Текст книги "Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II"

Автор книги: Стивен Кут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Если Ивлин надеялся, что король наконец-то кончит волочиться за каждой юбкой, то расчеты посла были куда масштабнее, и он продолжал обрабатывать Луизу, настаивая, чтобы она «умело использовала расположение короля». Ей не следует утомлять Карла, затевая разговоры о делах, и тем более раздражать, высмеивая его друзей. Иными словами, надо играть роль безупречной любовницы так, чтобы его величество «находил радость исключительно в ее обществе». Леди Арлингтон тем временем удалось примирить поэтическое воображение и практический опыт. Уложить Карла и Луизу в постель стало отныне главной ее целью, и, если не удается достичь желаемого за кулисами, то почему бы не привлечь публику? Например, коль скоро уж они за городом, не затеять ли сельские игры? Что может быть забавнее пейзанской свадьбы? Уступая общему нажиму, Луиза согласилась принять участие в спектакле. Наступил вечер. Покои роскошно убраны, Луиза, ослабив подвязки, укладывается под общий смех на кровать. Вскоре появляется жених, ложится рядом с нею, публика скромно удаляется, давая возможность новобрачным закрепить союз. Девять месяцев спустя Луиза родила сына, которого Карл впоследствии признает, дав ему титул герцога Ричмондского.

Потеряв невинность, Луиза решила, что следует закрепить свое положение в обществе. Ей пришлось столкнуться с сильным сопротивлением как при дворе, так и в стране в целом. Английский народ ее ненавидел. Она высокомерна, она католичка, и она француженка. К тому же у нее совершенно непроизносимое имя, так что называть ее в Англии чаще всего предпочитали просто миссис Карвелл. Все с ужасом наблюдали, как совершенно обезумевший от страсти Карл осыпает ее такими подарками, какие даже леди Калсман не снились. Луизе были отведены сорок прекрасных комнат в Уайтхолле. Они были обставлены во французском стиле – на окнах тяжелые гобелены, на стенах картины из Версаля, повсюду – лакированные шкафы с выдвижными ящиками и серебро, огромное количество серебра. И это еще далеко не все. Луизе весьма приглянулось жемчужное ожерелье стоимостью около 8000 фунтов, и она его получила. Леди Нортумберленд продавала за 3000 фунтов сережки, и они тоже достались Луизе. Похоже, государственный кошелек всегда открывался навстречу ее тонким, проворным пальцам. От продажи лицензий виноторговцам она получала ежегодный доход в 10 тысяч фунтов. Карл назначил ей пенсию – 8600, как-то просто подарил 11 000, а в 1682 году она соизволила принять 22 952 фунта. Деньги нужны были Луизе на игру, которую она вела совершенно безрассудно: однажды на один-единственный бросок костей поставила 5000 гиней. В стране роптали на «слишком дорогостоящих женщин при дворе».

Теперь у Луизы было столько денег, сколько в некогда скромных ее снах и не снилось, однако надо было удовлетворить и другое ненасытное желание – обрести достойный статус. Влюбленный до безумия, Карл ни в чем не мог отказать своей «толстушке», он даже договорился с Людовиком, что ей будет предоставлено английское гражданство. Луиза стала герцогиней Портсмутской, а следом графиней Фэрем и баронессой Петерсфилд. Нелл Гвинн это задевало, но у нее оставалось острое орудие мести – смех. Эта женщина лондонского дна постоянно заставляла французскую аристократку выглядеть посмешищем. Стоило Луизе прикинуться скорбящей по умершему шевалье де Роэну (который даже в дальнем родстве с нею не находился), как Нелл на следующий же день облачилась в траурное одеяние, а когда ее спросили, что случилось, откликнулась следующим образом: «Как, разве вы ничего не знаете? Умер татарский хан, а он мне приходится таким же родственником, как шевалье де Роэн герцогине Портсмутской». Когда пущенные ею стрелы достигали Луизы и та соответственно реагировала на них, Нелл называла ее плакучей ивой и постоянно подчеркивала, что общественные и нравственные претензии новоиспеченной герцогини вряд ли пристали содержанке. Ну а попытки Луизы ответить ударом на удар неизменно проваливались. Однажды Нелл появилась во дворце в необычно роскошном платье и драгоценностях.

– Да вы, я смотрю, разбогатели, Нелли, такое платье! – громогласно бросила Луиза.

