Текст книги "Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II"

Автор книги: Стивен Кут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Пепис, которого никак нельзя назвать ханжой, считал, что язык друзей короля «настолько груб и непристоен, что от него у слуг уши вянут». Ему было чрезвычайно неприятно думать, что король «распоряжается женщинами, как рабынями». Пепис, подобно многим из подданных Карла, всерьез задумываясь над этой его страстью, в конце концов пришел к выводу, что король, хотя у него и было множество внебрачных детей, в глубине души просто был влюблен в женскую красоту. «Карл, – пишет он, – проводит большую часть времени в постели, лаская женщин; другого ему ничего ие надо, достаточно и этого, и от такого распутства ему не отказаться никогда».

Все это было весьма печально и как-то не по-английски. Пепис считал, что власть хоть как-то должна демонстрировать свою религиозность, да и «умеренность… настолько соприродна обыкновенному англичанину, что ее никак из него не вытравить». Но пугало не одно лишь любвеоби-лие Карла. Столь же (если не более) опасной многим казалась распущенность придворных дам. Условности были отброшены настолько, что даже мужчины чувствовали неловкость. Сама мысль о том, что женщины могут пить, предаваться азартным играм и говорить непристойности легче мужчин, казалась возмутительной. Тревога становилась все глубже, особенное отвращение вызывала Барбара Палмер – дама откровенно властная, честолюбивая, алчная и к тому же сделавшаяся реальной политической силой, что для многих было совершенно неприемлемо.

Визиты Карла к Барбаре стали настолько привычными, что даже стража шушукалась, когда он в разное время дня и ночи возвращался в свои дворцовые покои от женщины, которую Джон Ивлин называл «проклятием нации». Пепис, правда, был не столь категоричен. В конце концов Барбара была сексуальным символом века, когда мужчины отнюдь не скрывали своих похождений. Больше того, Барбара Палмер явно имела сильную, хотя и двусмысленную власть над Пеписом. Он жаждал иметь ее портрет и в конце концов купил литографию. В дневнике Пепис оставил весьма откровенные записи, касающиеся Барбары. Увидев ее чулки и кружевную нижнюю юбку развешанными во внутреннем дворе Уайтхолла, он, по собственному признанию, «получил удовольствие от одного взгляда на них». Когда служанка его начальника рассказала о Барбаре сальную историю, Пепис настолько возбудился, что набросился на девушку и «кончил в штаны».

В то же время Пепис отдавал себе отчет в том, что Барбара оказывает на Карла недоброе влияние, и страшился того, что это видно всем. В феврале 1661 года у Барбары родилась дочь Анна, и хотя все считали, что ее отец – прежний любовник Барбары лорд Честерфилд, Карл в конечном итоге признал девочку своей дочерью, главным образом имея в виду перспективы ее замужества. Тем временем роман матери Анны с королем встречал все большее сопротивление. Вдовствующая герцогиня Ричмондская как-то выразила надежду, что бесстыжая Барбара закончит жизнь, как Джейн Шор, злополучная любовница Эдуарда IV: она умерла в нищете, а тело ее было брошено в навозную кучу. Кларендон, родственник Барбары по линии своей первой жены, с трудом заставлял себе произнести ее имя, чаще всего называя ее «этой женщиной». Как-то случилась неприятная сцена: трое мужчин в масках, скорее всего придворные, остановили Барбару в Сент-Джейм-ском парке и осыпали ее ругательствами. Она в страхе бежала домой.

Карл не обращал на поднимающийся вокруг ропот ни малейшего внимания. Чтобы закрепить за Барбарой положение первой любовницы, а также дать статус детям, которых она может от него родить, Карл решил наградить ее мужа-рогоносца титулом ирландского пэра. Его и унаследуют дети Барбары. Это был явный и оскорбительный вызов обществу, но то обстоятельство, что Карл избрал именно такое звание, свидетельствует о том, что он все рассчитал, включая и сопротивление со стороны Кларендона. А на Ирландию власть лорд-канцлера не распространялась. Карл приказал своему статс-секретарю заготовить указ о производстве мистера Роджера Палмера в сан барона Лим-брика и графа Калсмаиа и «дать его на подпись уже к обеду». Тот повиновался, и в 1662 году Барбара родила от Карла сына уже в качестве графини Калсман. Мальчика окрестили Карлом в вестминстерской церкви Св. Маргариты, но сам обряд крещения вызвал яростную стычку Барбары с Роджером Палмером, в то время прихожанином римско-католической церкви, и когда она вылетела из его дома, захватив с собой все ценности, которые сумела рассовать по карманам, он, непримиренный, отправился во Францию. Свежеиспеченная графиня была только рада избавиться от этой обузы, но тут случилась неприятная неожиданность: она столкнулась с соперницей.

