Текст книги "Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II"

Автор книги: Стивен Кут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Интерес к внутреннему устройству судна лишний раз свидетельствует о практическом складе ума Карла. Ивлин отмечает, как часто он толковал с ним об убранстве яхт, хотя сам-то этот великий любитель дневников и знаток искусств и наук (современники называли его виртуозом) хотел бы поговорить со своим монархом о предметах более серьезных. В результате возникла обоюдоприятная близость. Ивлин высоко, хотя и с достойной сдержанностью, отзывается о короле – «человеке жизнерадостном, доступном, вовсе не жестоком или кровавом». Ему нравилась королевская стать Карла, у него «великий» голос, «все движения естественны». Ивлин наслаждался его «незаурядным талантом рассказчика всяких забавных историй», и, естественно, ему доставляло удовольствие, что король – как и он, Ивлин, – любит растения и строительное дело.

Тем и другим Ивлин занимался профессионально, и ему было приятно, когда его величество при случайной встрече в Уайтхолле в присутствии знатных придворных поблагодарил его за книги «Архитектура» и «Сильва»[6]6
  Название трактата Ивлина о лесных растениях.


[Закрыть] С характерными для Карла непринужденностью и живым интересом к практическим делам он наговорил автору кучу комплиментов, особо отметив важность предметов и отличное оформление обоих изданий. Что со стороны короля это был не просто реверанс, подчеркивает произошедшая следом небольшая сцена. Карл знаком предложил Ивлину идти за ним. Они подошли к окну, и король попросил дать ему чистый лист бумаги и мелок. По случайности у Ивлина оказалось и то и другое. Король, записывает Ивлин, расправил бумагу на сиденье стула и «набросал план перестройки Уайтхолла, включая залы государственных приемов и иные подробности». Ивлин вынужден был признать, что схема сделана «не лучшим образом», но тем не менее он сохранил рисунок как «большую редкость».

Именно Ивлин познакомил Карла с человеком, которому предстояло заняться резьбой по дереву в целом ряде королевских дворцов. Это был некто Гринлинг Гиббоне. Ивлин нашел этого молодого человека в деревенской глуши, где он в одиночку занимался своим делом. Тогда Гиббоне создавал рельефное изображение одного из полотен Тинторетто, и на гостя произвели большое впечатление как мастерство, с каким копиист передал не менее сотни человеческих фигур, так и прекрасно орнаментированная рама. Ивлину показалось, что «даже в природе нет той нежности, той тонкости, что отличает вырезанные на ней цветы и фестоны». Такого человека непременно надо было представить королю, и, дождавшись удобного момента, Ивлин «попросил Его Величество отпустить (его) на несколько дней и доставить мастера вместе с работами во дворец; готов поручиться, что ничего подобного прежде Его Величеству видеть не приходилось, Вы будете довольны, сир, и наверняка найдете ему применение». «Отличный образец резьбы по дереву» был обычным порядком переправлен в Уайтхолл и помещен в покоях сэра Ричарда Брауна, тестя Ивлина. Ивлин спросил Карла, не желает ли тот, чтобы произведение перенесли к нему в кабинет, но Карл с обычной легкостью бросил: «Зачем же? Лучше проводите меня к сэру Ричарду». Увиденное Карлу чрезвычайно понравилось. «Едва войдя, он сразу же стал рассматривать работу, долго от нее не отрывался, а потом заговорил с мистером Гиббонсом, которого я привел поцеловать королю руку. Далее Его Величество распорядился немедленно перенести работу на сторону королевы и показать Ее Величеству».