– Такая красавица, как вы, может сойти за королеву.

Нелл, как настоящее дитя улицы, за словом в карман не полезла:

– Вы совершенно правы, мадам, а такая шлюха, как я, – за герцогиню.

Единственное, что смущало Нелл всерьез, – титул сына Луизы. Однажды Нелл буквально накинулась на Карла:

– Даже ублюдки Барбары стали герцогами только в двенадцать или тринадцать лет, а сын этой французской шпионки еще младенец, а уже кем заделался!

Карл, как всегда в таких случаях, ушел от разговора, грозящего кончиться скандалом, и Нелл пришлось искать другие способы достижения цели. Говорят, однажды, когда Карл пришел к ней на Пэлл-Мэлл, она крикнула, обращаясь к старшему сыну:

– Эй ты, ублюдок, иди поздоровайся с отцом!

Эта манера явно покоробила Карла, и он попросил Нелл никогда впредь не произносить слова «ублюдок».

– А как мне еще его называть? Ваше величество не дали другого имени, – последовал немедленный ответ, и вскоре мальчик получил титулы барона Хедингтона и графа

Берфорда, а впоследствии, в 1684 году, герцога Сен-Альбанского.

Были, впрочем, и другие серьезные дела, требовавшие внимания. В начале ноября 1670 года в Лондоне появился один зарубежный визитер. Весь облик и интересы заметно отличали его от всякого рода повес, обычно окружавших Карла. Это был его племянник Вильгельм Оранский, энергичный юноша 21 года, весьма обещающий, как поговаривали, правитель. Английскому послу в Гааге он показался человеком в высшей степени здравомыслящим, трудолюбивым и скромным. Вильгельм терпеть не мог сквернословия, любил охоту и, избегая участия в различных пирушках, в десять вечера неизменно был в постели. Ивлин нашел юного принца человеком «мужественной внешности с умным взглядом», сам же Карл сразу решил оказать этому молодому и отнюдь немаловажному союзнику самое теплое гостеприимство.

Ему были приготовлены роскошные апартаменты, устроен государственный прием, организована охота, скачки, походы в театр. И только Бэкингем, которого всегда неудержимо тянуло все испортить, умудрился представить молодого человека в несколько смешном виде. Он устроил в честь принца Вильгельма обед, крепко напоил гостя и теперь с явным удовольствием смотрел, как тот, пошатываясь, направляется в ту часть дворца, где живут фрейлины. Впрочем, это мелочь, Карл только ухмыльнулся, и вообще принц Оранский ему, по собственным словам, весьма понравился; правда, имелись у него и крупные недостатки: Вильгельм был «убежденный» голландец и протестант. А главное, он воплощал в себе героическую решимость, которую вскоре продемонстрирует народ, против которого Карл собрался идти войной.

Глава 14. СЕТЬ ЗАТЯГИВАЕТСЯ

Для войны, которая должна была, по сути, стать откровенной агрессией, следовало найти предлог, но сделать это было нелегко. Что бы там Карл ни говорил о «многочисленных недружественных шагах со стороны Генеральных Штатов», когда дело дошло до конкретных претензий, выяснилось, что речь может идти лишь о нападениях на английских поселенцев в Суринаме, неудобствах, чинимых торговой компании «Мерчант адвенчерерз», и таких совсем уж мелочах, как чеканка монет, которые могут показаться обидными для англичан, узор на тканом шитье, напоминающий о победоносном для голландцев сражении на Меуэе и, наконец, введение нового экскурсионного маршрута – прогулки по флагману «Ройал Чарлз» – трофею этой победы.

Этого было явно недостаточно, и Карл вспомнил о старинной традиции, согласно которой кораблям Англии, как владычицы морей, следует при встрече салютовать. Был организован специальный тест. К английскому послу в Гааге лорду Темплу засобиралась жена. Доставить ее к месту назначения должна была крохотная яхта под названием «Мерлин», командиру которой, капитану Крау, было велено пройти мимо голландских судов и потребовать приветствия. Если голландцы откажутся повиноваться, открыть огонь и не прекращать его до тех пор, пока голландский флаг не будет разодран в клочья. Отважный капитан выполнил эту практически невыполнимую задачу, но когда на борт «Мерлина» поднялся голландский адмирал, чтобы выяснить, отчего это вдруг его флот был атакован обыкновенной яхтой, абсурд ситуации стал вполне очевиден. Крау не стал задерживать голландца да и огонь прекратил и за это вполне разумное поведение был по возвращении в Англию брошен в Тауэр.