Теперь Карлу предстояло ввести в медвежью берлогу двора английской Реставрации свою будущую жену. Между тем мало кто из женщин того времени был бы столь же плохо подготовлен к этому знакомству, как Екатерина Бра-ганза. Да и не подходила она для этой среды. В свои двадцать три года девушка жила настолько замкнуто, что светская жизнь оставалась для нее тайной за семью печатями. Воспитывалась она как истовая и даже фанатичная католичка, и путешествие в местную часовню, чтобы помолиться при известии о своем надвигающемся замужестве, было едва ли не единственным ее выходом за пределы дворца, где она жила в Португалии. Подготовившись таким образом, Екатерина Браганза отправилась в долгий, сопровождавшийся штормами морской переход в Англию. С ней вместе была ее свита, состоявшая из духовников, парикмахеров, парфюмеров, глухой дуэньи и шестерых «страхолюдин»-фрейлин, чьи уродливые юбки с фижмами и пуританские нравы в скором будущем доставят ей немало неудобств. По прибытии на место робкая маленькая принцесса попросила чашку чая, но в те времена это была еще редкость, чая не нашлось, и ей пришлось удовольствоваться бокалом слабого пива. Внешность у нее была не слишком впечатляющая. Ивлин описывает женщину «невысокую, хотя и неплохо сложенную, с печальными красивыми глазами, выступающими вперед зубами, портящими рот, но в остальном довольно приятную». Однако самого короля больше всего удивили волосы невесты, густыми прядями ниспадающие с обеих сторон лба. «Господа, – якобы сказал Карл своим приближенным, – вы привезли мне летучую мышь».

Принцесса, естественно, была католичкой, и к ее бракосочетанию с Карлом готовились со всем тщанием. Португальский посол твердо заверил английского короля, что Екатерина при всей своей набожности «полностью свободна от фанатизма, который отличает столь многих приверженцев этой веры, делая их совершенно непереносимыми в общении». Тем не менее декорум должен был быть соблюден. Кларендон всячески настаивал, чтобы Карл отправился в Портсмут встречать принцессу в сопровождении какого-нибудь епископа-англиканина, подчеркивая тем самым свои протестантские симпатии. Согласились на том, что из уважения к чувствам Екатерины будет тайно проведена краткая служба по католическому обряду, но для широкой публики чрезвычайно важна была именно протестантская церемония. Ее и провели в Большой Палате официальной резиденции портсмутского губернатора. Королевская чета восседала на троне, отделенном от собравшихся высоким помостом. По завершении церемонии от платья принцессы отвязали по португальской традиции так называемые любовные узелки из голубого шелка и роздали их гостям, но от этого брачная ночь успешнее не стала. Из-за морского перехода у Екатерины разладились ее женские дела, и Карл, утомленный собственным путешествием, писал впоследствии, что «это только способствовало сохранению чести нации, ибо, по правде говоря, спать хотелось невероятно».

В эти первые дни Карл желал быть со своей неопытной юной женой как можно отзывчивее. Ведь Екатерина, сразу оказавшаяся под властью его обаяния, явно хотела во всем ему угодить. Карл писал Кларендону: «Если я что-нибудь понимаю в людях – а думаю, это так и есть, – королева прекрасная женщина». Испытание праведности не замедлило произойти. В переписке с дочерью португальская королева-мать предупреждала ее насчет леди Калсман и энергично советовала ей, чтобы она даже имя этой дамы запретила называть в своем присутствии. Но графиню, ожидавшую от Карла ребенка, было не так-то легко укротить. Со всей решительностью она потребовала, чтобы роды состоялись в Хэмптон-Корте, где проводили свой медовый месяц Карл и Екатерина. Король отказал, но его любовница, явно не желая примириться с поражением, сделала весьма характерный для себя ход.