Однако же королевское покровительство давалось нелегко. Едва королева бросила взгляд на работу Гиббонса, как некая мадам де Бур, «француженка, снабжавшая придворных дам юбками, лентами и всяческими безделушками из Парижа», разразилась придирками, хотя «разбиралась в этих вещах не больше, чем осел или обезьяна». Тем не менее Екатерина Браганза сочла нужным прислушаться к ней, а не к Ивлину, и, к большому неудовольствию последнего, его протеже пришлось вернуться в свой деревенский домик. Чтобы помочь талантливому юноше, надо было искать другие способы, и наилучшей средой для этого оказался небольшой и замкнутый круг художников и интеллектуалов того времени: «Мистер Рен заверил меня, что все будет в порядке; помимо того мне удалось уговорить Его Величество использовать Гиббонса на работах в Виндзоре, который перестраивался под руководством моего друга, архитектора мистера Мэя».

К Виндзору Карл выказывал особый интерес. Сэру Сэ-мюэлу Морланду – инженеру, руководившему строительными работами, Карл велел окружить замок фонтанами и соорудить насос, через который струи воды, поступающей из Темзы, будут выбрасываться на высоту 60 футов. Из самого замка были убраны многие средневековые скульптуры и картины, чтобы освободить место работам таких художников, как, например, создатель фресок итальянец Антонио Веррио. Теперь, занимаясь повседневной рутиной – обедая с придворными в зале приемов, или беседуя с высокопоставленными лицами у себя в кабинете, или отдавая распоряжения слугам, – король мог разглядывать извивающиеся на стенах и потолках аллегорические фигуры. Здесь же он удовлетворял свой интерес к музыке. Балет его скорее раздражал, а нечастые маскарады не шли ни в какое сравнение с пышными представлениями в Уайтхолле, когда был жив отец, однако инструментальной музыкой он неизменно и искренне восхищался. Тон, как и во всем остальном, задавали французы, но Карл внес свой вклад и в развитие английской музыки, сначала включив Генри Перселла в состав детского хора, певшего в королевской часовне, а затем, когда молодой человек обнаружил дар композитора, заказывая ему инструментальные произведения. Впоследствии Карл назначил Перселла органистом Вестминстерского аббатства и, наконец, в 1682 году – придворным композитором.

Ивлин, тоже большой любитель музыки, называл Перселла величайшим английским композитором. Разделял этот вельможа с Карлом и интерес к живописи. В его дневниках есть любопытный фрагмент, где описывается вечер, который они с королем провели в обществе Сэмюэла Купера, считавшегося лучшим миниатюристом своего времени. Как-то Ивлин был приглашен в личные покои короля, где застал его позирующим (занятие, которое он страшно не любил) Куперу, делавшему мелом наброски его лица и головы для новых монет. Ивлину «была оказана честь держать свечу, при пламени которой тени получались лучше, чем при дневном свете». Кроме того, он должен был развлекать короля, пока тот позирует, чем Ивлин и занимался, «толкуя о разных предметах, связанных с живописью и гравюрами».

Купер сделал множество зарисовок, а миниатюра, которую он создал в 1665 году, и поныне остается одним из лучших изображений Карла И. В ней схвачены многие из его самых характерных черт. Переплетенные ленты ордена Подвязки передают ощущение роскоши и силы, а настороженный, проницательный взгляд – опыт властителя, который всегда выходит за пределы близлежащего, проникая в потаенные, эгоистические мотивы человеческого поведения. В этом смысле лицо скорее напоминает маску, нечто одновременно застывшее и подвижное. Современники были заинтригованы, отчасти растеряны. «Знавшие короля не могли отвести глаз от портрета, – писал лорд Галифакс, – многим казалось, что увидеть портрет важнее, чем услышать самого монарха. Отчасти это было, как и у большинства мужчин, лицо весельчака, и хотя всего на нем не прочитаешь, проницательному наблюдателю оно могло сказать немало». Действительно, холодным это лицо не назовешь никак. Хотя Ивлин нередко называл взгляд Карла «свирепым», Куперу удалось передать его чувственность, столь же характерную для внешности короля, сколь и властность. Тяжелые брови и впрямь выдают человека, который может внушать страх, но нос картошкой и большая складка посреди подбородка, а также полные губы, которые в детстве называли «уродливыми», намекают на то, что их обладатель ценит многочисленные радости жизни. Не скажешь, что это лицо красивое, но оно привлекает к себе внимание, в чем Карл и сам отлично отдавал себе отчет. «Н-да, та еще птица, – бросил он как-то, разглядывая собственный портрет, – настоящий урод».