Другие попытки в том же духе оказались не менее смехотворны. Тогда приняли решение совершить ряд нападений на голландские торговые суда, но одно из них, собственно, самое масштабное, провели на редкость бездарно. В результате столкновения с голландским морским караваном, идущим из Смирны, два английских судна получили тяжелые повреждения, в то время как противник с набитыми добром трюмами благополучно продолжил свой путь. Голландцев эти инциденты, конечно, раздражали, однако у Карла неудачи лишь подогревали боевой дух. Извращенная логика фанатика позволила ему убедить себя в том, что агрессором выступает как раз противник и разбить его – патриотический долг короля Англии. Венецианский посол отмечает: «Король убежден, что голландцы питают к Англии наследственную ненависть, а торговля ее только усиливает, и потому претензиям Соединенных провинций следует положить конец раз и навсегда».

Исполненный решимости осуществить эту задачу, Карл интенсивно готовился к войне. Дважды он съездил в Чатем, где герцог Йоркский планировал будущие морские баталии. Там к нему, как к командующему объединенным флотом союзников, должен был присоединиться французский вице-адмирал д'Эстре со своей эскадрой. Чтобы не допустить этого, голландцы отправили де Рютьера на перехват – его судно утюжило морское пространство между Саусволдским заливом и северной оконечностью Франции. Так и не дождавшись противника, де Рютьер ввел судно в Ла-Манш, но, остановленный туманом и встречным ветром, вынужден был повернуть к фламандскому побережью, где и готовился к атаке англо-французский флот, на стороне которого оказалось значительное преимущество в людской силе и вооружениях: 98 боевых кораблей, 6000 орудий и 34 000 матросов у союзников против 75 кораблей, 4500 орудий и 20 000 матросов у голландцев.

Понимая, что боевой дух и согласованность действий ничуть не менее важны, чем огневая мощь, Людовик строго наказал д'Эстре при встрече с англичанами, уж коли они считают свою страну владычицей морей, салютовать им. В то же время он ясно дал понять адмиралу, что долг его состоит в приумножении славы французского оружия, и поэтому следует, насколько возможно, превосходить союзников в мужестве и выучке. Таким образом, за дружбой с самого начала скрывалось соперничество, и вскоре это скажется, то и дело порождая взаимное недоверие. Ну а пока на носу была война, ее следовало выиграть, и Людовик, отдав необходимые распоряжения морякам, привел в боевую готовность крупнейшую в Европе армию, которой предстояло сокрушить голландцев на суше. Французский король был в своей стихии. «Я принял решение, – заявил он, что ради нашей славы надо атаковать одновременно в четырех местах, а наступление возглавим мы лично».

Как смерч пронесся Людовик во главе своей армии через Льеж и Кёльн и уже в начале июня принимал капитуляцию поверженных голландских городов – Арнема, Амерс-форта, Утрехта. Неся крупные потери, Вильгельм Оранский был вынужден отступить на территорию собственно Голландии, где охваченные паникой бюргеры, страшась полного истребления, решили укрыться за шлюзами каналов, за плотинами и запросить мира. Но тщетно. Людовик даже толком не выслушал голландцев, а Карл, без труда догадавшись, что щедрые условия мира, предложенные ему Вильгельмом, явно направлены на то, чтобы вбить клин между союзниками, отклонил их. Он прекрасно понимал, что Людовик-триумфатор волен продиктовать такие условия мира, какие ему нужно, и решил встать на сторону сильного. Правда, ему пришел в голову некоторый маневр: надо убедить юного племянника отказаться от дальнейшей борьбы за явно проигранное дело, а после усадить его на трон в качестве марионеточного короля. Из этого можно будет извлечь некоторую выгоду.