При дворе был пущен слух, будто окружающие королеву девственницы оказывают на нее, по мнению Карла, нежелательное иноземное воздействие. Они не понимают английских нравов и отказываются спать в постели, которую когда-либо занимал мужчина, а также с отвращением относятся к английской привычке оправляться на людях, жалуясь, что «и шагу не ступишь, чтобы на каждом углу не увидеть свинью-англичанина, поливающего стену». Ясно, что от этих дам с их предрассудками надо срочно избавляться. Между тем, пока на место первой фрейлины королевы из англичанок претендовала одна лишь графиня Суф-фолкская, леди Калсман увидела, что и у нее лично есть шанс. Она устроила королю несколько сцен с заламыванием рук и слезами, сыграла на чувстве вины, которое он не мог не испытывать, и в конце концов сломила сопротивление венценосца: теперь претендентский список возглавляла она.

К изумлению Карла, его послушная маленькая королева воспылала латинским гневом. Повторяя с явным отвращением ненавистное имя, она заявила, что если король будет настаивать на том, чтобы при дворе появилась эта дама, пусть он лучше отошлет ее, Екатерину, назад в Португалию. Карл попытался было успокоить жену: мол, все это дело прошлое, с графиней у него покончено. Это была откровенная ложь, о чем Екатерина уже прекрасно знала. Так или иначе, графине удалось уговорить любовника включить ее в круг дам, которых должны были представить королеве. Когда рука Екатерины протянулась для поцелуя, одна из «страхолюдин» наклонилась к ней и прошептала на ухо имя женщины, стоящей перед нею на коленях. Королева отдернула руку. Последовали слезы, кровь из носа, и Екатерину в судорогах вынесли из комнаты.

Замять дело поручили Кларендону. Карл же, заставив других стирать свое грязное белье, упорно сохранял остатки собственного достоинства. В разговоре с лорд-канцлером он прямо заявил, что честь обязывает его не оставлять мать своего ребенка, а долг жены – повиноваться мужу. В противном случае, добавил Карл безо всякой видимой логики, он возьмет себе кучу любовниц, лишь бы только досадить ей. Кларендон принялся за дело. Снова полились слезы, начались бесконечные разговоры. "Униженной королеве было ясно дано понять, что английский закон требует от нее взять фрейлиной даму, которую они оба с лорд-канцлером ненавидят, хоть и по разным причинам. Разгневанная Екатерина заявила, что немедленно возвращается в Португалию. «Вы не можете уехать без согласия его величества», – возразил Кларендон. Карлу же он посоветовал выждать несколько дней – пусть дело уладится само собой. Когда супруги наконец встретились, крик был слышен во всем дворце. Королева несколько дней проплакала, упрямо отказываясь даже видеться с мужем. На Карла это, похоже, произвело некоторое впечатление. Оказывается, у его жены есть сила духа. Это новость. Карл почувствовал себя пристыженным, и хотя от своего отступаться был не намерен (и действительно, в конце концов Екатерина вынуждена была сдаться), его чувства к жене сделались глубже, чем он прежде мог себе представить.

Леди Калсман получила свое место, правда, за него пришлось заплатить: король явно потеплел к жене. Впрочем, графине нужно было нечто большее, нежели положение при дворе королевы. Конечно, это имело значение, и немалое: сопровождая Екатерину, куда бы та ни пошла, Барбара была всегда на виду. Но этого ей было недостаточно. Графиня желала ясного и недвусмысленного признания своей роли первой любовницы короля. Она хотела иметь покои в Уайтхолле и, получив их в апреле 1663 года, принялась со всем энтузиазмом обживать. По уши влюбленный в Барбару король регулярно туда наведывался и нисколько не возражал, что его любовница принимает там и Других. Быть может, этой терпимости способствовал его собственный любвеобильный нрав. Среди визитеров леди Калсман были такие известные люди, как сэр Чарлз Беркли, Джеймс Гамильтон, лорд Сэндвич и похотливый племянник Генри Джермина. Даже первый внебрачный сын короля, Джеймс Крофтс, которому исполнилось уже 13 лет и который был, судя по миниатюре Сэмюэла Купера, неотразимо привлекательным подростком, проложил себе путь в ее спальню. У Джеймса, правда, была уже к этому времени собственная любовница, но неизменно наблюдательный Пепис отмечал, что герцог Монмат (как вскоре все станут называть молодого человека) «постоянно трется подле леди Калсман».