На портрете, выполненном Купером, изображен мужчина со слегка отечным лицом, глубокими морщинами вокруг носа и губами, свидетельствующими о мягкости и изнеженности. Именно эти черты отталкивали в короле большинство его подданных, и Ивлин различал их ничуть не менее остро, нежели Купер. Он с болью признавался себе во «множестве несовершенств» короля. Для него была неприемлема жизнь, «проходящая в роскоши и расточительстве». Он питал отвращение к «юбочничеству» короля, ему было тяжело видеть, как легко он меняет мнения и обманывает своих советников. Не по душе ему было и то, что Карл «слишком уж интересуется французской модой». О соперничестве между ним и Людовиком XIV смехотворно свидетельствует один эпизод, получивший известность как «история персидского жилета».

После Большого пожара в Лондоне и вызванного им упадка английской торговли Карл решил, что двор должен продемонстрировать всей стране пример экономии, отказавшись от дорогой французской моды и «заменив камзол, жесткий воротник, ленты, плащи и так далее на скромный, по персидскому образцу, жилет с поясом или лентой, а шнурки и подвязки с драгоценными камнями – на пряжки». Ивлин верноподданно отдал должное «скромности и полезности» новой моды, и на день рождения королевы, отмечавшийся в ноябре, около ста придворных явились одетыми как положено. Иные из них заключили с королем пари, что долго на своем он стоять не будет, и не ошиблись, хотя изменить свое решение Карла заставило не только его обычное непостоянство. Когда новости о переменах в Лондоне достигли Парижа, Людовику вся эта история показалась настолько дикой, что он велел переодеть на новый английский манер лакеев. Еще какое-то время Карл держался, но потом вынужден был уступить и вернуться к прежнему французскому стилю.

Надежды Ивлина на то, что король откажется от своих причуд, не оправдались, а посещение королевской библиотеки убедило его, что, несмотря на интерес к искусствам и наукам, Карл не был ни прилежным читателем, ни серьезным исследователем. Доступ в библиотеку Уайтхолла Ивлину удалось получить, когда король был в Виндзоре, и переступал он ее порог «в ожидании каких-нибудь любопытных открытий». Но его ждало разочарование. «Среди тысячи примерно томов нашлось буквально два-три, в которые я не заглядывал бы раньше». Библиотека оказалась не рабочим местом, а скорее хранилищем, куда венценосец складывал подарки. Ивлину попались «несколько книг по истории, дневники путешественников, французские книги, множество карт, морских и сухопутных, развлекательная литература, подарочные издания, книги по строительству, наконец, издания, связанные с флотом». Его внимание привлекло несколько богато иллюстрированных средневековых манускриптов, но три-четыре дня, проведенных за их чтением безвылазно, в целом лишь укрепили его в чувстве разочарованности.

Коллекция картин, размещенных неподалеку от библиотеки, оказалась гораздо интереснее; помимо полотен Рафаэля и Тициана, на Ивлина особое впечатление произвело изображение Марии Магдалины и воскресшего Христа кисти Ханса Гольбейна – работа, «отличающаяся каким-то неповторимым благоговением и небесным восторгом». Разглядывая эти шедевры, Ивлин попутно знакомился с королевской коллекцией старинных часов и маятников. Карл и впрямь испытывал особенное влечение к предметам, отмечающим течение времени (в Англии тогда был расцвет часового производства), пусть даже эти красивые изделия в отлакированных ящиках черного дерева редко показывали одно и то же время. Собрание этих раритетов лишний раз свидетельствует об интересе Карла к технике; наверное, именно это отчасти подвигло монарха на самый, быть может, важный шаг всей его меценатской деятельности – основание английского Королевского общества.