Однако этот план можно было осуществить, только одержав решающую победу на море, но, увы, английская стратегия военных действий не отличалась новизной, а исполнение оставляло желать лучшего. Полагаясь исключительно на преимущество в силе, союзники решили, что смогут рассеять флот противника, а затем блокировать вражеский берег. Но это было заблуждение. При сближении в Саусволдском заливе голландский флот разделился надвое и атаковал союзников. Пользуясь благоприятным течением и спешно выстраивая корабли в боевой порядок, англичане и французы приняли бой. Но все пошло не так, как задумывалось. Неверно прочитав сигнал, посланный с английского флагмана, французы вместо того, чтобы сблизиться с ним, двинулись в противоположную англичанам сторону, на юг. В результате единая эскадра раскололась надвое. Де Рютьер, понимая, что от его действий зависит судьба страны, навалился на герцога Йоркского. «Ройал Джеймс» загорелся и пошел ко дну. Многие уцелели, в том числе и адмирал запаса лорд Сэндвич, правда, ему не повезло: он пытался спастись на переполненной шлюпке, но она перевернулась, и адмирал утонул. Следующий день тоже не принес союзникам успеха. Яков по-прежнему рвался в бой, но неопытный французский флот действовал слишком неуклюже, никак не мог построиться в правильный боевой порядок, а когда ему все же это удалось, погода испортилась настолько, что пришлось отойти к побережью.

Это ничем, в общем, не кончившееся сражение обернулось тяжелыми людскими потерями – английские составили 2500 матросов и офицеров. Об одержанной победе объявили обе стороны, но ясно было, что стратегическое преимущество, хоть и небольшое, получили голландцы. Англичанам не удалось взять под контроль Северное море и таким образом создать плацдарм для высадки на голландском берегу. Ивлин прав в своей скептической оценке этого бесславного эпизода, который, по его словам, продемонстрировал лишь, «как глупо было рисковать столь блестящим флотом и терять так много людей, преследуя исключительно торговые цели да удовлетворяя амбиции». Людей сколько-нибудь понимающих итоги войны обмануть не могли, а грандиозный замысел Карла одержать победу на море, дабы разбогатеть, обрести силу и избавиться от парламентской зависимости, с треском провалился.

Чтобы хоть как-то выправить ситуацию, он отправил Бэкингема и Арлингтона в Голландию с дипломатической миссией. Политическая ситуация там в свете недавнего военного поражения от французов кардинально изменилась. Униженная нация искала козлов отпущения, и на их роль были выбраны лидеры республиканской партии братья де Витты. На старшего, Иоганна, когда он возвращался домой с заседания правительства, напали на улице какие-то молодчики и избили так, что он месяц пролежал в постели, а оправившись, написал прошение об отставке. В тот же самый день, когда де Витт стал жертвой нападения, Вильгельм Оранский был объявлен городским головой Дордрехта, примеру коего вскоре последовали другие крупные голландские города. Казалось, наследственные амбиции Оранского дома наконец удовлетворяются, и Карл решил воспользоваться этой драматической сменой декораций. Теперь он был более чем когда-либо уверен, что сможет заключить с племянником мир на выгодных для себя условиях. А условия эти были чрезвычайно жесткими: Карл считал, что ему в любом случае удастся застращать молодого человека, который к тому же явно готов заплатить за обретенную наконец-то власть любую цену. Прежде всего – компенсация военных убытков. Карл потребовал от голландцев 10 фунтов ежегодно с каждого за право ловить сельдь в английских территориальных водах. Таким образом, не нажившись, как собирался, на войне, Карл решил нажиться на мире; но, помимо чисто финансовых соображений, он хотел заручиться пусть и младшим, но важным союзником, который наверняка понимает выгоды покровительства короля и потому уступит ему во всем.

Но и этот расчет оказался построен на песке. Еще во время своей поездки в Англию, при близком общении с дядей, Вильгельм точно распознал его склонность обвести другого вокруг пальца; теперь же военный опыт лишь укрепил его собственный характер. Важно было, с одной стороны, не поступиться интересами своей страны, а с другой – не показаться неблагодарным по отношению к Карлу и его французским союзникам. Бэкингем и Арлингтон скоро убедились, с каким человеком им приходится иметь дело. Вильгельм прямо заявил, что, с его точки зрения, не в интересах Англии и далее крепить союз с Францией. В ответ на замечание Бакингема, что патриотизм его неуместен, ибо Голландия – сторона явно проигравшая, он мрачно промолчал, и Бэкингем взорвался:

– Да, да, с вами покончено. Неужели вы сами не видите?

– Да, положение у нас тяжелое, – спокойно ответил Вильгельм, – но всегда остается надежный способ отказаться признать поражение: умереть на последнем рубеже.