Дети, прижитые королем с леди Калсман, всегда были под рукой у любящего отца, а когда они ему надоедали, его ждал богатый стол графини, высоко ценимый даже французским послом. Король проводил в покоях любовницы – на что она и рассчитывала – все больше и больше времени. Даже Пеписа, при всем его восторге перед женщинами, это шокировало. «Леди Калсман, – записывал он в дневнике, – вертит им как хочет; в ее распоряжении – все любовные ухищрения Аретино,[3]3
  Пьстро Аретино – прозаик времен Возрождения, автор известных эротических сюжетов.


[Закрыть] в которых и он знает толк, не зря ведь… у него длинный; но в том-то и беда, ведь, как говорится в итальянской пословице, «Cazzo dritto поп vuolt consiglio»[4]4
  Мужчина, у которого «стоит», ничего не желает слушать.


[Закрыть] Результат всего этого был и предсказуем, и ужасен. Политику Карла отныне определяла похоть. «Если одни советники, люди здравомыслящие, – записывает Пепис, – дают королю хороший совет и подталкивают его к действиям, идущим ему на пользу, то другие – советники в удовольствиях, которые подкатываются к нему, когда он пребывает в компании леди Калсман, в настроении веселом, и всячески убеждают не слушать этих старых, выживших из ума олухов».

Среди «старых олухов» был и Кларендон. Графиня, зная, как он к ней относится, отвечала ему ненавистью прямо-таки утробной. Она во всеуслышание заявляла, что хотела бы видеть его голову на пике, а поскольку это было за пределами ее возможностей, решила окружить его врагами. В осуществлении этого плана главным оружием Барбары были Беннет и лорд Дигби. Их-то графиня всячески и побуждала очернять в глазах короля финансовую и церковную политику лорд-канцлера; особые надежды она возлагала на Беннета, которого король в последнее время приблизил к себе: сделал государственным секретарем и предоставил ему резиденцию в Уайтхолле, что открывало этому вельможе прямой доступ к его величеству. Но Карл, полностью поглощенный любовницей, уделял повседневным государственным делам все меньше и меньше внимания. Кларендон был в отчаянии. «Хуже всего, – писал он Ормонду, – что король, как обычно, рассеян и делами почти не занимается. Это буквально разбивает мне сердце. Просто руки опускаются. И не только у меня, но и у других ваших друзей». Карл перестал наносить домашние визиты лорд-канцлеру, и ведение внешнеполитических дел перешло в основном к Беннету.

Но даже при том, что леди завлекала Карла на потенциально опасный политический путь, влияние ее на короля все-таки было уже на ущербе. Почти весь 1663 год она была беременна (ребенок, Генри Палмер, родился в сентябре и лишь позже был признан Карлом), а между тем при дворе у нее появилась опасная соперница в лице прелестной пятнадцатилетней особы Фрэнсис Стюарт. Даже Генриетта Анна, знавшая ее по Парижу, отзывалась о ней как о «редкостно очаровательной девушке, способной украсить своим присутствием любой двор». La belle Stuart, как ее все называли, разительно отличалась от леди Калсмаи. Она была миниатюрна, наивна и довольно глупа, разговорам о политике предпочитала строительство карточных домиков и при том, что была падкой на лесть и склонной к флирту, отличалась совершенной, неправдоподобной невинностью.

Карл увлекся ею не на шутку, и вскоре парочка уже не скрывалась от публики.

Как обычно, Пепис с интересом наблюдал за происходящим издалека. Таких красоток, как la belle Stuart, писал он, «я в жизни не видывал; пожалуй, она превосходит даже леди Калсман… неудивительно, что король к ней переменился, о причинах его нынешней холодности гадать не приходится». Пройдет совсем немного времени, и объект его вожделений будет избран символом Британии для чеканки английских монет: профиль Фрэнсис Стюарт будет украшать их почти три столетия. Иное дело, что графиню не заставишь так просто капитулировать. Она была слишком умна, чтобы бороться в открытую. Прикинувшись подругой, наставницей, старшей конфиденткой юной девушки, леди Калсман приглашала ее на приемы, где наверняка должен был появиться король. На одном из таких приемов она, чтобы раззадорить Карла, затеяла нечто вроде спектакля с лесбийскими мотивами. Графиня и Фрэнсис, пройдя через воображаемую брачную церемонию, удалились – впрочем, на глазах у зрителей – в супружескую спальню. Миледи играла роль мужа и лишь с появлением Карла уступила ему свое место, приглашая возлечь с Фрэнсис. Однако король не позволил игре зайти слишком далеко. Он всерьез привязался к девушке.