Оно было создано по хартии 15 июля 1662 года, и неподдельный интерес Карла к науке привел к тому, что исследования и споры на научные темы вошли в обиход жизни и городской, и сельской знати. Через одного из приближенных Карл обратился к академикам с просьбой ответить на вопросы, почему особо чувствительные растения при прикосновении скукоживаются, а яйца муравьев иногда оказываются по размеру крупнее, чем сами муравьи. Он даже распорядился устроить на территории Уайтхолла лабораторию, в которой мог бы наблюдать за ходом соответствующих экспериментов либо проводить их сам. Карл проявлял живой интерес к различным изобретениям членов общества, дарил ему всякие забавные вещи и на протяжении всей своей жизни посылал каждому академику персонально оленину, которая обычно подавалась к столу на ежегодном праздничном обеде. Таким образом Карл не только способствовал расцвету наук – он поощрял фундаментальные сдвиги во всем мировидении верхушки английского общества. Ее представители уже не удовлетворялись простым созерцательством, они стремились истолковать явления природы в строгом соответствии с текстами античных философов, прежде всего Аристотеля. Деятели церкви, например епископ Барнетт, немедленно объявили о начале бескровной революции и наступлении благотворных перемен, служащих благу человечества. «Истина заключается в том, – писал Барнетт, – что вместе с Реставрацией восторжествовал дух знания, и миряне, точно так же, как и священство, бескорыстно соревнуются в различных его областях». «В особом почете, – продолжал он, – математика и новейшая философия».

Конечно, это хоть и объяснимое, но преувеличение: на самом деле основы нового научного знания были заложены в начале столетия «натурфилософами», и в частности Фрэнсисом Бэконом. В его знаменитой «Новой Атлантиде» развернута картина великолепно организованной социально-политической структуры, в которой «Дом Соломона» предоставляет все возможности для овладения естественным миром на благо всех людей. Лондонский Грэ-шам-колледж укреплял дух научного эксперимента начиная где-то с 80-х годов предыдущего столетия, развивались науки и в Оксфорде. В годы, непосредственно предшествовавшие Реставрации, Ивлин вынашивал идею создания небольшого колледжа, в котором ученые могли бы исследовать проблемы садоводства, медицины и химии. «Развитие экспериментального знания – вот главная цель такого института», – писал он, и с основанием Королевского общества эта мечта, казалось, была близка к осуществлению. Томасу Спратту, который приступил к написанию своей «Истории Королевского общества» еще в 1663 году, представлялось, что рост научного знания есть наилучший способ совершенствования подлинно христианского сообщества людей и укрепления того, что он называл «мирной взвешенностью суждения».

Из работы Спратта следует, что в то время Королевское общество уже было занято наблюдениями над спутниками Юпитера и исследованием различных вопросов метеорологии, географии и садоводства; в то же время его члены разрабатывали различные проекты, направленные на укрепление национальной безопасности, включая исследования по баллистике и анализ селитры. Важнейшей частью деятельности Королевского общества была регулярная публикация результатов исследований; не все из замыслов его основателей осуществились сразу, однако достижения составляют впечатляющую картину. В группу ученых и дворян-любителей, привлеченных Карлом к научным изысканиям, входили, в частности, Роберт Гук, Роберт Бойль и прежде всего сэр Исаак Ньютон. Благодаря открытиям этих людей стало ясно, что законы Вселенной едины и познаваемы. Соответственно Карл, как вдохновитель и меценат (пусть эксперименты этих ученых вызывали у него порой скептическую улыбку), занял место не только в истории Англии, но и во всеобщей истории идей.