Такой язык в ту пору при английском дворе не понимали, и Карла постепенно начала злить несговорчивость племянника. Он даже намекнул, чтобы заставить его покориться, что готов продолжить войну и тогда Вильгельм будет нести личную ответственность за новые жертвы и поражения голландцев, а они неизбежны. Столь откровенному шантажу Вильгельм Оранский не поддался. Точно так же он пропустил мимо ушей циничное замечание Карла, будто финансовые претензии англичан настолько ослабят купцов и судовладельцев республики, что это лишь усилит позиции самого Вильгельма в качестве городского головы. Дальнейшее развитие событий лишь укрепило его решимость действовать самостоятельно и давлению не уступать. Вильгельма глубоко потрясла гибель братьев де Виттов, которых буквально растерзала разъяренная толпа, однако же он с презрением отверг поползновения Карла использовать это убийство в своих интересах. А дело было так. Вильгельм получил от дяди письмо, в котором тот цинично предупреждал, что, если принц не остановит непопулярную в народе войну, его ждет участь де Виттов. «Не следует воображать, – с ледяным презрением писал он в ответ, – будто Ваши угрозы хоть сколько-нибудь меня напугали. Я не из слабонервных».

Это чистая правда, но, не будучи трусом, Вильгельм не был и героем-романтиком. Вести международные игры он умел не хуже Карла. Пока Бэкингем с Арлингтоном вели переговоры с Людовиком, изо всех сил пытаясь вырвать у него обещание не заключать с голландцами сепаратного мира, Вильгельм начал в Англии собственную пропагандистскую кампанию. Ее целью было не только изолировать своего воинственного дядюшку от окружающих его миротворцев (их число становилось все больше), но и убедить англичан, что их подлинные противники не добропорядочные голландцы, а католики-французы. Кампания шла с большим успехом, и вокруг Карла начала стягиваться сеть двусмысленности и подозрительности, в которой он вскоре безнадежно запутался.

Парламентарии этому всячески способствовали, и в конце концов королю пришлось созвать в феврале 1673 года сессию, в ходе которой он предполагал запросить новые фонды. Но еще до этого Карл предпринял ряд шагов, вполне ясно свидетельствовавших о решимости продолжать непопулярную войну. Он распорядился сформировать восемь новых полков для десанта на голландское побережье и одновременно, несмотря на зимнее время, держал в полной боевой готовности флот. Ясно обнажив таким образом свои намерения, Карл далее обратился к услугам тех участников «Кабала», которые по-прежнему полностью стояли на его стороне. Клиффорд, только что назначенный лорд-казначеем, сосредоточился на контроле над государственными расходами, а Энтони Эшли Купер, новоиспеченный лорд-канцлер, стал официальным представителем короля в парламенте. Расставив таким образом силы, Карл открыл сессию парламента 1673 года откровенно лицемерной речью.

Жестом чистого великодушия с его стороны, заявил король, было распустить парламент на столь долгие каникулы. Ему не хотелось беспокоить парламентариев просьбой голосовать за расходы (вотировать), пока в этом не возникнет крайней необходимости. Заявив, что продолжающаяся ныне несчастная война ведется «в интересах страны и ради ее чести», Карл далее оправдывал Декларацию о веротерпимости необходимостью «поддерживать мир дома в условиях войны с внешним противником». Уважаемым парламентариям нетрудно убедиться, что права, гарантированные католикам, куда как ограниченны по сравнению с правами, которые предоставлены диссентерам; точно так же легко увидеть, что новые воинские части сформированы исключительно для отражения агрессии противника, а отнюдь не для того, как кое-кто полагает, чтобы укрепить положение короля в своей стране. Предприняв таким образом попытку поводить парламентариев за нос, Карл далее обратился с просьбой вотировать новые расходы.

В поддержку политики короля выступил Шефтсбери. Карл с удовлетворением слушал, как этот крохотный тщедушный человечек и первоклассный оратор разглагольствует о любви короля к протестантам и патриотической ненависти к голландцам (о секретном протоколе к Дуврскому договору он не был осведомлен). Все более и более разгорячаясь, Шефтсбери мрачно живописал голландцев-республиканцев как «врагов монархического правления во всем мире». Англичанам, говорил он, особенно хорошо известны опасности, проистекающие из республиканской формы правления, и они, вне всяких сомнений, сочтут себя морально обязанными выступить против нее. Застращав таким образом присутствующих призраком республиканизма, Шефтсбери заговорил далее о колоссальных богатствах, которые голландцы нажили торговлей. Он прекрасно понимал, что страх и зависть – самые сильные аргументы. Тщеславные голландцы, вещал Шефтсбери, стремятся к установлению ни больше ни меньше как «всемирной империи наподобие Рима». Амбиции их настолько велики, что даже сейчас, потерпев поражение, они отклоняют предлагаемый им мир. При таких обстоятельствах каждый, несомненно, согласится, что наш общий долг – добить их. Если же, грозно заключил оратор, «у кого-то дрогнет сердце и он позволит им подняться на ноги, то пусть помнит, что Голландские Штаты и по интересам своим, и по устройству – вечный враг Англии!».