А осенью 1663 года случилась уже действительная и куда более печальная постельная сцена. Екатерина Браган-за всерьез заболела. Карл сидел у ее изголовья, испытывая одновременно чувства сострадания и вины. У жены явно началась лихорадка, мысли больной путались, и наружу прорвался вечно преследующий ее страх. Екатерине показалось, что она разрешилась «мальчиком-уродцем».

– Нет-нет, что ты, очень славный мальчуган! – Карл вложил в свои слова всю нежность, на какую только был способен.

Екатерина продолжала что-то бессвязно говорить о ребенке, а потом спросила:

– Как дети?

Это был один из самых трудных вопросов эпохи Реставрации. У королевской четы при всех стараниях ничего не получалось с рождением наследника престола, который рассеял бы приближающиеся тучи.

Глава 11. ВСАДНИКИ АПОКАЛИПСИСА

Оглядываясь окрест, Карл видел за границами своего королевства три континентальные державы. Самой могущественной среди них, бесспорно, была Испания, но сейчас она находилась в стремительно прогрессирующем упадке. Испанская империя охватывала огромные пространства Южной Америки и немалую часть Европы, однако попытки управлять такими огромными и богатыми территориями обессиливали страну. Истощение, углубляющаяся нищета приводили к таким унижениям, как, например, утрата после восьмидесятилетней войны Северных Нидерландов, не говоря уже о возрастающей зависимости от чужеземцев, у которых доставало воли и знаний руководить больной испанской экономикой. Национальный упадок находил гротескное отражение в положении испанской королевской семьи. После смерти в 1665 году Филиппа IV его наследником стал слабоумный Карлос II, жертва кровосмесительных браков и габсбургского наследственного уродства: его нижняя челюсть выдавалась вперед так сильно, что в тех нечастых случаях, когда он закрывал рот, верхние зубы не сходились с нижними. Европейские властители следили за ним с ястребиной зоркостью, рассчитывая, что долго такой король не протянет, а после его смерти за подвластные ему гигантские территории можно и побороться, отхватив при удаче кусок повкуснее.

В то же время Франция являла собой картину сильной, процветающей и амбициозной державы, возглавляемой молодым и способным властелином. Вскоре после смерти кардинала Мазарини (1661) двадцатидвухлетний Людовик XIV объявил, к изумлению своих министров, что страной будет править сам. И надо сказать, мало кто из королей был лучше подготовлен к выполнению многообразных обязанностей, которые накладывает абсолютная власть. Людовик получил превосходное образование и в отличие от Карла II был на редкость трудолюбив. Целые дни он проводил за рабочим столом, переваривая огромное количество информации, которую по его настоянию ему поставляли. К тому же это был человек железной воли и безграничного тщеславия: слава победителя его прельщала, как ничто другое. И впрямь, слава была целью всех действий Людовика, ради нее он собрал гигантскую армию и восстановил флот – силы, которые должны были обезопасить границы от Габсбургов и императора Священной Римской империи, придав вместе с тем весомость притязаниям на те территории, которые он считал своим законным наследством.

Людовик был – и чем дальше, тем очевиднее – не только образцом деятельного и целеустремленного повелителя. В глазах многих он воплощал саму суть абсолютизма. Подобно Карлу, он был свидетелем погружения своей страны в пучину гражданской войны. Ему были ведомы опасности и унижение бегства, открытое неповиновение и непростые вопросы парламентариев, желающих ограничить королевскую власть. Но Людовик в отличие от английского короля правил, сидя на троне, который не был окружен людьми, подвергающими сомнению его волю. Он мог строить политику и назначать министров, не оборачиваясь опасливо всякий раз через плечо и не отвлекаясь в своих претензиях на поиски средств. Наделенный способностью заставлять людей беспрекословно повиноваться своей воле, Король-Солнце в результате, пребывая посреди сказочной роскоши Версаля, сделался монархом, не признающим никакого земного авторитета.

И наконец, Голландия – у нее своя, особая история. Это была федерация, состоящая из семи провинций, освободившихся сначала от испанского владычества, а затем от угрозы абсолютизма, символом которого выступала местная аристократическая семья номер один – Оранский дом. Власть дается деньгами, и первую скрипку в стране играл грозный Ян де Витт, главный распорядитель кредитов провинции Голландия/в крупнейших городах которой, и прежде всего в Амстердаме, производилась продукция, обеспечивающая половину национального дохода. Такие масштабы позволяли Голландии и лично Яну де Витту оказывать решающее воздействие на властный орган страны, Генеральные Штаты, и быть, таким образом, ведущими игроками наевропейскойполитической сцене.