Одним из главных направлений деятельности общества стала реформа разговорного английского языка. Нам нужен, пишет Спратт, «связный, обнаженный, естественный разговорный язык; четкие выражения; ясные чувства; непринужденная легкость; по возможности математическая определенность; языку высоколобых мы предпочитаем язык ремесленников, крестьян и купцов». Такого рода очищение языка от всяких наносов казалось желательным и целому ряду сочинителей, включая Джона Драйдена, который впоследствии станет при Карле поэтом-лауреатом. Драйдену нравилась непринужденная элегантность светской беседы, зеркалом которой он считал возникшую в годы Реставрации моду на комедию нравов. Развитие того и другого Драйден приписывал королю лично. «Если спросить, отчего наша беседа сделалась так изящна, меня, – писал он, – я прямо и безо всякой лести скажу: этим она обязана двору, и в особенности самому королю, который своим авторитетом как бы узаконивает ее». Его тонкий вкус, его легкость освобождают английский язык «от природной скованности» и «застывших форм».

Все эти лингвистические сдвиги находят отражение в комедии эпохи Реставрации. Карл проявлял к ней самый непосредственный интерес, нередко подсказывал авторам сюжеты, придирчиво читал отдельные сцены. Окружение следовало его примеру, и, хотя самые выдающиеся образцы литературы этого времени – «Потерянный рай» Мильтона и «Путь паломника» Баньяна – напрямую связаны с пуританским мироощущением, многие из наиболее характерных произведений поэзии, прозы и драматургии своим появлением в немалой степени обязаны существованию группы высокородных аристократов, называвших себя «остроумцами». В кругу этих молодых людей, весьма образованных, настроенных критически и ведущих разгульную жизнь, выделялись драматург сэр Джордж Этеридж, Томас Сэквилл, сэр Чарлз Седли, печально прославившийся участием в пьяной драке в Ковент-Гарден, и прежде всего самый знаменитый и самый несчастный из распутников эпохи Реставрации Джон Уилмот, граф Рочестер.

Современники отмечают, что он был наделен «на редкость ярким умом и отнюдь не лишен природной скромности, пока его не развратил двор». Распутство приняло форму «пьянства в сочетании с развратом»; при этом возникало впечатление, будто маниакальное стремление графа к саморазрушению порождено вульгарностью и абсурдностью мира, в котором духовность столь очевидно уступила место тщеславию и глупости. В лучших сатирических вещах Уилмота, несущих следы двойного влияния – Горация и Буало, – ощущается сила и энергия, только направленные не туда, куда надо, и бездарно растраченные. Англия эпохи Реставрации и в особенности Лондон предстают в его сатирах пустыней, где истинную жизнь подменяет мишура. Даже естественные радости секса, и те утратили подлинность. Скажем, у читателя поэмы «Синьор Дидло», в которой главного героя преследуют по улицам Пэлл-Мэлл обезумевшие от разврата придворные дамы, возникает тоскливое ощущение распада, бессмысленности жизни. Еще острее оно проявляется в другом стихотворении – «Сатир против разума и человечества». Разумный изначально, твердый человек запутывается в тяжелейших внутренних противоречиях и в конце концов горько заключает:

 
Года и опыт, набегая,
Влекут к могиле, открывая,
Что жизнь ничтожна и мала,
Остались тлен лишь и зола
От гордого ума полета…
 

Звезда графа Рочестера блистала на небосводе того времени так ярко, хотя и недолго, что писатели, и в особенности драматурги, невольно следовали его примеру, изображая самых характерных комических фигур эпохи Реставрации – повес и распутников. Один только перечень этих персонажей, нашедших наиболее полное воплощение в образах Дориманта, «утонченного демона» из комедии Этериджа «Щеголь», и Хорнера из «Крестьянки» Уичер-ли, свидетельствует, сколь тесно была связана со своим временем тогдашняя комедия. Именно актуальность, по крайней мере в театральном искусстве, и поощрял всячески король, что подтверждается, в частности, одним декретом, принятым еще в начале его царствования. В 1660 году он выдал лицензии Томасу Киллигру и сэру Уильяму Дэ-венанту, по которым этим людям не только дозволялось построить театры и набрать труппы, но и предписывалось отныне поручать женские роли только актрисам, так, чтобы пьесы «представляли собою не одно лишь бездумное развлечение, но становились полезным и поучительным отражением текущей действительности».

