо основание претендовать на то, чтобы быть более законной формой знания, чем нарративное. Он утверждал, что отвергать нарративное знание таким образом – значит использовать правила одной языковой игры для оценки компетентности тех, кто играет в другую. Для Лиотара это так же абсурдно, как если бы футбольный рефери объявил штрафную игроку в шахматы за ход конем, приведший к положению вне игры. Ученые могут видеть эту проблему иначе: для них оксюморон нарративного знания выглядит как попытка белых фигур выиграть шахматную партию, сцепившись локтями и ломясь через строй черных, сбивая их с доски.

Но несмотря на мнимое презрение ученых к нарративным знаниям, всякий раз, когда они пытаются узаконить свою работу, по иронии судьбы они делают это, апеллируя не к научным критериям, а к нарративному знанию. Как заметил Лиотар, каждый раз, когда вы видите по телевизору интервью с ученым, сделавшим открытие, он пытается контекстуализировать это открытие в терминах великого нарратива, эпической истории о прогрессе знания.

Однако в эпоху постмодерна, которую описывает Лиотар, никто больше не верит великим нарративам, поэтому их легитимизирующая функция устарела. Гегель размышлял о возможной полноте и единстве всего знания; Маркс предназначал науку на роль освободителя человечества. Ни то ни другое больше не выглядело убедительным. Не выглядел так и эпический нарратив о героях-ученых, охотящихся за знаниями в варварском царстве невежества.

Так как же легитимизируется наука в эпоху постмодерна? Ответом Лиотара была перформативность. Это то, что Лиотар назвал «технологическим критерием» – «эффективность, то есть наилучшее соотношение „вход/выход“». Как и всё остальное, знания стали в первую очередь товаром, который производится для продажи и потребления. Тем, что было утеряно в результате, стало стремление к истине. Истина становится расходником, когда знания превращаются в кванты информации.

Из опасения, что государства будут свергнуты большими данными, а люди окажутся во власти тех корпораций, которые контролируют распространение знаний, Лиотар предложил предоставить общественности свободный доступ к электронным базам данных. Тогда компьютеризация способствовала бы демократическому распространению знаний. Но он подразумевал странное знание, которое работало через то, что он называл паралогией.

Паралогия[159]159
  Paralogia (греч. paralogos – противный разуму, неразумный), расстройство мышления, характеризующееся утратой логической последовательности, в результате чего высказывания больного становятся непонятными. – Примеч. пер.


[Закрыть] – это метод рассуждений, который противоречит логическим правилам или формулам и на который в значительной степени полагался сам Лиотар, за что подвергался критике и обвинениям в нерациональности. Своим призывом к паралогии он надеялся опровергнуть легитимизированное перформативностью представление о науке. Он надеялся, что это поможет науке вместо преклонения коленей перед властью или силами неолиберального извлечения прибыли переконфигурироваться в деятельность человека в поиске нестабильности. При этом Лиотар опирался на квантовую механику, которая показала, что субатомный мир недетерминирован, и на работы Курта Гёделя, продемонстрировавшего, что полный и непротиворечивый набор аксиом для всей математики невозможен.

Постмодернистская наука в понимании Лиотара была порождением своего времени и занималась «неопределенностями, ограничениями точности контроля, квантами, конфликтами с неполной информацией, „fracta“, катастрофами, прагматическими парадоксами». Тем самым она «строит теорию собственной эволюции как прерывного, катастрофического, несгладимого, парадоксального развития. Она меняет смысл слова „знание“ и говорит, каким образом это изменение может происходить. Она производит не известное, а неизвестное»[160]160
  Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. С. 52.


[Закрыть].

То, что Лиотар написал о науке и знаниях, имело неоднозначные последствия для политики. В 1970-е годы философы беспокоились о дефиците демократии, поражающем развитые капиталистические страны. В 1973 году Юрген Хабермас написал книгу под названием Проблема легитимации позднего капитализма, в которой утверждал, что в таких странах, как США и Великобритания, где тогда зарождались неолиберальные режимы, люди часто чувствовали себя лишенными политического представительства. Результат называли по-разному: зомби-демократией, фасадной демократией или даже постдемократией.

Хабермас ввел термин «гражданский приватизм». Идея заключалась в том, что избиратели в демократических странах в целом были готовы позволить политическим классам продолжать управлять государством, потому что ожидали, что в результате их жизнь будет изменяться к лучшему. Фактически ради материального комфорта граждане добровольно отказывались от своих демократических обязанностей. Эта стратегия гражданского приватизма, на марксистском жаргоне Хабермаса, «допускает буржуазную демократию лишь в качестве надстройки капиталистического классового господства» – под этим он имел в виду, что люди, подкупленные двухсекционными холодильниками и зарубежными курортами, были готовы уклоняться от исполнения своих демократических обязанностей и отказаться от гражданских прав[161]161
  Хабермас Ю. Проблема легитимации позднего капитализма. М.: Праксис, 2010. С. 99.