Решив, что аудитория должным образом подготовлена, Шефтсбери выдвинул смелый, хотя и сомнительный тезис, долженствующий убедить ее, будто к войне короля подтолкнули сами же парламентарии. Разве обращение парламента от апреля 1664 года, говорил он, не содержит призыва предпринять необходимые действия против Голландии? Это-то верно, только в обращении ни слова не говорилось о насильственных акциях. Но Шефтсбери предпочел об этом умолчать. «Это ваша война, – заявил он. – Это вы подсказали королю, как следует действовать, и слово ваше было истинно и справедливо». Шефтсбери был убежден, что добропорядочные англичане накопили в своих сердцах ненависть против всего голландского и со страстью римлян стремятся повергнуть врага. «Delenda est Carthago» («Карфаген должен быть разрушен»), – с пафосом повторил он слова Катона Старшего и далее, дойдя до кульминационной точки своего выступления, начал демонстрировать чудеса цинизма и изворотливости. В 1668 году, напомнил Шефтсбери, парламент выделил деньги на заключение Тройственного протестантского альянса Англия – Голландия – Швеция, направленного против Людовика XIV Альянс распался, Карл вступил в союз с Францией, совместно они повели войну против Голландии, и вот теперь, призывая предоставить королю кредиты, Шефтсбери выступает за новый тройственный альянс – «альянс между королем, парламентом и народом, и да пребудет он во веки веков».

На парламентариев все это не произвело особого впечатления. Выносить решение на основе пышных слов и риторики они вовсе не собирались. Явно понижая тон дискуссии, депутаты обратились к деталям. У них есть некоторые законные, как им представляется, претензии, у истоков которых стоит как раз Шефтсбери. За время каникул в палате образовалось 36 вакансий, и Шефтсбери лично объявил выборы на освободившиеся места. Не менее восьми из них были отданы Дорсету, где его семья занимала сильные позиции, и среди депутатов бытовало мнение, что таким образом парламент хотят переманить на сторону двора. В результате всех 36 новых депутатов лишили полномочий и приняли резолюцию, согласно которой лишь парламент обладал правом объявлять новые выборы.

Покончив с этим, оппозиция и далее повела дело не без тонкости и с такой мерой организованности, что это позволило ей переиграть Шефтсбери и не дать ему решающим образом воздействовать на позицию парламента. Проблема, стоящая перед депутатами, была по-настоящему сложна. Как бы ни надоела им война, но их еще больше раздражали попытки Вильгельма Оранского наводнить Англию всякого рода пропагандистской литературой и склонить людей на свою сторону. Карл и сам изо всех сил старался поставить барьеры на пути ее распространения. Он арестовал двух голландцев, заподозренных в том, что с этой целью они и были тайно переправлены в Англию. Грузы и отдельные лица, прибывающие в страну, тщательно досматривались (существовала, в частности, версия, будто подстрекательскую литературу доставляют в бочонках из-под сливочного масла, предназначенных для испанского посольства). Было издано постановление, пресекающее «подрывные» речи. Кроме того, Карл выпустил ряд указов, направленных против подпольной прессы, а теперь (что показательно в свете предстоящих событий) изыскивал возможности поставить под контроль недавно вошедшие в Лондоне в моду кофейни. Именно здесь прежде всего собирались люди потолковать о текущих событиях, почитать газеты, и здесь же распространялись памфлеты и сатиры, играющие немалую роль в формировании общественного мнения. Все эти многочисленные меры свидетельствовали о серьезности ситуации, и ответственные и опытные депутаты считали, что в условиях, когда неприятель столь беспардонно нарушает правила международного поведения, пытаясь воздействовать на умонастроения законопослушных англичан, средства на военные расходы следует выделить. И казне действительно было разрешено расходовать дополнительно по 70 тысяч фунтов в месяц на протяжении ближайших полутора лет, однако на определенных и обязательных для выполнения условиях, связанных с тем, что волновало большинство депутатов, – Декларацией о веротерпимости. Тут они решили во что бы то ни стало заставить короля пойти на попятную.