Так возникли две труппы: «Актеры короля» и «Актеры герцога Йоркского», дававшие представления соответственно в Королевском театре, «Друри-Лейн», и театре, построенном Реном в Дорсет-Гарденз. Спектакли начинались во второй половине дня, залы заполняла самая разношерстная публика – от женщин легкого поведения до аристократок, – одетая так, чтобы «возбудить аппетит» своих любовников. Кресла в самых дорогих рядах были обиты зеленым сукном, а перед входом в театр возбужденных зрителей встречали «апельсиновые девицы» с корзинами в руках, зазывно улыбающиеся гостям под строгим присмотром миссис Мэри Меггс, более известной под именем «апельсиновой хозяйки». Одна из этих девиц, Нелл Гвинн, станет со временем самой известной из любовниц Карла.

Считалось, что Нелл Гвинн родилась в Коул-Ярд-Элли, бедняцком районе к востоку от Друри-Лейн. Возможно, отцом ее был некий Томас Гвинн, торговец фруктами из Уэльса, и уж наверняка жила она с матерью и сестрой Розой в условиях самых жалких. Еще ребенком Нелл посылали торговать рыбой, потом она прислуживала в борделе неподалеку от Друри-Лейн. Такое детство приучило ее к нравам улицы, она умела постоять за себя, то надевая маску невинности, то пуская в ход когти. Нелл была прирожденной актрисой и рано поняла, что в мире, куда ее забросила судьба, благополучие, а порой и сама жизнь зависят от умения нравиться мужчинам. В 1663 году, когда ей было всего тринадцать, Нелл стала «апельсиновой девицей» при K°ролевском театре.

Здесь и развернулись все ее таланты. Сделавшись любовницей ведущего актера театра, внучатого племянника Шекспира Чарлза Харта, она при его покровительстве быстро прошла путь от прилавка на сцену. Харт учил ее играть, Джон Лейси – танцевать, и уже через два года Нелл Гвинн стала ведущей актрисой труппы. В комедийных ролях и ролях травести, в сценах, где страсть рвется в клочья, она была совершенно неотразима. Завзятый театрал и ценитель женской красоты Сэмюэл Пепис был ею буквально очарован. В марте 1667 года он видел Нелл в роли Флоримелл из «Королевы-девственницы» Драйдена и после просмотра спектакля записывал в дневнике: «В комедии ничего подобного мне раньше видеть не приходилось; Нелл – просто чудо, и как девчонка, сгорающая от любви, и главным образом как юный щеголь, у нее такая осанка, такие движения, каких мужчина не сыграл бы».

Но Пеписа привлекала в Нелл не только актриса. Она отличалась редкостной естественностью настоящая «проказница», чей хриплый смех и острый, нестеснительный язычок повергали к ее ногам одного мужчину за другим. Однажды, заглянув за кулисы, Пепис наткнулся на Нелл и еще одну актрису, Ребекку Маршалл, и был совершенно потрясен и шокирован их речью. «О Господи, пишет он, – как все просто! И сколько мужчин к ним липнет, стоит им сойти со сцены, и как непосредственны они в своей речи». Потом Пепис увидел Нелл на майских празднествах 1667 года, когда она, в накладных рукавах и корсаже, смотрела с балкона своего дома на доярок с гирляндами, – «девчонка-загляденье».