[Закрыть].

Франкфуртская школа, которую Хабермас возглавил в начале 1970-х, долгое время беспокоилась о том, что пролетариат прекращает борьбу, подкупленный потребительскими товарами. В своей книге Одномерный человек Герберт Маркузе предположил, что тем, кто стремится уничтожить капитализм, придется искать революционные силы в другом месте – среди тех, кого он называл группами субальтернов, таких как цветные или женщины, – потому что рабочие стали жить слишком комфортно в той системе, которая их эксплуатирует.

Угнетенные классы стали выгодоприобретателями той экономической системы, могильщиками которой – согласно великому марксистскому нарративу – они должны были выступить. В эпоху послевоенного кейнсианского капитализма государство управляло экономикой активнее, чем когда-либо прежде, манипулируя денежной массой или процентными ставками, чтобы предотвратить самые серьезные системные кризисы. Оно выплачивало пособия безработным, тем самым смягчая последствия спада делового цикла, заставляя тех, кто не работает, продолжать функционировать в качестве потребителей. По сути, государство удерживало капитализм от краха в результате кризисов, к которым, как предсказывала марксистская теория, он по своей природе предрасположен.

Между тем, утверждал Хабермас, показная роль государства в демократических странах – служить механизмом воплощения воли его граждан – была незаметно свернута. Выборы представляли собой лишь формальный жест в сторону демократии. Государство, однако, не могло продолжать функционировать без проблем, его раздирали противоречивые требования:

С одной стороны, государство должно перенять функции совокупного капиталиста, с другой же – конкурирующим единичным капиталам нельзя создавать или воплощать никакой коллективной воли до тех пор, пока не устранена инвестиционная свобода. Так возникают противоречащие друг другу императивы расширения для государства возможности общекапиталистического планирования и вместе с тем предотвращения именно этого расширения, которое угрожало бы сохранению капитализма[162]162
  Там же. С. 106.


[Закрыть].

Цель Просвещения, как предполагал Хабермас, была саботирована, и цельность знания растащили на множество независимых специальностей, каждая из которых была отдана на усмотрение узких экспертов. Для преодоления такого раскола необходим новый модерн (modernity) или Просвещение, достойные своего имени. Лиотар возражал, что в данное время это уже невозможно. Постмодернистские общества безвозвратно разделились на взаимно некоммуницирующие группы, каждая из которых погрязла в своих языковых играх и каждая из которых привержена ценностям, которые не разделяются другими группами. В таких обстоятельствах мечта Хабермаса об освобождении человечества через новый проект модерна была нереализуема.

Хабермас жаждал консенсуса, враждебного времени, утверждал Лиотар, и весь его проект основывался на идее о том, что существует коллективный человеческий субъект, который стремится к своему освобождению. Напротив, настаивал Лиотар, нестабильность не является чем-то, что можно ликвидировать программным путем для таких обществ, и уж точно не с помощью рационального дискурса.

Лиотар считал, что стремления Хабермаса хороши, но его аргументация никуда не годится, потому что консенсус вышел из моды и стал сомнительной ценностью. Для сплочения общества необходимо предложить ему понятие справедливости, утверждал Лиотар, которая не является сомнительной ценностью. Тем не менее Лиотар мало что мог сказать о том, как может работать постмодернистская справедливость.

Вместо этого в самом конце Состояния постмодерна он снова поднял вопрос компьютеризированного знания. Он опасался, что это может стать инструментом «мечты» для контроля и регулирования рыночной системы. «В таком случае, – зловеще предупредил он, – это неизбежно повлечет за собой применение террора». Но существует и другая возможность. Компьютеризированные знания могут способствовать свободному функционированию общества как набора разнородных элементов, а не эффективной системы эксплуатации, устраняя угрозу террора. Но так это не работает.

Кому должны принадлежать огромные хранилища и базы данных, которые, как он предполагал, IBM разместит на спутниках, вращающихся вокруг Земли? Он утверждал, что они не должны принадлежать IBM: доступ должен быть предоставлен всем и бесплатно. Но у него нет объяснения, как этого можно добиться. И всё же для тех из нас, кто каждым нажатием на клавишу создает новые данные для онлайн-техноолигархий, позволяя их акционерам разбогатеть на производимой нами информации, Состояние постмодерна может показаться пророческим произведением.