Возражений против нее было два. Первое – юридически-конституционное. Карл декретировал веротерпимость указом, который получал преимущество перед парламентскими актами. Этого депутаты не могли и не собиралась допустить, правда, при всем возмущении свою позицию они сформулировали в выражениях хотя и твердых, но почтительных. «Мы считаем необходимым довести до сведения Вашего Величества, – говорилось в парламентском послании, – что штрафные санкции в церковных делах могут быть приостановлены исключительно парламентским актом». Карл понимал, что выделение денег, в которых он так остро нуждался, напрямую зависит от его согласия снять эту проблему, но поначалу на полную капитуляцию не пошел. Он утверждал, что обладает-таки известными прерогативами в церковных делах, но, смягчая свою позицию, признал, что права приостанавливать санкции у него не было. Парламентарии этим не удовлетворились, заявив, что короля просто ввели в заблуждение. Мало того, палата единодушно проголосовала за то, чтобы направить королю послание с требованием принять меры против растущего в стране влияния папизма.

Таким образом парламент ясно давал понять, что по-прежнему чрезвычайно озабочен как альянсом короля с католической Францией, так и тем, что слишком много католиков получили в последнее время гражданские и военные посты. Главное, депутаты подчеркивали решимость защитить свою англиканскую церковь, свою англиканскую конституцию и свою англиканскую культуру. Преследуя эту цель, они составили так называемый Акт о присяге. Чрезвычайная резкость его формулировок свидетельствует о непримиримой позиции парламента. Отныне всякий, кто желает поступить на государственную службу, обратиться в суд, взять на воспитание ребенка, выполнять те или иные исполнительские функции, должен не только принести присягу на верность короне, но и принять причастие по англиканскому обряду, а также публично отречься от таинства католической мессы. Точная формулировка акта звучит так: «Заявляю, что, на мой взгляд, в таинстве Божественной Вечери нет никакого пресуществления, как нет его в хлебе и вине, кто бы их ни освящал».

В то время как фактически загнанный в угол король безуспешно пытался натравить одну палату на другую в попытках предотвратить принятие акта, члены палаты общин упрямо не хотели выпускать из рук другой акт – о военных кредитах. Они прекрасно понимали, что, если проголосовать за него и передать в верхнюю палату, он будет принят и там, затем одобрен королем и тот, заполучив деньги, сразу же распустит парламент на каникулы. Представители партии двора тщетно заклинали парламентариев не тянуть с голосованием, если, конечно, они хотят скорейшей и безоговорочной победы над голландцами. Те отвечали, что сначала надо решить церковные дела. Это был старый принцип, давно установившаяся конституционная традиция, и она всегда служила палате общин добрую службу в ее борьбе с любыми формами религиозной терпимости.

Карл, с трудом сдерживая ярость, решил пойти с козыря. Эти упрямцы настаивают на принятии совершенно неприемлемого акта? Что ж, в таком случае он просто распустит парламент. В конце концов, у французов кладовые обширные, а Людовику все еще нужен союзник на море. В Уайтхолл был вызван французский посол – но тут Карла ждало тяжелое разочарование, более того, он оказался в таком унизительном положении, какое не мог себе даже вообразить. Посол заявил, что Людовик не может дать Карлу требующейся суммы. Ему придется вернуться в парламент и как-то договариваться с депутатами. Если это означает согласие с Актом о присяге, что ж, так тому и быть. Посол также ясно дал понять, что король Франции по-прежнему рассчитывает на поддержку Карла. Уже полученные деньги надо отрабатывать. Ситуация сложилась патовая. Выходит, король Англии больше не может по своему усмотрению распустить парламент, более того, он вынужден получать указания и от французов, и от собственных депутатов. Карла II Стюарта, того самого Карла, который считал себя по силе и славе первым среди европейских монархов, переиграли и свой собственный парламент, и Король-Солнце. Это было катастрофическое падение – Карл прекратил действие Декларации о веротерпимости и одобрил Акт о присяге. На улицы Лондона высыпал торжествующий люд. Англиканское большинство страны добилось своего, религиозная нетерпимость была легализована и стала фактом действительности.