Процветание Голландии зиждилось на коммерции. Голландцы скопили огромные валютные резервы, Амстердам стал крупнейшим в мире денежным рынком. К тому же на страну работала обширная коммерческая сеть в Африке и особенно на Востоке, не говоря уже о мощной системе европейских перевозок – реках и каналах, открывающих Удобный доступ в голландские склады крупным партиям товаров, на чем и держался весь бизнес. Почти ничего не производя сами, голландцы зарабатывали на услугах, и другие страны, особенно Англия, посматривали на них с откровенной завистью. Она проявилась, в частности, в привычных сетованиях сэра Уильяма Петти. «Разве не через них идет, – вопрошал он, – сахар с запада? Лес и железо из Прибалтики? Олово, свинец и шерсть из Англии? Пенька из России? Пряжа и красители из Турции?» История преподает простой урок: «Богатыми были те античные республики и империи, которые занимались перевозками». То же самое справедливо и для второй половины XVII века.

Англия времен Реставрации в этом смысле заметно отставала. С укреплением монархии английские купцы накопят огромные богатства, завалив мир шелками и специями, красным деревом, табаком, сахаром, самым разнообразным сырьем, а также такими экзотическими товарами, как панцири черепах, певчие птички, шоколад и огурцы. Многие наживутся на таком гнусном явлении, как работорговля, – впрочем, в 1660 году перспективы ее были еще невнятны. Огромные торговые корпорации елизаветинских и ранних стюартовских времен, например, «Мерчант энд Гринлэнд эдвенчерерз», «Левант», «Африка энд Ист-Индиа кампаниз», то залезали в долги, то становились жертвой мошенничества и острой зарубежной конкуренции. Даже треску, плавающую в английских водах, ловили и продавали другие.

Тем не менее если не все, то многие понимали, что «торговля способствует укреплению абсолютной власти монарха в большей степени, нежели оружие и территории», и поскольку внешняя торговля оставалась монополией короны, то правительство предпринимало огромные усилия, чтобы улучшить ситуацию в этой сфере. Подтверждались льготы старых, традиционных торговых компаний. Учреждались новые. Начиная с 1660 года был издан ряд навигационных актов, существенно корректирующих прежние. Направлены эти реформы были, как говорилось в первом же из вновь принятых документов, на «увеличение грузооборота и поощрение навигации в стране». Открытый конфликт с голландцами представлялся неизбежным, и молодежь при дворе Карла II, особенно приближенные герцога Йоркского, главнокомандующего военно-морскими силами страны, ожидали его с нетерпением. Юные офицеры флота были амбициозны, жаждали наград и повышения по службе, ну а гражданские чиновники из окружения Якова видели в войне с голландцами возможность вытеснить старую, испытанную гвардию – вроде Кларендона: все более и более мучимый подагрой, он оставался одним из немногих, кто последовательно выступал против любых насильственных действий.

В свою очередь, в кругах Якова насилие представлялось способом обогащения, так что публичная политика была лишь прикрытием личной корысти. Иное дело, что эта корысть подогревалась ненавистью к республиканской форме правления у голландцев, Говорили, будто они, лишенные родовой аристократии, откуда выходят естественные лидеры, не обладают ни чувством чести, ни мужеством, необходимыми для успешного ведения войны. Короче, гром победы раздавайся! – победа английского оружия будет быстрой и решительной, купцы разбегутся из поверженной республики, сама Голландия развалится на куски, а Англию ждет великолепный триумф. Мало того, что такого рода громогласные заявления отличались высокомерием, они еще совершенно не учитывали плачевного состояния английского флота. Лучше других отдавал себе в том отчет Сэмюэл Пепис, офицер канцелярии адмиралтейства. Вот одна из записей его дневника за 1664 год: «Сейчас только и разговоров о том, что будет с голландской торговлей в случае войны; все вроде бы ее ждут не дождутся, полагая, что на данный момент мы сильнее; но я лично ожидаю ее со страхом».