Такой же Нелл показалась и Карлу. Шел 1667 год, выходки леди Калсман становились все невыносимее, и по контрасту Карл начал обнаруживать живой и откровенный интерес к этой девчонке с улицы. Возможность познакомиться с Нелл выпала, когда они с братом оказались однажды в театральной ложе по соседству с ней, пришедшей сюда в сопровождении некоего мистера Вильерса. Карл заговорил с Нелл и, когда спектакль кончился, пригласил ее вместе со спутником поужинать. Герцогу Йоркскому было поручено отвлекать Вильерса, пока Карл заигрывал с Нелл. Все шло прекрасно, но когда принесли счет, выяснилось, что у Карла и герцога не хватает денег расплатиться. Бедняге Вильерсу пришлось это взять на себя, а Нелл, демонстрируя тот самый острый язычок и остроумие, что делали ее столь желанной в глазах мужчин, съязвила: «Веселенькое дельце, с такими бедняками мне еще сидеть в таверне не приходилось».

К началу 1668 года Карл уже «несколько раз» посылал за Нелл, а еще два года спустя переселил ее в дом на Линкольн-Инн-Филдз. Там 8 мая 1670 года она родила ему первого ребенка, а на следующий год, когда вновь забеременела, король купил ей дом в гораздо более престижном районе, на Пэлл-Мэлл. Сад, примыкающий к дому, выходил на Сент-Джейм-ский парк, и Карл, которому всегда было наплевать, что думают люди о его интрижках, приказал сделать нечто вроде насыпи, чтобы Нелл легче было забираться на стену и болтать с ним. Как-то раз Ивлин был совершенно шокирован, оказавшись случайным свидетелем «интимного разговора между королем и миссис Нелли… она сидит на стене, а король стоит внизу на зеленой лужайке». Ну а в самом доме у Карла была полная возможность вступать с возлюбленной в более тесные отношения: он приходил на музыкальные вечера, которые она начала с недавнего времени устраивать, смотрел, как она порхает по залу в своем свободном, с развевающимся подолом платье, и любовался ею обнаженной – восхитительная шаловливая Венера, как изобразил ее сэр Питер Лели, с матовой кожей, полной грудью, готовой к любви. Поистине король находил в этом доме отдохновение от леди Калсман с ее политическими амбициями, ибо, как вскоре выяснилось, к великому облегчению и Карла, и публики, следившей за развитием романа, Нелл эта сторона жизни совсем не интересовала. Популярные версификаторы не преминули отметить этот факт:

Малютка Нелл живет на Пэлл. Король ее пригрел. В кровать его смогла загнать, Но скипетр – он цел.

К тому же Нелл была слишком умна, чтобы объявлять войну своим соперницам, а Карл слишком любвеобилен, чтобы ради одной оставить других. Не забыл он, в частности, робкого шарма фрейлины, сопровождавшей его сестру в Дувре, и теперь, когда Генриетта Анна уже не могла остановить его, никто не мешал пустить в ход как щедрость, так и положение венценосца. Потребно было то и другое, потому что Луиза де Керуаль была и бедна, и тщеславна. Представлявшему короля на похоронах Генриетты Анны Бэкингему было поручено прощупать почву, но, как нередко с ним случалось, он явно превысил свои полномочия. Идея Карла заключалась в том, чтобы предложить Луизе стать фрейлиной королевы Екатерины, однако когда дело дошло до конфиденциального разговора, Бэкингем не удержался и наговорил столько всего, что у девушки голова пошла кругом: якобы брак Карла доживает последние дни, и Англии скоро понадобится новая королева. Луиза слушала, и ей рисовались самые радужные перспективы, особенно если учесть, что нынешнее ее положение явно оставляло желать лучшего.

К тому же после смерти Генриетты Анны она осталась безо всякой опеки и, происходя из семьи, насколько родовитой, настолько и обнищавшей, понимала, что теперь ей самой придется предпринимать какие-то решительные шаги, иначе и о положении, и о преуспеянии можно забыть. А претендовать на то и другое, считала Луиза, она может уже по праву рождения и поэтому затеяла хитроумную игру, которая должна была принести желаемый результат. В этой игре у нее было одно большое преимущество – современники находили Луизу де Керуаль несравненной красавицей. У нее были матовая кожа, темные волосы и, по словам Ивлина, «простодушное детское личико». Эти природные дары Луиза тщательно развивала, подражая манерам самых утонченных дам при дворе короля Людовика XIV В общем, она была, как тогда любили говорить, прекрасна. Менее всего поведение Луизы отличалось естественностью и непосредственностью, но она настолько овладела искусством нашептывать своим слабым и томным голоском элегантные банальности, надувать губки, вздыхать и устало откидывать головку, как героиня какого-нибудь модного романа, что производила именно то впечатление, какое хотела. Иное дело, что за этой маской всегда скрывалась надменная, хотя и без гроша в кармане, дама, твердо вознамерившаяся занять достойное положение в мире, дама, равно ценящая и роскошь королевской жизни, и ее денежное выражение.

Со всевозрастающим изумлением английский двор наблюдал, как очарованный король гоняется за женщиной, которая упорно отказывается ему уступить. Но если англичане заключали пари, сколько еще она продержится, то у французов появился иной, более серьезный интерес. Похоже, если есть нужда проникнуть в тайные замыслы Карла, то лучшего шпиона, чем эта дама, не найти; правда, как сообщал в Париж французский посол, «король вопреки слухам к ней еще не ходит». И пройдет более полугода, прежде чем эта в общем-то пресная, расчетливая красавица допустит Карла в роскошные апартаменты, которые были ей выделены в Уайтхолле. Но уж после того как двери их открылись, Карл заходил к Луизе дважды на день, бдительно следя, чтобы каждое ее желание выполнялось немедленно и беспрекословно.

Так продолжалось до осени 1671 года, когда во время одного из приемов во французском посольстве Луиза вдруг почувствовала приступ тошноты. Убежденные в отличном качестве своего стола, французы торжествующе заключили, что Луиза беременна. Добрую весть немедленно сообщили Людовику, что и неудивительно – в последние месяцы Версаль только об этом и думал. Один из королевских министров написал в Лондон, что король чрезвычайно доволен полученным известием и ждет новых сообщений. Слух, разумеется, оказался ложным, и тогда влиятельные соотечественники начали оказывать на Луизу нешуточное давление. Они требовали, чтобы она ради благополучия своей страны пожертвовала женской честью.

С ней имел конфиденциальную беседу французский посол, а обаятельный и искушенный Сент-Эвремон бросил на решение этой проблемы свой немалый литературный дар, мягко намекая Луизе, что по сравнению с бесспорными преимуществами капитуляции радости самообслуживания нездоровы и даже аморальны. «Так что, не слушая голоса гордости, уступи восторгу искушения». Но все это ни к чему не приводило, и тогда приближенные короля перешли к решительным действиям. Леди Арлингтон прямо заявила Луизе, что выбор у нее простой и ясный: либо стать любовницей короля, либо удалиться в монастырь. Высказавшись таким образом, леди Арлингтон действовала далее с решительностью героини комедии времен Реставрации.

Она отправилась к французскому послу, и они совместно выработали план. Надвигалась осень, когда король обычно отправлялся на скачки в Ныомаркет. Что может быть естественнее, чем пригласить его на ужин в расположенный неподалеку роскошный особняк Арлингтонов? Само собой разумеется, приглашение получит и посол, и хозяева будут рады, если он возьмет с собой Луизу. За развитием событий наблюдал вездесущий Ивлин. Не однажды, а изо дня в день, отмечает он, Карл заходит к Арлинг-тонам и после застолья проводит несколько часов в обществе мадемуазель Керуаль. Королю явно хочется «угодить ей, и, судя по всему, эти маленькие знаки внимания, за которыми скрывается большое чувство, эта щедрость великого монарха не оставляют ее равнодушной. Все мы надеемся, – продолжает Ивлин, – что мадемуазель будет вести себя так, что эта близость сохранится и вытеснит все остальное».