Поначалу Карл, похоже, оставался совершенно равнодушным к военным замыслам брата, но затем занял несколько двусмысленную позицию, что, впрочем, будет характерно для всего его царствования. С одной стороны, он публично поддержал идею мирной и дружественной договоренности с голландцами. Но с другой, не уставая повторять миролюбивые слова, все больше склонялся в пользу военного решения вопроса. К тому же на него, хотя и не впрямую, учитывая его природную лень, оказывали давление, и ключевую роль здесь играл сэр Чарлз Беркли. Будучи своим человеком и в кругу леди Калсман, и в кругу герцога Йоркского, он занимал самую удобную позицию для завоевания доверия короля. Беркли нашептывал Карлу, что, поддержав торговую войну с Голландией, тот значительно улучшит свое благосостояние и впоследствии сможет избавиться от опеки парламента. Все это прекрасно, но, согласуясь со своим чаще всего непоследовательным стилем руководства, король предоставил придворным и чиновникам самим проявлять инициативу. А это означало, что страна движется к войне.

В то время как Яков со своими приближенными пытался подтолкнуть Карла к открытому конфликту с Голландией, его посол в Гааге сэр Джордж Даунинг оказывал на голландцев дипломатическое давление, вымогая торговые концессии и пытаясь возмутить людей против их правителей, в особенности де Витта. Цель и Яков, и Даунинг преследовали одну и ту же, однако посол руководствовался мотивами, отличными от желаний двора. Если Яков и его люди хотели войны, ибо она, по их расчетам, обогатит казну и таким образом поднимет авторитет королевской власти, то Даунинг заботился прежде всего о благосостоянии всей нации. Работая день и ночь, вникая в малейшие детали, он рисовал перед своим внутренним взором картину Британии как процветающего торгового государства. Его усилия нашли поддержку в виде решительных действий со стороны англичан. Мелкие стычки происходили зимой 1663–1664 годов на западном побережье Африки, где нападению подверглись принадлежащие Голландской Ост-Индской компании форты, в также в Америке, где англичане захватили Новые Нидерланды. Де Витт отказался пойти на мировую, напротив, он явно собирался ответить ударом на удар, и тогда англичане начали нападать на голландские торговые суда.

Яков и его окружение, решив, что война неизбежна, стали обрабатывать в этом духе парламент и городские власти Лондона. Им хитростью удалось убедить соответствующий парламентский комитет обнародовать цифры, из которых следовало, что финансовые потери Англии из-за конкуренции со стороны голландцев столь велики, что для «чести, безопасности и благосостояния страны в будущем» необходимы самые решительные действия. В конце октября 1665 года парламент специальным постановлением выделил три миллиона семьсот пятьдесят тысяч фунтов, но, как обычно, собрать их оказалось делом нелегким; более того, недостача оказалась настолько велика, что под угрозу попали не только долгосрочные военные перспективы, но и карьера Кларендона, который упрямо отказывался реформировать систему финансирования, что могло бы способствовать увеличению доходов. Семена крупных перемен произрастают в глубинах надвигающихся кровавых катаклизмов.

Яков, воодушевленный своим положением морского военачальника, которому предстоит повести флот в сражение, совершенно новое по своему характеру, с энтузиазмом принялся за подготовку. Столкнувшись с голландцами, он и его окружение не только приумножат собственное состояние и поднимут личный авторитет в стране; они определят саму технологию власти при Реставрации. До Кромвеля морские сражения в Северной Европе, как правило, велись силами переделанных на военный лад торговых судов. Водоизмещение их было невелико, вооружение слабое, и поэтому они представляли удобную мишень. Ныне сроки таких судов вышли, и на их месте появились «большие корабли», ощетинившиеся сотней орудий. Ясно, что подобное суда нуждаются в основательном и регулярном осмотре, а это означает повышенные требования к докам, судостроителям и артиллеристам. Война на море приобретала новые масштабы, и денег на нее уходило немерено.

Даже в мирное время на содержание флота шла впечатляющая сумма – 500 тысяч фунтов в год; таких денег в бюджете никогда не было, и это заставляло влезать в долги, бремя которых становилось все более непосильным. Истощенность морского кредита сделалась постоянной головной болью власти и вынуждала ее идти на крайние меры. При отсутствии крупных сумм наличными приходилось использовать в качестве оборотного средства товары, цены на которые задирались безбожно. Порой дефицит наличных денег был настолько велик, что даже с матросами оказывалось нечем расплатиться; приходилось списывать корабли – слишком дорого стоил их ремонт. В доках дело обстояло так плохо, что летом 1665 года канатные мастера вышли на демонстрацию, а докеров Портсмута, которым давно уже не платили ни пенса, хозяева повыкидывали из квартир на улицу, и люди попросту умирали от голода.